Глава 2
Надо признать, что именно как о сумасшедшем Грушевский и сам узнал о своем компаньоне впервые. Еще до того, как прочел в нескольких газетах, много солиднее «Петербургского листка», заметки о возвращении на родину безумца миллионера, представителя одной из самых знатных фамилий империи. И о «темном пятне на сияющем собрании отечественного дворянства».
Василий Михайлович Копейкин, старинный друг по университету, который продолжил научную карьеру, в отличие от Грушевского, застрявшего на скучном поприще казенной службы, неожиданно пригласил заехать к нему в Мариинскую больницу.
— Понимаешь, старина, меня попросили подыскать достойного человека в качестве компаньона и личного доктора для одного чудака, — сразу приступил к делу профессор Копейкин, расхаживая по кабинету и куря папиросу, которую зажал пинцетом, чтобы не марать руки перед следующей операцией. — Он, видишь ли, не то чтобы болен, а скорее не здоров. Черт их разберет, изломанных дворянчиков. Этим экземпляром несколько лет занимался один швейцарский психиатр, у которого бедолага и жил. И вот наш идиот возвращается, так сказать, на родину, а родственники опасаются, как бы он здесь чего не учудил, с непривычки к родному воздуху.
— Но помилуй, Вася, это не моя специальность, я ведь больше дело имел с мертвыми, чем с живыми!
— Вот и прекрасно, он, говорят, такой и есть, в смысле, смирный совсем. Да послушай же, тебе не придется делать ничего сложного или хлопотного. Поездишь с ним по близлежащим губерниям, он задался целью осмотреть картинные собрания в имениях родственников и знакомых. Очень обяжешь, друг, позарез нужны деньги на новый корпус для рожениц. И тебе не повредит, а то сидишь в своем пыльном углу, с тех пор как… Ты мне давно уже не нравишься, старина, давай прекращай-ка это свое пещерничество. Ну, вот и сговорились, вот и славно!
— Да постой же ты, чудак-человек, право… — кинулся возражать Максим Максимович.
Но Василий Михайлович и слушать его не пожелал, мигом выскочил из кабинета, прокричав сестре, чтобы нашла у него на столе какое-то письмо от попечителей Мариинской, князей таких-то, и отдала его доктору Грушевскому. Пока та искала нужные бумаги, гость задумчиво рассматривал коллекцию древнеегипетских статуэток, стоявших в стеклянной горке, вперемежку со склянками, в которых плавали обесцветившиеся в спирту органы. Василий Михайлович умудрялся находить время еще и для своего хобби — медицины Древнего Египта и все мечтал выкроить как-нибудь годик-другой да махнуть с экспедицией в Египет. Недавно один английский лорд, друг по переписке, прислал ему в качестве приманки настоящий скальпель, найденный в гробнице придворного врача фараона девятнадцатой династии. Но вот похожая на моль сестра с желтыми бровями и ресницами, будто обесцвеченными в перекиси, принесла конверт, в котором лежало письмо с «любезной просьбой» и визитка фрейлины Ее Императорского величества вдовствующей императрицы Марии Федоровны, высочайшей патронессы Мариинской больницы.
Грушевский вышел на Литейную, побродил среди книжных развалов устроенной перед Мариинской уличной книготорговли. Зачем-то купил подшивку старых журналов «Нивы». Мимо прогремела конка с неизменными призывами «пить коньяк Шустова» и «растить усы при помощи Перуина» на синих бортах. Бездумно скользнул по обложкам предлагаемых книг. «Вавочка» и «Счастье» Вербицкой, Бебутов, Брешков-Брешковский… Споткнулся на открытках с голыми нимфами, плюнул в сердцах. Продавец, похожий на задорную таксу, подскочил к нему, словно по сигналу охотничьего рожка к дичи:
— Чем-с изволите интересоваться? — Ушлый малый с профессиональной чуткостью определил, что сальности покупателю не по вкусу. Модные усики остренько вздернулись, черные глазки загорелись. — Обратите внимание, любопытный материал в последнем выпуске «Вестника французской графологической школы». Громкое дело с участием нашего соотечественника — известного чудака князя Тюрка.
