Я – мнемоскан, загруженное сознание, скопированная личность, и всё же, несмотря на малочисленность внешних индикаторов моего внутреннего психического состояния, я по-прежнему весьма и весьма материален.

Веками находились люди, утверждавшие, что помнят, как их дух покидал тело. Но что такое разум, разлученный с телом? Что запись образованных моими нейронами узоров станет делать без тела, которое даст им форму?

Я всегда скептически относился к рассказам о внетелесном опыте, о том, как вы глядите сверху на собственное тело. В конце концов, чем вы в таком положении глядите? Точно не глазами – они-то часть вашего тела. Может ли внетелесная сущность что-либо ощущать? Чтобы зарегистрировать фотоны, нужно их чем-то остановить – сетчаткой, чтобы увидеть свет, кожей, чтобы ощутить тепло. Бестелесный дух не может видеть.

Но даже если он и имеет какие-то чувства, то никто и никогда не рассказывал ни о чём, кроме обычного зрения во время нахождения вне тела. Они видят мир вокруг себя таким же, каким всегда его видели, только под другим углом. Они не видят инфракрасные лучи; не видят ультрафиолет – зрение без глаз оказывается совершенно таким же, как зрение с глазами. Но если глаза не являются необходимой частью зрения, то почему, если их выколоть – или просто прикрыть чем-нибудь – то это всегда непременно приводит к потере зрения? А если внетелесная перцепция чисто случайно совпадает с тем, что может видеть обычный человеческий глаз, то почему дальтоники вроде меня никогда не рассказывали о том, как видели мир в новых, прежде не виданных оттенках, когда оказывались вне тела?

Нет, зрение невозможно без тела. «Мысленный взор» – это не более чем метафора. Бестелесный разум невозможен – по крайней мере, не человеческий разум. Наш мозг – это часть нашего тела, а не что-то отдельное.

И эта монада, которая являлась мной – эта неразделимая комбинация мозга и тела – была по большей части рада снова оказаться дома, хотя я/мы/она должны были признать, что всё это было очень странно. Теперь, когда у меня появилось полноцветное зрение, всё выглядело по-другому. У меня пока не было полной уверенности, но некоторые вещи, которые, как я считал, раньше подходили друг другу по цвету, теперь резали глаз.

Более того, вещи стали другими на ощупь. Моё любимое кресло уже не было таким удобным; я практически не ощущал текстуры ковра под босыми ногами; богатая текстура древесины лестничных перил, на некоторых сучках едва заметно выпуклая, в других местах вдавленная, теперь стала равномерно ровной; диванный пуфик, который я обычно подкладывал под спину, лишился своей приятной шершавости.

И Ракушка по-прежнему не признавала меня, хотя после долгого подозрительного обнюхивания всё-таки съела еду, которую я ей дал. Но когда она не ела, то всё время проводила, пялясь в окно гостиной в ожидании прихода хозяина.

Завтра – в понедельник – я увижусь с мамой. Как всегда, это была обязанность, исполнения которой я вовсе не жаждал. Но сегодня, в этот прекрасный осенний воскресный вечер, меня ждало веселье: сегодня была одна из тех маленьких вечеринок в пентхаузе Ребекки Чонг. Это будет здорово; немного радости мне не помешает.

Я поехал к Ребекке на метро. Несмотря на выходной, в поезде было много народу, и многие в открытую на меня пялились. Канадцы всегда были известны своей вежливостью, но тут это качество внезапно полностью им отказало.

Даже несмотря на то, что было много свободных мест, я решил простоять всю дорогу на ногах, повернувшись ко всем спиной и делая вид, что изучаю карту линий подземки. Со времён моего детства метро медленно, но верно росло; совсем недавно была открыта новая линия в аэропорт, а другую продлили до самого Йоркского университета.

Когда поезд пришёл в Эглинтон, я вышел и отыскал коридор, ведущий к входу в дом Ребекки. Там я представился консьержу, который, надо отдать ему должное, был совершенно невозмутим, когда звонил в квартиру Ребекки, чтобы убедиться, что меня там ждут.

