5
И снова Ричард не имел ни малейшего представления о времени. Несколько раз за дни (или то были недели?), проведенные им внутри чужеземной паутины, тело изменяло свое положение. Однажды, когда он уснул, паутина сняла с него одежду. Теперь Ричард лежал на спине, и тело его подпирала уплотнившаяся часть тонкой сетки.
Его более не интересовало, каким именно образом он ухитряется выжить. Как-то выходило, что, когда он ощущал голод или жажду, потребности организма сразу удовлетворялись. Выделения исчезали через считанные минуты, дышалось легко, хотя Ричард был полностью окружен живой паутиной.
Проведенные в сознании часы Ричард нередко посвящал изучению создания, в плоти которого он находился. И когда присматривался, то видел, что крошечные нити постоянно шевелятся. Очертания сетки вокруг его тела менялись очень медленно, но все-таки заметно. Ричард старался запоминать передвижение тех ганглиев, которые мог видеть перед собой. Один раз над его головой сошлись целых три штуки, образовав треугольник.
Сетка общалась с Ричардом по регулярному циклу. Она погружала в его тело тысячи своих волокон на пятнадцать, а то и двадцать часов. Ричард не видел снов, если не был подсоединен к сетке. В этом случае, пробуждаясь, он нервничал и беспокоился. А когда волокна начинали обволакивать его, ощущал новый прилив энергии. Но если он спал присоединенным к инопланетной сетке, то его посещали активные и яркие сны. Прежде Ричарду редко что-либо снилось, он часто подсмеивался над Николь, уделявшей своим снам столько внимания. Однажды ночью Ричард увидел себя во сне подростком в родном городе Стратфорд-он-Эйвоне, он смотрел спектакль «Как вам это понравится». Очаровательная блондинка, игравшая Розалинду, сошла со сцены и шепнула ему на ухо.
— Ты Ричард Уэйкфилд? — спросила она его во сне.
— Да, — ответил он.
Тут актриса принялась целовать Ричарда, поначалу обстоятельно и неторопливо, а потом вспыхнула страстью, живой и острый язычок ее порхал внутри его рта. Ричарда обдало волной всепоглощающего желания — и он внезапно проснулся, ощутив странное смущение от собственной наготы и эрекции. «К чему бы все это?» — усмехнулся Ричард, припомнив фразу, которую бывало слыхал в подобных случаях от Николь.
В заточении воспоминания о Николь сделались острее и куда более подробными. К собственному удивлению, Ричард обнаружил, что в отсутствие прочих стимулов способен полностью воспроизводить свои разговоры с Николь вплоть до самых мелких деталей… как, например, выражение на лице, которым она сопровождала свою речь. В долгом заключении внутри паутины Ричард часто испытывал одиночество, и яркие воспоминания лишь заставляли его еще сильнее тосковать по любимой жене.
Не менее отчетливыми были воспоминания о детях, ему не хватало их всех, а в особенности Кэти. Он вспомнил последний разговор со своей отбившейся от рук дочерью, состоявшийся за несколько дней до свадьбы Симоны, когда Кэти явилась домой отобрать кое-что из одежды. Она приуныла, нуждалась в поддержке, но Ричард не сумел ободрить ее. «Контакт так и не установился», — подумал Ричард. Лицо Кэти, юной привлекательной женщины, сменилось физиономией отчаянной десятилетней девчонки, скакавшей по площадям Нью-Йорка. Оба лица, соприкоснувшись, заставили по-новому ощутить потерю. «После пробуждения мне никогда не было спокойно в обществе Кэти, — вздохнув, осознал он. — Я хотел видеть не ее, а мою прежнюю маленькую девочку».
Небывалая точность воспоминаний о Николь и Кэти убедили Ричарда в том, что с его памятью происходит нечто экстраординарное. Он вдруг обнаружил, что вспомнил точный счет всех четвертьфинальных, полуфинальных и финальных матчей на Кубок мира по футболу, начиная с 2174 по 2190 год. В молодости Ричард помнил всю эту бесполезную информацию: тогда он очень интересовался футболом. Однако в годы перед запуском «Ньютона» мозг его усвоил столько нового, что он нередко, даже беседуя с приятелями о футболе, стал забывать участников какого-нибудь ключевого матча Кубка.
По мере того как зрительные образы продолжали становиться все более четкими, Ричард обнаружил, что может припомнить эмоции, связанные с ними. Он словно бы заново целиком переживал ситуацию. Ричард припомнил не только всепоглощающую любовь, смешанную с восхищением, испытанную им, когда он впервые увидел Сару Тайдингс на сцене, но также восторг и волнения, которыми сопровождались его ухаживания, даже безграничную страсть первой ночи… тогда после нее он буквально пал бездыханным; и теперь, много лет спустя, находясь внутри загадочного инопланетного существа, похожего на сеть, Ричард реагировал столь же сильно.
Вскоре выяснилось, что Ричард уже не владеет воспоминаниями, которые возникали в его мозгу. В самом начале ему казалось, что это он сам старается думать о Николь и детях или о своей любви к молодой Саре Тайдингс, просто чтобы ощутить себя счастливым. «А теперь, — подумал он, мысленно обратившись к сети, — обновив мою память — один Господь знает с какой целью, — ты принялась читать мои воспоминания».
Многие часы Ричард наслаждался, вынужденно вспоминая прошлое, особенно годы, проведенные в Кембридже и Космической академии; тогда постоянная радость познания скрашивала его жизнь. Квантовая механика, кембрийский взрыв, теория вероятности и статистическая физика, даже давно позабытый немецкий лексикон, напомнили ему о том, как много счастья приносило ему познание. Радовали его и торопливо сменявшие друг друга воспоминания о всех постановках шекспировских пьес, которые ему довелось видеть между десятью и семнадцатью годами. «Каждому нужен герой, — думал Ричард, заново вспоминая спектакли, — для того чтобы извлечь все лучшее из себя самого. Моим героем был, безусловно, Уильям Шекспир».
Некоторые воспоминания были болезненными, особенно из детской поры. Ричарду вновь вспомнился тот обед… он сидел за маленьким столиком в столовой. Пьяный отец сердился на весь мир, и весь обед он раздраженно поглядывал на семью… все молчали. Ричард случайно пролил суп, и буквально через какую-то секунду ладонь отца тыльной стороной больно ударила его по щеке; удар отбросил его со скамьи в угол комнаты. Лежа на полу, Ричард дрожал от страха и потрясения. А потом он забыл об этом случае — на долгие годы. И теперь Ричард не сумел сдержать слез, вспомнив, каким перепуганным и беспомощным был перед разошедшимся в гневе отцом.
Дошло дело и до воспоминаний о долгой одиссее на Раме II… сильная головная боль едва не ослепила его. Он увидел, как лежит на полу в странной комнате, в окружении трех или четырех октопауков. В тело его были введены дюжины разных зондов, шел какой-то эксперимент.
— Остановись! Остановись! — закричал Ричард, стараясь выбросить эти воспоминания из головы. — Моя голова убивает меня!
Но головная боль чудесным образом начала проходить, и Ричард вспомнил время, проведенное среди октопауков. Он вспомнил долгие дни, когда его подвергали исследованиям, вспомнил крошечных живых существ, которых помещали в его тело. Ричард вспомнил также несколько странных сексуальных экспериментов, в которых его подвергали всевозможным видам внешнего полового воздействия и вознаграждали после эякуляции.
Забытые воспоминания взволновали Ричарда, он так и не сумел вспомнить этого, после того как вышел из комы, в которой семья обнаружила его в Нью-Йорке. «Теперь я в состоянии вспомнить об октопауках и другое, — думал он взволнованно. — Они разговаривали друг с другом цветовыми полосами, перемещавшимися по головам. Ко мне они враждебности не проявляли, однако намеревались исследовать меня самым тщательным образом. Они…»
Мысленная картина исчезла, и головная боль немедленно возвратилась. Нити сети только что отсоединились. Уставший Ричард быстро уснул.
День за днем воспоминания сменяли друг друга и наконец прекратились. Вызывающая их извне сила оставила разум Ричарда. И нити сети теперь подолгу оставались неприсоединенными.
Так — без событий — миновала неделя. А когда пошла вторая, в двадцати сантиметрах от головы Ричарда начал формироваться необычный сферический ганглий, более крупный и плотный, чем обычные комки живой паутины. Ганглий рос и наконец сделался размером с баскетбольный мяч. Вскоре после этого огромный ком испустил из себя сотни волокон, погрузившихся в кожу головы Ричарда. «Что-то новое, — думал Ричард, забывая про боль, вызванную вторжением нитей в его мозг. — Один Бог знает, зачем им это понадобилось».
Ричард сразу же начал видеть какие-то картинки, но они были настолько туманны, что он не мог понять их. И как только в уме его сформировалось первое изображение, Ричард немедленно заключил, что сеть, столько дней считывавшая его воспоминания, теперь пытается сообщить ему нечто. Однако паутина определенно никак не могла улучшить качество видимых им изображений. Он вспомнил о поездке к окулисту в детстве, закончившейся выпиской очков. С помощью пальцев Ричард дал понять, какие осуществленные сетью перемены делают изображение лучше, а какие хуже. И вскоре Ричард сумел разглядеть предлагавшиеся ему инопланетянами виды.
На первой картинке оказалась планета, снимок был сделан с космического корабля. Укутанный облаками мир, обладавший двумя небольшими спутниками, кружил возле далекой одинокой желтой звезды, посылавшей ему свет и тепло. Этот мир, безусловно, был домом-планетой волокнистой паутины. На последовавших далее кадрах оказались ландшафты этой планеты.
Планета паутин была миром туманов, под которыми чаще всего пряталась бурая, голая и бесплодная поверхность. Только на литоралях, где суша соприкасалась с волнами зеленых озер и океанов, обнаруживались какие-то признаки жизни. В одном из этих оазисов Ричард увидел я нескольких птиц, и удивительное сообщество разных живых существ. Ричард мог бы провести целый день, разглядывая любую из этих картинок; однако не он определял последовательность изображений. Сеть пыталась что-то сообщить ему — он был уверен в этом, — и первые картинки представляли собой всего лишь введение.
На всех последующих кадрах появлялись либо птицы, либо манно-дыни, либо мирмикоты, либо волокнистые паутины или любая комбинация из членов этого квартета. По мнению Ричарда, эти кадры иллюстрировали «нормальную жизнь» на их родной планете и объясняли симбиоз между видами. На нескольких картинках птицы защищали подземные колонии мирмикотов и паутин от вторжения маленьких животных и растений. На других мирмикоты помогали вылупляться птенцам или перевозили манно-дыни, чтобы накормить птиц.
Ричард был изумлен, когда обнаружил кадры, где крошечные манно-дыни оказались помещенными внутрь волокнистых паутин. «Зачем мирмикотам откладывать сюда яйца? — подумал он. — Ради защиты? Или эти странные паутины представляют собой нечто вроде разумной плаценты?»
Вся последовательность изображений заставила Ричарда сделать вывод, что паутина в иерархическом плане доминирует над двумя остальными видами. В самом деле, картинки как бы намекали, что мирмикоты и птицы поклоняются существам-сеткам. «Неужели эти странные существа обдумывают все важные дела за птиц и мирмикотов, оставляя им самим несущественные вопросы? — спросил себя Ричард. — Невероятный симбиоз… Каким образом эволюция могла породить его?» Всего ему показали несколько тысяч кадров. После того как передачи повторились два раза, волокна отсоединились от Ричарда и втянулись в огромный ганглий. В последующие дни Ричарда оставили в покое, и его связь с организмом-хозяином ограничивалась лишь тем, что было необходимо для поддержания жизни.
Когда в паутине вновь образовалась дорожка и Ричард увидел за ней дверь, в которую вошел много недель назад, он подумал, что его скоро выпустят. Однако невольное возбуждение быстро утихло. При первой же его попытке шевельнуться, сетка еще крепче ухватила все части его тела.
«Итак, зачем же потребовалась эта дорожка?» Пока Ричард смотрел, в коридоре появилось трое мирмикотов. Ноги среднего существа были переломаны, а задний сегмент раздавлен, словно бы на него наехал тяжелый грузовик. Два его спутника внесли увечного мирмикота в паутину и затем отправились восвояси. Через несколько секунд волокнистая сеть начала обволакивать вновь прибывшего.
Ричард находился в двух метрах от травмированного мирмикота. Между ним и раненым не было ни волокон, ни комьев. Ричард еще не видел в ватной сети подобных пустот. «Итак, меня продолжают учить, — подумал он. — Чему же на этот раз? Выходит, паутина лечит мирмикотов, а они — птиц!» Паутина не мешала ему наблюдать за поврежденными частями тела мирмикота. Во время затянувшегося бодрствования Ричард следил за тем, как сеть плотным коконом обволакивала раненое существо. Одновременно большой ганглий, бывший ранее перед Ричардом, перебрался ближе к кокону. После недолгого сна Ричард отметил, что ганглий возвратился на свое место. Кокон на той стороне полости почти рассосался. Когда кокон полностью исчез и под ним даже не осталось следа мирмикота, сердце Ричарда заколотилось.
