ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Старые львы
Ее заставили сесть на что-то металлическое и жутко неудобное. Стальная полоса больно врезалась в копчик. Руки плотными ремнями прикрутили к гладким, жгуче холодыным подлокотникам. Широко раздвинутые колени приковали к таким же , сделанным из стального холода, ножкам.
Люди, возившиеся с ней, жутко сопели, но не проронили ни слова. Каждая ее попытка заговорить с ними обрывалась жестким ударом по губам. В конце концов, Нина могла только тихо поскуливать, слизывая соленую кровь с разбитых губ.
Ни одной мысли в голове уже не осталось. Все съел страх, голодным крысенком копошашийся в голове.
Эти, с жесткими пальцами и натужным дыханием, оставили ее в покое. Их шаги удалились.
Она осталась одна в кафельной гулкой тишине.
Включили такой яркий свет, что Нина кожей лица почувствовала его силу.
Нина сидела, точно ошпаренная этим светом. Очетливо представила, какая она жалкая, беззащитная, вывернутая наизнанку в садистком кресле. Внизу живота образовался жгуче горячий комок, колени рефлекторно сжались, но в кожу тут же впились жесткие кожаные ремни. Ужас стиснул сердце. Она жалобно заскулила.
Ворвались шаги. Твердые, уверенные.
Человек подошел вплотную. Пахнул дорогим одеколоном.
Цепкие пальцы сорвали повязку. В глаза впился свет.
Нина сквозь выступившие слезы едва разглядела вытянутый овал лица и седой искристый бобрик волос.
– Нина Тараканова, как же ты так, а? – спросил мужчина. Бросил кому-то за спиной. – Убавь свет!
Слепящий круг под потолком сделался тусклым, превратился в люстру, какие бывают в операционных. От ее вида у Нины еще больше заныло внизу живота.
Мужчина взял ее за подбородок, заставил смотреть себе в лицо.
Она охнула, узнав Владислава Николаевича, начальника службы безопасности концерна.
– Ну, как я вижу, уже начала соображать. Рассказывай, деточка.
– Я ничего не знаю.
Владислав Николаевич укоризненно покачал головой.
– Это я ничего не знаю, девочка. Пока. – Не оглядываясь, бросил:
– Наташа, покажи нам клиента.
Слева донеслось дуновение воздуха, хлопнула закрывшаяся дверь. В операционную вполз скрипучий звук.
Владислав Николаевич отступил, встал, положив руку на плечо Нины.
Она увидела в метре от себя человека, раскоряченного на стальной конструкции на колесах. Нина сообразив, что сидит так же и на таком же идиотском сиденье из гнутых стальных трубок, задохнулась от стыда.
– Узнаешь?
Кто-то в салатного цвета одеждах, стоявший за спинкой кресла, за волосы поднял голову человека. Подставил распухшее лицо под свет.
Нина с трудом узнала Вовчика. Не столько по чертам лица, они были смазаны и словно накачанны воском. Вовчик по последней моде брил волосы полукругом над лбом и заплетал локоны в десяток мелких косичек. И одежда была его, армейские штаны и клечатая рубашка навыпуск, под ней оранжевая футболка с черным штрих-кодом во всю грудь.
Вовчик не подавал признаков жизни. Под узкими оттечных веками тусклой слюдой светились расширенные зрачки. По распющенным губам стекала красная слюна.
– Как ты догадалась, я уже знаю, что Вовчик скачивал для тебя файлы с нашего сервера. – Голос Владислава Николаевича звучал сверху, давил на темя, как тяжелая ладонь. – Пока я не знаю, кому ты их передавала. И с кем ты встречалась сегодня. Вова рассказал нам все. Теперь твоя очередь.
Очевидно, по его сигналу, кресло с Вовчиком отъехало в сторону.
Владислав Николаевич встал напротив, ощупал взглядом ее лицо. Прикосновение его студенных глаз жгло кожу не меньше, чем сталь подлокотников.
– Что-то в тебе есть. Не красавица, но что-то есть, – задумчиво произнес Владислав Николаевич. – Оказывается, он любил тебя, Ниночка. Но все равно рассказал нам все. И ты все расскажешь. Даже если очень любишь Дмитрия. Ты же его любишь, девочка моя?
– Я не знаю никакого Дмитрия, – севшим голосом ответила Нина.
Глубокая, как шрам, морщинка у носа Владислава Николаевича дрогнула.
– Жаль, девочка. Жаль, что у меня мало времени. Я бы с удовольствием дал тебе поиграть в благородство. Но, извини, у меня просто нет на это времени. Зачем ты передала флэшку Дмитрию?
– Я не знаю никакого Дмитрия. Я ничего не передавала. Я шла домой. На меня напали.
Владислав Николаевич покачал головой.
– Зря ты так… Наташа, ты готова?
– Да, – раздался женский голос.
Салатного цвета пятно подплыло ближе. Пахнуло дезинфекцией и синтетикой.
– "Лед" или "огонь"? – спросила женщина в хирургической робе.
– Дай подумать, Наташенька. – Владислав Николаевич протянул руку и теплыми пальцами коснулся щеки Нины. – Дай подумать… Ты же у нас мерзлючка, Ниночка, да? Я угадал?
Нина, насколько позволял налобный ремень, отодвинула голову. Пальцы захватили кожу на щеке, больно сжали. До слез.
– Мерзлюшка, я угадал.
– Значит, "лед"?
– Попробуем "лед".
Женщина скальпелем вспорола рукав кофточки Нины. От манжета до плеча. Раздивнула разрез. Пальцы у нее были резиново липкими. Не живыми.
Владислав Николаевич испытывающе смотрел в лицо Нине.
– Сейчас мы введем тебе препарат. Сначала ты почувствуешь слабый озноб, как при начале простуды. Будешь ждать приступа жара, но его не последует. Тебя начнет трясти. Холод будет проникать в каждую клеточку тела. Ты почувствуешь каждую косточку. И покажется, что они покрыты инеем. А колотун будет нарастать и нарастать. Все тело будет ходить ходуном. Для этого, кстати, мы и сделали такие крепкие кресла. Ты будешь трястись от холода. Мышцы сделаются, как твердая резина. Станет трудно дышать. Сухожилия и связки тоже промерзнут и станут пластмассовыми. И каждое движение будет причинять жуткую боль. Особенно будет больно в позвоночнике. Знаешь, каково это, когда между позвонками хрустит лед?
Он сжал губы, следя за ее реакцией. Чуть дрогнул уголками губ.
– Хорошо, девочка моя, не веришь на слово, проверь все на себе.
Его зрачки прыгнули вправо и вверх. И снова впились ей в глаза.
