ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Глава 1
ЧИТАЙ ЭТО КАЖДЫЙ ДЕНЬ
Пишу я о событиях самых недавних. На заре в мою палатку заглянул лекарь и спросил, помню ли я его. Когда я сказал, что не помню, он объяснил мне, кто он такой, и дал этот свиток и стиль из мягкого металла, который пишет на папирусе не хуже, чем на воске.
Имя мое Латро. Забывать его нельзя! Лекарь сказал, что я очень быстро все забываю из-за того, что был ранен в бою. Он даже назвал это сражение каким-то именем, будто оно человек, но я уже не помню каким. Он сказал, чтобы я приучился записывать все как можно подробнее, чтобы потом проверить себя, если что-нибудь позабуду.
Сперва он попросил меня что-нибудь написать ему на земле и явно остался мною очень доволен. Он сказал, что большинство воинов писать не умеют, и похвалил мой почерк, хотя заметил, что некоторые буквы я пишу совсем не так, как-он. Затем я подержал светильник, а он показал мне, как надо писать правильно. Мне его почерк, по правде сказать, показался весьма странным. Он родом из Речной страны «Египет».
Лекарь спросил, как меня зовут, но я не смог выговорить свое имя. Потом он спросил, помню ли я, о чем мы с ним вчера говорили, но я и этого не помнил. Оказалось, мы уже несколько раз беседовали, но каждый раз, когда он приходил ко мне снова, я уже все забывал. По его словам, Латро назвал меня кто-то из воинов. Своего настоящего имени я не помнил, однако сумел вспомнить наш дом и ручеек, что, смеясь, струился над покрытым разноцветными камешками дном, и рассказал лекарю об этом. Потом описал ему мать и отца – я и сейчас мысленно вижу их перед собой, – но имен их назвать так и не сумел. Лекарь сказал, что это, видимо, мои самые первые воспоминания – им, может, лет двадцать или больше. Потом он спросил, кто научил меня писать, но этого я, конечно, сказать не мог. Вот тогда он и дал мне свиток и стиль.
Я удобно устроился у раскладного походного стола и, поскольку уже записал все, что помню о беседах с лекарем, опишу теперь то, что меня окружает, чтобы при случае можно было вспомнить, где я находился.
Небо надо мной широкое, синее, но солнце еще не поднялось над палатками. Палаток огромное множество. Одни – из шкур, другие – из ткани.
По большей части самые простые, однако поодаль виднеется настоящий шатер, украшенный разноцветными кисточками из шерсти. Вскоре после ухода лекаря мимо меня на несгибающихся ногах лениво прошагали четыре верблюда, понукаемых крикливыми погонщиками, и вот только что верблюды проследовали обратно – с грузом и разукрашенные точно такими же красными и синими шерстяными кисточками, как на той богатой палатке. Верблюды подняли тучи пыли, потому что погонщики колотили их, заставляя перейти на бег.
Мимо меня торопливо проходят и пробегают воины; лица их всегда суровы.
Чаще всего это коренастые чернобородые люди. Они одеты в штаны и вышитые бирюзовым и золотым рубахи, надетые поверх чешуйчатых лат. У одного в руках копье, украшенное золотым яблоком. Он – первый среди множества – взглянул на меня, и я решился остановить его и спросить, чья это армия. Он сказал: «Великого царя», и я поспешил записать его ответ.
Голова моя все еще побаливает. Пальцы сами так и тянутся к повязке – в том месте, которое лекарь мне трогать запретил. Когда я беру в руки стиль, то удержаться легче. Порой мне кажется, что все передо мной окутано таким густым туманом, что сквозь него не пробиться даже солнцу.
Ну вот, я снова пишу. До того я рассматривал меч и латы, лежащие подле моего ложа. В шлеме дыра – он так и не смог защитить мою бедную голову. А рядом моя Фальката «серповидная (лат.)» и кираса. Фалькату сам я совсем не помнил, зато ей моя рука была явно хорошо знакома. Когда я вынул меч из ножен, кое-кто из моих соседей, тоже раненных, явно испугался, так что я поспешил снова спрятать оружие. Соседи по палатке моей речи не понимают, как, впрочем, и я их.