Но Ричард не имел времени подумать об участи мирмикота: волокна большого ганглия опять присоединились к его черепу, и в голове его разыгралась очередная пьеса. На первой же картинке оказалось пятеро людей-солдат, остановившихся на берегу рва, окружавшего поселение птиц. Они ели. Перед ними было разложено всякое оружие (впечатляющее разнообразие), в том числе и два пулемета.
Дальнейшие картинки иллюстрировали нападение людей на второе поселение. Две сценки оказались достаточно мерзкими. На первой молодая птица высоко в воздухе лишилась головы и падала на землю. В нижней части этого же кадра виднелись удовлетворенные мужские физиономии. Вторая сценка изображала большую квадратную яму, вырытую на луговом участке зеленого пояса. На снимке были видны останки нескольких мертвых птиц. Слева к братской могиле приближался человек с тачкой, в которой находилась еще пара птичьих трупов.
Ричард был ошеломлен. «Откуда взялись эти снимки? — гадал он. — И почему их мне показывают?» Припомнил все, что недавно приключилось внутри паутины, и, не веря себе самому, заключил: раненый мирмикот, должно быть, действительно видел все злодеяния, которые показали Ричарду… а значит, это сетевая структура каким-то образом перенесла изображение из разума мирмикота в мозг Ричарда. Осознав это, Ричард стал рассматривать картинки уже с большим вниманием. Сцены вторжения и убийств пробудили в нем гнев. На одном из последних снимков трое вооруженных людей нападали на птиц уже внутри бурого цилиндра. Живых не осталось.
«Итак, эти бедные существа обречены, — сказал себе Ричард, — и, вероятно, понимают это…»
Слезы вдруг наполнили глаза Ричарда, и с глубокой скорбью, еще не испытанной прежде, он понял, что личности, принадлежавшие к его собственному виду, систематически уничтожают птиц. «Нет, нет! — тихо вскрикнул он. — Остановитесь, пожалуйста, остановитесь. Неужели вы не видите, что делаете? Эти птицы — тоже воплощение чуда… химические вещества обрели сознание и в их телах. Они во всем подобны нам… Они наши братья».
За несколько секунд многочисленные встречи с птицеподобными существами заполнили память Ричарда и вытеснили наведенное изображение. «Они спасли мою жизнь, — вспомнил он о полете через Цилиндрическое море. — Притом без какой-либо выгоды для себя самих. Какой человек, — с горечью признался он себе, — сделал бы нечто подобное для птиц?»
Ричард редко плакал, но скорбь о птицах переполняла его. И он зарыдал, воспоминания обо всем, что было с ним в птичьем поселении, заполняли его разум: в особенности внезапная перемена в их обращении… и перевод в поселение мирмикотов. «А потом была эта экскурсия, и я оказался здесь… Значит, со мной пытались вступить в переговоры… но почему?» — Тут Ричард испытал еще одно потрясение, слезы вновь прихлынули к его глазам. «Потому что они в отчаянии, — ответил он себе. — И просят меня помочь».
6
Снова внутри паутины образовалась большая пустота. Ричард внимательно следил за тем, как тридцать с небольшим ганглиев сходились в сферу диаметром около 50 сантиметров по другую сторону зазора. Каждый из ганглиев с центром сферы связывало необычно толстое волокно. Поначалу Ричард ничего не смог обнаружить внутри сферы, но, после того как ганглии передвинулись в другое положение, на ее месте остался крошечный зеленый объект, присоединенный к сетке сотнями мельчайших волокон. Он рос очень медленно. Ганглии уже трижды меняли положение, каждый раз образуя ту же сферическую конфигурацию, когда Ричард наконец осознал, что в паутине растет манно-дыня. Он был ошеломлен: неужели без следа исчезнувший мирмикот оставил какие-то семена, так долго прораставшие? «Тогда они состоят самое большее из нескольких клеток. И ватное существо неким образом пестует эти крохотные эмбрионы…»
Тут ход его мыслей нарушился. Ричард осознал, что зародыши манно-дынь зреют метрах в двадцати от того места, где растаял в коконе мирмикот. «Тогда получается, что живая паутина перенесла яйца из одного места в другое и хранила их там в целости и сохранности несколько недель».
Логический ум Ричарда отбросил эту гипотезу: едва ли раненый мирмикот мог оставить какое-то семя. И медленно, но верно в голове Ричарда стало складываться альтернативное объяснение, предполагавшее наличие биологии куда более сложной, чем известная на Земле. «Что, если, — подумал он, — манно-дыни, мирмикоты и ватная паутина представляют различные формы существования одного и того же вида… с нашей точки зрения?»
Потрясенный подобной идеей, Ричард потратил два долгих периода бодрствования на воспоминания о том, что видел внутри поселения птиц. Не отводя глаз от четырех манно-дынь, подраставших напротив него, Ричард представил себе цикл метаморфоз, в котором манно-дыни порождали мирмикотов: умирая, последние отдавали плоть ватной сетке, в ней в свою очередь созревали зародыши манно-дынь, снова начинавшие процесс. Все известные ему факты не противоречили этому объяснению. Впрочем, ум Ричарда разрывался от сотни вопросов. Трудно было понять, как осуществляется этот сложный цикл метаморфоз и почему этот вид эволюционировал столь причудливо.
В студенческие годы интересы Ричарда были обращены к области точных наук. Физика и математика составляли основу его образования. И, пытаясь разобраться в жизненном цикле создания, в теле которого он обитал уже много недель, Ричард устыдился собственного невежества. Он сожалел, что в свое время не отнесся с должным вниманием к биологии. «Чем я могу помочь им, — спрашивал он себя, — если даже не знаю, с чего начать?»
Теперь Ричард гадал, не научилось ли сетчатое создание читать все его мысли, а не только воспоминания. Гости прибыли через несколько дней. В сетке вновь образовалась дорожка, ведущая ко входу. Четверо совершенно одинаковых мирмикотов прошли внутрь и жестом пригласили Ричарда к себе. В руках они держали его одежду. Ричард пошевелился… приютившая его сеть более не пыталась мешать ему передвигаться. Ноги Ричарда подгибались, но, одевшись, он все же сумел последовать за мирмикотами по коридору в глубь бурого цилиндра.
В большом зале были видны следы недавних работ. Огромная фреска на стене еще не была завершена. Действительно, пока мирмикот-преподаватель указывал Ричарду на конкретные предметы, изображенные на фреске, мирмикоты-художники все еще дорисовывали ее. Ричард изучал картину, а дюжина этих существ срисовывала по наброскам отдельные ее части. Ричард сразу же понял, зачем создана эта фреска. Этот зал устроили, чтобы объяснить ему, как он может помочь инопланетянам выжить. Бесспорно, внеземляне не сомневались в том, что люди собираются уничтожить их. И мирмикоты нарисовали все эти картины, чтобы предоставить Ричарду знания, необходимые для их спасения. Только способен ли он усвоить урок… понять смысл изображений?
Мирмикоты-живописцы были искуснейшими мастерами. Ричарду то и дело приходилось осаживать левое полушарие мозга, торопившееся проанализировать содержание картин, чтобы дать возможность правому полушарию насладиться талантом художников. Работали они стоя на двух задних ногах, а четырьмя передними рисовали. Мирмикоты негромко переговаривались, задавали друг другу вопросы, не создавая при этом заметного шума, способного отвлечь Ричарда, разглядывавшего их произведение на противоположной оконечности зала.
Первая половина фрески представляла собой учебник по биологии инопланетян. Представления Ричарда о странных существах оправдались. Главная последовательность повествования была образована примерно сотней отдельных картин. Две их дюжины иллюстрировали различные стадии развития зародыша мирмикота, тем самым значительно расширяя познания, которые Ричард приобрел, разглядывая рельефы внутри храма мирмикотов. Первые панели поясняли развитие эмбриона, они тянулись по прямой линии вдоль стен зала. Над и под этой главной последовательностью размещались дополнительные кадры, смысл которых Ричарду было трудно понять.
Четыре из них, например, располагались вокруг изображения манно-дыни, только что извлеченной из ватной паутины, однако зародыш мирмикота еще не возник внутри нее. Ричард решил, что эти четыре дополнительные картины должны предоставить ему конкретную информацию об условиях, в которых происходит процесс созревания. Но мирмикоты-художники воспользовались для этого ландшафтами родной планеты, а необходимые условия описывали с помощью туманов, озер, флоры и фауны. Ричард лишь качал головой, когда мирмикот-преподаватель показывал на эти картины.
Диаграмма над главной последовательностью посредством звезд и спутников определяла временные масштабы. По их расположению и количеству Ричард понял, что время жизни этих созданий на стадии мирмикота невелико по сравнению с длительностью существования сеток. Однако он так и не смог сообразить, что ему хотели сообщить с помощью этой диаграммы.
Весьма смущали Ричарда и численные соотношения между различными проявлениями вида. Было понятно, что каждая манно-дыня порождает одного мирмикота (близнецов нигде не изображали), и одно ватное существо, безусловно, могло произвести на свет множество манно-дынь. Но сколько мирмикотов приходится на одну сетку? На одном рельефе была изображена большая сеть с дюжиной мирмикотов внутри нее. Что должен был сообщить ему этот рельеф?
Ричард спал в небольшой комнате недалеко от зала с фреской. Уроки длились от трех до четырех часов, потом его кормили и позволяли спать. Иногда, входя в зал, Ричард разглядывал остававшиеся незавершенными картины на второй половине фрески. В подобных случаях свет в зале немедленно гас. Мирмикоты хотели, чтобы Ричард в первую очередь изучал их биологию.
Примерно через десять дней вторую половину фрески завершили. Получив, наконец, разрешение, Ричард рассматривал ее с истинным восторгом. Изображения множества людей и птиц были выполнены с исключительной точностью. С полдюжины раз на картине фигурировал сам Ричард… длинноволосый, бородатый, полуседой. Он узнал себя не сразу. «На этих картинах я похож на Христа», — усмехнулся Ричард. Часть фрески была отведена истории вторжения людей в поселение инопланетян. В ней содержалось больше подробностей, чем в спроектированном в мозг Ричарда изображении, когда он находился внутри ватной сетки. Впрочем, ничего нового на ней не было. Ричард лишь еще больше возмутился, увидев жуткие подробности продолжающегося кровопролития.
Эти картины пробудили в его мозгу интересный вопрос. Почему сетка напрямую не передала ему содержание этой картины, тем самым избавляя мирмикотов-художников от стольких хлопот? «Что, если, — гадал Ричард, — ватное существо умеет только воспроизводить и не способно придумывать. Или же оно способно изобразить лишь то, что видел один из мирмикотов».
Последние картины подробно объяснили Ричарду, чего именно хотят от него мирмикоты и сетка. На всех портретах Ричарда за его плечами был изображен большой синий рюкзак с двумя карманами спереди и двумя сзади; в каждом находилось по манно-дыне. Было там еще два дополнительных кармана на боках, уже поменьше: в одном находился серебристый цилиндр диаметром в пятнадцать сантиметров, а в другом — два небольших кожистых птичьих яйца.
Действия Ричарда на картине были изображены последовательно: из бурого цилиндра ему надлежало спуститься на подземный уровень и выйти на поверхность зеленого пояса за кольцом белых сооружений и узким каналом; далее, следуя за парой птиц, он должен был спуститься ко рву, где его ждала небольшая подводная лодка; она в свой черед должна была поднырнуть под стену поселения и выйти в огромное водное пространство, а затем Ричарду следовало высадиться на поверхность острова, застроенного небоскребами.
Ричард, улыбаясь, разглядывал фреску. «Итак, Цилиндрическое море и Нью-Йорк все еще существуют, — подумал он и вспомнил Орла, который утверждал, что без необходимости в конструкцию Рам изменений не вносят. — А значит, и Белая комната осталась на своем месте».
Последовательность действий Ричарда во время бегства сопровождалась множеством дополнений: некоторые из них относились к инопланетным растениям и животным, населяющим зеленый пояс, другие же содержали четкие инструкции о том, как управлять маленькой субмариной. Когда Ричард попытался скопировать наиболее важную часть информации на компьютер, прихваченный с «Ньютона», мирмикот-преподаватель проявил явные признаки нетерпения. Ричард решил, что дела наверняка ухудшились.
На следующий день, хорошо выспавшись, Ричард взял рюкзак и в сопровождении хозяев вошел в зал, где располагалась оставленная им сеть. Четыре манно-дыни, созревавшие в течение двух недель, были извлечены наружу мирмикотами и помещены в рюкзак. Груз оказался тяжелым. И Ричард прикинул, что вместе они тянут килограммов на двадцать. Потом другой мирмикот с помощью инструмента, напоминавшего большие ножницы, отстриг от сетки цилиндрический объем, содержащий четыре ганглии с волокнами. Образец материала сетки был помещен в серебристую трубку, которую уложили в один из малых боковых карманов на рюкзаке. Последними Ричард разместил в карманах птичьи яйца.
