Глава 22
— Вы пришли… хотя и не один, — лениво-разочарованно просипела Афина Аполлоновна, когда в комнату, указанную в записке, вошли наши компаньоны.
— У нас есть к вам несколько вопросов, — озадаченно поморгав, ляпнул Тюрк.
— Вам ведь известно о трагедии с княжной Саломеей? — пришел на выручку Грушевский.
— Счастливица, — загадочно проговорила Афина. — Но я лично предпочитаю еще немного побыть несчастной.
— Всем известно, что вы никогда не были с ней в приятельских отношениях. Может, даже настолько, чтобы оказать ей помощь в обретении такого счастья?
— Мне с ней нечего делить. И некого, — плотоядно улыбнулись кроваво-красные губы. — Кто-то о любви читает, кто-то ей предается.
Афина Аполлоновна стояла у камина, опершись одним локтем о каминную полку. На ней был тот же странный наряд, в котором они застали ее за составлением мозаики из шляп. Вокруг ее шеи лежал странный плоеный воротник, как на портретах испанских герцогинь. Маленькая головка с черной короткой прической, словно отлитой из смолы, покоилась на воротнике, как невиданный плод на кружевной тарелке. Дальше струилось невероятное нечто, глубокого, черно-синего цвета, с навешенными нитками бус, опускавшимися до пола. На длинной толстой цепочке висел крупный берилл. Из широченных рукавов, похожих на крылья летучей мыши, выглядывали маленькими бледными хищниками ее костистые ручки, унизанные массивными перстнями парижского ювелира Лалика. На мертвецки выбеленном лице без единой естественной краски горели неистовым огнем драматично подведенные черным глаза. Она держалась чертовски гордо, по-королевски, хотя выглядела как дешевый черный пьеро на жалком венецианском балу последнего сорта.
— Я слышал, вы записываете имена всех своих любовников, не позволите ли взглянуть? — На Тюрка положительно не действовало инфернальное обаяние хозяйки, и он упорно гнул свое с прямолинейностью и простотой, присущими только сумасшедшим и Тюрку.
— Наслушались россказней, — разразилась сухим каркающим смехом чаровница. — Их там не тысячи записаны, и даже не сотни.
Афина Аполлоновна повернулась к полке и выудила из объемистой сумки, лежавшей на ней, необычный предмет. Это была тетрадь в темно-лиловом коленкоровом переплете с вытисненной золотом на обложке «Адамовой головой». Плавно двигаясь своей бесшумной походкой, она подплыла к Ивану Карловичу и осторожно вложила в его руки тетрадь.
— Это моя душа, она переплетена в человеческую кожу.
Мороз пошел по спине Грушевского, он мог поверить уже чему угодно, даже такому отвратительному заявлению. Однако Тюрк, начисто лишенный воображения, открыл тетрадь на последней странице, как ни в чем не бывало, и начал читать:
— Чижик, Манжетка, Полтинник, Шпингалет, Орхидея, Типограф, Иней… Ннн… Нечаянно?
— Минутная слабость, — улыбнувшись, пояснила Афина, словно оправдывалась в том, что уронила платок.
Вдруг Грушевский, который ни на миг не спускал с Афины глаз, увидел, что она совершенно чудесным образом материализовалась в непосредственной близи от Тюрка. Более того, она по-змеиному обвилась вокруг Ивана Карловича пару раз, и вот уже ее угольные глаза заглядывают в невинные синие очи Тюрка, а из ее кровавого рта, трепеща, высовывается раздвоенный змеиный язык. Но воля Максима Максимовича была настолько порабощена гипнотическим воздействием колдуньи, что ему не удавалось не то что движение сделать, не то что звук произнести, но и воздух вдохнуть! Помощь Ивану Карловичу пришла совсем с другой стороны. А именно из распахнувшейся неожиданно и со страшным грохотом двери.
— Ааааа! Вавилонянка! — вопил, сам не свой, давеча такой циничный и равнодушный лестничный остряк. — Как ты смеешь пренебрегать мною ради этого… — он заметил Грушевского, — этих ничтожеств!
— Викентий Померанцев, как всегда, без стука, — лениво констатировала Афина, уже развившая кольца вокруг Тюрка и с ногами усевшаяся в кресло, удачно задекорированное турецкими коврами. Теперь она была в точности как варварский божок на алтаре, у которого язычники устроили приношение жертв и ритуальные пляски.
Кровавые отблески камина (а скудное освещение как нельзя лучше соответствовало характеру и задачам хозяйки) бешено прыгали по исступленному лицу ревнивца. Он был щеголем в романтичном бархатном сюртуке, с лицом фавна или сатира, какими их изображают помпейские фрески. Черные, необычным манером зализанные вперед волосы, узкая бородка клинышком, неестественно румяные щеки придавали его внешности фантастический и донельзя театральный вид.