— Что-что? — очнулся Грушевский. — Того самого, который…
— Вернулся на родину, осиянный скандальной славой, — услужливо кивнул малый. — Он, и никто иной, устроил конфуз во время аукциона, на котором продавалась знаменитая рафаэлевская «Мадонна с вуалью». То есть почтенная публика думала, что рафаэлевская, пока князь Тюрк не доказал, что подпись на картине фальшивая. Чем опровергнул авторитетное заключение французских экспертов-графологов. Так наш русский идиот посрамил заграничных специалистов!
В конце статьи поместили фотографию того самого Т. Это оказался человек с исключительно благородной внешностью молодого Дон Кихота, худощавый, застывший в какой-то неудобной позе и пристально смотрящий прямо в глаза Грушевскому. И хотя он имел вид человека, забывшего, где находится, но сосредоточенность и спокойствие в его глазах убеждали, что он несказанно далек от сумасшествия или слабоумия. Неужели это именно его, обладателя такого проницательного взгляда и уникальных способностей, на родине в один голос обвиняют в идиотизме?! Здесь, однако, загадка, решил про себя Грушевский и отправился прямиком во дворец на Невском, по адресу, указанному в письме Васе Копейкину. Уж больно любопытным показалось ему знакомство с человеком, утершим нос лучшим парижским докам. К тому же совестно было перед профессором Копейкиным даже не попытаться ублажить попечителей его драгоценной больницы.
Для себя он твердо решил оставить свою новую должность, как только подберется другой кандидат, которого обещал ему Копейкин. Хотя его компаньонство никакими хлопотами не грозило, но чувствовался во всей этой истории неприятный запашок. Родня Тюрка вела себя в высшей степени вежливо и холодно. Впрочем, виделся он лишь с теткой несчастного Ивана Карловича, весьма знатной дамой такого высокого полета, что никакого другого повода для знакомства Грушевский себе представить не мог. Фрейлина Ее Императорского величества приняла старого полицейского доктора в своем дворце на Невском проспекте. Говорила коротко и вежливо, как с лакеем, хотя и предложила чаю, от которого гость предпочел отказаться.
Едва взглянув на рекомендательное письмо, фрейлина потребовала паспорт Грушевского. Бессрочный паспорт, выданный еще в тысяча восемьсот девяносто пятом году, не имел фотографии. В графе «На основании каких документов выдан сей паспорт» значилось бесхитростное: «лично знаком». Этот документ Максим Максимович выправил, когда ездил в Самару по делу фабриканта Выродова — местному врачу, не знакомому с судебной патологоанатомией, требовалась консультация специалиста. Прочитав паспорт и чуть поморщившись, словно он дурно пах, Анна Владимировна пригласила своего племянника.
Перед Грушевским предстал высокий, худой человек с чрезвычайно неэмоциональным лицом. Да и вся его фигура отличалась некоторой нескладностью и неподвижностью, словно он был железным механизмом, который давно не смазывали. Человеком Тюрк оказался спокойным до крайности. До таких нечеловеческих пределов, что Максим Максимович про себя не уставал удивляться этой особенности его нового знакомого. Ростом он оказался много выше Грушевского, станом строен, руки и ноги имел чрезвычайно длинные. Глаза, так поразившие на фотографии, в жизни оказывали такое же сильное воздействие, а цвета и вовсе оказались удивительного темно-синего и вроде даже постоянно меняли оттенки, наподобие хамелеоновых. Впрочем, глазеть на него Грушевский не дерзнул, лишь вежливо поклонившись. И хотя Тюрк стоял перед теткой навытяжку, Максиму Максимовичу подумалось, что, возможно, его недомогание не требует таких забот и волнений, какие проявляет родня. Он-то ожидал увидеть едва ли не слюни, распущенные по манишке, а здесь вполне себе приличный человек.
— Иван Карлович Тюрк, — представился тот и поклонился с послушанием хорошо выученного пса.
— Максим Максимович Грушевский, очень приятно.