Ричард глубоко вздохнул. «Значит, распрощались», — подумал он, когда мирмикоты указали ему вдоль коридора. Почему-то вспоминалась настойчивость, с которой Паи Ватанабэ добивалась, чтобы тайское приветствие «вай» — неглубокий поклон, выполняемый с руками, сложенными перед грудью, — сделалось в колонии общепринятым. Улыбаясь себе самому, Ричард сделал «вай» полдюжине окружавших его мирмикотов. К его изумлению, все они в ответ сложили передние четыре ноги перед грудью и дружно поклонились ему.
Нижняя часть бурого цилиндра оказалась необитаемой. Оставив зал, где находилась живая сеть, Ричард с проводником сперва миновал группу мирмикотов, собравшихся возле атриума. Но, спустившись по пандусу к основанию цилиндра, они не встретили ни одного мирмикота.
Проводник Ричарда выпустил перед собой ногастика. По узкому концу тоннеля и через запасной выход тот выбрался наружу в зеленый пояс. Вернувшись, ногастик несколько секунд постоял на затылке мирмикота и потом свалился на землю. Проводник жестом указал Ричарду в сторону выхода.
Оказавшись на поверхности зеленого пояса, Ричард заметил двух больших птиц, немедленно поднявшихся в воздух; у одной из них на крыле оказался уродливый шрам, словно это место прострелили автоматной очередью. Ричард очутился в не слишком густом лесу, растения вокруг него поднимались над землей не более чем на три-четыре метра. Хотя свет не был ярок, Ричард, следуя за птицами, без труда обнаружил тропу. Временами вдали раздавалась беспорядочная пальба.
Первые пятнадцать минут прошли без каких-либо приключений. Лес сделался реже. Ричард как раз решил, что через десять минут они должны выйти на берег к субмарине, когда в сотне метров от него без всякого предупреждения застрочил автомат. Один из его крылатых проводников упал на землю, другой исчез. Ричард укрылся в чаще, услышав приближавшиеся голоса солдат.
— Можешь не сомневаться — два кольца, — объявил один из них, — если не три… В итоге у меня за эту неделю будет двадцать колец.
— Мужик, это дерьмо, а не соревнование. Нечего их считать. Проклятая птица даже не знала, что ты здесь сидел.
— Это ее трудности, а не мои. Я все равно буду считать кольца. Черт… У нее их всего только два.
Люди находились уже метрах в пятнадцати от Ричарда. Более пяти минут он простоял на месте, не смея шевельнуться. Тем временем солдаты, стоя у тела убитой птицы, курили и беседовали о войне.
Ричард ощутил боль в правой ноге… переступил, решив, что таким образом удастся уменьшить боль в перенапряженной мышце, но она лишь становилась сильнее. Наконец, опустив взгляд вниз, он с ужасом заметил похожее на грызуна существо, — из тех, что он видел на фреске, — которое, проделав дыру в ботинке, приступило к его ноге. Ричард попытался бесшумно, но резко стряхнуть его с ноги. Однако успех оказался неполным: хотя грызун отпустил ногу, солдаты услыхали шум и повернули к нему. Ричард не мог бежать… если бы и было куда, лишний вес все равно сделал бы его легкой добычей для солдат. Через минуту один из мужчин прокричал:
— Эй, Брюс, там кто-то засел в чаще.
Человек повел автоматом в сторону Ричарда.
— Не стреляйте, — сказал Ричард. — Я человек.
Второй солдат только что присоединился к товарищу.
— Какого дьявола ты здесь делаешь в одиночку?
— Гуляю, — ответил Ричард.
— Ты свихнулся? — проговорил первый солдат. — Выбирайся, дай погляжу на тебя.
Ричард медленно вышел из подлеска. Даже в тусклом свете он представлял собой тот еще видок: длинные волосы и борода, разбухшая синяя куртка.
— Боже… Кто ты, черт возьми?… Где расположена твоя часть?
— Это тебе не хренов солдат, — произнес второй мужчина, не отводя взгляда. — Какой-нибудь из этих одичалых дурачков… Небось, сбежал из Авалона и забрел сюда по ошибке… Эй ты, задница, разве ты не знаешь, что здесь опасно? Тебя могут убить…
— Нет, ты погляди… глянь-ка на его карманы, — перебил первый солдат, — у него там целых четыре клепаных дыни…
И тут небо взорвалось крыльями. Должно быть, нападавших птиц было около дюжины, они яростно кричали. Обоих солдат повалили на землю. Ричард бросился бежать. Припав к лицу первого солдата, одна из птиц рвала его когтями. Началась стрельба. Оказавшиеся вблизи солдаты, заслышав шум, бросились на помощь патрулю.
Ричард не знал, где искать подводную лодку, и устремился вниз по склону… насколько это было возможно с таким грузом. Стрельба усиливалась. Вдали раздавались вопли, издаваемые людьми, и предсмертные крики птиц.
Наконец он добрался до рва, по никакой субмарины не было видно. Ричард слышал человеческие голоса, приближавшиеся к нему сзади по склону. И когда он уже собирался запаниковать, из большого куста по правую руку раздался короткий крик. Предводитель птиц с четырьмя кольцами кобальтового цвета на шее пролетел мимо его головы, низко над землей, и опустился на берег рва по левую руку от Ричарда.
Маленькую субмарину они обнаружили буквально в три минуты. Кораблик погрузился в воду, прежде чем преследователи успели выскочить из леса. Оказавшись внутри небольшой рубки, Ричард снял свой мешок и положил рядом с собой. Взглянув на своего спутника, он попробовал произнести пару несложных трескучих фраз. Предводитель птиц отвечал очень медленно и отчетливо; его трескотня означала: «Все мы благодарны тебе».
Путешествие длилось более часа. Человек и птица неспособны были много сказать друг другу. В начале путешествия Ричард внимательно наблюдал за тем, как предводитель птиц ведет подводную лодку. Он делал отметки в компьютере, а потом даже попросил разрешения управлять лодкой. Когда ум Ричарда не был слишком занят, он продолжал задавать вопросы обо всем, что пережил во втором поселении. Но больше всего ему хотелось бы понять, почему в подводной лодке с дынями, с образцом ткани ватного существа и птичьими яйцами находится он, а не один из мирмикотов. «Должно быть, я чего-то не понимаю», — удивлялся Ричард.
Вскоре субмарина вынырнула на поверхность, и он увидел знакомые места. Впереди высились небоскребы Нью-Йорка.
— Аллилуйя! — громко проговорил Ричард, с полным рюкзаком высаживаясь на берег.
Предводитель птиц поставил субмарину на якорь у берега и быстро приготовился к отбытию. Перед расставанием он торопливо обернулся кругом, слегка поклонился Ричарду, а потом направился на север. И пока Ричард следил за исчезавшим в воздухе птицеподобным созданием, он вдруг понял, что стоит именно там, где много-много лет назад на Раме II они с Николь ожидали трех птиц, которые должны были перенести их через Цилиндрическое море.
7
В течение той первой секунды, которую Ричард провел на поверхности Нью-Йорка, крохотные датчики Рамы, разбросанные по гигантскому кораблю, собрали сотни миллиардов битов информации. Эти данные в реальном масштабе времени передавались в местные центры обработки, тоже микроскопические по размеру; там они хранились определенное время, а потом передавались в центральный связной процессор, укрытый в Северном полуцилиндре.
Каждую секунду каждого часа каждого дня датчики раман собирали квинтиллионы бит информации. В процессоре эти данные классифицировались, просеивались, анализировались, сжимались и поступали на хранение в записывающие устройства. Запоминавшиеся данные поступали на дюжину разбросанных по кораблю процессоров, каждый из которых выполнял какую-нибудь функцию… совокупность процессоров и управляла космическим аппаратом. Тысячи алгоритмов, заложенных в процессоры, обрабатывали данные, выявляли тенденции, синтезировали выводы, подготавливая информацию к регулярным импульсам, в которых сообщали о состоянии дел интеллекту Узла.
В импульсах информации была заложена смесь исходных, сжатых и обработанных данных, определявшаяся форматами, выбранными отдельными процессорами. Самая важная часть каждого импульса — это повествовательное сообщение, в котором единый, но распределенный интеллект Рамы излагал собственные представления о ходе дел экспедиции. В части импульса была заложена вспомогательная информация (изображения, результаты измерений, кривые, снятые датчиками), либо дополнявшая сообщение, либо непосредственно подтверждавшая выводы, содержащиеся в повествовании.
Использованный в сообщениях язык был математическим по структуре, точным в определениях и в высшей степени закодированным. Они изобиловали примечаниями, каждый эквивалент фразы содержал в своей структуре ссылки на конкретные данные, подтверждавшие конкретное утверждение. Истинный смысл сообщения не мог быть переведен на примитивный язык, подобный тем, которыми пользуется человек. Ниже следует приблизительное изложение смысла обобщенного сообщения Рамы, принятого интеллектом Узла вскоре после прибытия Ричарда в Нью-Йорк.
ОТЧЕТ № 298
Время передачи: 156 307 872 491 5116 Время после начала первой стадии: 29 2873 Ссылки: Узел 23-419 Космический корабль: 947 Космопроходцы: 47 249 (А и Б), 32 806, 2666
В последнем интервале люди (космопроходцы № 32 806) продолжали успешную войну против симбиотической пары птицы — сети (№ 47 249 — А и Б). Теперь люди овладели почти всем поселением, отведенным птицам и сетям, в том числе и верхней частью бурого цилиндра, где прежде обитали птицы. Они бились отважно, однако не в силах были противостоять вторжению. Люди убивали крылатых, забыв о жалости, и птиц осталось не более сотни.
Люди еще не проникли к месту обитания сетей. Впрочем, они уже обнаружили шахты с лифтами, опускающимися в глубины бурого цилиндра. Теперь люди заняты разработкой планов нападения на обиталище сетей.
Сети физически беззащитны. Их тела не снабжены никаким оружием. Даже в мобильной форме, имеющей возможность применить оружие, они не прибегают к насилию. Чтобы защитить себя от неизбежного вторжения людей, сети отправили подвижных мирмикотов на сооружение крепостей вокруг четырех самых старых и умудренных представителей своего вида. Одновременно прекратилось зачатие манно-дынь, а мирмикоты, не занятые возведением крепостей, преждевременно переходят в стадию кокона. Если люди отложат нападение еще на несколько интервалов, что вполне вероятно, во время вторжения они могут и не встретиться с мирмикотами.
В поселении людей по-прежнему распоряжаются личности, психические характеристики которых несомненно отличаются от контингента, обследованного внутри Рамы II и в Узле. Эти лидеры без колебаний стремятся к обретению личной власти, хотя бы и ценой благосостояния колонии. Невзирая на видеопослание и присутствие вестников в своей группе, они не верят тому, что за ними следят, и поведение этих людей ни в коей мере не отражает системы ценностей или этических норм, существующих в их собственном обществе.
Люди продолжают войну против птиц и сетей, в основном потому, что она отвлекает внимание от проблем, сложившихся в их колонии. Среди них главными являются вызванное самими же людьми разрушение окружающей среды и последовавший за ним спад уровня жизни. Предводители людей и большая часть колонистов не обнаруживают никаких угрызений совести относительно уничтожения птиц, даже если оно окажется полным.
Человеческая семья, которая провела более года в Узле, перестала оказывать заметное влияние на дела колонии. Женщина, являвшаяся нашим вестником, по-прежнему находится в заключении, главным образом потому, что сопротивлялась действиям нынешних лидеров; ее жизни грозит опасность. Муж ее сейчас живет вместе с птицами и сетями, играя ключевую роль в их попытках противостоять нападению людей. Дети же еще не созрели настолько, чтобы повлиять на дела колонии.
Совсем недавно муж оставил место обитания сетей и переселился на остров в самом центре космического корабля. Он унес с собой зародыши птиц и сетей. В настоящее время он устроился в знакомых ему условиях и сумеет выжить и вынянчить малышей обоих видов. Успех его бегства, по крайней мере отчасти, объясняется пассивным смягчающим воздействием, начавшимся с первой стадии. Эти передачи бесспорно сыграли роль в том, что сети приняли решение доверить свои эмбрионы человеческому существу.
Нет свидетельств того, что умиротворяющие сигналы повлияли на поведение людей. Поскольку основным занятием сетей является обработка информации, их восприимчивость к предложениям о мире неудивительна. Люди же, а особенно их предводители, настолько активны, что у них остается очень мало времени на размышление, если они вообще обращаются к рассудку.
Умиротворяющее воздействие на людей затруднено существенным фактором. Внутри своего вида люди обнаруживают значительную изменчивость от личности к личности; в рамках столь широкого диапазона сложно рассчитать передачу. Набор сигналов, умиротворяющий конкретного человека, почти всегда не влияет на любого другого. Сейчас проводятся эксперименты с различными типами процесса замирения, однако не исключено, что люди принадлежат к небольшой группе космоплавателей, не восприимчивых к умиротворяющей обработке.
