Глава 17
На следующее утро Варвара Сергеевна принесла кофе Грушевскому в то же самое время, что и всегда. Хотя знала, что теперь ему не надо больше ходить на службу. Она принесла свежий выборгский крендель, газеты и новость, что к нему приехал господин.
— На моторе. Выходить не хочет. Говорит, подождет, пока вы позавтракаете.
Строгая жена старшего дворника относилась к Грушевскому с симпатией, а после смерти жены так и вовсе с материнской заботой. Было заметно, что она немного нервничает, не понимая, откуда у Грушевского такие знакомые. К чести Варвары Сергеевны, ни полслова на этот счет она не сказала.
— Вчера другой приходил, по виду железнодорожный рабочий, спрашивал, здесь ли живете. Тоже ничего не оставил. Кивнул и ушел.
— Странно, — задумчиво пошевелил седыми бровями Грушевский. — Хмурый такой блондин?
— Он. Глаза косые. Ну что, пригласить этого, с мотором?
Грушевский посмотрел на единственный крендель и копченого сига, только что купленного Варварой Сергеевной, представил, как одним чулком снимает с него кожу, как вынимает из него палочку, за которую держал его разносчик, и на ней остаются ароматные белоснежные хлопья рыбной мякоти… И качнул головой:
— Подождет немного, пока люди завтракают. Ничего с ним не станется.
Тюрк действительно сидел в кожаном салоне роскошного мотора и разглядывал сквозь лупу клочок бумажки. Дворник подозрительно косился на новенький блестящий экипаж.
— Это что за зверь? — с восхищением взирая на сверкающее чудо, обошел вокруг Максим Максимович.
— Это не зверь, «роллс-ройс», — пояснил с серьезным видом Тюрк. — «Серебряный призрак», 40–50. Довелось побывать на эксклюзивной презентации.
— Сорок, пятьдесят… «Серебряный призрак» звучит лучше, — Грушевский уселся на мягкие кожаные сиденья и немного попрыгал на них. — Не доводилось видеть такую диковину раньше!
— Официально публике ее представят только через год.
— Ну что, принято загадывать желание, когда в первый раз что-то делаешь?
— Желать бессмысленно, случается ровно то, что должно случиться, — с деревянным лицом заметил Тюрк. — Я кое-что заметил, изучая почерки отравленных девушек.
— Правда? — насторожился Грушевский. — Выкладывайте, ну же, не томите, Иван Карлович!
— Сначала надо уточнить…
— Что вы за человек такой, Иван Карлович! — в сердцах воскликнул Грушевский. — Ей-богу, лучше бы молчали о своем несносном открытии. Нельзя же так пренебрегать природой человека, от любопытства, поверьте, не только кошка может сдохнуть.
— Позвольте рассказать об этом после заключения профессора Копейкина, — покачал головой непреклонный Тюрк.
— Тогда в Мариинскую больницу, — бодро скомандовал Максим Максимович и торжественно махнул рукой на прощание Варваре Сергеевне, с тревогой следившей за ним из окна дворницкой. — Но я вам это еще припомню!
Поездка с ветерком была бы куда приятней, если бы все улицы, кроме Невского и Литейного, были вымощены не булыжниками. Только когда мотор выехал на шестигранные деревянные торцы, Грушевский с удовольствием вздохнул и, наконец, смог по достоинству оценить прелести нового транспорта.
В кабинете Васи Копейкина не оказалось, поэтому им пришлось немного подождать профессора, развлекаясь разглядыванием своеобразной маленькой кунсткамеры в стеклянном шкафу у окна.
— Ааа, пришли! — влетел в кабинет, как всегда, энергичный, словно закипающий самовар, профессор в белом халате и шапочке. Он тут же закурил и с наслаждением выдул первое облачко сизоватого пахучего дымка. — Мне господин Призоров уже с утра звонил. Но я только что закончил.
— Что-нибудь новое? — уточнил Грушевский.
— Куда нам, костоправам, с профессиональными-то труподерами тягаться! — отмахнулся профессор Копейкин. — Ну и рука у тебя, братец! Ювелир, одним словом, мне бы таких хирургов в штат парочку, да я бы горы свернул! Во-первых, начну с самого простого. Двухнедельной давности утопленница, рожала совсем недавно. Первый ребенок — плохо, плохо перенесла. Разучились бабы рожать. У нее следы поражения мозговой оболочки, не знаю, похоже на послеродовую горячку.