— Царица Агафья, урожденная Грушевская. Житие ее было 18 лет, — вдруг выпалил Тюрк.
— Что ты, батюшка? Нездоров, что ли? — сразу раздражилась Анна Владимировна, веко ее задергалось, а без того узкие губы сжались в тонкую нитку.
— В кремле видел. Некрополь в Архангельском соборе, надпись на одном надгробье царской семьи в допетровскую эпоху, — пояснил Тюрк. — Рядом царевич Илья. Житие его было шесть дней.
Так Грушевский впервые узнал об одной очень редкой особенности Тюрка — феноменальной памяти на любые тексты, печатные ли, высеченные или рукописные.
— Что за Агафья? Почему Агафья? Немедленно говорите, сударь. Тоже в родстве с Романовыми? — требовательно подняла бровь Анна Владимировна, с трудом успокаивая бурю негодования. Нетерпеливо постукивая сухой ладонью по ручке кресла, она с подозрением воззрилась на гостя. Сходство дама имела не с человеком, но с грифом: и одета в черно-белые перья, и воротничок высокий, и глаз в монокле вращала совсем золотой.
— Это, изволите видеть, моя прапрапрабабка. Молодая была образованная боярышня, знала несколько языков, приглянулась взошедшему тогда на престол Федору Алексеевичу, сыну Марьи Ильиничны Милославской и царя Алексея Михайловича. Но умерла в юности при родах. Так что формально не в родстве… — замялся Грушевский. Фамилия его действительно была древней и уважаемой, но семья давно обеднела и уже много поколений жила своим трудом. Вот уж не думал, что придется смахнуть пыль веков с имен своих пращуров перед лицом такой знатной слушательницы.
— Ну, прощай, сударь, мне с Максим Максимовичем о деле надо поговорить. — Анна Владимировна не глядя протянула племяннику руку для поцелуя. Тюрк резко, словно на пружине, встал и с лицом, на котором не дрогнул ни один мускул, развернулся и пошел к дверям, руки так и не поцеловав.
Фрейлина безнадежно вздохнула, опустила холеную кисть на подлокотник кресла. Но в этот момент Тюрк вспомнил, вернулся и схватил ее руку, основательно перепугав пожилую даму, уже начавшую было говорить с Грушевским.
— Видите теперь, как я страдаю? — с видом великой мученицы спросила она. — Иван Карлович — человек совершенно не светский. А пригласили мы вас ему в компаньоны для нескольких путешествий вблизи Петербурга. Сначала поедете в Свиблово. Там одна моя старая знакомая свою дочь-княжну замуж продает, тоже фантазерка. Ну, да я ей не судья. Там вас встретят, я списалась с управляющим. Даром, что праздник у них. Вы Тюрка подальше от людей-то приличных держите, авось и обойдется. О гонораре переговорите с моим секретарем.
— Мадам, — выпрямился Грушевский. — Я согласился помочь вам по просьбе моего друга профессора Копейкина. Если вам угодно отблагодарить его, средствам вашим будут рады в Мариинской больнице. Ее подопечные нуждаются больше, нежели старый слуга государя и отечества.
Фрейлина несколько удивленно приподняла бровь и сжала свои тонкие губы, еще раз оглядев стоявшего перед ней Грушевского. Помолчав, она подала ему руку и перекрестила:
— Ну, с Богом! Надеюсь, хотя бы против того, чтобы Иван Карлович оплачивал дорожные расходы, вы ничего не имеете. Вернитесь только до моих именин, а там посмотрим, куда дальше его везти.
Вся встреча заняла каких-то пятнадцать минут, на прощание княгиня подала сухую твердую ручку в бриллиантах и упомянула, что была бы весьма признательна, если бы Грушевский оставил в секрете от прессы и вообще от кого бы то ни было все, что узнает о Тюрке за время их компаньонства. Так и стал Максим Максимович компаньоном Тюрка, «настоящего и стопроцентного идиота», как его расписывали на все голоса газеты, которые Грушевский купил впервые с тех пор, как незабвенная Пушенька перестала класть их под утренний стакан крепкого чая в старом серебряном подстаканнике. А всего-то и предстояло доктору, что сопроводить Ивана Карловича в нескольких поездках по ближайшим губерниям, помогая по мере своих возможностей проведшему почти всю жизнь за границей племяннику знатной фрейлины в осмотре картин из ее личных собраний и галерей ее знакомых.