Едва я закончил писать, как снова зашел лекарь, и я спросил у него, где меня ранили. Он сказал, что неподалеку от святилища Матери-Земли, где войско Великого царя билось с армиями Афин и Спарты.
Потом я помог сложить нашу палатку. Рядом стояли мулы, на них грузили носилки с теми, кто не может идти. Лекарь сказал, чтобы я шел со всеми вместе, а если где-нибудь отстану, то должен отыскать его мула (он пегий) или его слугу (он одноглазый). Видимо, именно его одноглазый слуга выносил из нашей палатки умерших. Я сказал лекарю, что непременно возьму с собой подаренный им свиток, потом надел кирасу и опоясался мечом. Шлем мой вообще-то можно было бы продать – он ведь из бронзы, – но мне его тащить не хотелось. Так что в него сложили постельные принадлежности.
* * *
Мы отдыхаем на берегу реки, и я пишу, опустив ноги в прохладную воду.
Не знаю, как называется эта река. Армия Великого царя черным покрывалом укрыла дорогу на много стадий, и я, хоть и видел это войско неоднократно, никак не могу понять, как можно было одержать над ним победу, ведь число воинов в нем поистине несметно. Не могу я понять и того, почему воюю на стороне Великого царя. Известно, что нас постоянно преследует противник, натиск которого сдерживает кавалерия, – это я подслушал, когда мимо проезжала куда-то в тыл группа всадников и один из них говорил на том языке, каким я пользовался при разговоре с лекарем. Однако при письме я пользуюсь совсем иным языком.
Рядом со мной чернокожий человек. Он одет в шкуру какого-то пятнистого зверя, а копье его украшено раздвоенным рогом. Иногда он что-то говорит мне, но если я когда-то и понимал этот язык, то теперь совершенно позабыл его. При встрече он с помощью жестов спросил у меня, видел ли я когда-либо таких же чернокожих, как он. Я молча покачал головой, и он, кажется, понял, в чем дело. Он читает мои записи с большим интересом.
Вода в реке после такого нашествия людей и животных еще долго была взбаламученной. Теперь она вновь стала прозрачной, и в ней отражается моя физиономия и физиономия моего чернокожего спутника. Я не похож ни на него, ни на других воинов Великого царя. Я показал чернокожему свои руки, коснулся ими волос и спросил, видел ли он похожих на меня людей. Он кивнул и развязал два маленьких мешочка, которые всегда носит с собой; в одном – белая глина, в другом – киноварь. Он дал мне понять, что мы должны идти вместе со всеми. Пока он объяснял это мне, я заметил у него за спиной другого человека, с более светлой, чем у меня самого, кожей. Человек этот находился в реке, и сперва я решил, что он утопленник, ибо лицо его сперва было под водой; однако он улыбнулся мне, махнул рукой туда, где уже снова собиралась в путь армия Великого царя, и тут же исчез в глубине. Я сказал чернокожему, что с места не сдвинусь, пока не запишу в свой дневник об этом речном существе.
Итак, кожа его была белее пены, а борода – черная, курчавая, сперва я даже решил, что она просто перепачкана илом. Он был плотного сложения, этакий здоровяк – в армии такими обычно бывают люди из богатых семей, а не профессиональные воины. Он был ничуть не жирный, напротив, очень крепкий и мускулистый, а голову его украшали короткие, как у быка, рога. Глаза его искрились весельем и отвагой, он словно говорил: «Да мне любую крепость взять ничего не стоит!» Когда он махнул рукой, то вроде бы хотел сказать, что мы еще встретимся. Да и мне бы не хотелось забывать его. Река его так прохладна и спокойна! Она бежит с гор и спешит напоить эти земли.
Пусть напоит еще разок и меня, и мы с чернокожим двинемся дальше.