В южной части корабля октопауки (№ 2666), как и прежде, обитают в колонии, почти не отличимой от прочих изолированных космических поселений этой расы. Полный диапазон их возможного биологического выражения остается скрытым, в основном из-за ограниченных территориальных ресурсов и отсутствия истинного соревнования. Однако им присуще стремление к экспансии, характеризующее успешные перелеты этой расы от одной звездной системы к другой.
До тех пор пока люди не вышли за пределы собственного обиталища, нарушив уединение рас, октопауки уделяли мало внимания остальным двум видам, населяющим корабль. Но, когда люди приступили к исследованиям поселения птиц и сетей, октопауки со все возрастающим интересом принялись наблюдать за событиями на севере. Люди еще не догадываются об их существовании, но октопауки уже начали планировать возможные меры воздействия на агрессивных соседей.
Возможность потери всего сообщества птиц и сетей в огромной степени уменьшает ценность полета. Не исключено, что ко времени окончания полета сети и птицы выживут лишь в зоопарке октопауков. Быть может, к ним добавятся те, которых вырастит человек на острове. Но даже безвозвратное исчезновение вида не позволяет переходить к стадии два; тем не менее продолжающееся непредсказуемое и разрушительное поведение нынешних предводителей людей дает основания для опасений относительно продолжения полета; следует предвидеть новые серьезные потери. Умиротворяющая активность в ближайшее время будет сконцентрирована на тех людях, которые противостоят этим лидерам и подавили в себе агрессивность и стремление к захвату чужой территории.
8
— Моя страна звалась Таиландом. Некогда там правил король, которого звали Рамой, подобно нашему кораблю. Ваши бабка и дед — мои мать и отец — вероятно, все еще живут там в городке по имени Лампанг… вот он.
Наи указала точку на выцветшей карте. Мальчики явно глядели в сторону. «Они еще так малы, — подумала она. — От них еще рано чего-то ждать, невзирая на природные данные».
— Ладно, — сказала Наи, сворачивая карту, — можете выйти на улицу и поиграть.
Галилей и Кеплер надели плотные куртки, прихватили мяч и выскочили на улицу. Уже через какие-то секунды на улице начался футбольный матч — один на один. «О Кэндзи, — думала Наи, приглядывая за мальчиками от дверей. — Как им не хватает тебя. Нельзя быть сразу и матерью, и отцом».
Она начала урок географии, как и всегда напомнив детям, что все колонисты в Новом Эдеме прилетели с планеты по имени Земля. Наи показала мальчикам карту своей планеты, объяснила сначала, что представляют собой континенты и океаны, а затем показала Японию, родную страну их отца. Урок заставил Наи остро ощутить собственное одиночество и тоску по дому.
«Что же, эти уроки, быть может, предназначены не только для вас, — думала она, наблюдая за футболом на тускло освещенных улицах Авалона. Галилей обвел Кеплера и забил гол. — Отчасти они нужны мне самой».
По улице шла Эпонина. Подобрав мяч, она бросила его обратно мальчикам. Наи улыбнулась подруге.
— Я так рада видеть тебя, дорогая, — проговорила она. — Мне сегодня что-то взгрустнулось.
— В чем дело, Наи? — спросила Эпонина. — В Авалоне плохо живется? Но сегодня все-таки воскресенье. И тебе не надо идти на оружейную фабрику, а мальчикам — в учебный центр.
Женщины зашли внутрь дома.
— Подумай, ты же великолепно устроилась. — Эпонина махнула рукой в сторону комнаты, где они ютились втроем. В конце концов, у тебя просторная комната, не говоря уже про полтуалета и ванную, которую ты разделяешь с пятью другими семействами. Чего же ты еще хочешь?
Наи расхохоталась и обняла Эпонину.
— Ты всегда умеешь утешить.
— Мамочка, мамочка, — в дверях появился Кеплер. — Пойдем скорее. Он вернулся… он говорит с Галилеем.
Наи и Эпонина возвратились к двери. Над Галилеем склонился человек с жутко изувеченным лицом. Мальчик был явно испуган. В руке человек держал лист бумаги. На нем было аккуратно вырисовано лицо с длинными волосами и бородой.
— Ты знаешь это лицо, не так ли? — настаивал человек. — Это мистер Ричард Уэйкфилд, правда?
Наи и Эпонина осторожно приблизились к нему.
— Мы же сказали, — твердо проговорила Наи, — чтобы ты больше не пугал детей. Уходи, или мы вызовем полицию.
Человек озирался обезумевшими глазами.
— Я опять видел его вчера ночью. Он был словно Иисус, но тем не менее оставался Ричардом Уэйкфилдом. Я стал стрелять в него, они набросились на меня. Их было пятеро. Это они разорвали мое лицо. — Человек разразился рыданиями.
По улице бежал санитар.
— Он. Я видел его, — кричал безумец, пока его уводили. — Я знаю это. Пожалуйста, поверьте мне.
Галилей плакал. Наи нагнулась, чтобы утешить сына.
— Мама, как по-твоему, этот человек действительно видел мистера Уэйкфилда?
— Не знаю, — ответила она. Наи поглядела на Эпонину. — Но некоторым из нас очень хотелось бы в это поверить.
Мальчики наконец уснули на своих постелях в углу. Наи и Эпонина устроились рядом в кресле.
— По слухам она очень больна, — негромко произнесла Эпонина. — Ее почти не кормят и притесняют всеми мыслимыми способами.
— Николь никогда не сдастся, — с гордостью проговорила Наи. — Мне бы хотелось обладать такой отвагой и силой.
— Последние шесть месяцев ни Элли, ни Роберту не позволяли видеться с ней… Николь даже не знает, что у нее родилась внучка.
— На прошлой неделе Элли сообщила мне, что обратилась с новой петицией к Накамуре, требуя разрешения на свидание с матерью, — сказала Наи. — Я беспокоюсь за Элли, она продолжает настаивать на своем.
— Элли у нас удивительная, — Эпонина улыбнулась, — даже невзирая на свою невероятную наивность. Она полагает, что, если будет исполнять все законы колонии, Накамура оставит ее в покое.
— Это и понятно… поскольку Элли все еще убеждена, что ее отец жив, — проговорила Наи. — Она разговаривала с каждым, кто заявлял, что встречался с Ричардом после его исчезновения.
— Все эти россказни о Ричарде дали ей надежду, — сказала Эпонина. — Впрочем, капелька надежды не помешает никому…
Разговор на мгновение прервался.
— А тебе самой, Эпонина? — спросила Наи. — Неужели ты позволяешь себе?…
— Нет, — перебила ее Эпонина. — Я всегда честна с собой… Скоро я умру, только не знаю, когда… поэтому зачем мне бороться за жизнь? Жизнь в Авалоне куда хуже, чем даже в исправительном заведении в Бурже. И если бы не те немногие дети, что ходят в школу…
Снаружи послышался шум. Наи и Эпонина замерли. Если их подслушал один из биотов-шпиков Накамуры, тогда…
Дверь внезапно распахнулась. Женщины едва ли не подпрыгнули на месте. Внутрь ввалился Макс Паккетт, он ухмыльнулся.
— А вот я вас арестую сейчас за подстрекательские разговоры.
В руках Макса был большой деревянный ящик. Женщины помогли ему опустить груз в углу. Макс снял свою плотную куртку.
— Извините за поздний визит, леди, но раньше освободиться не удалось.
— Вновь с провиантом для войск? — негромко спросила Наи, показывая на спящих близнецов.
Макс кивнул.
— Король-японец, — сказал он уже потише, — всегда любит напоминать мне, что армию двигает вперед сытый желудок.
— Первым это утверждал еще Наполеон. — Эпонина поглядела на Макса с саркастической улыбкой. — Едва ли у вас в Арканзасе слыхали о нем.
— Так точно, — ответил Макс. — Очаровательная учительница сегодня изволит быть в игривом настроении. — Достав запечатанную пачку сигарет из кармана куртки, он задумчиво проговорил: — Возможно, тогда придется оставить предназначавшийся ей подарок для себя самого.
Эпонина расхохоталась и потянулась за сигаретами. Немного посопротивлявшись для вида, Макс отдал ей пачку.
— Спасибо тебе, Макс, — от всей души сказала Эпонина. — Нам дозволено не так уж много удовольствий…
— А теперь посмотрите туда, — Макс ухмыльнулся. — Я зашел к вам не для того, чтобы послушать, как вы жалеете себя. Хотел лишний раз восхититься вашими прекрасными личиками, но, если вы предпочитаете пребывать в унынии, я попросту забираю назад свою кукурузу и помидоры…
— Кукуруза и помидоры! — дружно воскликнули Наи и Эпонина. Женщины подбежали к ящику. — Ребята столько месяцев не видели свежих продуктов, — взволнованно произнесла Наи, когда Макс открыл ящик ломиком.
— А вот об этом потише, — серьезно сказал Макс. — Вы знаете, что я нарушаю все правила: свежей еды едва хватает для армии и руководства. Но, по-моему, вы заслуживаете не только остатков с господского стола.
Эпонина обняла Макса и поблагодарила его.
— Мы с мальчиками так признательны тебе, Макс, — проговорила Наи. — Не знаю, чем смогу отплатить.
— Ну я-то найду способ взыскать свое.
Обе женщины возвратились в кресло, а Макс сел на пол между ними.
— Кстати, во втором поселении я виделся с Патриком О'Тулом… он передавал вам обеим привет.
— Ну и как он там? — спросила Эпонина.
— Обеспокоен, я должен сказать. Он пошел в армию из-за Кэти. Это она уговорила его… он, безусловно, не сделал бы этого, если бы имел возможность хоть однажды переговорить с Николь и Ричардом. Я не сомневаюсь, что теперь он осознает, какую оплошность допустил. Мне-то он ничего не говорил, но я почувствовал его недовольство. Накамура держит его на передовой из-за Николь.
— Война уже кончается? — спросила Эпонина.
— Похоже, что так. Но еще не ясно, чего хочет король… По словам солдат, теперь им почти не оказывают сопротивления, они очищают внутренние помещения бурого цилиндра.
Наи склонилась вперед.
— Кстати… поговаривают, что внутри цилиндра обитает другой вид разумных существ… совершенно не похожий на птиц.
Макс расхохотался.
— Кто знает, чему верить? Телевидение и газеты сообщают лишь то, что им приказывает Накамура, и все это знают. А слухов всегда прорва… Внутри того поселения я сам видел таких животных и растения, что меня больше ничто не удивит.
Наи подавила зевок.
— Мне пора идти, — проговорил Макс, вставая. — Пусть наша хозяйка ложится спать. — Он поглядел на Эпонину. — Ты не будешь возражать, если тебя проводят до дома?
— В зависимости от того, кто вызовется провожать, — усмехнулась Эпонина.
Через несколько минут Макс с Эпониной добрались до ее крошечной хижины на одной из боковых улиц Авалона. Макс бросил сигарету, которую они выкурили на двоих, и затоптал ее в грязь.
— А ты не против… — начал он.
— Да, Макс, конечно не против, — вздохнув, ответила Эпонина. — Тем более, что это будешь ты. — Она поглядела ему прямо в глаза. — Но если ты разделишь мою постель хоть однажды, тогда я захочу тебя снова, и если по какой-то ужасной случайности, невзирая на все предосторожности, ты заработаешь RV-41, я никогда не прощу себе.
Эпонина прижалась к нему, чтобы скрыть свои слезы.
— Спасибо тебе за все, — проговорила она. — Ты хороший человек, Макс Паккетт, быть может, единственный во всей этой безумной Вселенной.
Эпонина шла по парижскому музею, на стенах его были развешаны сотни шедевров. По залу торопилась большая группа туристов… на пять шедевров кисти Ренуара и Моне они потратили всего сорок пять секунд. «Остановитесь, — закричала Эпонина во сне. — За такое время их нельзя даже увидеть».
Громкий стук в дверь прогнал сон.
— Это мы, Эпонина, — она услышала голос Элли. — Если сейчас слишком рано, мы зайдем попозже, перед тем как ты уйдешь в школу. Роберт опасается, что мы надолго застрянем в психиатричке.
Эпонина потянулась за халатом, свисавшим с единственного стула.
— Минутку. Иду.
Она открыла дверь друзьям. Элли была в форме медсестры, маленькая Николь в самодельном рюкзаке припала к спине матери. Спящий младенец был укутан в хлопковое одеяло, чтобы было теплее.
— Можно войти?
— Конечно, — ответила Эпонина. — Извините, должно быть, я чего-то не расслышала…
— Разумеется, сейчас не самое удобное время, чтобы ходить в гости, — проговорила Элли, — но учитывая нашу занятость в госпитале, если мы не придем пораньше, то так и не сумеем выбраться к тебе.