В следующий раз встретившись на вокзале, Грушевский и Тюрк только и сказали друг другу пару обязательных при светском знакомстве слов, и все. Впервые видел Максим Максимович человека, на лице которого даже изредка не ночевало никакого выражения. Ни удивления, ни проблеска радости, ни скуки, ни даже равнодушия. По большей части Тюрк думал о чем-то своем и глядел не наружу, а внутрь себя. Очень мало путешествовавший до сих пор Максим Максимович решил хотя бы на эту поездку не спешить. Тесно знакомиться с Тюрком, может, и бессмысленно, если учесть, как шатко их компаньонство. Но и загодя отказывать в возможной дружбе тоже глупо, вдруг он ему приглянется? И таки Тюрк ему больше понравился, чем нет. Огромную роль в этом сыграло одно маленькое происшествие, послужившее темой для многочисленных разговоров, поводом для удивленных восклицаний и причиной еще большей славы Ивана Карловича среди обитателей купе. А случилось вот что.
Когда Грушевский уже подробно познакомился со многими революционными взглядами Коли, когда Сонечка уже совсем бросила тушеваться не только перед солидными усами Грушевского, но и перед вполне безобидным и чисто выбритым Тюрком, а купе стало уютным и обжитым, как гостиная или любимая кофейня, что часто случается в путешествиях с приятной компанией, из коридора послышалось мелодичное позвякивание и робкое дребезжание, которое пыталось вплестись в уверенный перестук железных колес по рельсам.
— Желают господа чай, напитки? — соблазнял путников невидимый за запертыми дверьми купе буфетчик. — Пирожки от Филиппова с мясом, капустой, яблоками! Пирожное-комплимент от шеф-повара из лучшего вагона-ресторана на всей Варшавской железной дороге!
Взглянув на заскучавшую Соню и неловко отвернувшегося к окну Колю, Грушевский решил, что стакан чая подкрепит силы и не повредит даже девушке, у которой подозревались желудочные недомогания из-за конфетных излишеств. Однако в открытой двери возник не усатый буфетчик в белой куртке и колпаке, везущий блестящую тележку, на которой располагались оглашенные лакомства, а высокая женщина в темном, почти монашеском, платье и сером платке на плечах. Она не заметила, что Грушевский вовсе не для нее открыл двери, и вошла в купе прямо и уверенно, неся, словно хоругвь, картонку с наклеенным на ней листком.
— Ооо-ааа, — невнятно промычала она, предъявив публике картонку с объявлением и поправив тяжелую сумку на плече. Женщина оказалась на вид приличной дамой и настоящей красавицей, немногим за тридцать. Кроткие ее глаза взирали куда-то вверх, словно узрели ангелов у златого трона Творца, а не потолок самого дорогого купе в этом составе. В клеенчатой сумке виднелись книги. Увы, красавица книгоноша была слепа. Она на ощупь вынула из сумки несколько евангелий в красивом переплете с вытесненным на корешке крестом.
Тюрк с невероятной ловкостью умудрился схватить исписанный лист на картонке и тут же углубился в изучение текста, для чего воспользовался невесть откуда появившейся карманной лупой необыкновенной конструкции. Впрочем, Грушевский отлично знал, что обычно пишут в таких посланиях, которые разносили книгоноши, в случае, если сами не могли сообщить о продаже книг душеспасительного содержания и монастырских изданий евангелия с пространными комментариями какого-нибудь особенно красноречивого батюшки. Максим Максимович поморщился, но, вздохнув, совсем уже смирился с потерей полтинника, приготовленного для буфетчика, как тут Иван Карлович остановил его знаком.
— У вас, любезная, превосходный почерк, — пробормотал Тюрк и пригласил восхититься вместе с ним Грушевского. — Обратите внимание на эти черточки в заглавных согласных, такие бывают у высоких стройных брюнеток.