* * *
Вечер. Лекарь конечно же покормил бы меня, если бы я сумел его найти; но я слишком устал, чтобы идти куда-то. К концу дня я все больше слабел и еле переставлял ноги. Когда чернокожий попытался поторопить меня, я знаками объяснил ему, чтобы он шел вперед один. Он покачал головой и, по-моему, стал ругаться всякими нехорошими словами и даже замахнулся копьем, словно собирался меня ударить. Я выхватил Фалькату. Он бросил копье и подбородком (так он всегда делает) показал мне назад. Там, в лучах солнца, по равнине рыскали всадники. Их было не меньше тысячи! Четкие тени на земле были видны отчетливо, хотя самих всадников скрывали клубы пыли, вылетавшей из-под копыт лошадей. Какой-то воин, раненный в ногу, которому идти было еще труднее, чем мне, сказал, что у нашего противника все пращники и лучники из рабов Спарты, и если бы некто (он назвал мне имя, но я его не помню) был еще жив, то мы легко могли бы повернуть и разбить это войско. И все-таки мне показалось, что сам он этих спартанцев боится.
Мой чернокожий приятель уже разжег костер и ушел на поиски пищи в лагерь. Я чувствую себя так плохо, что, видимо, никакой ужин меня уже не спасет и завтра я умру – но в плен к этим рабам не попаду, просто рухну на землю, обниму ее и попытаюсь натянуть ее на себя, как плащ. Те воины, язык которых я понимаю, много говорят о богах и проклинают и этих богов, и всех на свете, и самих себя в первую очередь. Мне кажется, когда-то и я знавал богов; я помню, как молился рядом с матерью на пороге скромного храма, стены которого были увиты виноградом. Но имени того божества я теперь не помню. И даже если б я мог призвать его на помощь, вряд ли он откликнулся бы на мой зов. Родные края конечно же очень далеко сейчас от меня, и очень далека отсюда скромная обитель того божества.
* * *
Я собрал немного топлива и подбросил в костер. Стало светлее, теперь мне удобнее писать. А писать я должен, мне нельзя забывать то, что случилось со мною. Ведь тот знакомый туман непременно вернется, и тогда все канет в забвение, так что вся надежда на этот дневник.
Я ходил на берег реки. Там я обратился к ней и сказал: "Я не знаю иного бога, кроме тебя. Завтра я умру и уйду под землю, как и все мертвые. Молю тебя об одном: пусть мой чернокожий спутник будет счастлив, ибо он стал мне больше чем братом. Вот мой меч, этим мечом я мог бы убить его. Прими же мою жертву!" И я бросил свою Фалькату в воду.
И тут снова появился тот речной человек. Он поднялся над темной водой и стал играть с моим мечом, подбрасывал его в воздух и снова ловил – то за рукоять, то прямо за острый клинок. Еще с ним рядом были две юные девушки, возможно, его дочери, и он нарочно пугал их мечом, а они все пытались отобрать у него эту игрушку. И все трое светились, точно жемчужины в лунном свете.
Немного поиграв, речной человек бросил Фалькату к моим ногам. "Я бы исцелил тебя, если б мог, – сказал он мне, – но это выше моих сил, хотя и металлы, и дерево, и подводные обитатели, и пшеничные зерна, и ячмень – все в моей власти. – Голос его звучал как рокот прибоя. – Да, все, но только не это, хотя любой дар я возвращаю стократ. А потому возвращаю тебе твою Фалькату, закаленную в моих струях. Ни дерево, ни бронза, ни железо не смогут устоять перед нею, и Фальката твоя никогда тебя не подведет, если ты сам не подведешь ее".
Сказав так, он и его дочери (если то были его дочери) исчезли в водах реки. Я поднял Фалькату, намереваясь осушить клинок, однако он оказался сухим и горячим. Вскоре вернулся мой чернокожий спутник и принес ужин – хлеб и мясо – и множество историй о том, как ему удалось украсть пищу; все это он рассказывал мне с помощью сложной пантомимы. Мы поели, и теперь он спит, а я пишу.
Глава 2
В ФИВАХ
Мы стоим здесь лагерем, и я уже успел забыть большую часть того, что произошло с тех пор, как я видел Быстрого бога. Собственно, и его я тоже успел забыть и знаю о нем только потому, что перечитал свой дневник, который продолжаю вести.
Фивы прекрасны. Там настоящие дворцы из мрамора и замечательный рынок.
