Глава 12
Максим Максимович не отважился бы признаться даже себе самому в том, что взял с собой Тюрка не столько потому, что нуждался в помощнике (тем более что надеяться на неопытного Ивана Карловича не приходилось), сколько из-за странного холодка, тянувшего от погреба. Никак не вымарывалась из головы коварная улыбка привидевшейся ему графини Паниной. Однако, как убедился вскоре Грушевский, Тюрк оказался не просто надежным товарищем против шуток зловредной Марьи Родионовны, но и бесценным помощником в поисках важных улик.
Грушевский стоял перед столом, на котором лежала утопленница. Юная девушка, ей бы еще жить и жить. Княжна в белом своем подвенечном наряде походила на уснувшего ангела. Впрочем, на белом платье виднелся след от замытого озерной водой кровавого пятна вокруг огнестрельной раны в плече. Чуть в стороне, на столе с уже потекшим льдом, тихо лежала первая утопленница в чем-то вроде ночной сорочки. Ее стол стоял в углу, сумерки целомудренно прикрывали ущерб, который нанесла телу озерная вода. А вот на свету притихла мертвая горничная, выглядевшая совсем как живая. Аграфена в черном форменном платье с крылышками фартука составляла пару своей госпоже, как и положено служанке, почтительно уступая ей первенство.
— Вам они не кажутся похожими? — вдруг спросил Тюрк.
— Молодые, сильные, красавицы, — пожал плечами Грушевский. — Посинение на деснах, кровоизлияние в глазных яблоках, под веками, ногтевые пластинки…
— Не то, — пробормотал Тюрк.
— Феня действительно умерла от отравления, только с чего вы взяли… — но Максим Максимович и сам уже заметил некоторое сходство в симптомах.
Тюрк откинул влажные еще волосы со лба княжны и достал свою неизменную лупу. Он стал тщательно осматривать лица поочередно княжны и Фени. Утомившись метаниями компаньона от одного тела к другому, принимавшими все более торопливый и нервный характер, Максим Максимович с досадой проворчал:
— Уж не надеетесь ли вы найти здесь подпись убийцы?
К его вящему удивлению, Тюрк ответил со всей серьезностью:
— Увы, нашел только одну букву…
Тюрк передал изумленному Грушевскому лупу. Теперь и Максим Максимович разглядел на правой стороне лба каждой из мертвых девушек метки — тонкие царапины в виде латинской буквы V, на которые сам не обратил бы никакого внимания.
— Потрясающе! Как думаете, что это за каракули? Первая буква имени преступника? — лихорадочно начал делать предположения крайне озадаченный Максим Максимович. — Или слова «Vendetta»?
Давая обещание князьям, Грушевский и сам не верил, что княжна не самоубийца. Хотя причин, на первый взгляд, не видно: родители ее любили и не стали бы насильно выдавать замуж, передумай Саломея стать мадам Зимородовой. Но юности свойствен комплекс бессмертия, и большинство утопленниц, на памяти старого полицейского доктора, добровольно совершали самый тяжкий грех из всех возможных. С другой стороны, все, что ему рассказали о характере княжны, никак не вязалось с истеричным поведением, могущим закончиться прыжком в воду по своей воле. В свете новых обстоятельств, представить, что рядом ходил злодей, по чьей вине и произошла эта трагедия, было и проще, и логичнее не только любящим родственникам. Грушевский от Фени снова бросился к телу княжны. На ее лбу тоже красовался таинственный знак. Не смотря на то что вода вымыла кровь из рваных краев царапины, обесцвеченный знак отчетливо читался даже сквозь несильную карманную лупу.
— Еще одна загадка. Не могу поверить своим глазам. Впервые встречаю, чтобы убийца оставил одинаковые знаки на жертвах! Но не могла же и причина быть одинаковой! Сдается мне, что несчастная Феня стала случайной жертвой, нечаянно увидев или услышав то, что не предназначалось для чужих ушей или глаз.
