– Кэрри, дочь моя, ты совсем рехнулась? Что ты сделала с ребенком, мать твою, – вопрошала бабушка, не успев пересечь порога. (Кассандре восемь, обычный день рождения.) – Что за бардак на палубе?

– Прости, мама, но Эвике отпросилась в отпуск…

– Что?! Ты тратишь деньги на приходящую прислугу?

Именинница с матерью все утро убили на плинтуса. Краска гораздо гуще лежала на полу, чем на холстах, натянутых на рамы. Причем лежала так же прочно, как теперь на руках и физиономиях уборщиц. Сколько бы времени на «приведение дома в человеческий вид» ни потратили девочка с матерью, бабушка всегда первым делом принималась за уборку «палубы». Пожилая сова в огромной клетке с подозрением недовольно наблюдала за суетой.

Потом следовал ритуал чаепития. Туда Кассандра не допускалась. Девочка терпеливо сидела под дверью и вслушивалась в неясные звуки. Смазанная ругань. Приглушенные всхлипывания: «…Я брошусь с крыши, и не будет больше у тебя никаких проблем!» Именинница со значением переглядывалась с ручной совой в клетке, стоявшей тут же у дверей.

– Тише, Уна, тише, – успокаивала встрепенувшуюся птицу девочка. Желтые глаза с высокомерным недоумением переводили взгляд на белую дверь. – У них серьезный разговор.

После «чая» женщины выходили с умиротворенными и просветлевшими лицами. Дальше следовал маленький праздник – раздача подарков, чаще всего оптом на несколько дат вперед. Болезнь не трепала девочку, по непонятным причинам отпуская свою добычу во время этих редких и всегда долгожданных визитов.

Бабушка ругалась всякий раз, как навещала свою непутевую дочь и больную внучку. В стихах и картинах она понимала мало и никакой пользы в них не видела. Потому страшно кричала и ссорилась с так и не повзрослевшей за свои двадцать с лишним лет Кэрри.

Через несколько дней, наведя порядок в захламленной всякой всячиной квартире, которая напоминала старый сундук, куда сбрасывали все ненужное на протяжении жизни многих поколений, бабушка уезжала. Она была военно-морским офицером, и отпуска ее были нечастыми и непродолжительными.

Налетев как ураган, нарушив их мирную и тихую жизнь, бабушка, казалось, исчезала из мира совсем. На бюро самовоплощалась пачка денег в скучном почтовом конверте. В туре макабрического вальса Кэрри проходилась по комнате, ловко останавливаясь как раз у толстого полированного бока с выложенными на нем медью инкрустациями. Заглянув в конверт, мать подмигивала Кассандре. После этого обе возвращались обратно в кровать, которая заправлялась только при бабушке, строить планы на покупку масляных красок, редких вкусностей или каких-нибудь новомодных лекарств.

В школу Кассандра не ходила. Астма. Ее обучением занималась изысканно воздушная, прозрачная до бесцветности, как изредка бывает у блондинок, мать. Томно истекавшие густыми и тяжелыми красками тропически яркие картины, которые писала Кэрри, совсем не продавались, поэтому жили на то, что выдавала бабушка.

– Скрипачка идет на репетицию, – передвигая палец по стеклу, отчитывалась Кассандра, поминутно убирая с глаз давно не стриженную по-беличьи рыжую челку. Если прищурить глаз и правильно наклонить голову, то можно представить, что девочка со скрипичным футляром шагала не по улице, а по мизинцу Кассандры. – Кэрри, думаешь, мне можно будет пойти в обычную школу в следующем году? Или послеследующем… ну хоть когда-нибудь…

– Какая ерунда! Всегда ненавидела школу, поэтому считай, что тебе крупно повезло, – не оборачиваясь, отмахивалась мать, расставляя под прямым углом пальцы, чтобы проверить перспективу и масштаб на очередном шедевре.

Послышался легкий вздох. Увидев печальное лицо и сосредоточенно сдвинутые кирпично-красные брови, Кэрри бросала кисти в разные стороны:

– А давай как будто мы с тобой две принцессы, которых злая колдунья заперла в башне. Хм… только бабушке не говори про эту игру. Ох, скоро ведь должен прийти доктор! Живо принимать микстуру! Э-э-э, не говори ему, что мы забыли принять эту гадость вчера. Сколько у нас с тобой секретов, ну разве это не здорово?!