Нина почувствовала резиновые пальцы на своем локте.
Иголка проткнула кожу.
– Еще не поздно, Нина. Ты уже сейчас плачешь от страха. Представь, что будет дальше!
Его лицо стало таять в прозрачной, жгучей мути, заливающей глаза.
– Я ничего не знаю. Правда. Отпустите меня, пожалуйста! Вы же хороший, Владислав Николаевич… Я, я хочу к маме!
– Поедешь к маме, я обещаю. Только скажи, когда тебя завербовал Дмитрий.
– Ну я же не знаю никакого Дмитрия!!
Пятно его лица пропало. Осталься только мутно-белый свет.
Откуда-то сверху, как булыжники на голову, упали слова.
– Она твоя, Наташа. Как только расколешь, доложи.
А в венах, действительно, журчал жидкий лед….
Преторианцы
Водитель Дмитрию не понравился с первого взгляда. Но выбора не было. Бежать к Хорошовке – гарантированно засветиться. А в переулках накануне комендантского часа машин было – раз два и обчелся.
Старенький "бычок" недовольно урчал мотором, пытаясь переварить ту бензиносодержащую жидкость, что залил в бак его хозяин. Качественный бензин полагался только государственному транспорту. "Бычок" в привилегированное стадо стальных коней явно не входил.
Водитель тоже был не из знати. Даже на придворного извозчика не тянул. Типичный водила со стажем.
И все же доверия не внушал.
Дмитрий на секунду отвлекся.
«Жаль, что Владислав лично не присутствовал на захвате. Вот кого руки чесались завалить, так это его! – зло подумал Дмитрий. – Наверное, теперь не сложится… Салин скотина вельможная, сдаст, расплатится мной со Старостиным, или перессыт раньше, даст команду, нет, намекнет, как он обычно делает, поставит перед необходимостью проявить инициативу. Стас и проявит, концов потом не найдешь. Интересно, он успеет раньше моих чекистов? Глупо, конечно, но все-таки интересно».
– Командир, слышь, а у тебя талонами разжиться можно? А то мой агрегат уже изжогу заработал от этого, мать его, бензина. Моча одна со скипидаром, а не бензин!
Водила бросил на Дмитрия испытывающий взгляд.
Тормознув машину, Дмитрий мельком показал ему красную книжечку удостоверения. Чтобы уважал и с дурными вопросами не лез.
– Сейчас прямо, на втором повороте повернешь налево. Въедем во двор, и ты свободен, – вместо ответа скомандовал Дмитрий.
– Дождешься с вами свободы-то. Сегодня, как с цепи сорвались! – проворчал водила. – Через каждые сто метров на шмон останавливали. В честь чего такая лютость-то? Слух пошел, что грохнули какого-то шишку. Правда, или опять врут?
Дмитрий промолчал. Водитель клацнул коробкой скоростей.
Взгляд Дмитрия упал на его пальцы, лежашие на рычаге.
«Стоп! Ногти чистые».
– Вот в этот двор. И чуть вперед, до забора.
Двор был подходящий, темный. Почти все окна перед комендантским часом уже погасли. За забором белел остов недостроенного здания.
Водила сбросил газ, машина пошла накатом.
– Командир, а за то, что я тебя бесплатно вожу, мне какое поощрение полагается?
«Улыбка слишком натянутая. И зрачки дергаются. Что ты просчитываешь в уме, дружище? Я-то уже все решил».
– У нас два вида поощрения. Первый – снятие ранее наложенного взыскания. Но ты на него не наработал. Второй – дают пострелять из именного нагана Дзержинского. Вот это могу устроить.
– Эт смотря в кого! – подхватил шутку водила.
– Все, тормози.
Водила на секунду отвлекся.
Дмитрий успел выхватить пистолет.
Пуля прошила грудь водилы слева направо, пробив сердце. За грохотом разбитого двигателя хлопка выстрела слышно не было.
Водитель охнул и навалился грудью на баранку.
Дмитрий повернул ключ зажигания. Сразу стало слышно как дождь барабанит по горячему капоту.
В правом кармане ватника водителя лежал мобильный. Вещь слишком дорогая для невольника баранки. Тарифы за связь лупили адские, по карману только обитателям Домена или к ним приближенным. Возможно, водилабыл честынм и просто пахал на кого-то, кто мог потянуть плату за мобильную связь. Но чутье Дмитрия никогда не подводило.
Дмитрий отщелкнул поцарапанную крышку "моторолки". Вошел в меню. Проверил последние звонки.
Пять звонков из шести пришли со знакомого Дмитрию телефона. Управление наружнего наблюдения центрального аппарата ГСБ.
"Приехали! Теперь я точно – пролетарий чекистского труда, мне терять нечего, кроме самого себя. Хватит, покатались на мне! Я-то уйду, лягу на грунт, ни одна собака не найдет. А они пусть грызутся между собой. Салин со Старостиным, Ларин – с Филатовым… Каждый кого-нибудь мечтает сожрать. Пошли вы все в задницу! С меня хватит!"
Он не стал искать в одежде убитого удостоверение. И так все ясно.
Чудом нарвался, чудом уцелел…
Странник
В бутылочном стекле мерцали огненные язычки. От свеч стало уютнее и заметно теплее. Пахло горячим стерином и сухими лепестками цветов. Дрожащий свет тусклым золотом вспыхивал на корешках книг. "Сиддхарта", "Заир", "Степной волк", "Дневник мессии", "Ульфин Джус"…
«Девочка из Изумрудного города, столицы страны Оз, на флаге которого реет чайка по имени Джонатан».
– Кто научил тебя делать такие свечи?
Максимов указал на бутылки со срезанным горлышком, до середины наполненные стеарином. Расставленные на книжных полках, они превратили стену в призрачно мерцающую поверхность, искажавшую размеры комнаты. Стоило расфокусировать зрение, как огоньки расплывались в лучистые шарики, и казалось, что находишься в бесконечно большой зале.
Марина, завернувшись в плед, лежала, положив голову ему на живот.
– Мама. Мы в Крыму жили. Давным давно. Еще до Катастрофы. Я, Настька, мама и папа. Мама с папой были неформалами по жизни. Ну, знаешь, "рок-н-ролл мертв, а я еще нет"… Потусили по всей стране, потом решили на пару лет осесть в Крыму. Настьке уже восемь было, мне четыре. Мама наследство получила, хватило купить сарайчик в деревне. Помню, одна стена была каменная. Серьезно. Домик задом врезался в скалу. Три стены, да окошка. Уютно. Особенно, когда ветер дует. Зажжем свечи с сухими лепестками и читаем. Книг у нас было много. Еще песни пели. Мама на гитаре хорошо играла, нас с Настькой учила. Райская жизнь! Выйдешь утром – а внизу море. Каждый раз разное. Ты видел море зимой?