— Хм… — сконфузился за компаньона Максим Максимович. Он покраснел как рак, оказавшийся в кастрюле с кипятком. Несмотря на совсем краткое знакомство с юными Колей и Соней, ему стало стыдно перед ними за грубияна компаньона. Он шепотом одернул Тюрка: — Иван Карлович, бог с вами! Вы, верно, не обратили внимания, она ведь совсем слепая… Как, помилуйте, она могла что-то написать?
— Ну, что вы, со зрением у нее проблем нет, — не отвлекаясь от текста, возразил Тюрк. Грушевский не мог припомнить, чтобы хоть раз Иван Карлович поднял глаза на гостью. — Она отлично заметила и мой перстень, и ваши часы. С глазами все в порядке, чего нельзя сказать о речи.
— Еще бы, — возмутился, еле сдерживаясь, Максим Максимович. — Она же немая! Надеюсь, еще и глухая, и не слышит, как вы издеваетесь над несчастной!
— Вот эти точки и запятые определенно говорят о проблемах с речью, но не о полном ее отсутствии, — продолжал, ничтоже сумняшеся, князь. — Одну секундочку, это не картавость, это… да, совершенно верно, это акцент.
— Да кто ви такой ест?! — с заметным польским акцентом завопила вдруг женщина, выпучив глаза на Тюрка. Куда делись ее кроткий вид и благочестивое выражение невинного лица? Грушевский, открыв рот, во все глаза наблюдал за невиданным перевоплощением религиозной до ханжества книгоноши в разбитную и грубую бабенку, видавшую виды и тертую, как прошлогодний калач. Женщина распрямила угодливо согбенную спину и уперла руки в крутые бока. — Лайдак! Як сен поважашь! Как ви посметь оскорблять невинный пани со святыми книгами?!
— Судя по первой профессии, невинность не самая сильная ее сторона, — увлеченно воскликнул Тюрк, не обращая внимания на фурию, готовую выцарапать ему глаза и уже растопырившую для этой цели пальцы. — Обратите внимание на соединения между буквами в словах и расстояние между полями. Боюсь, из-за недостаточного самоконтроля и крайней вспыльчивости особа эта вряд ли будет процветать, промышляя без напарника, который сможет вовремя ее останавливать…
Тут дверь с грохотом отворилась, и давешний буфетчик, схватив мошенницу за шиворот, ловко выволок ее из купе, приговаривая на ходу:
— Простите, господа, не доглядел-с! Мешают тут господам, иди, иди, бог подаст!
Через секунду после того, как захлопнувшаяся дверь сыграла роль театральных кулис по завершении представления, публика опомнилась. Грушевский и Коля вскочили. Максим Максимович открыл дверь и выглянул в коридор, но не увидел ничего, кроме сиротливо поблескивавшей тележки с брошенными на произвол судьбы пирожками.
— Улепетнули! — восторженно констатировал Коля, выглядывая из-под локтя Грушевского. Преступников действительно и след простыл. Как им удалось моментально испариться в тесном коридоре едущего на всех парах вагона? Максим Максимович, потрясенный происшествием, уселся на свое место. Тюрк так ни разу и не отвлекся от картонки с каракулями.
— Но позвольте… как?! — не выдержал Максим Максимович, с изумлением вытаращившись на Тюрка. — Вы ведь ни разу даже не взглянули на нее!
— Зачем? — невозмутимо пожал плечами Тюрк. — Внешность, как и сущность, подделать проще простого, а вот почерк — совершенно невозможно.
— Да, вот вам и идиот! — хлопнув себя по коленкам, озвучил общую мысль Коля и радостно рассмеялся. Соня нервно хихикнула, скорее всего, не осознавая, каким странным образом впервые реагирует на происшествие. Невозмутимый Тюрк не обратил ни малейшего внимания на всеобщий восторг публики. Приподнятое настроение сохранялось у присутствующих на протяжении всего дальнейшего путешествия.