— Вам мало быть предметом моего любования, страсти, поклонения, вы жаждете моей крови! Вы забрали мой талант, вынули сердце и смеете еще отвергать великую жертву, на которую я пошел ради вас! — визжал сумасшедший.
Несчастный без остановки выкрикивал жутким голосом весь список обвинений в адрес жестокой возлюбленной, а она, гарпией взлетев со своего пьедестала, носилась над ним, как стервятник над истекающей кровью жертвой, и лающим голосом декламировала стихотворение, по-видимому, собственного сочинения:
Чем ты знаменит? Разве тем, что я тебя любила,
Что на губах твоих печать моя лежит?
Чем так красив? Разве тем, что я тебя хвалила,
И что в твоих зрачках огонь моих горит?
Нищий маленький бродяга и жалкий цыганенок,
На твоих кудрях блестит венец по праву.
Пусть с улицы порочной, пусть ты грязный, злой ребенок,
Но ведь я дала тебе любовь и славу.
На последних строфах он, как подкошенный, упал к ее ногам. Удивительно похожий на сломанную орхидею господин подполз к ножкам своей повелительницы и затих. Она властно взглянула на свидетелей безобразной сцены, словно призывая разделить ее триумф.
— Я положу вашу тетрадь обратно, — прошел, как ни в чем не бывало, Иван Карлович к камину. Вернув тетрадь, он взял застывшего в крайнем изумлении Грушевского под руки и вывел из коврового вертепа, полного багровых отблесков пламени, бушевавшего в камине.
— Душно, — заметил Тюрк Грушевскому. — Неподходящий сезон для камина.
Когда они проплутали положенное количество минут в анфиладе незнакомых комнат, их нашел Коля.
— Я вас везде ищу, тут такое творится! — Он восторженно тормошил никак не реагирующего Максима Максимовича за рукав. — Северянин читал последнее, всем жутко понравилось! Узнаете про кого?
Она была худа, как смертный грех,
И так несбыточно миниатюрна…
Я помню только рот ее и смех,
Скрывавший всю и вздрагивавший бурно.
Смех, точно кашель. Кашель, точно смех.
И этот рот, бессчетных прахов урна…
Я у нее встречал богему, тех,
Кто жил самозабвенно-авантюрно.
Уродливый и блеклый Гумилев
Любил низать пред нею жемчуг слов,
Субтильный Жорж Иванов — пить усладу,
Евреинов бросаться на костер…
Мужчина каждый делался остер,
Почуяв изощренную Палладу…
Чужие стихи о ней были куда талантливей, чем ее собственные. С этим Грушевский не мог не согласиться. Но оставаться больше в этом Вавилоне Максиму Максимовичу уже было невмоготу, и он умолил Тюрка удалиться. Поскольку расстояние до Мариинской больницы было всего ничего, Грушевский отправил туда Тюрка на моторе одного. А сам медленным прогулочным шагом прошел весь этот путь, ничего не видя, никого не замечая. К концу прогулки он пришел к окончательному выводу, что эта невероятная женщина брала уроки личного магнетизма, которые так активно рекламирует «Психологическое издательство». Подойдя к книжным развалам у больницы, он спросил продавца, и тот продал ему тонкую брошюру с надписью, уверяющей, что «сила внутри нас», и молодым человеком на обложке, несомненно обладающим гипнозом, так как рядом нашелся еще один покупатель на тот же самый товар.
Тюрк терпеливо дожидался компаньона, сидя в комфортабельном салоне своего мотора. Развлекался он тем, что изучал записку Афины. По просьбе Грушевского он неохотно передал ему этот уникальный предмет. Что именно там написано, разобрать было сложно. На всякий случай Максим Максимович позаимствовал у Тюрка его неизменную лупу, но и это не помогло распутать вязь беспорядочных каракулей, запятых, галочек, жирных подчеркиваний и длинных изогнутых хвостиков.
— Жаль, что я не разбираю письменную иностранную речь, — Грушевский, вздохнув, вернул записку Тюрку.
— Это на русском, — несколько удивленно моргнул пару раз Иван Карлович.
— Тогда это похоже на последнюю стадию перед нервным срывом, — пожал плечами Максим Максимович.
— И это тоже. Но в основном действие наркотика, — продолжал разглядывать записку Тюрк.
— Что? Какого наркотика?
— Думаю, опиум, — поставил диагноз Тюрк. — К профессору?
Профессор Копейкин встретил их в своем кабинете. Он пригласил их составить ему компанию и отведать чаю, им принесли стаканы и французские булки, оставшиеся от завтрака. Между тем Василий Михайлович рассказал старому товарищу и его компаньону, что ему удалось выяснить. С самого начала он поставил на стол между стаканами чашку Петри со звякнувшими пулями. Неожиданно звук этот напомнил Грушевскому звон браслетов на Афининых лодыжках и запястьях, мороз пробежал у него по спине. Кинувшись разглядывать пули, Тюрк с Грушевским убедились, что на этих пулях, так же как и на той, что они извлекли из раны княжны, стояло клеймо. Буква «К» в круге с лучами четко проступала на тускло поблескивавших цилиндриках металла.