– Да. В тот год оно замерзло почти на полкилометра. Словно стеклом накрыли. Удивленные кайки ходили по голубому стеклу. Дети бросали камешки, и они скользили по льду, пока не исчезали из глаз. Странное время было. Как-будто замерзло вместе с морем.
– Ты… Ты тогда один был?
– Нет. С собакой. Кавказская овчарка. Конвоем звали.
– Смешное имя.
– У него была дурацкая привычка ходить не рядом, а следом. Будто конвоировал, или лучше меня знал, куда идти.
– Вы дружили?
– Больше. Он мне спас жизнь.
Она свернулась калачиком, по-детски закусила палец. Максимов осторожно положил ладонь ей на голову. Мягкий теплый пушок щекотал пальцы.
– Мне четырнадцать было, когда это случилось. Слышал про сероводород?
– Да.
Ласковое, теплое Черное море на самом деле было химическим фугасом. Только никто в это не хотел верить, ни отдыхающие, ни жители приморских городов, ни "лица принимающие решения". Все привыкли считать, что море – это курорт. А оно было – стихией. Под поверхностью, покрытом барашками волн и солнечными бликами, таились миллионы тонн сероводорода. Глубже пятидесяти метров жизни не было, до самого дна лежали плотные слои насыщенной сероводородом воды. В мутной, цвета марганцовки с белилами, воде не выживали даже простейшие микроорганизмы.
Землетрясение, об угрозе которого уже устали предупрежадть, произошло ясным днем в самое пляжное время. Эпицентр находился в трех километрах от береговой линии. Ударило бы на суще – страшно, но дело привычное. Давно отработанны методы спасения и ликвидации последствий.
Но вспучило морское дно, и из глубины выстрелил фонтан сероводорода. Удушливое облако ветром погнало к берегу. Оно сизой медузой накрыло побережье на десять километров вглубь. За десять минут погибло все население от Ялты до Судака. Не спасся ни один человек.
Медуза, распустив щупальца к мелким поселкам, стала набухать, наливаться сизой тяжестью. Она уже была готовясь хлынуть в степь, но налетел невиданной силы ураган и сбросил медузу в море. Шквал разорвал облако и погнал ошметки в сторону Турции. Сизый туман по пути накрыл рыбацкие суденышки и два пассажирских лайнера. Рыбаки умерли моментально и всем экипажем. На лайнерах агония длилась дольше. Спаслись только те, кто заступил на вахту в машинное отделение. Через плотно задраенные люки газ не прошел.
– Самое страшное, что ветер принес лепестки цветов. Запорошил все. Представляешь, море до горизонта, серое, неживое, забрызганно цветными крапинками. И гробовая тишина. Птицы же тоже погибли… А потом ухнул такой ливень, что я подумала, начался Великий потоп, и нас всех смоет в море.
Марина пошевелилась, потерлась щекой о его ладонь.
– Сейчас понимаю, что хорошо, что мои погибли. Они бы не выдержали. Я не от мира сего, а мама и Настей – еще хуже. Папа был очень добрый, но абсолютно не приспособлен к жизни. Спаслась тогда просто чудом. Мама тогда работу нашла. Пела в каком-то кабачке в Феодосии. Сама составила программу, сама нашла гитариста. Звала меня на репитицию, а я закапризничала и осталась дома. Настька со своим парнем укатила на байке. Папа пошел на рынок. До города было километров двадцать. Он на автобусе не любил ездить. Разве что зимой. Его нашли прямо на дороге. А я все проспала. Легла под навесом, нарвала винограда, и задремала. Странно как-то было, словно теплым одеялом накрыли. Толчок был такой, что меня с топчана сбросило. Поднимаюсь, понять ничего не могу. А солнце… Солнце сделалось тусклым. Словно через сиреневую пленку светило. С тех пор я ненавижу смотреть на солнце. В Москве оно всегда такое – мертвый глаз. Будто следит за тобой.
– А как ты в Москве оказалась?
– Шла-шла и дошла. Долго шла. С кем-то жила, от кого-то убегала… Не помню. Приказала себе забыть, вот и не помню. А в здесь у меня бабушка живет. Она у меня – "домушница". Смешно слово… Почетный пенсионер МВД, прикинь! Ты только не смейся, но бабушка – генерал милиции. Я ее так и зову – генеральша Попова. Все к себе зовет. Только мне там страшно. Там все – мертвецы.
Она встрепенулась. Села. Распахнула свои огромные глаза.
– Они – ожившие мертвецы. А тут – те, кто умрет. Понимаешь разницу?
– Конечно.
Она оперлась на руки, заглянула ему в лицо.
– А ты не умрешь. Смерть рядом с тобой, но ты не умрешь. Я вижу. Я это тогда научилась видеть. Смотрю на человека – и что-то вот как тут щелкнет. – Она прижала кулачок к виску. – И вижу, как он лежит мертвый. У тебя такое бывает?
– Иногда.
Максимов свесил руку с тахты, нашарил пачку сигарет и зажигалку.
– А ты зачем на "блоху" пошла?
– Воровать. – Она смущенно улыбнулась. – Я же пятый день ничего не ем. Как Эд пропал, так ничего не ем.
Он решил пока не курить. Рывком встал на ноги.
– Оставишь себе все, что я принес.
– А ты?
– Еще добуду.
– Нет, я не о том. Ты уйдешь и не вернешься?
Максимов замер со свитером в руках.
– Марина, я просто не знаю, вернусь или нет. Честно.
– А ты не уходи, и не надо будет возвращаться.
Он натянул свитер.
Старые львы
Владислав собрал в своем кабинете одних матерых "стариков". Он отобрал их лично, сам проверил на слом, тащил за собой всю жизнь. С годами мужики налились кряжистой, негнущейся силой. Пусть и проигрывали молодняку в резкости, зато были несуетливы и обстоятельны, там где молодые действовали нахрапом, "старики" давили выдержкой. На самом опасном участке, как Наполеон, Владислав ставил "старую гвардию", зная, что ветераны не отступят ни на шаг, а когда двинуться вперед, остановить их будет невозможно.
На столе стояли шесть стаканов и початая бутылка коньяка. Наскоро помянули Петра. Одним "стариком" стало меньше. Владислав отметил, что никто из поминавших нюни не распустил. Если и увлажнились глаза, так только от коньячных паров. А взгляды у всех остались прицельные, с деланной ленцой, чуть отстраненные, как у уверенных в себе охотников. Держать удар "старики" умели. И бить насмерть тоже.