— Ошибаетесь. Знаки написаны разными людьми, в этом я ручаюсь, — задумчиво возразил Иван Карлович тоном человека, лично знакомого с таинственным убийцей. Впрочем, подумалось Грушевскому, он, кажется, говорил, что по почерку может представить облик человека. А вдруг правда?..
— Так что же выходит, второй — подражатель? Я слышал об убийцах-имитаторах, но, честно говоря, только американских или французских. Есть версия о том, что Джек Потрошитель убил не всех жертв, которых ему приписывали. Нескольких растерзал подражатель, — увлекся Грушевский. — Но одно дело — какой-то француз или англичанин, другое — обитатель богатой русской усадьбы или член знатной княжеской фамилии, не дай бог. Хоть убейте меня, не понимаю, как яд проник в организм жертв? Никаких следов уколов я не заметил. Перорально?.. Да, возможно, но тогда получается, обе жертвы приняли яд добровольно, но кто ж их мог заставить?
Мысли наперегонки запрыгали в голове Грушевского, вызывая головокружение своей чехардой. Пуля, вода, еще и яд? То, что в княжну стреляли незадолго до гибели, не подлежало сомнению, как и то, что рана не была смертельной. К тому же ее пытались обработать, есть следы ожога от карболки или спирта вокруг пулевого отверстия. Царапины свидетельствовали о попытках вытащить пулю. Но зачем тогда использовали яд?!
В конечном счете, княжну все-таки нашли в озере. Вода в легких однозначно говорит о смерти через утопление, она еще дышала, оказавшись в озере. Поскольку ни стрелять в себя, ни душить сама она явно не стала бы, остается предположить, что утопилась она тоже не без посторонней помощи. Что же это за казнь такая, при которой жертву травят ядом, расстреливают и топят? Смахивает на жуткий ритуал каких-нибудь сектантов. Ну не мог многоопытный Максим Максимович представить себе человека, способного на такое изуверство. Тем более сложно вообразить этого человека в ближайшем окружении князей Ангеловых.
С горничной все более или менее раскладывалось по полочкам. У нее была прекрасная возможность стать нежелательным свидетелем, а значит, пасть жертвой того же маньяка. Но кто он, этот таинственный и жестокий убийца? Каким бы неприятным типом ни был Зимородов, какие бы бесы ни сидели в этом конченом человеке, душа которого истлела в прах, для Грушевского было немыслимо даже подумать на него. Купец скорее задушил бы княжну да и пошел на каторгу, а то и застрелился бы из своего револьвера. Тут, словно расслышав ход, вернее бешеный бег мыслей в голове Максима Максимовича, его компаньон подал голос.
— Видите эти маленькие овальные пятна на шее? — поинтересовался Тюрк, указывая на шею княжны, словно усыпанную лепестками лесной фиалки.
— Следы удушения, — кивнул Грушевский, которому по долгу службы доводилось разбирать последствия семейных драм, разыгрывавшихся между ревнивцами-мужьями и несдержанными женами. Страсти, кипевшие в новейших романах, быстро выплескивались со страниц на впечатлительную публику и находили подражателей в жизни. — Но поскольку внутренних повреждений я не нашел, душили ее так скорее для острастки. Или, может, вовремя остановились. Знаете, довелось мне как-то листать протоколы вскрытия жертв Мари Бюжар, знаменитой душительницы детей. Там было все что душе угодно. Разрывы капилляров, откушенные языки и сломанные хрящи. И еще я смею предположить, судя по расстоянию между пальцами, что княжну душил человек огромного роста.
— Нашли что-нибудь столь же интересное у самой первой утопленницы? — бесстрастным тоном продолжил Тюрк и подошел к третьему столу. Максим Максимович чуть не остановил компаньона, когда тот откинул уже подсохшую холстину с трупа. Но вопреки ожиданиям выдохнувшего Максима Максимовича, под грубым полотном не пряталась проказница графиня, а смирно лежала несчастная, выловленная в памятную бурную ночь командой Кузьмы Семеновича. — Не так уж она разложилась, чтобы совсем ничего для нас не приберечь.