— Ну а как ты себя чувствуешь? — спросил доктор Тернер через несколько секунд. Он поднес сканер к телу Эпонины, и данные уже начали появляться на экране переносного компьютерного монитора.
— Слегка устала, — произнесла Эпонина. — Но, возможно, просто психологически. После того как два месяца назад ты сказал мне, что обнаружил признаки ухудшения, начало сердечного приступа мерещится мне по крайней мере раз в день.
Во время обследования Элли оперировала с клавиатурой, присоединенной к монитору. Она убедилась, что наиболее важная информация с монитора записана компьютером. Эпонина перегнулась, чтобы видеть экран.
— А как работает новая система, Роберт?
— Зонды несколько раз отказывали, — ответил он. — Эд Стаффорд утверждает, что они недостаточно хорошо отработаны… К тому же у нас нет еще надежной схемы обработки данных, но в целом мы довольны.
— Отлично получилось, Эпонина, — отозвалась Элли, не поднимая глаз от клавиатуры. — При наших ограниченных средствах, когда столько раненых на войне, мы не смогли бы следить за больными RV-41 без помощи таких автоматов.
— Жаль, что мне не удалось воспользоваться советами Николь при проектировании, — проговорил Роберт Тернер. — Она великолепно знает системы внутреннего контроля. — Доктор заметил на графике нечто неожиданное. — Скопируй его, дорогая. Нужно будет показать Эду.
— Ты не слыхала чего-нибудь нового о своей матери? — спросила Эпонина, когда обследование приближалось к концу.
— Два дня назад мы встречались с Кэти, — не сразу ответила Элли. — Это был трудный вечер, она явилась с каким-то «поручением» от Накамуры и Макмиллана, чтобы обсудить его с нами… — Голос Элли едва был слышен. — Во всяком случае, Кэти утверждает, что суд состоится до Дня Поселения.
— А она видела Николь?
— Нет. Насколько нам известно, ее никто не посещает. Пищу ей доставляют Гарсиа, а ежемесячные медосмотры проводят Тиассо.
Кроха Николь закопошилась и пискнула за спиной матери. Эпонина потянулась, прикоснулась к щечке ребенка, открытой для воздуха.
— Трудно поверить… такие мягкие, — сказала она. В этот момент малышка открыла глаза и заплакала.
— У меня есть время покормить ее, Роберт? — спросила Элли.
Доктор Тернер поглядел на часы.
— Хорошо. Здесь мы почти закончили… Вильма Марголин и Билл Такер живут в следующем квартале. Я схожу к ним, а потом вернусь.
— А ты справишься без меня?
— Едва-едва, — мрачно ответил он. — В особенности с беднягой Такером.
— Билл Такер медленно умирает, — пояснила Элли, обращаясь к Эпонине. — Он живет один, у него сильные боли. Но правительство теперь запретило эвтаназию, и мы ничего не можем поделать.
— Ну что ж, сегодняшнее обследование не показало никакого ухудшения, — сказал доктор Тернер Эпонине несколько мгновений спустя. — Спасибо и за это.
Эпонина не слышала его. Умственным взором она видела свою медленную и мучительную смерть. «А я не хочу, чтобы так было со мной, не хочу. И как только не смогу ухаживать за собой… Макс принесет мне ружье».
— Извини, Роберт. Должно быть, мне хочется спать куда сильнее, чем кажется. Что ты сказал?
— Что тебе хуже не стало. — Роберт поцеловал Эпонину в щеку и направился к двери. — Вернусь через двадцать минут, — обратился он к Элли.
— Роберт выглядит очень усталым, — проговорила Эпонина после его ухода.
— Да, — ответила Элли. — Он по-прежнему так много работает… в свободное время все равно одни волнения. — Элли сидела на земляном полу, прислонившись спиной к стене хижины. Николь на ее руках припала к груди и время от времени ворковала.
— Смешная какая, — произнесла Эпонина.
— Что ты, просто неописуемое удовольствие.
«Это не для меня, — проговорил внутренний голос Эпонины, — ни теперь, ни когда-либо». В памяти Эпонины промелькнула страстная ночь, когда она едва сумела сказать «нет» Максу Паккетту. Столько горечи накопилось на душе. Она попыталась справиться с собой.
— Я прекрасно погуляла вчера с Бенджи. — Эпонина решила изменить тему.
— Не сомневаюсь, он сегодня утром все мне расскажет, — проговорила Элли. — Он обожает воскресные прогулки с тобой, других радостей не осталось, кроме моих редких визитов… я так благодарна тебе.
— Забудь об этом. Бенджи нравится мне. К тому же приятно ощущать себя полезной, если ты понимаешь, что я имею в виду… Он приспособился на удивление хорошо. Во всяком случае, у него меньше причин для жалоб, чем у сорок первых и тех, кого послали работать на оружейную фабрику.
— Он скрывает свою боль, — сказала Элли. — Бенджи умнее, чем все думают… В психиатричке ему не нравится, но он понимает, что не может позаботиться о себе. И он не хочет быть для кого-нибудь обузой.
На глазах Элли вдруг выступили слезы, и тело ее дрогнуло. Малышка Николь оторвалась от груди и уставилась на мать.
— С тобой все в порядке? — спросила Эпонина.
Элли утвердительно кивнула, вытерла глаза маленьким хлопковым платочком, который держала возле груди, чтобы не промокнуть. Николь принялась сосать дальше.
— На страдания вообще трудно смотреть, — проговорила Элли. — А напрасные страдания просто разрывают сердце.
Охранник внимательно проверил удостоверения и передал их другому, облаченному в форму человеку, сидевшему за пультом компьютера. Тот запросил какую-то информацию и вернул документы охране.
— Почему, — спросила Элли, когда они отошли подальше и никто не мог ее слышать, — почему этот человек каждый день проверяет наши фотографии, если за последний месяц он пропускал нас через этот пункт не меньше дюжины раз?
Они шли вдоль улицы, направляясь к выходу из поселения, расположенного близ Позитано.
— Это его обязанность, — ответил Роберт, — и ему приятно ощущать собственную значимость. Если он перестанет устраивать из этого церемонию, мы забудем, что он обладает властью над нами.
— Когда биоты контролировали вход, все происходило куда проще.
— Но те из них, кто еще функционирует, нужны на войне… к тому же Накамура опасается, что вдруг явится призрак Ричарда Уэйкфилда и каким-то образом подчинит себе биотов.
Они молча шли несколько секунд.
— Так ты считаешь, что моего отца нет в живых, дорогой?
— Увы, милая, — Роберт ответил не сразу, он был удивлен прямотой вопроса. — Я сомневаюсь в том, что он жив, но надеюсь на это.
Роберт и Элли наконец очутились на окраине Позитано. Вдоль улицы, плавно спускавшейся к центру поселка, выстроились несколько новых домов в европейском стиле.
— Кстати, Элли, — проговорил Роберт, — когда ты завела речь об отце, я вспомнил об одной вещи, которую хотел обсудить с тобой… Помнишь, я рассказывал тебе о проекте, том самом, которым занимается Эд Стаффорд?
Элли покачала головой.
— Он пытается классифицировать информацию обо всех колонистах с помощью укрупненных генетических групп. По его мнению, подобная классификация, пусть даже она является полностью произвольной, поможет предсказать, кто из нас и какими болезнями может заболеть. Я не совсем согласен с таким подходом — он кажется мне слишком формальным и математическим, а не медицинским. Однако аналогичные исследования проводились на Земле; выяснилось, что люди со сходной наследственностью склонны к одним и тем же заболеваниям.
Элли остановилась и вопросительно поглядела на мужа.
— Почему ты решил поговорить со мной об этом?
Роберт усмехнулся.
— Вот-вот, — проговорил он. — Я как раз к этому и подхожу… Во всяком случае, Эд разработал разностную схему, численный метод определения генетических различий между двумя индивидами по четырем основным аминокислотам, составляющим цепь в геноме. И с ее помощью в экспериментальном порядке разделил все население Нового Эдема на группы. Конечно, разностная схема ничего не значит…
— Роберт Тернер, — со смешком перебила его Элли. — А ты не собираешься закончить свою мысль? Что ты хочешь мне сказать?
— Ну хорошо, есть одна странность. Совершенно непонятная. В первом варианте классификации двое колонистов оказались за пределами всех групп. Изменив определения, Эд в конце концов сумел подобрать количественный разброс параметров одного из них и втиснул его куда-то. Но структура аминокислотных цепей оставшегося индивида настолько отлична от всех прочих обитателей Нового Эдема, что его не удалось отнести ни к одной из групп.
Элли глядела на Роберта так, словно бы муж ее сошел с ума.
— Эти два человека — твой брат Бенджи и ты, — неловко завершил Роберт.
— Вы двое выходите за пределы всех групп.
— Следует ли мне беспокоиться об этом? — спросила Элли после того, как они в молчании прошли метров тридцать.
— Не думаю, — спокойно ответил Роберт. — Возможно, всему виной схема, которую использовал Эд. Быть может, он где-то ошибся… Впрочем, космические излучения могли в самом деле изменить генетическую структуру твоего организма на стадии эмбриона.
К этому времени они оказались на главной площади Позитано. Элли наклонилась к мужу и поцеловала его.
— Все это очень интересно, дорогой, — проговорила она, чуть поддразнивая его, — но я все еще не могу понять, зачем ты затеял этот разговор?
Большую часть площади занимала стоянка велосипедов. Выстроенные в две дюжины рядов и несколько колонн парковочные места размещались перед бывшей станцией. Теперь все колонисты передвигались на велосипедах, за исключением главы и членов правительства, пользовавшихся электрокарами.
Поезда в Новом Эдеме были отменены вскоре после начала войны. Внеземляне изготовили вагоны из очень легких и исключительно прочных материалов, которые фабрики, построенные в колонии, так и не сумели воспроизвести. Армия нуждалась в этих сплавах для самых разнообразных целей, и к середине войны оборонительное ведомство реквизировало все вагоны.
Элли и Роберт бок о бок ехали на велосипедах вдоль берега озера Шекспир. Маленькая Николь проснулась и невозмутимо оглядывала окружавший ее ландшафт. Они миновали парк, где в День Поселения всегда происходили пикники, и повернули на север.
— Роберт, — весьма серьезным тоном произнесла Элли, — ты уже обдумал наш долгий разговор, состоявшийся прошлой ночью?
— О Накамуре и политике?
— Да, — ответила она. — Я все-таки полагаю, что мы оба должны выступить против его указа, отменяющего выборы до конца войны… Тебя в колонии уважают. И многие из тех, кто работает в здравоохранении, последуют за тобой… Наи полагает, что могут забастовать даже работники фабрики в Авалоне.
— Я не могу этого сделать, — после долгого молчания проговорил Роберт.
— Почему же, дорогой?
— Потому что я не верю в удачный исход… Элли, ты — идеалистка. В твоем мире люди действуют в соответствии с моральными принципами или общественной необходимостью. На самом деле так никогда не бывает. Если мы выступим против Накамуры, нас скорее всего просто засадят в тюрьму. А что тогда будет с дочерью? К тому же нам наверняка откажут в средствах на борьбу с RV-41, и этим беднягам станет еще хуже. Сократят расходы и на госпиталь… Многие люди пострадают из-за нашего идеализма. Как врач я нахожу возможные последствия неприемлемыми.
Элли съехала с велосипедной дорожки в небольшой парк в пяти сотнях метров от первых зданий Сентрал-Сити.
— Почему ты остановилась? — поинтересовался Роберт. — Нас ждут в госпитале.
— Хочется минут пять просто поглядеть на деревья, понюхать цветы и обнять Николь.
Когда Элли слезла с велосипеда, Роберт помог ей снять с плеч рюкзак с младенцем. Элли уселась на траву, положила Николь к себе на колени. Взрослые молча следили за Николь, внимательно разглядывавшей три травинки, которые она уже сорвала своей короткой ручкой. Наконец Элли расстелила одеяло и нежно положила на него дочь. Потом подошла к мужу и обняла его за шею.
— Я люблю тебя, Роберт, очень-очень люблю. Но приходится признаваться, что иногда я совсем не согласна с тобой.
9
Свет, падавший в единственное окно в камере, вырисовывал картинку на глинобитной стене напротив кровати Николь. Решетка, прикрывавшая окно, образовывала квадрат, разделенный двумя вертикалями и двумя горизонталями, — почти идеальную матрицу «три на три». Проникшие в камеру лучи дали знать Николь, что пора вставать. Поднявшись с деревянного топчана, она пересекла комнату и помыла лицо в умывальнике. Потом глубоко вздохнула, пытаясь скопить в себе силы еще на один день.
Николь не сомневалась, что ее последнее жилище, в котором она находилась уже около пяти месяцев, располагалось где-нибудь в новом сельскохозяйственном районе Нового Эдема, в узкой полоске, протянувшейся от Хаконе до Сан-Мигеля. Везли ее с завязанными глазами, но Николь быстро поняла, что она находится в сельской местности. Иногда через небольшое окошко — 40-сантиметровый квадрат под потолком — в ее камеру сочился густой запах навоза. Кроме того, по ночам за окном Николь было абсолютно темно — никаких отблесков.