– Мужики, на прокачку у нас хрен да нихрена. Сучонка "контора" дала в розыск. Если мы его не прищучим первыми, завтра на кукан подвесят всех здесь присутствующих.
– Что ему вешают? – спросил Фаддей, сидевший по правую руку.
– То же, что и мы. – Владислав хищно усмехнулся. – Использование служебного положения в корыстных целях.
– К бабке не ходи, они уже заблокировали его явки и нычки. – Фаддей хмурым взором уставился на пустой стакан. – Какие знают, конечно. Без своих оперативных возможностей у него путь один – в банды.
Владислав растелил на столе схему.
– Смотрим мужик и думаем. Это связи сучонка по нашей линии. У кого есть идеи, выдавать сразу и вслух.
Скрипнули придвинутые к столу стулья. Пять седых голов склонилось над распечаткой.
В дверь постучали беглой морзянкой. Владислав нажал кнопку под столешницей. Дверь отъехала всторону, впустив Наташу.
Она успела сменить хирургический балахон на строгий черный брючный костюм. Волосы у нее были пострижены в короткий бобрик, как у Владислава. Только не седой, а цвета мокрой ржи. Она тоже числилась "стариком", несмотря на свои тридцать лет.
Наташа кивком поздоровалась со всеми. Продолжала втирать в пальцы крем.
– От этих резины кожу щиплет просто жуть, – проворчала она.
Владислав выжидающе посмотрел ей в глаза.
– Стас, я не виновата, что у девки слабое сердце! – вспылила Наташа. – Раствор Рингера убить не мог. От страха померла, мокрощелка недоделанная.
Наташа взяла из пачки "Кэмела", лежавшей на столе, сигарету. Закурила. Тряхнув головой, выпустила струйку дыма.
– У-у-ф. Мое мнение, она нифига не знала.
– Так не бывает, – не поднимая головы, обронил Фаддей.
Остальные согласно кивнули.
– За свои слова я отвечаю. Зрачки ни разу не среагировали, какой вопрос ей не задай. Либо полная амнезия, либо она, действительно, его ни разу в жизни не видела. Однако она его видела и не раз. Такого не заметить невозможно.
– Сама, что ли, на Димкину попку облизывалась? – подколол Степан.
– Ой, только не надо! – Наташа презрительно скривыла губки. – Это вы ему в рот заглядывали. А я сразу тухляк почуяла. Говорила? – обратилась она к Владиславу.
– Было дело. Но без доказательств, кто же верит.
– Надо было ко мне хоть раз на укольчик привести, были бы тебе доказательства.
– Такие как Диман не колятся, а сразу ломаются, – возразил Фаддей. – Был бы труп, а не доказательства. Лучше бы ты ему дала разок, вот, глядишь, и имели бы информашку для размышления.
Наташа пыфкнула сигаретой.
– Яйца у тебя, Фаддей Игнатович, уже седые, а в бабах так ничего и не понял. Чем дольше баба не дает, тем дольше тебя на крючке держит. Чем дольше мужик на крючке болтается, тем больше из него вытянуть можно. Ясно?
– Личный опыт не может служить доказательством, – отбрил Фаддей.
Владислав шлепнул ладонь по столу.
– Все, тема закрыта! В "медпункте" убралась?
Наташа кивнула.
– Я "похоронной команде" и Вовчика до кучи отдала. Правильно сделала?
– Не возражаю.
Наташа затянулась сигаретой, через плечо Степана заглянула в распечатку.
– Зря мозги коптите, мужики.
Все дружно посмотрели на нее.
Наташа несколько секунд наслажадалась всеобщим вниманием.
– Пока я с девочкой работала, мне мысль в голову пришла. Рожухин же хитрый мальчик, так? Не мог он "аппендикс" наростить там, куда вы в первую очередь нос сунете. Так что, не смотрите на схему. "Аппендикса" там нет. Потому что не может быть.
Владислав указал ей на пустующий стул. Но она осталась стоять. Знала, что фигура у нее безупречная, глаз не оторвать, тело гибкое, как у пантеры, и неожиданно по-мужски сильное.
– Что мы знаем наверняка, мужики? Что Дмитрий таскал с нашего сервера данные, достаточные для организации "центрального террора". А потом успешно с ним боролся. Насколько успешно, пусть судит его братва с Лубянки. Для меня главное, что он имел все необходимое для самостоятельной игры: нашу информацию, их оперативные возможности и силовой потенциал банд.
– Почему – самостоятельной? – спросил Фаддей.
Наташа отмахнулась.
– Потому! Итак, недостает одного элемента – "мозгового центра". Кто-то должен был сводить все в единое целое.
– "Бетховен" – это миф, ты же знаешь. Мы сами его и придумали.
Под ее саркастическим взглядом Владиславу стало неловко.
– Ладно, твоя взяла. Придумали с подачи Рожухина.
– О! – Наташа вскинула пальчик с острым алым ноготком. – А теперь с трех раз угадайте, кто мог играть роль "Бетховена". Не липу впаривать, а реально выполнять функцию координатора. Ну? Мужики, да вы что, совсем себе мозги прокурили?! Он сам и крутил, это же очевидно!
– Но не убедительно, – осадил Фаддей.
– Если такой умный, скажи, где сейчас искать Рожухина!
– А мы, между прочим, о том и мозгуем.
Наташа наклонилась над схемой, сигаретой указала на прямоугольник, расположенный особняком от других, скомпанованных в плотную группу. К прямоугольнику с надписью "Бетховен" шла единственная пунктирная линия.
– Почему? – спросил Фаддей, откидывась на спинку стула. – Докажи!
Владислав хлопнул ладонью по столу.
– Она права! Это единственный его адрес, о котором не знает "контора". Пока не знает. Если он раньше нас возьмет под контроль "Бетховена", мы горим синим пламенем. Все стрелки на нас переведет, сука! – Он достал из ящика стола пистолет, сунул в кобуру. – Спорить некогда. Мужики, по коням!
Странник
Свеча бросала в лицо дрожащий янтарный свет. Из зеркала смотрело совершенно чужое, словно не из этого мира лицо. Он чуть повернул голову, и в прорезях маски по ту сторону стекла вспыхнули зрачки.
Впившись в них взглядом, он ждал, пока из зрачков не уйдет тепло. Когда они окончательно заледенели, он подмигнул своему отражению.
«Вот так и надо. Таким ты мне нравишься».
Максимов смыл с щек остатки мыльной пены. Кожу немного щипало от порезов.
– Что ты там делаешь? – донеслось из кухни.