— Ддда, и впрямь, — совсем придя в себя, подтвердил Грушевский, — несмотря на то что этот труп пролежал в воде на две-три недели дольше, все еще можно и здесь рассмотреть… Постойте, да ведь синяки на ее шее совершенно идентичны тем, что остались у княжны! Выходит, между тремя смертями прослеживается связь, хотя действовали три разных убийцы.
В какой-то момент, оглядев столы с распростертыми на них вскрытыми телами молодых и красивых женщин, которым бы жить да жить, любить еще и быть любимыми, Грушевский замер на секунду и, серьезно посмотрев на Ивана Карловича, торжественно произнес:
— Вы как хотите, Иван Карлович, а я не я буду, если не найду этих извергов, сколько бы их ни было, и не предам их суду! Этакая наглость и кощунство, оставлять свое клеймо на жертвах!
— Человеческое правосудие всегда слепо, случайно и нелепо, — бесстрастно оборвал порыв праведного гнева у своего компаньона Тюрк.
— Да что такой сухарь, как вы, может в этом понимать?! — разошелся Грушевский. Но вдруг его натренировавшийся за несколько дней глаз заметил легкую тень, пробежавшую по невыразительному лицу Ивана Карловича. Устыдившись, Максим Максимович извинился: — Простите, если задел больную мозоль или старую занозу…
— У меня нет никаких мозолей и заноз, — равнодушно проговорил Тюрк, пожав плечами.
— Еще бы с вашими великолепными ботинками и дубленой кожей, — проворчал Грушевский, быстро придя в себя. — А я уж, будьте уверены, не оставлю этого дела просто так. Будь этим убийцей человек… или хоть бес! — скорее для себя, твердо закончил он клятву.
Слова гулко отскочили от толстых стен подвала. Стеллажи с винными бутылками слегка звякнули, заверяя клятву. Огромные окорока пармской ветчины чуть покачнулись в ответ, как языки стопудовых колоколов от недостаточных усилий звонаря. Доктор поежился, подумав, что они сейчас в компании с трупами находятся в месте, которое слишком похоже на могилу или склеп. Грушевский закурил и, пряча глаза, поинтересовался у Тюрка:
— Между прочим, вы не верите, что сама Марья Родионовна прибрала всех этих бедняжек? Многие видели ее. Старец, Алена, эээ… Петя.
— Петю можно исключить из списка, — поразмыслив, пожал плечами Тюрк. — Больные эпилепсией реальность воспринимают искаженной.
— Откуда вы знаете? — изумился Максим Максимович.
— Видел его почерк.
Продолжая осмотр, извлекая пули из плеча княжны и груди убитого рабочего, то есть, как теперь выяснилось, филера, Грушевский продолжал вслух размышлять о загадках этого необычного дела. Тюрк все время молчал и, казалось, даже не слушал компаньона.
Час спустя Призоров собрал маленькое совещание в картинной галерее. Выслушав Грушевского, он взволнованно потер руки. Но внимательно разглядев пулю, извлеченную из плеча княжны, он вдруг стал сам не свой. Сначала сделал несколько кругов по комнате, возбужденно бормоча себе под нос что-то нечленораздельное, потом, хлопнув себя по лбу, остановился и безумным взглядом обвел своих собеседников. После секундного колебания он решился и заговорил деловым тоном:
— Дело, господа, обещает быть громким, тасскать. — Призоров, как уже заметил Грушевский, нещадно эксплуатировал это уродливое слово-паразит, родившееся от частого использования из известного всем словосочетания «так сказать». — Подумать только, купец-душитель, связанный еще и с террористами. Я многое вам не открывал, однако при сложившихся обстоятельствах ни жандармам, ни уголовной полиции здесь не место. Я вынужден прибегнуть к самой тщательной конспирации.
— Террористы?! — так и сел Грушевский.
— Увы, да. Понятия не имею, что это за V такое, но вот про другой орнамент… Знаете ли вы, что это за знак? — Призоров со звяком положил пулю княжны на глянцевую поверхность наборного мозаичного столика.