— То есть причина смерти?
— Ну, утопла без сомнений, только знаешь, у меня пациентки с таким поражением мозга проявляют страшное беспокойство. Психические изменения личности на грани сумасшествия, суицидальные попытки у каждой второй. Не знаю, сама она в воду прыгнула, или кто помог, но ей все равно недолго оставалось, это ты уж поверь старому практику.
— А другие?
— Да, тут загадка почище удольфских тайн. Княжна (ох и хороша была!) перед смертью натерпелась. Огнестрельная рана в плечо, хоть и неглубокая, но болезненная. Обработали ее черт-те как, куролесил не медик. Какие царапины оставил, когда пытался вынуть пулю! Потом уже ты вытащил пулю, я твою руку узнал. Положим, пустяки, до свадьбы зажило бы.
— Не зажило бы, — поправил очнувшийся Тюрк. — Свадьба намечалась на утро после ранения.
— Это так говорят, — как маленькому, пояснил Грушевский и подмигнул Васе.
— Н-да, так вот, дальше. Следы на шее, попытка удушения. Ну, это ты лучше меня можешь разъяснить.
— Судя по размеру синяков и расстоянию между следами от пальцев душителя, человек высокий, сильный… — начал Грушевский.
— Зимородов, — вставил Тюрк.
— И фамилию по синякам? Ну, ты, брат, виртуоз!
— Да нет, это версия, Зимородов и сам признался, что не сдержал, так сказать, «порыва чувств», но цели убить не преследовал.
— Судя по тому, что нет сильных внутренних повреждений (я нашел только разрыв нескольких мелких капилляров, а хрящи там хрупкие), это похоже на правду. — Василий Михайлович закурил следующую папиросу. Дым густой пеленой повис в тесном кабинете. — Но самое интересное — это…
— Царапина на лбу, — встрял Тюрк. Профессор переглянулся с другом. Грушевский пожал плечами. Тюрк никогда не давал и ему самому блеснуть чем-нибудь. Сколько анекдотов он загубил своими неуместными замечаниями под конец! Сколько триумфов, дорогих хорошему рассказчику, зарезал!
— Понятия не имею, кто и как нанес эти царапины княжне и горничной, но они идентичны…
— Они совершенно разные. И нанесли их разные руки, — скучно и монотонно начал пояснять Тюрк.
— Мы считаем, здесь действовали убийца и подражатель… — едва успел вставить Грушевский.
— Мы считаем, что эти царапины жертвы нанесли себе сами, — упрямо боднул головой Тюрк. Грушевский открыл от удивления рот. Так вот какое открытие утаивал до сих пор его компаньон!
— Сами?!
— То есть как это? — удивился и Копейкин. — Вы знаете, что через эти-то царапины яд и попал в их организм?
— Значит, через них? — живо обернулся к другу Максим Максимович.
— Ну да! Причем, что любопытно… Но как же сами, постойте-ка! Кто их мог заставить это сделать? Да точно ли сами?
— Сами, — сухо кивнул Иван Карлович. — Знаки V имеют сходство с почерком каждой из жертв, я сравнил буквы в текстах, написанных ими, и эти царапины. Наблюдается тождество в наклоне, силе нажима, характере, это их рука.
Профессор и Грушевский помолчали, пытаясь уложить в голове столь странную идею. Тюрк благородно предоставил им для этого достаточно времени, скромно разглядывая свой маникюр.
— Невероятно, — развел руками профессор. — Убей меня, не пойму, зачем им нацарапывать себе на лбу ядовитым стилом какую-то букву, что она означает, кстати?
— Ничего, — Тюрк подал плечами. — Это не буква. Это след от флердоранжа, венчального убора. Яд нанесли на что-то вроде острой проволоки, на которую, видимо, насаживали цветы. Когда девушка надевала венок и поправляла его на лбу, появились царапины, и яд через них попал в ранку.
— И вы молчали? — восхищенный примером работы дедуктивного метода, вопросил Копейкин друга. — Да вы же Наты Пинкертоны какие-то!