– Возращаюсь старому правилу: или отпускай бороду, или брейся каждый день, – ответил Максимов.
Марина сидела на табурете, забравшись на него с ногами. На остро выступающих из-под юбки коленях пристроила кружку с дымящимся чаем.
– Я яблоко в чай накрошила. Вкусно. Хочешь?
– Пока нет.
Он посмотрел в ее по-детски отрешенное лицо. Она полностью ушла в свой мир, цветной, яркий и непредсказуемый, как узоры в калейдоскопе.
«Счастливая. Замерла на грани между безумием и отчаянием. Мы сгиинем, а блаженные унаследуют землю. Правда, изгадили мы ее изрядно. Помойка помойкой, а не среда обитания. А они этого не замечают. Дети-цветы. Гибрид Страшного суда и светлого будущего».
– Сегодня ночь пойдет снег.
– Что?
– Сегодня ночью пойдет снег, – повторила она. – Снег – это летучий лед. Мир станет черно-белым. И все начнется с начала.
«Нави! – обмер Максимов. – Святой безумец».
Он опустился на корточки у ее ног.
– Что ты еще видишь, Марина?
Она навела на него свои распахнутые глаза.
– Скоро сюда придет человек, чтобы умереть. Ничего уже не поделать. Его время кончилось.
Преторианцы
Наползающий на город комендантский час зажигал огоньки в окнах домов. Самое тихое, боголепное время. Законопослушные граждане уже забились в свои норки. А те, кому уже все по барабану, еще не начали ночной дебош.
Официально комендантский час ввели "для обеспечения безопасности граждан в темное время суток от противоправных действий криминальных элементов". Кого защащала мера "по нормам Особого периода" становилось ясно, столило только взгянуть на график комендантского часа. Ограничение на передвижение расползалось от границ Домена к окраинам с уступом в час. Чем ближе к окраинам, тем позднее полагалось сидеть по домам и без надобности не высовывать носа на улицу. Плотность патрулей тоже убывала от центра к окраинам. В спальных районах, прозванных "гарлемами" сил едва хватало, чтобы держать под контролем основные магистрали. Об "обеспечении безопасности граждан" не шло и речи. Там гуляли круглосуточно, да так, что дым стоял коромыслом. Иногда в прямом смысле слова. Обитатели "гарлемов" страдали языческой пироманией: обожали тусоваться вокруг горящих бочек, поджигать помойки и устраивать пожары в ограбленных квартирах.
Бетховен жил на нейтральной полосе. Точно между не растерявшим приличие Домена Соколом и расхристанным Речным вокзалом.
Двигатель урчал на малых оборотах. "Бычок" накатом прокатил по притихшей улочке. Дмитрий успел разглядеть слабый свет в окнах Бетховена. Нажал на газ, рывком вогнал машину в ближайший проулок.
Странник
Бетховен долго кхыкал и кхекал, возясь с замком. Марина терпеливо ждала, прижимая к груди банку тушонки.
Наконец, дверь приоткрылась.
«Мало ему, что глаз о глазок намозолил, так еще в щель тамбур просмотреть решил. Осторожный, гад».
Бетховен, убедившись, что в тамбуре никого, кроме соседки нет, шире распахнул дверь.
– Мариша, к-хм, чем обязан?
– Вот. Подарок.
Марина протянула ему банку.
Бетховен недоуменно уставился на нее.
Через секунду налетел черный вихрь, Бетховен, охнув, стал оседать на пол. Правую руку, сживавшую что-то в кармане халата, парализовало ударом.
Вторым ударом – ладонью под подбородок – Максимов втолкнул его в квартиру. Отстранил Марину, парализованную от неожиданности. Бетховен, по-рыбьи хватая толстыми губами воздух, продолжал пятиться, не в состоянии восстановить равновесие. Максимов подсечкой помог ему упасть. Подстраховал, чтобы грузное тело не наделало слишком много шума. Сунул руку в правый карман стариковского халата, разжал скрюченные пальцы. Вырвал коротконосый дамский браунинг. Осмотрел, укоризненно покачал головой и сунул себе в карман.
Квартирка была маленькая, хоть и двухкомнатная, но "хрущоба" она и есть "хрущоба", спрятаться негде.
Максимов перешагнул через конвульсивно вздрагивающее тело, вышел в тамбур.
У Марины был глаза оленека, ждущего выстрел.
«Да, обманул, воспользовался, да, я сволочь и гад! Но… Ничего не объясняй, не проси прощения. Все равно не поймет».
– Уходи, девочка моя, уходи немедленно, – прошептал он.
Она заторможенно отшатнулась. На правое веко выползла слезинка.
– Возьми пропуск и поезжай к бабушке. Прямо сейчас. Еще успеешь.
Он отступил за порог. Беззвучно захлопнул дверь.
В глазок была видна девичья фигурка, замершая в проеме распахнутой двери. Потом она пропала. Появилось вновь. Закутанная в не по росту армейскую куртку.
«Открой дверь, схвати за руку и не отпускай, пока не доберетесь до ее Изумрудного города. Она научит тебя видеть мир распахнутыми глазами. Помоги ей, и она спасет тебя. Ну, еще можно все изменить! Помоги ей вернуться к морю, уведи в леса, куда угодно, только подальше от этого ада. Ты же тоже устал, ты слишком долго шел своей дорогой. Возьми ее за руку, и пусть ведет туда, куда сама захочет!»
Щелкнул замок. В тамбуре прошелестела юбка. Клацнул замок двери в тамбур.
Сердце рванулось вслед за ней. Он остался на месте. Сердце вернулось, забилось, как птица в кулаке. Замерло. Заледенело. Твердое, как стальной поршень, толкнуло по венам кровь.
«Ты чуть не сошел со своего Пути. Ты стал бояться смерти? Раньше ты боялся одного – не дойти до конца».
Максимов развернулся, крякнув, оторвал Бетховена от пола, проволок в комнату и кулем бросил на диван. В ванной стряхнул с веревок влажное белье. Ножом срезал веревку. Вернулся в комнату и надежно связал Бетховена.
Осмотрел книжные полки, рабочий стол. По первому вспечатлению, Бетховен был типичным трудоголиком: безалаберным в быту и скрупулезным в работе. Книги и папки со скорошивателями, контейнеры для бумаг и канцелярские принадлежности содержались в идеальном порядке. Ноутбук покрыт бархотной тряпочкой. Зато по всей квартире – неряшливое запустение.
«Устроить обыск по полной программе, или нет?»
Чутье подсказало, что времени в обрез.
Бетховен заворочался на диване. Максимов оглянулся. Он тщательно перебирал книги на полках. Почти за час обыска он нашел немало интересного. Находки складывал на стол, будет о чем поговорить.