Знак заметил и Максим Максимович, но посчитал, что это клеймо того, кто пулю изготовил. Грушевский разглядел знак еще раз. Буква «К» в круге с пятью лучами, кабалистика какая-то! Он взглядом пригласил чиновника продолжить, чем тот и воспользовался, чтобы совсем огорошить компаньонов.
— Знак тайного подразделения боевой организации эсеров-максималистов, именующей себя «Каратели». Долгое время Охранное отделение считало этих мстителей вымыслом агитаторов или хитрым провокаторским ходом. Убийство генерал-губернатора Богдановича — их рук дело. А также расстрел генерала Спиридонова, об этом вы ведь не могли не слышать? Не могу вам открыть всего, однако за главой этой организации мы охотились уже несколько лет.
— Но какое отношение ко всему этому имеют бедная княжна и ее несчастные родные? — недоверчиво откинулся в кресле Грушевский. Высокая политика, революционные движения всегда внушали ему отвращение. Благо, по работе он был связан больше с бытовыми убийствами или несчастными случаями.
Возможно, Призоров преувеличивает опасность в азарте служебного рвения. Но пуля со странным значком безоговорочно свидетельствовала о правоте такого невероятного предположения. Тюрк осторожно взял пулю и разглядывал ее под своей карманной лупой. Затем сравнил ее с другой пулей, извлеченной из груди агента.
— Пули разные, — будничным тоном заметил он.
— Не имеет значения, — отрезал Призоров. — Сегодня же мы секретно, тасскать, эвакуируем в Петербург арестованных по делу об убийстве княжны и агента. Я видел подозрительного типа с блокнотом, с такой масляной физиономией, как у кота…
— …налакавшегося сметаны? Это журналист Животов, дело действительно дрянь, раз он учуял запах жареного, — со знанием дела покачал головой Грушевский.
— Тем более, тем более. Вас я попрошу выехать как можно скорее и ждать дальнейших указаний. Разумеется, соблюдать полнейшую конфиденциальность.
— Одну секунду, — остановил его Грушевский. — Если вы приплетаете террористов, хотя какой-то случайный значок на пуле меня лично ни в чем не убеждает, зачем же вы арестовываете Зимородова и его сына? Ведь пуля, которую я извлек из раны купца, не имеет никаких знаков!
— Для отвлечения внимания. Если я отпущу их, то истинные преступники насторожатся. А так они уверены, что мы не будем их искать. Увы, господа, в этой войне лес рубят, тасскать, щепки летят. И напоследок десерт! Меня терзают подозрения насчет очень уж своевременной кончины жены Зимородова, — победно оглядевшись, закончил чиновник, щеголяя своими дедуктивными способностями, явно поразившими слушателей. — Я дал телеграфный запрос в Сан-Ремо. Отравление — такая вещь, которую любят повторять, особливо если их благополучно принимают за, тасскать, естественные причины, или скрывают другими способами — утоплением, к примеру, или, предположим, огнестрельным ранением.
Грушевский изумился такому вопиющему равнодушию к судьбам людей, вынужденных страдать за преступления, совершенные не ими. Зимородов, предположим, отнюдь не невинная овечка, но его сын? И еще несчастный Кузьма Семенович…
— Позвольте, а лакей? Неужели и он?
— Увы. Не могу рисковать ни одним козырем в этой игре. Поймите вы, речь идет о деле государственного значения! Мы можем выйти на злейшего врага империи, всего государственного строя и даже основ человечности. До сих пор мы имели дело исключительно с его жертвами, а здесь…
Призоров обхватил себя руками, словно стараясь удержать рвущиеся из его души слова, не предназначенные для чужих ушей. Он и так уже чересчур разоткровенничался.
— Господа, — сказал он самым серьезным тоном, заглядывая в глаза собеседникам. — Обстоятельства сложились так, что вы знаете слишком много, чтобы чувствовать себя в безопасности. Отныне будьте внимательны, как волки на охоте, осторожны, как лани на водопое, и тихи, как мыши в амбаре.