Однако тамошние жители напуганы и злятся на Великого царя за то, что он оставил в городе столь малое войско, хотя фиванцы сражались на его стороне. Видимо, жители Фив рассчитывали, что персы в конечном счете возьмут верх над Афинами и Спартой – а ведь жители этих полисов тоже сыновья Эллина, как и сами фиванцы. Здесь говорят, что афинянам ненавистно даже само название города, Фивы, и они непременно выжгут его дотла – как Великий царь сжег Афины. А еще говорят (я прислушивался к разговорам на рынке), что сдались бы на милость спартанцев, вот только милосердие спартанцам не свойственно. Фиванцы очень хотят, чтобы мы остались, однако понимают, что мы все же уйдем и они останутся без защиты – тогда им придется надеяться лишь на крепкие стены да на своих мужчин, хотя лучшие из них уже погибли. Наверное, они правы: я уже не раз слышал, что скорее всего завтра мы снимем лагерь.
В Фивах много гостиниц, но у нас с чернокожим нет денег, так что мы спим у крепостных стен, как и все остальные воины Великого царя. Жаль, что я сразу не описал в дневнике внешность того доброго лекаря, ибо теперь не могу его отыскать – здесь лекарей очень много, да и пегих мулов хватает. А из всех одноглазых людей ни один не признается, что служит у лекаря. Со мной вообще разговаривают неохотно: завидев мои бинты, все сразу решают, что я попрошайка. Попрошайничать я, конечно, ни за что не буду, хотя, по-моему, еще более постыдно есть краденое – а ведь я только что поужинал тем, что стащил где-то мой чернокожий приятель. Утром я тоже пытался воровать на рынке, но у меня это получается куда хуже, чем у него. Теперь мы с ним собираемся на другой рынок, и я буду отвлекать продавцов, как уже делал это сегодня утром. Воровать чернокожему трудно – внешность бросается в глаза, – однако он очень ловок и все-таки успевает стащить что-нибудь, даже если за ним следят специально. Не знаю, как ему это удается; он много раз показывал мне, но я так и не сумел ничего заметить.
* * *
Чернокожий что-то объясняет на пальцах, остальные с ним спорят, а я пишу свой дневник, устроившись на полу в храме Светлого бога, что близ центральной рыночной площади. Многое успело произойти с тех пор, как я сделал последнюю запись, – и я с трудом понимаю, о чем там речь. Не знаю, с чего и начать.
Позавтракав часов в двенадцать и немного передохнув, мы с чернокожим пошли, как и собирались, на другой рынок. Центральная рыночная площадь Фив, агора, со всех сторон окружена красивыми зданиями с мраморными колоннами и вымощена камнем. Здесь продают ювелирные украшения, золотые и серебряные чаши, хотя можно купить и хлеб, вино, рыбу, фиги и другие продукты.
Агора заполнена множеством покупателей и продавцов, а посреди нее бьет фонтан, в струях которого высится мраморная статуя Быстрого бога.
Поскольку я уже прочитал о нем в своем дневнике, то бросился к фонтану, полагая, что статуя и есть Быстрый бог, и громко к нему взывая. Тут же вокруг собралась толпа – человек сто, не меньше; там были и воины Великого царя, но большей частью фиванцы, которые все время задавали мне разные вопросы, и я, как мог, отвечал. Чернокожий обратился к толпе, знаками прося денег; медные, бронзовые и серебряные монеты посыпались дождем, их было так много, что чернокожий вынужден был ссыпать их в мешок, где хранит свои пожитки.
Это толпе не понравилось, и подавать ему почти перестали; но тут к нам подошли какие-то богатые люди, пальцы которых были унизаны перстнями, и сказали, что я должен пойти в храм Солнца, а когда чернокожий ответил, что никуда мы не пойдем, они пояснили, что бог Солнца – великий целитель, и кликнули на помощь нескольких фиванских воинов.
Они привели нас в очень красивое здание с колоннами и широкими лестницами; там меня заставили преклонить колена перед прорицательницей, сидевшей на бронзовом треножнике. Тощий жрец долго разговаривал о чем-то с приведшими нас богатыми людьми и несколько раз повторил примерно одно и то же, но разными словами: их бог не станет говорить устами оракула, пока не будет принесена жертва.