Максимов бесшумно подошел, присел рядом. От толстого халата Бетховена шел тяжелый дух старческого пота и больного тела. По выпавшей из-под халата противно белой ноге змеились варикозные вены.
«Ну и куда ты со своим здоровьем в наши игры? Пенсии не хватило? Или, конь старый, не навоевался на тайном фронте?»
Бетховен замычал, силялсь вытолкнуть членороздельные звуки через кляп. Тужился долго, до бисеренок пота на лбу. Максимов ни слова не произнес, знал – молчание, тягучее, выжидающее молчание действует лучше крика. Наконец, Бетховен дошел до нужной кондиции. Застыл, тараща глаза.
Максимов аккуратно вытащил кляп, указательным пальцем надавил под кадык, – вдруг балбес заорет, могло быть и такое.
– Говори. Крикнешь – отправлю на тот свет. Если понял, кивни.
Бетховен отчаянно замотал головой.
– Вижу, понял. Говори.
Максимов убрал палец.
– У меня… Я помру сейчас. – Глаза у Бетховена налились кровью, распухший шершавый язык мешал говорить. – Мне… У меня диабет… Укол! Или убей сам. Я не…
Максимов вдавил палец, заглушив крик. Из раскрытого рта вырвалось шипение, белые капли прилипли к распухшим синим губам.
– Не ори. Кроме астмы, еще и диабет? Ну ты даешь! на одних лекарствах раззоришься. Кто снабжает инсулином? Куратор?
Бетховен вытаращил глаза. Синющные губы затряслись, выдавливая пузырьки слюны.
– Где шприц? В холодильнике?
Бетховен отчаянно закивал. Максимов воткнул ему в рот кляп, вышел из комнаты. Выглянул из окна кухни во двор. Без изменений. Только дождь припустил с новой силой.
Время шло, время, подаренное ему теми, кто погиб раньше. А результата нет, хочешь – вой, хочешь – вешайся.
«Не надо! – одернул себя Максимов. – Шансов – один на миллион. Но этот шанс – ты сам. Так что, не мандражируй. Верь – и все будет по-твоему!»
Он вернулся в комнату. Показал Бетховену тонкий инсулиновый шприц. Тот дернулся всем телом.
– Не шуми. – Максимов сел рядом. – Я задам пару вопросов, после этого введу инсулин. Извини, иначе не могу. Не согласен, помирай так. Ты мне не нужен. Отдашь куратора, оставлю жить. Даю слово. Я пришел за ним. Ты просто встал между нами. Отойди, пока не поздно. Выбирай. Это не предательство, нет. Ты не создан для этой войны. Сдайся, и перестанешь быть моим врагом. Обещаю, я тебя пальцем не трону. – Говорил тихо, склонясь к самому лицу.
Бетховен дернул кадыком, мучительно сглатывая вязкую слюну, и кивнул.
Настал момент, когда он мог отчаяться до самоубийственной смелости, заорать во все выжженное сухостью горло, заставив Максимова самому нанести последний удар. Порой встречались и такие. Но редко. Решив не искушать судьбу – слышимость в "хрущобе" была невероятной, все проходило под несмолкаемый аккомпанемент семейных разборок, бушевавших на два этажа ниже, – Максимов не вытащил кляп.
– Соловей приходил к тебе?
Бетховен кивнул. Это была проверка.
– Ты сам разрабатываешь операции?
Бетховен отчаянно замотал головой.
– Просто передаешь то, что приносит куратор?
Бетховен трижды кивнул.
– Плагиатор ты, дядя, а не Бетховен, – процедил Максимов.
Телефон зазвонил неожиданно. Злая, тревожная трель забилась в полумраке комнаты. Максимов рванулся к столу, перетащил аппарат к дивану, левой рукой выдернул кляп, правая сама собой выхватила из-под рукава стилет. Тонкое лезвие легло на горло Бетховена.
– Я сниму трубку. Только пикни лишнее!
– Не… Подожди, – просипел Бетховен и зашелся кашлем. Белки глаз залило красным. – Нет… Ах-х -ха… Он… Если, он, хр-хр-ха, через два прозвона перезвонит. Еще один звонок, и бросит трубку. Он близко. Минут десять, не больше. Он всегда так…
– Откроет своим ключом? – догадался Маскимов.
– Да. У двери не встречай. Это – сигнал. Сразу выстрелит. Он такой… Укол, прошу тебя! Все, а-ха, все… Только укол, прошу тебя!
Одутловатое лицо стало багровым, губы отвисли, сейчас он еще больше стал похож на старого налима, выброшенного на берег.
Максимов воткнул кляп. Укол сделал быстро и сноровисто. Тело Бетховена разом обмякло, он облегченно закрыл глаза.
– Теперь лежи тихо. Тебя уже здесь нет.
Максимов выудил из кармана халата Бетховена флакончик спрея. Выстрелил в воздух ментоловой струей, убивая посторонний запах.
Сел на пол, спиной оперевшись на диван. Пальцы поглаживали полированное жало ножа.
Преторианцы
Дмитрий шарахнулся за дерево.
Из подъезда выскользнула девушка. Замерла, задохнувшись от порыва ветра. Долгополая юбка хлестнула по ногам.
Ссутулившись, наваливаясь на ветер, девушка побрела из двора.
Дмитрий проводил взглядом соседку Бетховена. По учетам ее "пробил" давным давно, опасности она не представляла, разве что досаждала Бетховену привычкой петь тоненьким сопрано всякую бардовскую мутотень. Квартиру ей организовала бабушка, бывшая соратница Бетховена. Старая "железная леди" время от времени наведывалась к внучке, чтобы спасти от голодной смерти и избавить от очередного сожителя. Девочка была с большим прибабахом на всю голову, самым верным признаком слабоумия, по мнению Бетховена, было категорическое нежелание переселяться в Домен.
Дмитрий посмотрел на окна Бетховена. В большой комнате горел свет, на форточка кухне была плотно закрыта. Бетховен где-то случайно заработал химический ожог бронхов и с тех пор панически боялся открывать окна. Мало ли что надует сквозняком, прошли времена, когда для здоровья спали с открытыми форточками. Открытую форточку они договорились сделать сигналом провала. Случись такое, Бетховену не составили бы труда разыграть приступ удушья, чтобы заставить ч у ж и х впустить свежий воздух в квартиру.
Большая часть дома уже уткнулась носами в телевизоры или лицами в подушки. В трех квартирах гомонили пьяные компании. На этаж ниже Бетховена без особой злобы били женщину. Скорее всего, просто скандалили с рукоприкладством.