Я поднялся на лифте на верхний этаж и по короткому коридору подошёл к двери Ребекии. Там я секунду помедлил, собираясь с духом, и затем постучал в дверь. Дверь распахнулась, и я оказался лицом к лицу с прекрасной Ребеккой Чонг.

– Привет, Бекс, – сказал я. Я уже собрался было склониться к ней для нашего обычного поцелуя в губы, но тут она отступила на полшага назад.

– О Господи, – сказала Ребекка. – Ты… Боже, ты правда это сделал. Ты говорил, что собираешься, но… – Ребекка застыла, удивлённо раскрыв рот. Я впервые обрадовался, что не имею внешних индикаторов внутренних переживаний.

– Можно войти? – сказал я, наконец.

– Э-э… конечно, – ответила Ребекка. Я вошёл в её пентхаус; невероятно красивые виды, как реальные, так и виртуальные, заполняли его стены.

– Всем привет, – сказал я, ступая с мраморного пола прихожей на берберский ковёр.

Сабрина Бондарчук, высокая и стройная, с волосами, как я теперь мог видеть, жёлтого цвета, стояла у камина с бокалом белого вина в руке. Она удивлённо охнула.

Я улыбнулся – полностью осознавая, что из-за отсутствия характерной ямочки моя улыбка сейчас не такая, как прежде.

– Привет, Сабрина, – сказал я.

Сабрина всегда обнимала меня при встрече; в этот раз она не сделала ни единого движения в мою сторону, а без сигнала с её стороны я также не решился.

– Это… это потрясающе, – сказал лысый как колено Руди Аккерман, ещё один старый друг – мы с ним летом после первого курса ходили в поход по Восточной Канаде и Новой Англии. Под «этим» Руди явно подразумевал моё новое тело.

– Последнее слово техники, – ответил я, стараясь, чтобы мой голос звучал непринуждённо. – Со временем они будут выглядеть натуральнее, я уверен.

– Да оно и сейчас очень клёвое, – сказал Руби. – Так… так что, у тебя теперь суперсила?

Ребекка всё ещё не пришла в себя; Сабрина же произнесла голосом телевизионного диктора:

– Он – мнемоскан. Она – раввин-вегетарианец. Они воюют с преступностью.

Я засмеялся.

– Нет, сила у меня совершенно нормальная. Суперсила идёт за отдельную плату. Но вы же меня знаете: я любовник, а не боец.

– Это так… странно, – сказала, наконец, Ребекка.

Я посмотрел на ней и улыбнулся так тепло – так человечно – как только смог.

– Странность костей не ломит, – сказал я, но она не засмеялась шутке.

– На что это похоже? – спросила Сабрина.

Будь я по-прежнему из плоти и крови, я бы, конечно, сделал бы глубокий вдох, собираясь с мыслями.

– Это иначе , – сказал я. – Хотя я привыкаю. Кое-что весьма неплохо. У меня больше не болит голова – по крайней мере, до сих пор не болела. И проклятые боли в левой лодыжке исчезли. Но…

– Что? – спросил Руди.

– Ну, я всё ощущаю как бы в низком разрешении, так сказать. Такое чувство, что входящей сенсорной информации меньше, чем было раньше. Со зрением всё в порядке – кстати, я больше не дальтоник – хотя я иногда осознаю, что изображение, что я вижу, состоит из пикселов. Но вот обоняние практически отсутствует.

– Когда рядом Руди, это не так уж плохо, – сказала Сабрина.

Руби показал ей язык.

Я всё время пытался встретиться взглядом с Ребеккой, но каждый раз, когда я на неё смотрел, она отводила глаза. Я тосковал по её кратким прикосновениям, по её руке у меня на предплечье, по касанию её бедра, когда мы сидим рядом на софе. Но за весь вечер она ни разу меня не коснулась. Она даже смотрела в мою сторону редко.