«Последние месяцы оказались самыми худшими, — подумала Николь, вставая на цыпочки, чтобы пропихнуть через решетку несколько зернышек риса. — Ни разговоров, ни чтения, ни упражнений. Два раза в день рис и вода». На окне появилась маленькая рыжая белочка, посещавшая ее по утрам. Услышав ее, Николь отступила назад, чтобы видеть, как белка ест рис.
— Увы, только ты разделяешь мое общество, симпатяга, — громко произнесла Николь. Белка прекратила есть и прислушалась, готовая бежать при первом признаке опасности. — И не понимаешь ни слова из того, что я тебе говорю. — Белка не стала задерживаться. Доев свою порцию риса, она отправилась восвояси, оставив Николь в одиночестве. Несколько минут женщина глядела в окно, где только что находилась белка, размышляя о судьбе собственной семьи.
Шесть месяцев назад, когда суд по обвинению в подстрекательстве к бунту был в последнюю минуту «отложен на неопределенное время», Николь разрешили каждую неделю принимать только одного посетителя; свидание длилось один час. Пусть встречи происходили в присутствии охранника и всякие разговоры о политике и текущих событиях были строго запрещены, но она с нетерпением ждала еженедельных свиданий с Элли или Патриком. Чаще приходила Элли. По некоторым намекам, весьма осторожно сделанным ее детьми, Николь заключила, что Патрик участвует в какого-то рода правительственной деятельности и не может часто отпрашиваться.
Когда Николь узнала, что Бенджи забрали в больницу и не позволяют посещать его, она разгневалась, затем впала в депрессию. Учитывая обстоятельства, Элли пыталась уверить свою мать, что с Бенджи все в порядке. О Кэти не говорили. Патрик и Элли не знали, как объяснить Николь, что старшая сестра вообще не желает видеться со своей матерью.
Во время тех прежних визитов безопасной темой для разговоров всегда являлась беременность Элли. Николь с радостью поглаживала дочь по животу и обсуждала вопросы, связанные с самочувствием будущей матери. Когда Элли заводила речь о развитии эмбриона, Николь могла сравнивать ощущения дочери и собственные воспоминания. «Когда я была беременна Патриком, — однажды вспомнила она, — то ни разу не испытывала усталости. Ты же, напротив, вела себя просто кошмарно, всегда начинала брыкаться ночью, как только я засыпала». Когда Элли чувствовала себя неважно, Николь предписывала ей диету или физические упражнения, которые могли бы избавить ее от недомогания.
Последний визит Элли состоялся за два месяца до предполагаемого времени рождения ребенка. Но на следующей неделе после него Николь перевели в новую камеру, и с тех пор она не видела людей. Обслуживая Николь, биоты молчали и как будто даже не слышали вопросов. Однажды с досады она даже прикрикнула на Тиассо, следившую за ее еженедельным купанием.
— Неужели ты не можешь понять? Моя дочь должна была родить ребенка, моего внука, еще на той неделе. Я хочу знать, все ли в порядке.
В прежних камерах Николь всегда позволяли читать. Новые книжные диски в соответствии с заказом доставлял ей библиотекарь, так что дни между визитами проходили довольно быстро. Она перечитала почти все исторические романы отца, кое-что из поэзии, из истории, несколько наиболее интересных медицинских книг. Мысли Николь особенно занимала параллель между ее жизнью и судьбой обеих героинь ее детства: Жанны д'Арк и Алиеноры Аквитанской. Ни одна из этих двух женщин не пошла на компромисс после долгого и трудного пребывания в тюрьме, и это укрепляло дух Николь.
Когда ее перевели на новое место и обслуживавшая ее Гарсиа не возвратила ей электронное читающее устройство со всеми личными заметками, Николь сперва подумала, что просто произошла ошибка. Несколько раз она просила вернуть читающее устройство и, не получив его, поняла, что впредь будет лишена права на чтение.
В новой камере дни тянулись так медленно. Целыми днями Николь ходила взад и вперед, стараясь сохранить бодрость тела и духа. Она пыталась как-то распределять время, отведенное ходьбе, при этом заставляя себя не вспоминать о семье — подобные мысли теперь всегда вызывали в ней чувство потери и уныния, — и обращалась к более философичным концепциям или идеям. Часто, заканчивая прогулку, она концентрировала свое внимание на каком-нибудь давнишнем событии, пытаясь переосмыслить и глубже понять его смысл и исход.
Однажды — уже после долгой ходьбы — Николь отчетливо вспомнила ряд событий, имевших место, когда ей было 15 лет. К тому времени они с отцом уже поселились в своем комфортабельном доме в Бовуа. Николь блестяще училась в школе. Она решила принять участие в национальном конкурсе, где должны были избрать трех исполнительниц роли Жанны д'Арк для серии представлений, посвященных 750-й годовщине ее мученической кончины в Руане. Николь со страстью отдалась состязанию, ее целеустремленность одновременно и восхищала, и озадачивала отца. Когда Николь выиграла региональные соревнования в Туре, Пьер на шесть недель прервал работу над очередным романом, чтобы помочь своей обожаемой дочери лучше подготовиться к национальному финалу в Руане.
Николь была первой в атлетической и интеллектуальной компонентах состязания. Она уже получила высокие оценки в ходе конкурса. Они с отцом не сомневались, что ее изберут. Но, когда объявили победительницу, Николь оказалась среди дублерш.
«Многие годы, — размышляла Николь, расхаживая по камере в Новом Эдеме, — я полагала, что проиграла. Пусть отец говорил, что Франция еще не готова к меднокожей Жанне д'Арк. В собственных глазах я потерпела неудачу и была сокрушена ею. Моя самооценка восстановилась лишь во время Олимпийских игр, и всего через несколько дней после моей победы Генри самым жестоким образом вновь поверг меня в прах».
«Как дорого я заплатила, — продолжала Николь. — Сколько лет я была полностью поглощена собой, потому что не уважала себя, и почувствовала удовлетворение только тогда, когда научилась отдавать себя и свое другим.
— Ход ее мыслей ненадолго прервался. — Почему столь многие люди обязательно познают себя одним и тем же путем? Почему юность эгоистична и зачем в начале ее следует найти себя, а потом уже понять, как много в жизни такого, ради чего стоит жить?»
Когда ведавшая питанием Гарсиа принесла к обеду свежий хлеб и немного тертой моркови, Николь заподозрила, что скоро в ее положении произойдут перемены. И через два дня в ее камеру явилась Тиассо с расческой, косметикой, зеркалом и даже духами. Николь вволю понежилась в ванной, впервые освежившись по-настоящему за несколько месяцев. Забрав деревянный чан, Гарсиа, отправляясь к выходу, подала ей записку. «Завтра тебя посетит гость», говорилось в ней.
Николь не могла уснуть. Утром как девчонка она поболтала со своей приятельницей-белкой, обсудив свои надежды и тревоги, касающиеся грядущего рандеву. Несколько раз бралась за лицо и волосы, а потом решила, что и то и другое безнадежно. Время текло очень медленно.
Наконец, уже перед ленчем, она услышала в коридоре человеческие шаги, приближавшиеся к ее камере. Николь рванулась вперед в ожидании.
— Кэти, — воскликнула она, заметив свою дочь, показавшуюся из-за угла.
— Привет, мама, — сказала Кэти… отперев дверь ключом, она вошла в камеру. Женщины крепко и недолго обнялись. Николь даже не пыталась удержать слезы, невольно хлынувшие из глаз.
Они сели на койку Николь — другой мебели в камере не было — и несколько минут вполне дружелюбно говорили о семье. Кэти сообщила Николь, что у нее появилась внучка («Николь де Жарден-Тернер, ты можешь гордиться»), а затем извлекла около двадцати фотографий. На снимках была малышка со своими родителями, Элли и Бенджи в парке, Патрик в военной форме, нашлась даже пара снимков Кэти в вечернем платье. Николь по одному проглядела их все, глаза ее то и дело наполнялись слезами. «Ах, Кэти», — несколько раз воскликнула она.
Просмотрев все фотографии, Николь искренне поблагодарила дочь.
— Можешь оставить себе, мама, — проговорила Кэти, вставая и подходя к окну. Открыв сумочку, она извлекла сигареты и зажигалку.
— Дорогая, — неуверенно попросила Николь, — а ты могла бы не курить? Вентиляция тут ужасная. Запах табака останется на несколько недель.
Кэти несколько секунд глядела на мать, а затем положила сигареты и зажигалку обратно в сумочку. В этот момент возле камеры появилась пара Гарсиа со столиком и двумя стульями.
— Что это? — поинтересовалась Николь.
Кэти улыбнулась.
— А сейчас мы с тобой поедим, — сказала она. — Я кое-что приготовила для такого случая — цыпленка с грибами под винным соусом.
Вскоре третья Гарсиа внесла в комнату еду, от которой исходил божественный аромат, и поставила на застеленный скатертью стол среди тонкого фарфора и серебра. Появилась даже бутылка вина, а рядом с ней два хрустальных бокала.
Николь с трудом вспоминала правила хорошего тона. Цыпленок оказался восхитительным, грибы были такими нежными, и она молча наслаждалась едой. Время от времени прикладываясь к бокалу вина, Николь бормотала: «У… просто чудо», но не говорила почти ничего до тех пор, пока тарелка полностью не опустела.
Кэти, напротив, едва прикоснулась к еде и все наблюдала за матерью. Когда Николь закончила с едой, Кэти позвала Гарсиа. Та унесла блюдо и принесла кофе, которого Николь не видела почти два года.
— Итак, Кэти, — сказала Николь, поблагодарив дочь улыбкой, — а как у тебя дела, чем ты занята?
Кэти непристойно расхохоталась.
— Тем же самым дерьмом, — заявила она. — Теперь я «директорствую» над всем курортом Вегас… проверяю акты из клубов. Впрочем, великое дело… — тут Кэти осадила себя, учитывая, что ее мать не знала ничего о войне во втором поселении.
— А ты подыскала мужчину, способного по достоинству оценить все твои качества? — тактично спросила Николь.
— Такого, что остался бы рядом со мной, — нет, — ответила Кэти и вдруг вспыхнула. — Вот что, мама, — проговорила она, перегибаясь через стол. — Я явилась сюда не для того, чтобы обсуждать мои любовные похождения… У меня к тебе есть предложение, или же скорее его делает тебе вся семья.
Николь посмотрела на дочь, озадаченно хмурясь. Она впервые заметила, что Кэти очень постарела за эти два года, с тех пор как она видела дочь в последний раз.
— Не понимаю. Что за предложение?
— Ну, как ты знаешь, правительство собирается возобновить твое дело. Теперь они готовы провести судебный процесс. Тебя обвиняют в подстрекательстве к бунту, что может повлечь за собой смертный приговор. Прокурор сообщил нам, что показаний против тебя больше, чем нужно, и тебя безусловно осудят. Однако, учитывая все твои прошлые заслуги перед колонией, если ты признаешь себя виновной, будешь осуждена по менее серьезной статье: твои действия сочтут «непреднамеренными».
— Но я ни в чем не виновата, — твердо проговорила Николь.
— Я знаю это, мама, — ответила Кэти с легким нетерпением. — Но мы — Элли, Патрик и я — не сомневаемся в том, что тебя скорее всего осудят. Прокурор обещал нам, что как только ты признаешь себя виновной, тебя немедленно переместят в более удобное помещение и разрешат свидания с семьей, в том числе и с новорожденной внучкой… Он даже намекнул, что может походатайствовать перед властями, чтобы Бенджи разрешили жить у Роберта и Элли…
Николь возмутилась.
— Неужели вы все считаете, что я пойду на сделку и признаю свою вину, несмотря на то что упорно настаивала на своей невиновности с момента ареста?
Кэти кивнула.
— Мы не хотим, чтобы ты умерла. Тем более без особых причин.
— Как это без причин, — глаза Николь внезапно вспыхнули. — По-твоему, мне незачем умирать? — Она отодвинулась от стола, встала и заходила по камере. — Я умираю за справедливость, — проговорила Николь, обращаясь скорее к себе самой, чем к Кэти, — хотя бы в собственном представлении, если никто во Вселенной не сумеет понять этого.
— Но, мама, — вновь вмешалась Кэти, — ради чего? Твои дети и внучка навсегда будут лишены твоего общества, а Бенджи навеки останется в этом Гнусном заведении…
— Так вот что — мне предлагают сделку, — перебила ее Николь, возвысив голос. — Дешевый вариант сделки Фауста с дьяволом… Николь, забудь про свои принципы, скажи, что ты виновата, пусть даже ты ничего не нарушала. Не надо даже продавать свою душу за более земные награды. Ну нет, подобное предложение несложно и отвергнуть… Тебя попросили взяться за дело, потому что так будет лучше твоей семье… Кому еще мать окажет больше внимания?