Грушевский, к стыду своему, только сейчас понял, как было совершено убийство. Он даже не смог как следует обидеться на Тюрка за то, что тот не поделился с ним своими соображениями, настолько любопытно было то, что открылось сейчас Максиму Максимовичу. Действительно, все сложилось как в забаве-головоломке. Княжна кем-то ранена, возможно, Зиновием, раздраженным тем, что она предпочла выйти замуж за миллионера Зимородова, вместо того чтобы, против воли родителей, уехать с ним в какую-то непонятную Америку. Этот Зиновий, судя по рассказам Ольги Николаевны и Коли, действительно подозрительный тип, вполне способный на такие поступки. К тому же он попал под внимание полиции, зачем-то ведь его арестовали! Он может быть связан с террористами, возможно, и с таинственными «Карателями», у которых на каждой пуле странное клеймо.
Еле вырвавшись из лап кровожадного фанатика, бедная княжна возвращается в усадьбу Зимородова ночью перед свадьбой. Зимородов, известный своим бешеным нравом и привычкой душить слабых женщин, застает ее вернувшейся только что, да еще и раненой, в своей комнате. Возможно, вернулась от любовника, предположил жених — он ведь, в отличие от Копейкина и Грушевского, вскрывавших тело бедной княжны, не мог знать абсолютно точно, что она как была девственна, так невинной и умерла. И это накануне перед венчанием! Конечно, он выходит из себя. К тому же, вероятно, Зимородов был крайне раздосадован тем, что его любовь к Ольге Николаевне совершенно очевидно остается безответной. А стало быть, рушится его мечта восстать против Господа, обретя спасение благодаря «истинной любви» прекрасного ангела в лице княжны или, на худой конец, ее кузины. Он бросается на беззащитную княжну и душит ее, душит… Грушевский всю эту логическую цепочку поэпизодно и в лицах изображал перед профессором, который сидел, словно в «Паризиане» на киносеансе, и от волнения курил папиросы одну за другой, переживая за героев разворачивавшейся стараниями друга драмы. Даром, что тапера в больнице нет!
С трудом избавившись от полоумного чаеторговца, княжна, наконец, остается в своей комнате одна. Уже приготовлено свадебное платье, роскошный флердоранж манит своим ароматом… и, как и всякая другая женщина, княжна не смогла устоять, чтобы не примерить чудесный убор, в котором должно было свершится таинство завтра утром. Она надевает его, поправляет венок перед зеркалом…
— Несчастная! — горестно воскликнул Грушевский. — Она не знает, что собственной рукой нанесла себе царапину, через которую в ее кровь попадает таинственный и смертельный яд.
Даже если она, по неизвестной никому причине, и не пошла бы к берегу озера, чтобы утонуть там, как тонули несколько других невест, повинуясь мистическому зову Луны или песне первой мертвой невесты — графини Марьи Родионовны Паниной, бедная княжна все равно умерла бы через сутки от отравления ядом. Ибо ровно столько времени понадобилось, чтобы трагически оборвалась жизнь еще одной жертвы, задорной горничной Фени, зазнобы старшего лакея и никому пока неизвестного городского господина, который часто навещал Феню и кормил ее мороженым и сахарной ватой на станции железной дороги.
Глупая горничная, опять же не устоявшая перед соблазном, как не устояла бы никакая другая женщина, будь она дама или простая служанка, присвоила себе никому не нужный венок пропавшей невесты. Она точно так же, как и госпожа, надела его на свою легкомысленную головку, так же поправила его перед зеркалом, оцарапав при этом свой лоб и занеся в рану яд, и так же подписала себе смертный приговор, став случайной жертвой неизвестного убийцы-отравителя.
Грушевский упал на стул, в изнеможении утирая лоб. Профессор Копейкин шумно захлопал в ладоши, крича «браво».
— Да, — скромно подтвердил Тюрк. — Приблизительно так все, видимо, и было. Хотя насчет причастности к смерти княжны графини Паниной…
— Друзья, — решился Грушевский на признание. — Вы меня не осудите, хотя имеете полное право усомниться в моем здравом уме, как и сам я… Короче, я видел Марью Родионовну. Как вас сейчас, ей-богу!
Если бы не холодный рассудочный вид Ивана Карловича, с которым тот выслушал такое удивительное признание, Копейкин всерьез забеспокоился бы за друга.