Дмитрий достал из кармана ключ от двери подъезда. Собрался, как перед броском. Досчитал до десяти, с удовлетворением отметив, что сердце не трепещет, а бьется туго и ровно. Быстрым шагом пересек двор.
Вставил ключ в замок. Провернул. Распахнул дверь.
В подъезде отчаянно воняло кошками. Кто-то совсем недавно помочился на батарею. Лужа растеклась до самого порога. Но, на удивление, лампочки были целы.
Он придержал дверь, успев в щель осмотреть двор. Никого. Только ветер гоняет мусор между стволами деревьев.
Стену до самого потолка украшали граффити нецензурно и наркоманского содержания. Со времени последнего визита на явку прибавилось две надписи: разоблачающая низкий моральный уровень какой-то Тани и пародия на девиз "Движения": "Родина – это судьба!" Неизвестный антипатриот изменил "судьба" на матерное название женского полового органа.
Но Дмитрия интересовала древняя, глубоко выцарапанная надпись: "Все менты – козлы". Рядом с "ы" крестика не было. Если Бетховен засек или почуствовал неладное вокруг явки, он бы оставил знак. Пусть даже маленький. Ничего не стоило, проходя мимо, наскоро перекрестить стену ключом или еще чем-нибудь острым.
«Действуй, время на исходе!» – приказал себе Дмитрий.
Достал из кармана пистолет. Сменил магазин. Передернул затвор, загнав патрон в ствол.
Бесшумно скользя вдоль стены, стал подниматься вверх по лестнице.
Прошел до пролета последнего этажа. Отдышался, снимая напряжение. Сбежал вниз, на четвертый. Дверь в тамбур Бетховен намеренно подпортил, списав на хулиганье. В расковыренную щель между плинтусом и дверью прекрасно просматривался тамбур. Никого.
Дмитрий беззвучно открыл замок. Толкнул дверь и пируэтом развернулся спиной к стене. Ни из тамбура напротив, ни из квартиры Бетховена никто не вырвался. Дмитрий потряс пистолетом в опущенной руке. По мышцам пошла волна, выжимая напряжение.
Вошел в тамбур. Последняя "контролька": баллончик с краской в полуразвалившимся комоде, приткнутом к стене у дверей малохольной соседки. Баллончик, как ему и полагалом стоял вертикально. В случае опасности Бетховен должен был уронить его набок. С л у ч а й н о зацепив ногой.
Дмитрий позвонил в дверь. Подождал, пока Бетховен, шаркая тапочками, не подойдет к двери. Не подошел. Значит, никто его с пистолетом к спине к дверям не подвел.
Вставил ключ в скважину. Провернул то щелчка. Мягко толкнул ногой. И таким же замедленным движением приподнял пистолет на уровень талии.
Выждал четыре удара сердца и переступил через порог.
В полумраке витал густой шлеф ментола. Слабый свет шел из большой комнаты, там сипло дышал Бетховен.
– Опять приперло, Борис Борисович? – спросил Дмитрий.
– Д-х-аа, – прокряхтел спертый спазмом голос.
Щелкнул замок двери.
– Это никуда не годится! Вы нам живым и здоровым нужны.
Дмитрий повернулся, чтобы набросить цепочку на дверь.
Он почувствовал, как загустела темнота за спиной, дыхнула в затылок жарким дыханием зверя, изготовившегося к прыжку.
– Не стреляй, Странник! – успел прошептат он. – Когти Орла…
Старые львы
Они вышли на цель, как стая ночных бомбардировщиков, в режиме полного радиомолчания.
Обложили дом с четырех углов. Выставили засады на путях вероятного прорыва. Запустили в подъезд разведку: Фаддей и Степан сыграли алкашей, измученных холодом и жаждой накатить честно добытую бутылку.
Владислав и Наташа остались в машине одни.
Наташа вольготно развалилась на заднем сиденье, еще не остывшем от грузных седалищ "стариков". От нечего делать, полировала пилкой ногти. Владислав беззвучно барабанил пальцами по баранке.
– Ты шефу доложился? – спросила Наташа.
– Начальство любит решение, а не проблемы.
– Мудро. Но стремно. Результат же не всегда бывает положительным.
– Не каркай.
Она послюнявила ноготь. Провела по нему пилкой.
– Слушай, ты ногти полируешь, потому что дура, или у тебя это нервное?
– Женское.
Владислав усмехнулся.
– На захват мальчиков надо было брать, – обронила Наташа.
– Чтобы тебе не скучно было с ними в тесноте ехать?
– Мне и с Фаддеем было весело. Все коленки излапал. Как-бы невзначай.
– Дала бы по рукам.
– Да бог с ним, убогим. Не лишать же последней радости лишать старого пердуна. Мальчиков надо было брать, Стас. Твои "старики" в сыске сильны. А в захвате – стадо бегемотов.
– Ты видела бегемотов?
– Только в зоопарке.
– Вот и не звезди!
Наташа зевнула.
– Стас, а ты уже подумал, что Салину лепить будешь?
– Не проблема. Он сам Рожухина к нам привел. Что-что, а свои ошибки Салин признавать умеет.
– Похвальное качество. Знаешь, о чем я думаю? Маловато будет одного агентика в нашей конторе. Девочка-припевочка и мальчик-туберкулезник – нифига себе "Красная капелла"!
Владислав бросил взгляд в зеркальце заднего вида. Плотно сжал губы.
– Сначала Рожухина возьмем, остальное подождет.
Наташа, как кошка, потянулась.
– Конечно, лучше его живым взять. Я под горячую руку на "конвейер" не хочу попасть.
Владислав холодно усмехнулся.
– Заслужишь, попадешь.
В переулке показалась приземестая фигура Фаддея.
– Нет, ты посмотри на его походку! Бегемот с геморроем.
Владислав цыкнул на нее. Приспустил стекло.
Фаддей наклонился к щели и прошептал:
– В адресе!
– Уверен?
– На все сто. Его голос.
Наташа сбросила ноги на пол, перегнулась через спинку сиденья.
– Стас, давай я пойду! Любой из вас Димке "момент истины" устроит и без моей "химии". А там отмычечкой надо сработать, тихо-тихонечко. Ну, Стас!
– Без тебя, красавица, разберемся. – Фаддей болезненно поморщился. – Я замки сбивал, когда твой папа на твою маму еще не лазил.
– Стас, посмотри на его руки и на мои.
Наташа выставила ладонь с широко разведенными пальцами. Тонкими и чувственными, как у пианистки.
Владислав на секунду задумался.
– Наташа ломает замок. Входят Фаддей и Степан. Я – следом. Стрелять только по конечностям. Все!