В конце концов один из богатых людей послал куда-то своего раба, и мы довольно долго ждали его возвращения, а люди в перстнях говорили о своих богах – о том, что им самим о них известно, и о том, что узнали некогда от отцов и дедов. Наконец вернулся тот раб и привел с собой девочку-рабыню, макушка которой едва доставала мне до пояса.
Хозяин маленькой рабыни стал расхваливать ее, особенно отмечая ее красоту и умение читать. К тому же он клялся, что она девственница. Мне странно было слышать это, ибо, судя по тем красноречивым взглядам, которые девочка бросала на раба, его-то как мужчину она узнать успела и, по-моему, возненавидела. Я заметил, что и тощий жрец ничуть не больше, чем я, верит богачу в перстнях.
Свои похвалы в адрес девочки он закончил тем, что подтащил ее к стене храма и указал на высеченные в камне слова. Написаны они были не совсем так, как пишу я, однако язык этот был мне знаком.
– Прочти мне слова великого бога, который пророчит нам будущее, дитя мое, – велел девочке тощий жрец. – Читай громко, ибо то слова бога, способного не только исцелять, но и убивать страшными быстролетными стрелами смерти.
Без запинки, с выражением маленькая рабыня прочла:
Здесь Лето сын, на лире играющий,
Огнем золотым жизни путь освещающий,
Исцеляет все раны, святую надежду дает
Тем, кто душу и сердце ему отдает.
Голосок у нее был чистый и нежный, и, хотя он звучал иначе, чем у воинов на плацу, он, казалось, взлетал над рыночной площадью, перекрывая царивший там шум.
Жрец удовлетворенно кивнул, знаком велел девочке умолкнуть и кивнул прорицательнице. Божество, которому поклонялись в этом храме, тут же овладело ею с такой силой, что несчастная с криком стала извиваться на своем треножнике.
Вскоре вопли ее прекратились и она что-то забормотала, роняя слова, точно камешки в пустой кувшин, – голосом отнюдь не женским, но я почти не обращал на нее внимания, ибо глаза мои были прикованы к золотому человеку, значительно более высокому и мускулистому, чем любой обычный мужчина. Он молча выступил из ниши, в которой стоял, и знаком велел мне подойти ближе.
Я повиновался.
Он был молод и крепок, точно воин, но шрамами не изуродован. Лук и пастуший посох – то и другое из золота – он держал в левой руке, а за спиной у него висел колчан с золотыми стрелами. Он присел передо мной на корточки – точно взрослый перед ребенком.
Я поклонился ему и мельком глянул на остальных: все внимали оракулу и явно никакого золотого великана не видели.
– Для них меня здесь нет, – ответил он на мой незаданный вопрос. Слова лились из его уст уверенно и спокойно – так порой умелый торговец убеждает покупателя, что этот товар предназначен для него одного.
– Как же это возможно?
Даже когда великан заговорил, остальные продолжали, перешептываясь, слушать пророчицу.
– Мало кому дано видеть богов, – пояснил он. – Для всех остальных любой бог – Неведомый.
– Так, значит, мне это дано? – спросил я.
– Ты же видишь меня?
Я кивнул.
– Порой молитвы, обращенные ко мне, вознаграждаются, – сказал он. – Но ты пришел сюда просто так. Не хочешь ли теперь попросить меня о чем-либо?
Я не мог ни говорить, ни думать и только покачал головой.
– В таком случае я сам сделаю тебе подарок. Послушай же, что я могу: я великий предсказатель судьбы, бог музыки, бог смерти и в то же время – искуснейший целитель; я защитник стад от волков и властелин солнца. И я предвижу, что долго будешь ты скитаться в поисках родного дома, однако найдешь его, оказавшись вдали от родины, на другом конце света. Лишь однажды доведется тебе спеть так, как пели люди в Золотой век под музыку богов. И пройдет еще немало времени, прежде чем обретешь ты то, что искал, и найдешь это в стране мертвых.