Слегка поморщившись на такой смелый поэтический ряд, Грушевский тяжело вздохнул. Все это очень неприятно. Бедные князья потеряли любимую дочь, Зимородов, пусть и подлец, но не убийца. Несчастный его сын, всю жизнь несправедливо страдавший… все участники этой трагедии стали пешками в какой-то «большой» игре, до которой нет никому никакого дела, кроме жандармов и охранки. А где-то там, в городе, бродит несчастный Коля, милый, наивный и открытый футурист, который потерял столь жестоким образом свою первую любовь.
Грушевский зашел к раненому Зимородову. Он лежал на разобранной постели, в которой между подушками и скомканными простынями валялись телеграфные бланки, амбарные книги, бокалы, графины и бутылки. Однако вопреки всему этому купец не выглядел более пьяным, чем в предыдущую их встречу, и отнюдь не потерял всякое человеческое обличье, как можно было бы ожидать при такой передозировке крепкого спиртного.
— Андрей Карпович, — неловко приступил Грушевский, проверяя рану больного. — Я к вам с поручением от Домны Карповны. И сам хочу заступиться за Петю.
— Да нешто я подам в суд на сына или допущу огласку с полицией?! Пусть спят спокойно. Стыда не оберешься, а главное, делу помеха. За полицию не извольте волноваться, деньгами всякий срам можно прикрыть.
— И на том спасибо, — с облегчением вздохнул Грушевский, прослушав пульс, и смущенно закашлялся. — С полицией, может, и обошлось бы, кхм-кхм, н-да…
— Есть что новенького? — весело вопросил купец. Выслушав краткий отчет об осмотре княжны, усмехнулся, показав, что понял про многочисленные умолчания. — Стало быть, перехитрила всех нас проказница. Взяла и скучно утонула? Она ли это, вы точно знаете?
— Боюсь, что да, — поморщился от развязного тона по такому поводу Грушевский. Трудно было противиться странному обаянию падшего архангела, которым обладал этот внешне столь красивый, здоровый и богатый человек. О внутренних его трагедиях (а ведь есть они, видел их Грушевский) нелепо было бы и предположить совсем постороннему человеку. — Отец ее опознал. Несчастная княгиня страдает…
— Эхма, страдать и я бы рад, тем более причин у меня больше. Да дела не позволяют, и место занято, — ухмыльнулся купец. — Ничего, покручинятся и утешатся. Все, говорят, умирают.
— Все-то все, умирают, это верно, — едва опомнившись от эгоизма и наглости Зимородова, Грушевский споткнулся о странное признание. Похоже, он бредит, Грушевский еще раз пощупал пульс и лоб раненого. Да нет, все в пределах нормы. Даже более того, рана заживала, как на собаке. Ранение для Зимородова что слону дробина. Однако же дети не должны прежде родителей. — А вам, позвольте полюбопытствовать, отчего вам-то страдать? На романтичного бледного юношу, потерявшего возлюбленную, вы никак не тянете, уж простите за прямоту.
— Вы думаете, грубый, мол, купчина, где у него нервы или что там полагается философам иметь? — подмигнул Зимородов. — Ан нет, врешь. И у меня есть философия, и меня мечта терзает.
— И о чем же может мечтать деловой человек вроде вас? Не о следующем же миллионе? — с несколько брезгливым интересом слушал пьяные откровения Максим Максимович.
— Презираете? Вижу, понимаю. — Купец самодовольно ухмыльнулся — завидуйте, мол, что вам еще остается. — Оно, конечно, деньги никому еще не мешали. А только философия не всегда в нищете обретается. Есть у меня мечта-идея, пожалуй, что и богохульная, на ваш-то взгляд, будет, а по мне так в самый раз. Мечтаю я о любви, да не пошлой какой. О Любви. Я спорю не с вами. А может, с единственным, кто сильнее моего родного отца был. С Отцом небесным.
— Так вы что же, веруете? — чуть не поперхнулся Грушевский.