Странник
Максимов насторожился раньше, чем возник этот звук.
Сквозь негромкое урчание ноутбука, отчетливо послышалось тихое царапанье в замочной скважине.
Максимов на ставшими пружинистых, как у кошки, ногах прокрался в коридор. О н и стояли за дверью тамбура. Несколько человек. Тишина в подъезде изменилась. Стала живой, вязкой.
«Чувство кольца».
Он остро почувствовал их готовность к броску. И еще страх. Не испытывают страха только дураки и мертвецы.
Бесшумно вернулся в комнату.
Дмитрий сидел в кресле, вытянув ноги и откинув голову на подголовник. Руки неподвижно лежали на коленях. Расслабленый и равнодушный ко всему. Как человек, достигший конечной точки долгого пути.
– "Пальчики" с клавиатуры сотри, а флэшку не трогай, – прошептал он в потолок. – Не забудь мой подарок. Может пригодиться.
Максимов взял со стола два черных кубика, не больше игральных костей.
– Как пользоваться, знаешь?
– Ударного действия?
– Нет. Просто чиркни по одежде.
– Прогресс, – проворчал Максимов.
Дмитрий повернул к нему голову.
– Постарайся успеть, Странник.
– Страшно?
– Да. Иди.
Максимов шагнул в спальню. Окна ее выходили на противоположную сторону.
Оглянулся, уловив движение за спиной.
Дмитрий продолжал неподвижно сидет в кресле. Только теперь в его руке был пистолет с глушителем.
Старые львы
Фаддей засунул голову в тамбур. Загримасничал, словно ему на ногу шпилькой наступили, а кричать нельзя.
Наташа, стоя у дверей на коленях, повернула голову. Сделала страшное лицо, губы беззвучно прошептали длинную матерную тираду. Подняла средний палец вверх.
Отвернулась к двери. Нежно погладила пальчиком замок. Осторожно ввела в прорезь тонкую отмычку.
Когти Орла
Бетховен мертвым тюленем развалился на диване, ни поднять, ни перевернуть. Слабое свистящее дыхание срывалось с дряблых губ. Бетховен был в глубокой коме, инсулин не помог, выстреливший в кровь сахар отравил организм.
Дмитрий положил ладонь на дряблый живот Бетховена, прямо на солнечное сплетение, вторую – между ключицами. Резко, основаниями ладоний, нажал, послав разрушительный импульс глубоко в тело. Кровь с двух сторон хлынула к сердцу, адским напором разрывая аорту. Бетховен судорожно дернулся, выгнулся, замер, широко распахнув рот. Сипло выплеснул из себе кислый воздух, грудина опала, голова свалилась набок. Сквозь потерявшие форму синюшные губы вместе с пеной выполз дряблый язык.
– Если бы вы знали, Борис Борисович, как давно я это хотел сделать!
Произнес намеренно громко, расчитывая на уши тех, кто стоял за дверью.
В замочной скважине царпанул металл о металл. Наверное, у кого-то дрогнула рука.
В спальне тонко скрипнула оконная рама.
«Пора!»
Дмитрий навел пистолет на замочную скважину.
Старые львы
Вопреки прогнозу Наташи, Фаддей прошел сквозь тамбур абсолютно бесшумно. Правда, с грацией бегемота, идущего на цыпочках. В руке он держал специальной формы фомку, чтобы подцепить стальную дверь, если она окажется закрытой на засов.
Наташа сдув со лба прядку, посмотрела на Фаддея. Вытянул губки, послав беззвучный поцелуй. Фаддей покрутил пальцем у виска. Сделав страшное лицо, кивнул на дверь.
Наташа, медленно выбрасывая пальцы, дала отсчет: раз, два, три.
На "три", она стала медленно проворачивать отмычку.
Сквозь приоткрыте губки проклюнулся влажный кончик языка.
Дверь дрогнула от удара. Замок взорвался, выплюнув в лицо Наташи пламя и стальное крошево.
Когти Орла
Целил чуть ниже замочной скважины.
За дверью кто-то вскрикнул, и тут же, вышибая из двери щепки, в коридор влетели первые пули.
Дмитрий еще три раза выстрелил в дверь, укладывая пули в одну линию. Завалить никого не рассчитывал, старался выиграть время и не дать им вышибить дверь.
Старые львы
Владислав увидел, как отшвырнуло к стене Наташу.
Первым рванулся в тамбур, перескочил через разбитый комод, закрываший проход, в подкате затормозил у самой двери. Всадил две пули в раскуроченный выстрелом замок. В двери на уровне его лицо образовалась дыра с рванными краями. На срезе ярко светилась тонкая полоска стального листа.
«Слава богу, дверь халтурная. Пулю не выдрежит», – мелькнуло в его голове.
Он сделал парный выстрел: в дыру и чуть выше. Обе пули ворвались в квартиру.
Владислав кульбитом вскочил на ноги. Отпрянул за косяк. Успел.
Три пули прошили дверь изнутри. Две нарисовали белые астры на стене. Последняя выплеснула на стену алый цветок.
Пуля вошла в плечо Наташи. Но она даже не вскрикнула. Как сидела, привалившись к стене, свесив голову, капая себе на колени красным, так и завалилась набок, свернувшись калачиком.
«Га-си-и-и!» – услышал Владислав собственный крик.
Странник
О н и ответили шквальным огнем.
«Вот сейчас пора», – мелькнуло в голове.
Еще выстрел, и затрещала срываемая с петель дверь.
А он уже стоял на подоконнике в спальне и ловил тонкую бечевку. Дернул что есть силы. Сверху упал канат.
Четыре узла. Четыре рывка – и он уже беззвучно бежит по крыше.
«Вечная слава Никите Хрущеву! Только с пятиэтажной "хрущобы" можно спуститься, не рискуя разбиться в лепешку», – подумал он, спускаясь с одного забитого хламом балкона на другой.
Держась за выступ верхнего, он свободно доставал ногами до перил нижнего.
«Только не думать о мокрых перилах, только не шуметь, не дышать, скользить, едва касаясь пальцами шершавого камня. О-оп. Все!»
С этой стороны дома не было подъездов, окна до четвертого этажа заслоняли деревья, а вечная канава с горами влажно блестящей в темноте глиной гарантировала, что и х машины здесь быть не может.
Глаз заметил дрогнувшую тень справа в кустах.
Тело ушло в кувырок. Из второго он выстрелил на вспышку алого цветка.
Чужая пуля вспорола воздух в миллиметре от плеча. Потом раздался треск веток под падающим телом.
Максимов перепрыгнул через канаву и растворился в разлитой между домами темноте.