— Не смотри так на меня, Вася, — взмолился Максим Максимович. — Мне тяжело представить, что моя Пушенька… В общем, смерть — это не окончательный приговор, это я точно знаю. Как и то, что вы, Иван Карлович, конечно же, были правы, когда говорили о нелепости человеческого правосудия, помните? Бедная графиня мстит мужчинам, а гибнут по ее вине все сплошь девушки. Чем иначе, кроме ее козней, вы объясните смерть княжны? Да, она все равно умерла бы от яда, и, возможно, здесь Марья Родионовна проявила милосердие, столь не свойственное ей.
Профессор знал, конечно, как тяжело переживал смерть своей жены его друг, но такого он от него не ждал. Однако Тюрк, как ни в чем не бывало, продолжил почти без паузы:
— Остается выяснить, кто этот отравитель и что это за яд, «Голубой огонь Клеопатры».
— Что?! — взревел Копейкин, подскакивая со стула, предоставив присутствующим повод усомниться теперь уже в его здравом уме. — Голубой огонь? Тот самый?
— Ты слышал про эту отраву? — спросил уже уставший чему-либо удивляться Грушевский.
— Еще бы! Нашумевшая легенда о проклятье фараонов. Неужели вы не слыхали, что почти все члены экспедиции, которая открыла гробницу якобы самой Клеопатры, таинственным образом погибли один за другим. Ходили слухи, что они пали жертвой проклятья фараонов, грозящего каждому расхитителю и святотатцу, который осмелится нарушить покой царей Древнего Египта. Страшное это заклинание называлось в папирусах «Голубым огнем Клеопатры» или именем любой другой подходящей царицы или фараонши, — легко махнул рукой профессор.
Откровенно говоря, ничего такого Грушевский не слышал. А вот для Тюрка это новостью не было.
— Ну, так вот, — с видом одержимого продолжал профессор. — Я думаю, что это было не проклятье. Это был яд, какой-то вид бактерий, которые попадали в организм археологов через дыхательные пути или царапины, как угодно.
— Его ты и нашел в царапинах? — затаив дыхание, спросил Грушевский.
— Неизвестный науке вид бактерий, что-то родственное сибирской язве или чуме. Но незнакомого мне вида, я нашел только косвенные следы. Они все были мертвыми, видимо, массово погибают со смертью организма-носителя. Словно бомба с часовым механизмом. Или диверсант, саботажник, который проникает на территорию неприятеля, производит разрушения летального характера, уничтожает все: кровь в артериях густеет и превращается в желе, гемоглобин распадается прямо в венах, сердце становится просто пузырем, полным красной жидкости, отказываясь работать. Ты мог еще не заметить всех последствий, но сейчас их внутренние органы словно растворились в кислоте. Пока человек еще жив, он постепенно чувствует, что сгорает заживо. Высокая температура, симптомы пищевого отравления, лихорадка. Затем потеря сознания, и через несколько часов — смерть.
— Так все и было с горничной, — кивнул Грушевский. — Можно было ее спасти, принять меры, если бы я вовремя…
— Нет и нет! — веско заверил друга Копейкин. — Это не удалось и англичанам. Любопытно еще и то, что заразиться от жертвы невозможно. То есть в Египте проклятье настигало только одну жертву, милуя окружающих, не спускавшихся в гробницу. Ну, или не примеривших венца, как в нашем случае.
Тут в кабинет постучали, и вошла сестра, которая когда-то принесла Грушевскому судьбоносное письмо фрейлины, благодаря чему вихрь удивительных приключений закружил Максима Максимовича. И хотя все в ней, от белоснежного платка до парусиновых бесшумных туфель, было так же накрахмалено и обесцвечено, вид она в этот раз имела совсем другой. Налет странного восторга превратил ее из бесцветной моли в живого человека. Она, едва сдерживая волнение, сообщила, что привезли знаменитого пациента с пулевым ранением в живот:
— Господин Животов в очень плохом состоянии, мы подготовили операционную, ассистенты в сборе.
«Наверное, увлекается бульварными романами», — догадался Грушевский по ее дрожащему от волнения голосу и намеку на румянец на вялых щеках.
Услышав фамилию, Грушевский вскочил одновременно с профессором.
— Вася, могу я составить тебе компанию, он старый мой знакомый?..
— Добро пожаловать! Господин Тюрк, вы не против воспользоваться моим гостеприимством и подождать нас здесь?
— Идите, — дал высочайшее позволение спокойный Иван Карлович, словно он просто спасовал в ставке, которую приняли его собеседники где-нибудь в солидном клубе на Английской набережной.