Да, мне подвластны любые недуги, но тебя я вылечить не смогу, да и не стал бы, даже если б мог; у святилища Великой Матери пал ты раненным, в святилище ее ты должен вернуться. И она укажет тебе путь, и, пронзенный волчьими клыками, вернется к ней тот, кто послал зверя.
Еще не смолкла речь золотого божества, а я уже видел его неясно, словно неведомая сила вновь влекла его в ту нишу в стене, из которой он только что вышел.
– Ищи в наземном мире…
Когда он совсем исчез, я поднялся и отряхнул свой хитон. Мой чернокожий приятель, тощий жрец, богатые фиванцы и девочка-рабыня все еще стояли перед оракулом, однако уже не слушали прорицательницу, а спорили между собой, указывая на самого молодого из них, который наконец и сам что-то торжественно произнес.
Но стоило ему умолкнуть, как все снова заговорили разом, уверяя его, что ему необычайно повезло, ибо теперь он должен будет покинуть их несчастный город. Он что-то ответил, однако мне надоело все это слушать, и я принялся перечитывать свой дневник, а потом сделал очередную запись в нем. Я и сейчас еще пишу, а они все продолжают о чем-то спорить.
Чернокожий знаками объясняет им что-то насчет денег, а самый молодой из богатых фиванцев (на самом деле не такой уж он и молодой: на висках у него глубокие залысины) все пятится, словно собираясь бежать.
Девочка смотрит то на меня, то на него, то на чернокожего, то снова на меня, и глаза ее полны любопытства.
Глава 3
ИО
Маленькая рабыня разбудила меня еще до рассвета. Костер наш почти потух, и она с треском ломала через колено ветки, чтобы поддержать пламя.
– Прости меня, господин мой, – сказала она. – Я старалась делать это как можно тише.
Я чувствовал, что знаю ее, но никак не мог вспомнить ни время, ни место нашего знакомства. И спросил, кто она такая.
– Ио. Это значит "счастье", господин мой.
– А кто я такой?
– Ты воин Латро, господин мой.
Она трижды назвала меня "господин мой", и я спросил:
– Значит, ты рабыня, Ио? – На самом деле я уже догадался об этом по ее жалкому рваному пеплосу.
– Да, я твоя рабыня, господин. Вчера Светлый бог отдал меня тебе. Разве ты не помнишь?
Я сказал, что нет.
– Меня привели в обитель Светлого бога, поскольку он отказывался говорить с людьми, пока ему не принесут жертву. А когда появилась я, бог сразу согласился и так быстро вошел в тело жрицы, что она чуть не лишилась разума от боли. Ее устами он сказал, что теперь я принадлежу тебе и должна всюду следовать за тобою, куда бы ты ни направлялся.
При этих ее словах мужчина, до той поры тихо лежавший рядом, отбросил свой красивый синий плащ и сел.
– А вот этого я не помню! – возразил он девочке. – Между прочим, я тоже там был!
– Это было уже потом, – пояснила Ио, – когда вы ушли.
Он с сомнением посмотрел на нее, повернулся ко мне и спросил:
– Надеюсь, меня-то ты не забыл, Латро? – Но я ничего не помнил, и он объяснил:
– Меня зовут Пиндар, я сын Пагонда, поэт. Я был среди тех, кто привел тебя в храм нашего повелителя.
– У меня такое ощущение, будто я спал и видел сон, – сказал я, – однако, едва проснувшись, уже не могу поведать тебе ни каков был этот сон, ни что ему предшествовало.
– Ах, как интересно! – воскликнул Пиндар и, порывшись в своем дорожном мешке, извлек оттуда восковую табличку и стиль. – Не возражаешь, если я это запишу? Может, потом пригодится.
– Запишешь? – Что-то дрогнуло в моей душе при этом слове, хоть я и не мог понять, почему так разволновался.
– Ну да, чтобы не забыть. Ты ведь тоже все записываешь, Латро. Вчера ты показывал мне свою книгу. Она, кстати, все еще при тебе?
Я осмотрелся и увидел этот свиток; он лежал на том месте, где я спал, возле самого костра, и свинцовый стиль был засунут за скреплявшие свиток тесемки.