О жертве ничего определенного сказать было нельзя. Кроме того, что некогда он перенес процедуру обрезания, а значит, вполне возможно, принадлежал к иудейской вере. Катар желудка гарантировал язву в будущем. Искусственный глаз занимал место настоящего в пустой глазнице. Выбили настоящий не так чтобы давно, поэтому ношение протеза еще доставляло неудобства владельцу. Грушевский тут же заподозрил, что убитый не кто иной, как Яков, брат Зиновия Пешкова. Вкратце просветив Васю о новых подробностях расследуемого дела, Грушевский взволнованно заходил по кабинету, забыв про чай и булки.
— И еще мы погостили у конкурентки княжны по первенству на богемном олимпе Петербурга. Ну, это, я тебе доложу, нечто несусветное, нечто переходящее все грани мыслимого и немыслимого…
— Так могла она отравить княжну? — не поняв характеристики Афины, выданной Грушевским, уточнил профессор Копейкин.
— Это женщина исключительной жестокости и кровожадности, — не сомневаясь ни секунды, заверил друга Максим Максимович.
— Графологический анализ подтверждает склонность к экстравагантным поступкам уголовного характера, — согласился Тюрк. — Эмоционально нестабильная, истеричная до патологии, болезненно стремящаяся к славе любой ценой.
— Ого! — оценил по достоинству профессор неизвестную даму. — Не верится, что она живет в этом городе, и что мы, возможно, ходим по одним улицам.
— Не ходите, — заверил Грушевский. — Потому что она не ходит. Она ползает, как змея, летает, как летучая мышь…
— Ясно, что она могла применить яд. Но есть ли у нее «Голубой огонь Нефертари», вот в чем вопрос, — покачался на стуле профессор.
— Это мы сейчас и узнаем, — кивнул Тюрк и вынул из внутреннего кармана своего пиджака кинжал.
Ошалевший Максим Максимович подбежал к Тюрку. Вот уж не ожидал такой ловкости от такого простофили! Оказалось, все просто, кинжал Тюрк вытащил из сумки, когда возвращал туда тетрадь Афины Аполлоновны.
— И виду не подал! А как ловко, никто глазом не моргнул, никто и не заметил! — восхищался компаньоном Грушевский.
Трое мужчин увлеченно, как мальчишки, склонились над кинжалом, который лежал на зеленом сукне профессорского стола. Кинжал казался настоящим. Он был тяжелый, с отполированным лезвием, на котором хищно оскалились несколько зазубрин. На клинке у ограничителя полоса благородной ржавчины. Повреждения подтверждали богатую жизнь оружия, полную войн и сражений. Рукоятку усыпали полудрагоценные камни, правда, некоторые из них выпали из своих гнезд еще в незапамятные времена.
— Булатный, Златоустовский, — с придыханием констатировал профессор Копейкин.
— Вообще Афине Аполлоновне подошел бы какой-нибудь мизерикорд, — почти разочарованно проговорил Грушевский.
Профессор взял кинжал в руки, покрутил его, потряс. Попробовал открутить от черенка фигурную головку. Она была крепко притерта, но вскоре поддалась. Все затаили дыхание. И вот из полости в черенке появилась склянка с зеленоватой фосфоресцирующей жидкостью. Но тут раздался оглушительный звонок телефонного аппарата. Благо, нервы у профессора, практикующего хирурга, крепкие, ведь по роду деятельности он сталкивался со случаями, когда внезапно приходили в себя заснувшие под эфиром оперируемые пациенты. Так что хоть и с трудом, но склянку он удержал. Тюрк подошел к черному аппарату с надписью «Rikstelefon» на рубленом квадратном корпусе и поднял слуховую трубку на витом шнуре.
— Вас, профессор, — подал он трубку.
— Кто? Призоров? — удивился Копейкин, услышав голос звонившего. — Здесь господин Грушевский, передаю аппарат ему.
Действительно звонил Призоров, который весьма обрадовался, что застал у профессора Грушевского, так как ему срочно понадобился надежный человек с медицинскими навыками. Дело в том, что он буквально только что привез раненого арестованного, которого задержали в Ревельском порту по ориентировке охранного отделения в Санкт-Петербурге. Положив трубку, Грушевский поручил Васе выяснить в лаборатории, которая в Мариинке была ничуть не хуже, чем в университете, что за жидкость спрятана в кинжале Афины Аполлоновны, а сам в сопровождении неизменного Тюрка отправился в контору к Призорову.