– Бекс, – сказал я ей, наконец, когда Руди отправился в ванную, а Сабрина ушла смешивать себе коктейль. – Это по-прежнему я, ты ведь знаешь.

– Что? – спросила она, словно не имела понятия, о чём я говорю.

– Это я.

– Ага, – сказала он. – Конечно.

В повседневной жизни мы редко называем имена – как свои, так и других. «Это я», – говорим мы, когда звоним по телефону. Или «Смотрите, кто пришёл!», когда кого-то приветствуем. Так что, возможно, то была моя паранойя. Но до конца того вечера никто, даже моя милая, милая Ребекка, не назвал меня Джейком.

Я вернулся домой в поганом настроении. Ракушка зарычала на меня, когда я подошёл к входной двери, и я зарычал в ответ.

– Здравствуйте, Ханна, – поприветствовал я экономку, входя на следующее утро в мамин дом через главный вход.

Маленькие глаза Ханы округлились, но она быстро пришла в себя.

– Здравствуйте, мистер Салливан, – ответила она.

Внезапно я услышал, как говорю то, чего никогда раньше не говорил.

– Зовите меня Джейк.

Ханна явно была удивлена, но подчинилась.

– Здравствуйте, Джейк.

Я был готов её расцеловать.

– Как она?

– Боюсь, не слишком хорошо. В этом своём настроении.

Моя мать и её настроения. Я кивнул и направился вверх по лестнице – совершенно не напрягаясь, разумеется. Хотя бы эта перемена была приятной.

Я задержался, чтобы заглянуть в комнату, которая раньше была моей: частично для того, чтобы посмотреть, как она выглядит с моим новым зрением, частично, чтобы протянуть время и собраться с духом. Стены, которые я всегда видел серыми, на самом деле оказались бледно-зелёными. Так много открылось мне теперь, и о столь многих вещах. Я двинулся дальше по коридору.

– Привет, мама, – сказал я. – Что делаешь?

Она сидела в своей комнате и расчёсывала волосы.

– А тебе не всё равно?

Как мне не хватало способности вздыхать.

– Мне не всё равно. Мне не всё равно, мама, и ты это знаешь.

– Думаешь, я не смогу узнать робота, когда его увижу?

– Я не робот.

– Ты не мой Джейк. Что стало с Джейком?

– Я – Джейк, мама, – сказал я.

– С оригиналом. Что стало с оригиналом?

Забавно. Я не вспоминал о нём несколько дней.

– Он, должно быть, уже на Луне, – сказал я. – Дорога туда занимает три дня, а он уехал в прошлый вторник. Сегодня он, наверное, проходит деконтаминацию на Луне.

– «На Луне», – повторила мама, качая головой. – И правда – на Луне.

– Нам уже пора ехать, – сказал я.

– Что за сын бросает отца-инвалида и отправляется на Луну?

– Я не бросил его. Я здесь.

Она не смотрела на меня; она сидела лицом к стоящему на бюро зеркалу и обращалась к моему отражению в нём.

– Именно так ты – настоящий ты – поступал с Ракушкой, когда уезжал из города. Оставлял за себя робокухню её кормить. А теперь ты пришёл и сюда – ходячая и говорящая робокухня, пришёл сюда вместо настоящего тебя, чтобы делать то, что настоящий ты должен был делать.

– Мама, пожалуйста…

Мама покачала головой моему отражению в зеркале.

– Не приходи сюда больше.

– Господи Иисусе, мама, ты что, мне не рада? Мне больше ничто не грозит – ты этого не понимаешь? То, что случилось с папой, никогда не случится со мной.

– Ничего не изменилось, – сказала моя мать. – Ничего не изменилось для тебя настоящего. Мой мальчик по-прежнему носит в голове эту штуку, эту АВМ; мой сын по-прежнему рискует жизнью.

– Я…

– Уходи, – сказала она.

– А как же поездка к папе?

– Ханна меня отвезёт.

– Но…

– Уходи, – сказала моя мать. – И не приходи больше.