– Хорошо, что ты нечаянно не столкнул его в костер, – заметил Пиндар.
– У меня, к сожалению, нет такого теплого плаща, как твой.
– Не беда, я тебе куплю! Деньги у меня есть – мне повезло, два года назад я получил небольшое наследство. Между прочим, твой друг тоже мог бы купить тебе плащ. Вчера он наверняка успел собрать кругленькую сумму, прежде чем мы повели тебя в храм.
Моим другом Пиндар называл какого-то чернокожего, который все еще спал или притворялся, что спит. Впрочем, поспать ему не удалось: вдали затрубили в рог, и вокруг нас зашевелились, пробуждаясь, люди.
– Чья это армия? – спросил я.
– Как? Ты состоишь в ее рядах и не знаешь, кто стратег?
Я покачал головой и сказал:
– Возможно, некогда я это знал, но теперь уже не помню.
– Он все забывает, – пояснила Ио, – потому что был ранен в том знаменитом сражении, к югу от нашего города.
– Ах так! Вообще-то вашей армией командовал Мардоний, однако он вроде бы погиб, так что я не знаю точно, кто сейчас занял его место.
Скорее всего, Артабаз.
Я взял в руки свиток.
– Возможно, я вспомню, когда прочитаю.
– Возможно, – согласился Пиндар. – Но погоди немного, скоро станет светлее. Кстати, с восходом солнца перед нами откроется великолепный вид на озеро Копаида.
Мне хотелось пить, так что я спросил, туда ли мы направляемся.
– На восток ли, ты хочешь знать? Полагаю, что именно туда. Впрочем, возможно, и значительно дальше. Однако мы с тобой двинемся к святилищу богини земли. Разве ты не помнишь, что сказала сивилла?
– Я помню! – заявила Ио.
– В таком случае повтори для него, – вздохнул Пиндар. – Ибо сам я испытываю непреодолимое отвращение к подобным виршам.
Маленькая рабыня встала, выпрямилась во весь свой небольшой рост и произнесла нараспев:
В мире наземном ищи, если сможешь увидеть!
Пой и дары приноси мне!
Однако пролив небольшой пересечь ты обязан.
Воющий волк для тебя стал причиной несчастий!
К хозяйке его подойти ты обязан!
Пылает очаг в ее доме подземном.
К богу Незримому ныне тебя отсылаю!
В царствие Смерти теперь ты спуститься обязан!
Там ты поймешь, почему для других он невидим.
Пой же тогда, и пусть холмы тебе отвечают!
Пусть вкруг тебя соберутся царь, жрец и нимфа!
Да, волшебством призовешь ты и волка, и фавна, и нимфу!
Пиндар с отвращением покрутил туда-сюда головой и сказал:
– Ну разве это стихи? Хуже некуда! В храме Омфала оракул в этом отношении куда лучше, можешь мне поверить. Не сочти за похвальбу, но я частенько подумываю: а что, если полнейшая бездарность оракула в нашем славном городе служит предостережением именно мне? «Видишь, Пиндар, – словно говорит мне Светлый бог, – что получается, когда божественный мед поэзии изливается из глиняного сердца?» И все же, хотя это и очевидно, не всегда можно утверждать, что именно бог говорит устами дельфийского оракула. В половине случаев его слова можно истолковать как угодно.
– А ты их понимаешь? – с изумлением спросил я.
– Разумеется. По крайней мере, большую часть. Весьма возможно, даже эта малышка понимает их.
Ио покачала головой:
– Я не слушала толкований жреца.
– Вообще-то, – возразил Пиндар, – разъяснения давал я, а не жрец, благодаря чему, собственно, и навлек на себя это бремя – путешествие с Латро к святилищу Матери-Земли. Людям почему-то кажется, что у поэтов сколько угодно свободного времени, вечные каникулы!
– А вот мне кажется, – сказал я, – что у меня свободного времени, которым я мог бы распоряжаться, нет совсем, разве что сегодняшний день. Но ведь он скоро кончится.