Глаза Николь зажглись. Кэти полезла в сумочку, извлекла сигарету и зажгла ее дрожащей рукой.
— И кто же ко мне приходит с таким предложением? — продолжала Николь. Она уже кричала. — Кто доставляет мне изысканную пищу и вино, приносит фотоснимки членов моей семьи, чтобы я смягчилась… чтобы встретила нож, который, без сомнения, убьет меня с куда большей болью, чем электрический стул? Конечно, моя собственная дочь, возлюбленное дитя, порождение моего чрева.
Николь вдруг шагнула перед и ухватила Кэти за плечи.
— Кэти, не будь Иудой, — проговорила Николь, встряхнув испуганную дочь.
— Ты достойна лучшей роли. Когда-нибудь, после того как они осудят меня по этим ложным обвинениям и казнят, ты поймешь, зачем я это делаю.
Кэти освободилась из рук матери и отшатнулась назад. Затянулась сигареткой.
— Все это дерьмо, мама, — сказала она через некоторое время. — Полное дерьмо. Ты, как всегда, во всем абсолютно права… но я, видишь ли, пришла, чтобы помочь тебе… предложить шанс остаться в живых. Почему ты не можешь послушать кого-нибудь хотя бы один раз в своей проклятой жизни?
Николь несколько мгновений разглядывала Кэти, и, когда она заговорила снова, голос ее сделался мягче.
— Но я выслушала тебя, Кэти, и твое предложение мне не понравилось. Я внимательно наблюдала за тобой, и даже на секунду не могу предположить, что ты пришла сюда, чтобы помочь мне. Это никак не согласовывалось бы с тем, что я видела в тебе за последние годы. Ты, безусловно, делаешь это ради себя самой… Я не верю и тому, что ты каким-то образом представляешь Элли и Патрика. В таком случае они пришли бы вместе с тобой. Должна признаться — еще недавно я испытывала смятение, мне казалось, что, быть может, я приношу слишком много боли всем моим детям… но в эти последние минуты я отчетливо вижу все, что происходит… Кэти, моя дорогая Кэти…
— Не прикасайся ко мне, — закричала Кэти, когда Николь приблизилась к ней. Глаза Кэти были полны слез. — И избавь меня от своей праведной жалости…
В камере воцарилась тишина. Кэти докурила сигарету, попыталась собраться.
— Видишь ли, — сказала она наконец, — меня абсолютно не трогают твои чувства, неважно, что ты обо мне думаешь. Но почему, мама, почему ты не можешь подумать о Патрике, Элли и маленькой Николь? Если тебе хочется стать святой, почему они должны страдать из-за этого?
— В свое время они поймут.
— В свое время, — гневно проговорила Кэти, — ты будешь мертва. Причем очень скоро… Неужели ты не понимаешь, что в тот самый момент, когда я уйду отсюда и сообщу Накамуре о несостоявшейся сделке, будет назначен суд, который не даст тебе никаких шансов… абсолютно никаких клепаных шансов?
— Кэти, тебе меня не испугать.
— Я не могу тебя испугать, я не могу прикоснуться к тебе, я не могу даже обратиться к твоему разуму. Как и все праведники, ты прислушиваешься лишь к своему собственному внутреннему голосу.
Кэти глубоко вздохнула.
— Полагаю, что так оно и есть… До свидания, мама. — На глазах Кэти выступили слезы.
Николь плакала не скрывая слез.
— До свидания, Кэти. Я люблю тебя.
10
— Последнее слово предоставляется защите.
Николь поднялась из кресла и обошла стол. Собственная усталость удивила ее. Два года, проведенных в тюрьме, безусловно подточили даже ее легендарные силы.
Она медленно приблизилась к суду присяжных, состоявшему из четырех мужчин и двух женщин. Женщина, сидевшая в первом ряду, Карен Штольц, была родом из Швейцарии. Николь знала ее достаточно неплохо: миссис Штольц и ее муж владели булочной неподалеку от дома Уэйкфилдов в Бовуа.
— Здравствуй, Карен, — спокойно проговорила Николь, останавливаясь прямо перед судьями. Они располагались в два ряда по трое. — Как поживают Джон и Мэри? Теперь им уже двадцать?
Миссис Штольц шевельнулась на своем месте.
— С ними все в порядке, — ответила она очень негромко.
Николь улыбнулась.
— А по воскресеньям вы по-прежнему выпекаете эти восхитительные рулеты с корицей?
В зале суда раздался стук молотка.
— Миссис Уэйкфилд, — сказал судья Накамура, — едва ли сейчас время для праздной болтовни. Вам предоставлено пять минут на последнее слово, и часы уже пущены.
Николь игнорировала судью. Она перегнулась через барьер, отделявший ее от суда, разглядывая великолепное ожерелье Карен Штольц.
— Камни прекрасны, — шепнула она. — Но они могли заплатить и побольше, ты продешевила.
Снова стукнул молоток. Двое охранников быстро подошли к Николь, но она уже отошла от миссис Штольц.
— Дамы и господа, члены суда, — проговорила Николь, — всю неделю вы слушали обвинение… как неоднократно утверждал прокурор, я оказывала противодействие законному правительству Нового Эдема. По его словам, меня обвиняют в подстрекательстве к мятежу. На основании представленных суду свидетельств вы должны решить, виновна ли я. Пожалуйста, помните об этом, поскольку обвинение мне предъявлено весьма серьезное; признав меня виновной, вы осудите меня на смертную казнь.
— В своем последнем слове я бы хотела тщательно проанализировать обвинения. В частности, все, что говорилось против меня в первый день, не имело никакого отношения к обвинению; подобное нарушение, как я полагаю, было осознанно допущено судьей Накамурой вопреки статьям кодекса колонии, определяющим проведение разбирательства по серьезным делам…
— Миссис Уэйкфилд, — раздраженным голосом перебил ее Накамура. — Я уже говорил вам на этой неделе, что не стану терпеть неуважения к себе. Еще одно подобное замечание, и я лишу вас слова.
— В тот день обвинение пыталось осудить мое сексуальное поведение, очевидно, делающее меня лицом, заинтересованным в политических заговорах. Дамы и господа, я охотно обсужу со всеми вами в частном порядке обстоятельства, связанные с зачатием каждого из моих шестерых детей. Однако моя половая жизнь, бывшая, настоящая или даже будущая, не имеет никакого отношения к суду. Первый день разбирательства был потрачен впустую, если только эти сплетни не развлекли вас.
На заполненной до отказа галерее захихикали, но охрана торопливо успокоила толпу.
— Следующая группа свидетелей обвинения, — продолжала Николь, — потратила много дней, обвиняя моего мужа в бунтарской деятельности. Я с готовностью признаю, что являюсь женой Ричарда Уэйкфилда, но суд сейчас не решает, виновен он или нет, — вы должны решить, виновна ли я сама.
— Обвинение предположило, что мои подрывные действия начались с участия в той самой видеозаписи, которая, собственно, и способствовала основанию колонии. Признаюсь, я действительно помогала готовить видеопередачу с Рамы на Землю, но категорически отрицаю, что «вступила в сговор с инопланетянами» или помогала им создавать этот космический корабль, каким-то образом нарушив при этом интересы моих собратьев-землян.
— Да, я принимала участие в создании видеопередачи. Так я заявила вчера, когда согласилась на перекрестный допрос — у меня не оставалось иного выбора. Моя семья и я находились тогда во власти разума, куда более мощного, чем человеческий. У нас были основания полагать, что отказ в содействии повлечет за собой наказание.
Николь возвратилась к столу защиты и отпила воды. А потом вновь повернулась к суду.
— Итак, остается два возможных источника обвинения меня в подстрекательских действиях — показания моей дочери Кэти и та странная аудиозапись, склеенная из обрывков моих фраз… разговоров с членами моей семьи, которую вы прослушали вчера утром.
— Все вы прекрасно знаете, насколько легко можно сфальсифицировать подобные записи и воспользоваться ими в своих целях. Оба этих аудиотехника, занимающие к тому же ключевые посты, признали вчера, что сотни часов выслушивали разговоры между мной и моими детьми, прежде чем сумели состряпать тридцатиминутную запись, послужившую в качестве «основного свидетельства обвинения»… но даже восемнадцать секунд в ней не были взяты из одного разговора. Сказать, что подобная запись не выдерживает никакой критики, пожалуй, слишком мало.
— При всем уважении к показаниям моей дочери Кэти Уэйкфилд и к великому своему огорчению должна заявить, что она неоднократно допускала откровенную ложь. Я не только не знала о предположительно нелегальной деятельности своего мужа Ричарда, но и никогда не помогала ему ни в чем предосудительном.
— Вы помните, что при перекрестном допросе Кэти была вынуждена уступить фактам, неоднократно отказывалась от прежних показаний и наконец упала в обморок на месте свидетеля. Судья тогда сообщил вам, что моя дочь находится в душевном смятении и вы должны игнорировать заявления, сделанные ею в эмоциональном состоянии во время беседы со мной. Я прошу вас вспомнить каждое слово, произнесенное Кэти… не только когда она отвечала на вопросы прокурора, но и когда я пыталась выяснить у нее конкретные даты и места подстрекательских действий, приписываемых мне.
Николь приблизилась к судьям в последний раз, поочередно поглядев на каждого из них.
— Итак, вы должны решить, на чьей стороне истина. Я стою перед вами с нелегким сердцем, ведь вся последовательность предъявленных обвинений не может послужить причиной для осуждения. Я служила колонии и человечеству — и невиновна ни в чем. И та Сила или Разум, что правит в этой удивительной Вселенной, знает этот факт, невзирая на приговор вашего суда.
За окном быстро темнело. Николь в задумчивости прислонилась к стене, гадая, не эта ли ночь окажется последней в ее жизни. Она невольно поежилась. После объявления приговора каждую ночь Николь ложилась спать, ожидая смерти на следующее утро.
Гарсиа принесла обед, как только стемнело. Пища оказалась много лучше, чем в последние несколько дней. Медленно пережевывая жареную рыбу, Николь вспоминала события пяти лет, прошедших с тех пор, как она и ее семья встречали первый разведывательный отряд с «Пинты». «Что же у нас случилось не так? — спросила себя Николь. — Какие фундаментальные ошибки мы допустили?»
Она могла слышать умом голос Ричарда. Вечно недоверчивый циник Ричард еще в конце первого года предположил, что Новый Эдем слишком хорош для людей. «Мы постепенно разрушаем его, как и все на Земле, — говорил он. — Это наш генетический багаж. Ты знаешь его: жадность, агрессивность и интеллект ящерицы; подобную тяжесть не одолеть ни просвещением, ни образованием. Погляди на героев О'Тула: Иисуса Христа и того молодого итальянского святого, Микеля Сиенского. Их убили, поскольку они считали, что люди должны попытаться стать чем-то большим… а не жить как разумные шимпанзе».
«Но здесь, в Новом Эдеме, — подумала Николь, — мы могли устроить себе лучший мир. Здесь были созданы все условия для жизни. Ведь вокруг нас неопровержимое свидетельство того, что во Вселенной существует интеллект, далеко превосходящий наш собственный. Уже это должно было создать среду, в которой…»
Она доела рыбу и придвинула к себе небольшой шоколадный пудинг. Николь улыбнулась, вспоминая, как любил Ричард шоколад. «Мне так не хватает его. В особенности его умных речей».
Николь вздрогнула, услышав шаги, приближавшиеся по коридору к ее камере. Холодок страха пробежал по ее телу. Вошли двое молодых людей с фонарями. На обоих была форма специальной полиции Накамуры.
Мужчины вошли в камеру очень деловито. Они не стали представляться. Старший, которому было за тридцать, быстро извлек документы и приступил к чтению.
— Николь де Жарден-Уэйкфилд, вы были обвинены в подстрекательских действиях и будете казнены завтра утром в 8:00. Завтрак вам подадут в 6:30, через 10 минут после рассвета. В 7:30 мы придем за вами, чтобы отвести к месту, где будет произведена казнь. Вас привяжут к электрическому стулу в 7:58, ток будет подан точно через 2 минуты… У вас есть какие-нибудь вопросы?
Сердце Николь колотилось так быстро, что она едва могла дышать. Она попыталась успокоиться.
— У вас есть какие-нибудь вопросы? — повторил полицейский.
— Как вас зовут, молодой человек? — спросила Николь дрогнувшим голосом.
— Франц, — ответил мужчина несколько нерешительно.
— Какой Франц?
— Франц Бауэр.
— Ну хорошо, Франц Бауэр, — проговорила Николь, стараясь выдавить улыбку, — а можете ли вы мне сказать, сколько времени уйдет непосредственно на смерть, после того как вы подадите ток?