Доктора приходили и уходили. Ночью снова начинались приступы. Удушье, как усердный подмастерье кузнеца, заставляло раздуваться и опадать слабенькую грудь девочки с отчаянностью, доступной разве что умирающим. Это так пугало мать, что непонятно было, кто из них ближе к смерти. В такие моменты, чаще наступавшие ночами, они становились самыми близкими людьми друг для друга. Может быть, ближе, чем двое последних людей во всем мире. Но все равно – не матерью и дочерью.

Чтобы как-то успокоить дыхание, сделать его более размеренным, девочка вслух читала самые совершенные стихи самых лучших поэтов. Мать, сжав ее холодные синие пальчики, шепотом повторяла рифмованные строки. Скоро снова должна упасть комета, словно ведьма, иногда твердила она заговор.

– В тот год, когда ты родилась, пришла комета. Мы с друзьями ездили по стране, всякие старинные селенья, вымирающие городки. Ты родилась в заброшенной деревне Полпути, на берегу прекрасного лесного озера. Правда-правда! Прямо на деревянных мостках. Наверное, тоже захотела посмотреть на эту красотищу. Заброшенный дом, старая мельница и призрак мертвой поэтессы. Роды принимал старенький доктор. Ты была настоящим чудом. Он так и сказал, это чудо, что ты выжила. Ты у меня самая необыкновенная в мире.

Кассандре исполнилось ровно девять, когда одной необычайно жаркой ночью на излете очередного приступа Кэрри потрясенно застыла. Строки, которые она только что произнесла вслед за дочерью, были дивными, волшебными и… незнакомыми.

– Кассандра, что ты сейчас сказала? – забывшись, трясла острые плечики дочери Кэрри. – Где ты их прочитала? Чьи они?

– Не знаю, – воздух с тяжелым свистом продирался сквозь связки туда и обратно, – сами пришли мне в голову. Они прохладные, правда?

Когда девочка заснула, а дыхание, едва слышное, но спокойное, сменило хрипы и натужные неровные вздохи, Кэрри записала стихи. Она точно знала, что не читала их дочери прежде. Так же точно, как то, что стихи были гениальны. Идеальные слова в идеальном порядке.

Мать жадно уверовала в талант больной девочки и заразила этой уверенностью дочь. Кассандра нараспев повторяла сошедшие к ней стихи. Она не могла жить без чистого холодного дуновения их совершенства так же, как не могла жить без кислорода. В отличие от воздуха, эта благодать не покидала ее и была более верным и надежным источником жизни.

Кассандра никогда не могла бы сказать точно, откуда у нее этот дар. Стихи рождались сами, как мыльные пузыри из трубочки, которую окунули в мыльный раствор, – пыталась объяснить она Кэрри. Кассандра писала стихи с легкостью, с которой иные дышали. Сам процесс дыхания давался гораздо тяжелее, чем сложение этих замечательных стихов.

Несобранная и действительно несколько невзрослая мать (была доля истины в упреках бабушки) взахлеб рассказывала многочисленным богемным знакомым о необыкновенном таланте дочери. Те скептически улыбались и пожимали плечами, нехотя соглашаясь прослушать или лучше просмотреть как-нибудь опусы «второй Эмили Барт». К их удивлению, оказывалось, что стихи Кассандры на самом деле поразительным образом перекликались с лучшими творениями поэтической звезды девятнадцатого века.

Как только тончайшая вязь стихотворений чудесной музыкой растворялась в воздухе, как только свежим ветром сдувало ухмылки с их лиц и крашенные челки со лбов, они благоговейно замолкали. Кристально чистым светом разливалась вокруг уверенность, что вот оно, то самое, настоящее, чего сами они так хотели достичь, но не могли. «Дух дышит, где хочет», – пожимали гости плечами.

У девочки дар. Все в один голос признавали, что только одному человеку за всю историю поэзии удалось достигнуть такой же безоговорочной высоты, откровения и таланта. Тем удивительнее было, что маленькая девочка смогла написать стихи, для которых той самой поэтессе пришлось родиться в прошлом веке, получить блестящее образование, стать любимой ученицей величайшего поэта и много лет писать очень по-разному, прежде чем дойти до степени напряженности, отчаяния и достоверности человеческих чувств, узнаваемых каждым, кто их читал.