— Не так, как Домна, — хмыкнул Зимородов. — Но мы ведь с ней из одного голенища скроены, об одном хлопочем. Хочу потягаться с Ним. Я, видите ли, грешен-с. И сам про то знаю лучше других. Так вот, писано, что райские кущи не по таким, как я. Но также сказано, что любовь отворяет врата рая даже грешникам. Хочу и здесь, в земной жизни, свое получить, и там за счет Любви обжиться.
— Но… — Максим Максимович открыл рот в изумлении от подобного еретичества. — Да ведь княжна, любовь эта ваша, умерла!
— А я не будь дурак, соломки себе подстелил, — расхохотался ужасно довольный собой Андрей Карпович. — Как дела-то делаются, знаете? Завсегда запасной вариант надо иметь. Вот и у меня есть Оленька. Я влюбился страстно и неудержимо. Эта любовь меня и спасет.
— Что за Оленька?! Саломея, вы имеете в виду, ваша невеста? — серьезно рассердился Максим Максимович.
— Я рассказал все Саломее накануне свадьбы, ночью… — гнул свое Андрей Карпович.
— Опомнитесь, господин Зимородов! Вы бредите! — с силой потряс его за плечо взбешенный не на шутку Грушевский. Экий магометанин, что за страсти у него в голове? — Вас арестовали за убийство княжны. На ее шее нашли следы удушения, вы это или не вы сделали?
— Я, я убил княжну. Из-за меня она утопилась. Она не выдержала удара, хотя стойко вынесла новость о вспыхнувшей между мною и ее сестрой Ольгой любви…
— Да вы рехнулись, что ли? Какая сестра? Сестра вашей жены?
— Нет. Двоюродная сестра Саломеи, Оленька Мещерская, я был представлен ей в салоне княжны. Вот, вот это письмо я написал, чтобы Саломея передала его кузине, — с трудом отыскав в беспорядке скомканный конверт, Зимородов протянул его Грушевскому.
— Так вы, безумец, в ночь перед свадьбой рассказали своей невесте о том, что влюбились в ее кузину?! — от всей души возмутился Грушевский.
— Пуркуа бы, собственно, и не па? Смотрите на меня с отвращением? Отчего? Такова реальность, господин Грушевский. Низменность человеческой природы обусловлена естественностью и целесообразностью. У меня есть цель, и я действую соответственно ей.
Никогда еще Максим Максимович не сталкивался с таким извращением мирового порядка. В безумной философии Зимородова альтруизм не отличался от мизантропии, а истинная любовь — лишь плата за вход в партер мироздания. Благородство проявляет себя через низость. Прагматизм заменяет отцовскую заботу. И все это «естественно», лишь прямое следствие «реального положения вещей»… Грушевский стремительно вышел из этого отвратительного кошмара, словно вынырнул из проруби с отбросами. Тюрк сразу же протянул руку к письму.
Текст письма был полон противоречивых тезисов. В нем безумец излагал свою философию, бунтарь против Бога надеялся, что он сможет потягаться с самим Создателем. «Пуркуа бы, собственно, и не па?» — вопрошал он у княжны, сообщая, что ей выпала честь стать равной ему в этом подвиге. Так же он просил Ольгу, сестру княжны, засвидетельствовать, что его любовь полностью взаимна, и со своей стороны подействовать на княжну, в смысле смирения с долей, и испрашивал согласия на «влачение существования».
— Нет, это черт знает что такое! — бессвязно восклицал Максим Максимович, бегая по коридору, пока Тюрк изучал письмо. — Нахватался Ницше с Шопенгауэром, и туда же, вслед за молокососами из салонов! Лучше бы вслед за Мамонтовыми, Щукиным и Третьяковым театром и живописью увлекся, чем философией! И какие идеи вынашивает! Редкий негодяй! Ужасно!
— Да-да, прекрасно, — буднично согласился Тюрк.
— Что?!
— Прекрасный образец почерка. Идеальная твердость точек, а эти хищные крючки…