А поездка и сама по себе предстояла не лишенная приятности. Во-первых, летом всегда хочется устремиться прочь из пыльного, жаркого города на прохладное лоно природы. Во-вторых, имение Свиблово, находившееся в ста пятидесяти верстах от Санкт-Петербурга, гремело на всю губернию, и посмотреть на него было бы весьма любопытно. Имение это, кстати, принадлежало когда-то семье фрейлины и ее племянника Тюрка. Однако теперь оно находилось во владении богатейшего купца, чаеторговца Зимородова. С помощью своих баснословных капиталов он превратил почти заброшенное поместье со старинным домом екатерининских еще времен в передовое хозяйство с великолепным регулярным английским парком, тополями, вывезенными из Крыма, электрифицированным домом (со своим собственным почтовым отделением), доходными предприятиями в сельцах по всей округе и школой для образования крестьян.
Зимородов Андрей Карпович, богатейший и, по слухам, просвещеннейший представитель своего сословия, сделал все, чтобы имение, которому он прочил будущее своего родового гнезда, внушало мысль о том, что после хозяев-дворян им владеет семья не менее, а может, и более достойная. Он также числился почетным членом Московского совета детских приютов Ее Императорского Высочества великой княгини Елизаветы Федоровны и принца Ольденбургского, от имени которых организовал госпиталь при своих ткацких и кожевенных предприятиях недалеко от имения. Про огромный двухэтажный дом с четырехколонным портиком, озеро с живописными насыпными островами, огромный парк на собственных шести тысячах десятин земли не умолкая шумели все столичные газеты. К удивлению Грушевского, туда же ехали и его новые знакомые — Коля и Сонечка. Как, впрочем, подозревал Максим Максимович, и еще добрая половина пассажиров поезда, не считая собственных выездов и нанятых лихачей, которые скакали сейчас где-то по пыльным летним полям вдоль железнодорожных путей.
А дело было в том, что купец как раз надумал жениться. Насколько уяснил Грушевский, именно невеста чаеторговца и была той самой богиней, которая пробудила первое чувство в суровой душе футуриста. Да и госпожа Колбаскина ехала не столько ради жаждущих просвещения крестьян и рабочих Зимородова, сколько ради гостей на свадьбе. Среди них ожидалось появление многих людей с громкими именами, известными по обложкам популярных стихотворных сборников. Она с придыханием сообщила, что еще в Петербурге на вокзале имела счастье созерцать Брюсова с таинственной спутницей, возможно Ниной Петровской, которую считают новой Мари Дюплесси. А значит, будет почти все общество, которое с прошлой осени начало собираться по средам в знаменитой башне Вячеслава Иванова на углу Таврической и Тверской. Блестящее общество это намерено присутствовать на свадьбе миллионщика и одной из самых прекрасных, известных и очаровательных дам просвещенной столицы, а именно княжны Саломеи Ангелашвили, или Ангеловой, как ее представляли при дворе. По грядущей потере объекта своей любви и справлял траур Коля. Ее далекими предками были византийские императоры, потомки Алексея III Ангела, породнившегося с грузинскими царевнами, которые и передали ей в наследство невообразимую прелесть, красоту и ум.
Прибыв на станцию в Малаховке, от которой до Свиблова оставалось чуть больше версты, путешественники расстались. Летнее утро встретило всех приехавших горожан сияющим небом, свежим ветерком, ароматом листвы и разнотравья, криками торговок семечками и мороженщиков. Максиму Максимовичу, может, самому и неловко было бы явиться в незнакомый дом в столь знаменательный день, но человек он был подневольный, а Тюрку явно никакие приличия были неведомы. Грушевский догадывался, что Зимородову (а скорее, его управляющему) не хотелось отказывать родственнику знатной фрейлины, да и, в связи с ожидаемым наплывом гостей, без того забот полон рот. В конце концов, одним больше, одним меньше — один черт, решил про себя вслед за ними и Максим Максимович.