Кэрри купалась в лучах дочерней популярности. Для нее, несостоявшейся художницы, эта заемная слава была бальзамом. Теперь к ней в гости могли запросто наведаться люди, носящие громкие имена и даже титулы. Ее стали приглашать на все значимые для людей искусства мероприятия – от открытия памятников до фестивалей всевозможных искусств.

На поэтическом фестивале, куда Кассандра поехала вместе с матерью, необыкновенные стихи, пронизанные непонятной тоской по ускользающей красоте бытия и неумолимо убывающей жизни, удивительные для маленького ребенка, которому только предстояло вступить в эту самую жизнь, получили гран-при.

Баюкая золотую арфу (тот самый приз), девочка ехала домой и думала. Думала о том, как хорошо быть не такой, как все. Как хорошо, что права оказалась мама, а не бабушка. Теперь с этим тяжеленным куском золота они никогда не «подохнут в жалкой канаве от голода и холода»…

Отныне тысячи людей за Кассандрой наблюдали так же внимательно, как когда-то она сама за незнакомой девочкой-скрипачкой. От этих пристальных осязаемых взглядов и постоянного надзора у бедняжки чесалась кожа. Отныне к ней приезжали знаменитые поэты и режиссеры, певцы и актрисы. К ней, а не к Кэрри. Это ничуть не изменило материнской гордости, с которой та взирала на свое чадо. Единственное пока. Примерно тогда появился в их жизни Пол. Доктор, лечивший Кассандру, вскоре нашел иную причину для визитов в их ставший шумным дом. Все чаще Пол с Кэрри оставался наедине, и, даже если вокруг было полно народа, они замечали только друг друга.

– Предлагаю поужинать сегодня в ресторане, – говорил, например, Пол, загадочно улыбаясь. Белоснежные зубы выгодно подчеркивали загар.

– Но… как же Кассандра? – озабоченно выуживая взглядом из моря гостей рыжую голову девочки, уточняла мать. – Ты ведь знаешь, я не люблю оставлять ее одну.

– Поэтому снова придет сиделка, – говорил он тоном фокусника, достающего из цилиндра белого кролика. – Для которой, кстати, уже оплачены курсы стенографии. А то, дорогая, не хотел тебя расстраивать, но твой почерк не очень понятен простым смертным. Мы же не решимся обеднить современную поэзию ни на одну строфу, ни на одну унцию.

– Ты смеешься надо мной?

– Ничуть, – благородно оскорблялся он. – Надеюсь, ты помнишь, кто самый большой поклонник таланта твоей дочери.

– Я тебя обожаю! – Кэрри ярким шелковым ворохом бросалась ему на шею.

– Есть одно «но». Тебе придется на время расстаться со своими драконами. – Пол с сомнением оглядывал красочных чудовищ на китайском халате Кэрри. – Спору нет, они восхитительны… на тебе. Но без обид, или я, или они.

– Ты опять смеешься надо мной! – радостно уличала она.

Молодая женщина (кое-кто иногда задумывался, не слишком ли молодая для такой взрослой девочки, какой была Кассандра?) подозревала, что он не относится к ней серьезно. Ведь он такой же правильный, как ее собственная мать. Правда, никогда не кричал на нее и не называл неумехой, неудачницей или разгильдяйкой.

Когда он в первый раз предложил ей выйти за него замуж, Кэрри не нашла ничего лучшего, чем, недоверчиво скривив янтарную бровь, переспросить:

– Ты серьезно или говоришь просто так?

– Никогда не решился бы сказать вслух то, о чем думаю несерьезно. Кажется, это запрещено законом в нескольких графствах.

Вскоре Кэрри вышла замуж. Потом родила сына. Еще до рождения второго ребенка Кэрри переехала к Полу, в уютный маленький коттедж за городом. Очень кстати пришлись гонорары за сборник стихов Кассандры. Но ведь и в самом деле малышу там жить несравненно полезнее, нежели в зачумленном смогом городе!

Со временем в старый сундук квартиры не заглядывал уже более никто, кроме прижившейся к молчунье Кассандре столь же неразговорчивой сиделки миссис Мод. Она железной стеной стояла между не по годам взрослой девочкой и публикой, страстно желавшей увидеть редкий аттракцион.