— Я действительно не знаю, — ответил он с легким волнением, — но сознание вы потеряете почти мгновенно… через пару секунд. Правда, я не знаю, как долго…
— Благодарю вас, — проговорила Николь, ощутив головокружение. — Пожалуйста, уйдите, я хочу побыть в одиночестве. — Мужчины открыли дверь камеры. — Ах, да, — добавила Николь, — не могли бы вы оставить фонарь? И, быть может, ручку и бумагу или электронный блокнот?
Франц Бауэр покачал головой.
— Я прошу прощения. Но мы не можем…
Николь махнула, чтобы он уходил, и перешла на противоположную сторону камеры. «Два письма, — сказала она себе, медленно дыша, чтобы восстановить силы. — Я только хотела написать два письма. Кэти и Ричарду. Чтобы примириться, как я уже примирилась со всеми остальными».
Когда полицейские ушли, Николь принялась вспоминать долгие часы, проведенные в яме на Раме II… это было много лет назад, тогда она ожидала голодной смерти. Она снова припомнила те дни, заново переживая счастливые моменты своей жизни. Теперь мне это не нужно. «В моем прошлом уже нет событий, которые я не успела обдумать… Спасибо двум годам, проведенным в тюрьме».
Николь с удивлением обнаружила, что раздражена из-за отсутствия возможности написать два последних письма. «Утром я снова подниму этот вопрос. Они позволят мне написать письма, если я начну шуметь». Невзирая на все, Николь улыбнулась. «Не следует уходить благородно…» — процитировала она громко Шекспира.
И вдруг Николь ощутила, как пульс ее вновь убыстрился. Умственным взором она увидела электрический стул в темной комнате и себя на нем: ее голова была скрыта под странным шлемом… он засветился, и Николь увидела, как осело ее тело.
«Боже милостивый, — подумала она, — где бы Ты ни находился, каков бы Ты ни был, прошу, пошли мне отвагу. Я так боюсь».
Николь в темноте села на свою постель. Через несколько минут она почувствовала себя лучше, почти успокоилась. И поняла, что гадает, каким окажется миг смерти. «Может быть, ты словно засыпаешь, а потом ничего нет? Или в последний момент действительно происходит нечто особенное, чего никому не дано знать при жизни?»
Голос звал ее издалека. Николь пошевельнулась, но еще не проснулась.
— Миссис Уэйкфилд, — вновь позвал ее голос.
Николь быстро села в постели, полагая, что настало утро. Она ощутила жуткий страх — память подсказала ей, что жить-то ей осталось всего два часа.
— Миссис Уэйкфилд, — произнес голос, — это Амаду Диаба. Я здесь, возле вашей камеры.
Николь потерла глаза и постаралась различить во тьме фигуру у двери.
— Кто? — спросила она, медленно пересекая комнату.
— Амаду Диаба. Два года назад вы помогли доктору Тернеру пересадить мне сердце.
— Что вы делаете здесь, Амаду? Как вы проникли внутрь?
— Я пришел, чтобы доставить вам кое-что. Я подкупил всех, кого следовало. Я должен был вас увидеть.
И хотя мужчина находился в пяти метрах от нее, Николь лишь смутно видела очертания его фигуры. Усталые глаза подводили ее, но, когда она особенно усердно попыталась сфокусировать зрение, ей вдруг показалось, что перед ней ее прапрапрадед Омэ. Резкий холодок пробежал по телу.
— Хорошо, Амаду, — проговорила наконец Николь. — Что же ты принес мне?
— Сперва я должен объяснить. Быть может, вы поймете не все… Я и сам полностью не понимаю. Я просто знаю, что сегодня должен вам отдать эту вещь.
Он недолго помедлил. Николь промолчала, и Амаду торопливо рассказал ей свою историю.
— В тот день, когда меня приняли в колонию Лоуэлл, я гостил в Лагосе и получил от своей бабушки-сенуфо странное послание… оно гласило, что я должен срочно посетить ее. Я отправился к ней при первой же возможности — через две недели, получив новую весть от бабушки, настаивавшей, что мой приезд — это вопрос «жизни и смерти».
— Я прибыл в ее деревню около полуночи. Моя бабушка проснулась и немедленно оделась. Мы долго шли по саванне в компании местных колдунов. И когда мы добрались до цели, я уже едва не обессилел. Это оказалась небольшая деревенька, именуемая Нидугу.
— Нидугу? — перебила его Николь.
— Совершенно верно, — ответил Амаду. — Там жил странный старик, нечто вроде верховного колдуна. Моя бабушка вместе с колдунами осталась в Нидугу, а мы с ним вдвоем отправились на близкую, лишенную растительности гору — к озерку. Мы дошли туда как раз перед рассветом.
«Погляди, — проговорил старик, когда первые лучи солнца упали на озеро.
— Загляни в Озеро Мудрости. Что ты видишь?»
— Я сказал ему, что вижу тридцать или сорок похожих на дыню предметов, покоящихся на одной стороне озера.
«Хорошо, — он улыбнулся. — Ты действительно тот».
«Что значит тот?» — спросил я.
— Он так и не ответил. Мы обошли озеро и приблизились к тому месту, где на дне лежали дыни. Когда солнце поднялось выше, они исчезли из виду, и верховный колдун извлек небольшой фиал. Он погрузил его в воду, завинтил колпачок и передал мне. Он также дал мне камешек, напоминавший подобные дыням предметы, что остались на дне озера.
«Это самые важные дары, которые ты когда-либо примешь», — проговорил он.
«Почему?» — спросил я.
— Но через несколько секунд глаза старика полностью побелели, и он впал в транс, распевая ритмические напевы сенуфо. Он плясал несколько минут и вдруг внезапно нырнул в холодное озеро, чтобы поплавать.
«Подожди минутку, — закричал я, — что мне делать с этими дарами?»
«Повсюду носи их с собой, — ответил он. — Ты сам поймешь, когда настанет время воспользоваться ими».
Николь подумала: сердце ее бьется так громко, что даже Амаду слышит его. Она протянула руки через прутья решетки и прикоснулась к его плечу.
— А прошлой ночью, — проговорила она, — голос во сне — или, быть может, это был не сон — сказал тебе принести мне-фиал и камень.
— Именно так и было. Как вы узнали?
Николь не ответила. Она не могла говорить. Все ее тело сотрясалось. Мгновение спустя, когда Николь ощутила рукой оба предмета, колени ее так ослабели, что она уже решила — вот-вот упадет. Дважды поблагодарив Амаду, Николь просила его поторопиться, чтобы его не обнаружили. Она медленно дошла до своей кровати. «Как такое могло случиться? Неужели все было известно с самого начала? Как манно-дыни могли попасть на Землю? — Нервная система Николь была перегружена. — Я потеряла власть над собой, а ведь еще даже не отпила из фиала».
Одно прикосновение к камню и фиалу живо напомнило Николь о видении, которое посетило ее на дне ямы, когда она находилась на Раме II. Николь открыла фиал и, дважды глубоко вдохнув, торопливо проглотила его содержимое. Сперва она подумала, что ничего не происходит. Тьма вокруг нее оставалась непроглядной. И вдруг прямо посреди камеры образовался оранжевый шар. Он внезапно взорвался, разбрасывая краски в темноту. За ним появился красный шар, затем пурпурный. Отшатнувшись от яркой пурпурной вспышки, Николь услыхала громкий смех за окном. Она поглядела в ту сторону. Камера исчезла. Николь была снаружи, в поле. Было темно, но она могла видеть контуры зданий. Вдали Николь услыхала смешок. «Амаду», — мысленно позвала она. А потом бросилась бежать по полю подобно молнии. Догнала идущего человека. Когда она оказалась совсем рядом, его лицо изменилось: это был не Амаду, это был Омэ.
Он усмехнулся снова, и Николь остановилась. «Роната», — позвал он. Лицо его увеличивалось. Оно становилось все больше и больше: сперва как машина, потом как дом. Хохот его оглушал. Лицо Омэ сделалось огромным шаром, поднимающимся вверх все выше и выше в темную ночь. Он вновь расхохотался, и нарисованное на шаре лицо разорвалось, окатив Николь водой. Она вся вымокла. Она была под водой и плыла в ней. Вынырнув на поверхность, Николь оказалась в пруду в оазисе — там, где семилетней девочкой предстала перед львицей во время поро. Все та же львица ожидала ее на берегу пруда. Николь вновь стала маленькой девочкой. Она была очень испугана.
«Я хочу к маме, — подумала Николь. — Ляг и усни, пусть будет покоен твой сон, запела она, выходя из воды». Львица не мешала ей. Николь поглядела на животное, и морда львицы преобразилась в лицо матери. Николь бросилась, чтобы обнять ее. Но вместо этого сама сделалась львицей, разгуливавшей по оазису среди африканской саванны.
Теперь в пруду плавали шестеро — все ее дети. Львица-Николь пела колыбельную Брамса, а дети один за другим выходили из воды. Женевьева… Симона… Кэти… Бенджи… Патрик… Элли. Каждый из них проходил мимо нее, направляясь в саванну. Николь устремилась за ними.
Она бежала по битком набитому стадиону. Николь снова приняла человеческий облик — стала молодой, атлетически развитой женщиной. Объявили последний прыжок. Направляясь к дорожке разбега в секторе тройного прыжка, она столкнулась с японским судьей. Это был Тосио Накамура. «Ты сделаешь заступ», — бросил он, хмурясь.
Подбегая к яме, Николь подумала, что летит. Она оттолкнулась от доски, взмыла в воздух, тщательно переступила и вновь подпрыгнула… приземлилась. Она поняла — прыжок удался. И направилась туда, где оставила свой костюм. Ее отец вместе с Генри бросились обнимать ее. «Отлично, — проговорили они. — Очень хорошо».
Жанна д'Арк принесла золотую медаль к пьедесталу почета и повесила ее на шею Николь. Алиенора Аквитанская вручила ей дюжину роз. Кэндзи Ватанабэ и судья Мышкин стояли возле нее и поздравляли. По радио сообщили, что она установила новый мировой рекорд. Толпа стоя аплодировала ей. Николь глядела на море лиц и заметила, что в толпе не только люди. Там оказался Орел, он сидел в особой ложе возле секции, отведенной октопаукам. Все приветствовали ее… и птицы, и сферические создания с щупальцами; дюжина плащеносных угрей прижималась к окнам гигантской замкнутой чаши. Николь махала им всем.
Потом руки ее превратились в крылья — и она полетела. Николь сделалась соколом, взмывшим высоко над фермерскими участками в Новом Эдеме. Она поглядела на строение, в котором была заточена. Потом обратилась на запад и обнаружила ферму Макса Паккетта. Даже заполночь Макс был занят делом, он работал в пристройке к одному из амбаров.
Николь летела на запад, держа путь на яркие огни Вегаса. Она спустилась возле развлекательного комплекса и облетела по очереди все большие ночные клубы. Углубившись в себя, Кэти сидела на задних ступеньках, она прятала лицо в ладони, и тело ее содрогалось. Николь попыталась утешить дочь, но сумела лишь издать соколиный крик. Озадаченная Кэти посмотрела в ночное небо.
Потом она полетела в Позитано, приблизилась к выходу из поселения и подождала, пока открылась внешняя дверь. Испугав охрану, сокол-Николь рванулась из Нового Эдема, менее чем через минуту достигнув Авалона. Роберт, Элли, маленькая Николь и даже санитар — все были в палате Бенджи. Николь не знала, почему все они бодрствуют в такой поздний час. Она окликнула их. Бенджи подошел к окну и заглянул в темноту.
Николь услыхала, что ее зовет голос. Он был слаб и доносился откуда-то с юга. Она спешно полетела ко второму поселению, пролезла в дыру, проделанную людьми в его внешней стене. Торопливо проскочив вход, она обнаружила ворота и влетела в зеленый пояс, лежащий посреди поселения. Голос умолк. И Николь увидела своего сына Патрика, расположившегося вместе с солдатами в лагере возле основания бурого цилиндра.
Птица с четырьмя кобальтовыми кольцами столкнулась с ней в воздухе. «Его здесь больше нет, — сказала она. — Ищи в Нью-Йорке». Николь быстро оставила второе поселение и вернулась на Центральную равнину. Там она снова услышала голос: «Вверх, вверх». Она поднималась все выше и выше. Сокол-Николь теперь едва могла дышать.
Николь перелетела через южную часть стены, обнимающей Северный полуцилиндр. Под ней оказалось Цилиндрическое море. Голос теперь сделался более четким. Ее звал Ричард. Сердце сокола отчаянно колотилось. Ричард стоял на берегу у подножия небоскребов и махал ей. «Ко мне, Николь», — звал его голос. Она видела его глаза даже во тьме. Николь приземлилась и опустилась на плечо мужа.
Тьма окружала ее. Николь вернулась в свою камеру. Неужели она слыхала крик птицы за окном? Сердце ее колотилось. Николь обошла небольшую комнату. «Спасибо тебе, Амаду. Спасибо тебе, Омэ. — Она улыбнулась. — Спасибо и Тебе, Бог».
Николь распростерлась на кровати и через несколько секунд уснула.