Сойдя с перрона, компаньоны попрощались с Соней и Колей и расстались с ними друзьями, сговорившись непременно встретиться у церкви, в которой собирались венчаться молодые. Церковь эту — храм Николы-Бережки в виде кулича и пасхи — Коля рекомендовал как масонское капище и обещал показать все тайные знаки, которыми, по слухам, изобилует иконостас и стены внутри. Загоревшись хорошенько рассмотреть каждый горящий светильник, шнур с кафинскими узлами, «всевидящее око» и змею, кусающую свой хвост, необычные для православного храма, Грушевский крепко пожал студенту руку, пообещав называть того Николяздом и другом.
Наняв лихача, Тюрк и Грушевский быстро домчались до въездных ворот усадьбы. Выстроенное по проекту самого Щусева, это примечательное сооружение вместе с привратницкой представало взору гостей в виде маленького замка в рыцарском стиле. Дом оправдал самые восторженные ожидания. Изначально строившийся с большим размахом дворец разделил судьбу многих построек екатерининских времен — яркое помпезное начало, резкое охлаждение и постепенное забвение. Хозяева, сменявшие друг друга на протяжении двухсот лет, почти не перестраивали и не ремонтировали дом, получил его в свои руки Зимородов едва ли не в виде романтичных руин.
Осанке управляющего и его роскошным бакенбардам позавидовал бы директор банка, одет он был на английский манер, так что Грушевский невольно одернул свой старенький летний сюртук из светлой чесучи. Сей солидный господин, к которому проводили прибывших гостей, сразу вспомнил письмо фрейлины, с хорошо скрываемым интересом незаметно оглядел Тюрка (едва обратив внимание на Грушевского). Почтя за благо встать из-за огромного стола красного дерева, он лично провел гостей по правому крылу первого этажа, небрежно указывая то на гаридон с жирандолью, то на бронзовый торшер, оставшиеся еще от первых владельцев усадьбы. С особенным пиететом и гордостью он демонстрировал новоприбывшим электрическое освещение, телефон и ванные комнаты с отдельными туалетами. В связи с наплывом гостей перед свадьбой в самом доме комнат не осталось, извинился управляющий, но уважаемым гостям приказано выделить домик в китайском стиле, сразу за теннисным кортом, куда их проводит старший лакей. На чье попечение управляющий их и оставляет, а сам удаляется.
Лакей оказался болтливым малым с хитрой рыжей физиономией, который пользовался полным доверием импозантного управляющего, вследствие чего и знал себе цену. Он продолжил экскурсию по дому, поочередно проводив экскурсантов через анфиладу парадных комнат — Голубая гостиная, Большая библиотека, Рыцарский зал, Главная столовая, Первая буфетная, Вторая буфетная, Античный зал и еще много-много всяких помещений, подавляющих своей роскошью и просто хрустевшей на зубах новизной. В какой-то момент осоловевший Максим Максимович вдруг понял, что в одном из пройденных залов он потерял своего подопечного. Бросились обратно, насилу отыскали его.
Нашли Тюрка в большом двусветном зале, стены которого от потолка до пола были увешаны картинами. Люди в старинных нарядах смотрели с портретов кисти признанных мастеров милой старины. Жан-Луи Вуаль, Ричард Бромптон, Август Ритт, Доменико Бранди — назубок выстреливал заграничные имена лакей. Все эти сокровища прилагались к усадьбе, купленной купцом в приданое. Иван Карлович балансировал на хрупкой конструкции из покерных столиков, креслиц с изящными гнутыми ножками и оттоманки. Он с интересом разглядывал обратную сторону картины, снятой со стены почти под потолком.
— Иван Карлович, что с вами?! — воскликнул Грушевский, расстроенный своей неудачей на ниве заботы о больном.
— «Без дела и без скуки сижу, поджавши руки», — Тюрк прочел надпись, оставленную для потомков неким графом Данилой Паниным в парике и голубом кафтане на своем портрете кисти Боровиковского.
— Вввы барин, тогой, — рыжий, отворачиваясь и подглядывая одним глазом в ожидании неминуемой катастрофы, спрятался за спину Грушевского, — не балуйте…
Наконец Максим Максимович опомнился и, подтолкнув лакея, бросился вместе с ним на выручку альпинисту. Звук падающей мебели заглушил жалкое блеяние старшего лакея.