Когда братику исполнился год, счастливая в настоящей семье Кэрри не могла сделать ничего другого, кроме как вздохнуть с облегчением. Она уже с трудом понимала, как была способна на такую неразмеренную суматошную и буквально нищенскую жизнь, которой жила прежде.

Кассандра почти смирилась с таким положением дел. Ведь с нею пребывала благодать поэзии. Миссис Мод следила за течением болезни, гораздо внимательнее при этом относясь к графику приема лекарств, чем Кэрри. Правда, сиделка навещала девочку днем, нисколько не влияя на демонов, терзавших Кассандру ночью.

В одиннадцатый день рождения Кассандры выяснилась катастрофическая вещь. Небесная благодать прекратила изливаться на ее рыжую голову. Дар покинул ее, исчезнув так же внезапно, как и появился. А это похуже смерти. Кассандра всегда знала, что умрет. Поэтому она без передышки записывала и записывала стихи в надежде, что успеет рассказать все, что должна была. Но бедняга оказалась совсем не готова к тому, что дар покинет ее раньше, чем задушит астма.

Во время очередного приступа девочка прижимала к себе куклу. Лилиан – так ее звали, если верить маме. Теперь фарфоровая старинная кукла заменяла мать, страшно занятую своим вторым ребенком и совсем забросившую дочь.

Не очень большая, наделенная старинной красотой нарядная игрушка в платье фасона прошлого века была необыкновенна, совсем как живая. Только в отличие от настоящего живого братика не кричала и не требовала к себе повышенного и незаслуженного внимания. Из-за него мать вынуждена была переехать в другой дом, оставив Кассандру на попечении сиделки, действительно научившейся стенографировать. Это ведь было почти все, что необходимо для юной поэтессы.

Кассандре исполнилось одиннадцать лет и три недели, когда сиделка по причине так и оставшейся неизвестной для истории, не пришла, как бывало обычно.

Еще через неделю закончились еда и лекарства. До матери Кассандра не дозвонилась. Кэрри напрочь забыла сообщить дочери новый номер, по которому можно было с нею связаться на время поездки в Италию. Увы, милое, но хлопотное свадебное путешествие, хотя немного запоздалое, захватило значительно повзрослевшую замужем Кэрри целиком.

На четвертой неделе в мертвенно пустой квартире раздалось оглушительное эхо телефонного звонка.

– Алло, бабушка! Я так рада, что ты позвони… нет не пришла миссис Мод, я не знаю поч… Мама не знаю где. Она не перезвонила. Дело не в этом, я больше не могу писать стихи! Ты мне нужна именно сейчас. Приезжай ско… да я продержусь. Но когда же? Да, конечно, я уже взрос… – Уже повесив трубку, девочка ответила машинально: – Нет, я не буду хныкать, как мама.

Прошла еще неделя.

– Ничего, – задыхаясь, успокаивала испуганную Лилиан Кассандра. – У нас есть целый кусок чистого золота. Я куплю на него все, что будет нужно. Пока не приедет бабушка. У нее важное дело, пойми, пожалуйста. Вопрос жизни и смерти.

«Золотая» арфа была сделана из папье-маше и выкрашена дешевой краской. Девочка выяснила это, воспользовавшись кочергой. Пустая комната насмешливо впивалась в сердце и легкие Кассандры острыми белыми зубами гипсовых осколков.

Крыша их дома оказалась гораздо выше, чем предполагала Кассандра. Даже удивительно, что у ног девочки лежали мокрые каменные мостовые Города, а не расстилалось море облаков. А ведь на такой высоте вполне могли бы… Даже людей отсюда можно было разглядеть.

– Лети, Уна, ты свободна, – девочка постучала по прутьям клетки. Сова несколько минут сидела без движения, не решаясь покинуть клетку. Но вскоре, глухо ухнув напоследок, все же улетела, тяжело махая крыльями.

Сосредоточенно помолчав, Кассандра твердо прошептала:

– Я ненавижу стихи. – Глядя прямо перед собой, Кассандра сделала шаг. Прежде чем удариться о камни мостовой, девочка зажмурила глаза. В следующий миг открыв их, она уже увидела толпу и услышала скрип коляски Бэсс. С этого началась ее следующая жизнь.