– Да, наверное, ты прав. Придется мне завтра снова толковать тебе слова Светлого бога.
– Я их запишу, – заверил я его.
– Ах да, конечно! Я и забыл о твоей книге. Ну что ж, очень хорошо.
Первая фраза звучала так: "В мире наземном ищи, если сможешь увидеть!" Ты ее понимаешь?
– Я полагаю, что мне следует перечитать свой дневник и поискать там. И желательно при свете дня – так лучше видно, ты и сам только что это заметил.
– Нет, нет! Слово "наземный" в откровениях сивиллы всегда имеет отношение к Светлому богу. Эта фраза означает, что свет знаний исходит именно от него – ведь он просветляет умы! А следующая фраза – "Пой и дары приноси мне" – означает, что ты должен умилостивить его, если хочешь, чтобы он помог и тебе. Он бог музыки и поэзии, так что поэты и декламаторы уже самим своим искусством приносят ему дары; ну а жертвоприношения в виде баранов и прочей живности совершает всякое быдло, которому больше и предложить-то нечего. Твоим даром должна стать песня, постарайся это запомнить.
Я сказал, что постараюсь непременно.
– Затем следуют слова: "Пролив небольшой пересечь ты обязан". Светлый бог пришел к нам с востока, из Страны Высоких Колпаков, символом его является встающее солнце. Там ты и должен принести ему свой дар.
Я кивнул, чувствуя облегчение оттого, что сразу петь мне не придется.
– Итак, следующая строка: "Воющий волк для тебя стал причиной несчастий!" Бог сообщает нам, что рану нанес тебе некто, чьим спутником и символом является волк, и особо подчеркивает, что волк – один из певцов нашего края. Таким образом, совершенно очевидно, что именно в пении и заключается твое жертвоприношение богу, если ты намерен исцелиться. "К хозяйке его подойти ты обязан!" Ага! – Пиндар выразительно указал пальцем на небеса. – Вот тут-то, по моему скромному разумению, и кроется самое важное. Тебя ранила одна из великих богинь – и символом этой богини является волк. Ею может быть только великая Мать богов, которой мы поклоняемся под столькими именами – и Праматерь, и Мать-Земля, и богиня плодородия, и тому подобное. В дальнейшем тебе необходимо посетить ее храм или святилище. Но таких мест много – какое же выбрать? И Светлый бог весьма любезно подсказывает: "Пылает очаг в ее доме подземном". Это может быть лишь знаменитая Лейбадейская пещера, она совсем недалеко отсюда. Поскольку не стоит нам бродить по берегу, когда корабли афинян бороздят воды залива, мы легко доберемся к пещере по самой безопасной дороге из всех, что ведут в империю и соседствующую с ней Страну Высоких Колпаков. Итак, ты должен поскорее отправиться туда и молить богиню о прощении; видимо, ты нанес ей некое оскорбление и тем самым вынудил тебя ранить. Лишь после этого Светлый бог сможет исцелить тебя – иначе в лице Великой богини он наживет себе врага, чего он, по вполне понятным причинам, конечно же не желает.
– А что означает следующая строка? – спросил я. – Что это за Незримый бог?
– Этого я тебе сказать не могу, – покачал головой Пиндар. – В Афинах было святилище Неведомого бога, но именно в этом городе сейчас, можно сказать, настоящее Царство мертвых, ибо святилище после войны снова лежит в руинах. Но не спеши. В таких делах часто приходится сперва сделать первый шаг вслепую, и лишь потом придет понимание того, каков должен быть следующий шаг. Я полагаю, что, когда ты посетишь Великую Мать богов в пещере Трофония, все встанет на свои места. И невозможно смертному…
– Посмотрите-ка туда! – вскричала Ио таким пронзительным голосом, что чернокожий вскочил как ужаленный. Ио, прикрывая глаза рукой, смотрела на берег озера, над которым вставало солнце. Я тоже посмотрел туда, да и многие воины, побросав свои занятия, повернули головы в ту сторону, куда указывала Ио; в лагере, по крайней мере в нашей его части, воцарилась полная тишина.
С берега озера доносилась негромкая музыка; человек сто скакали там в каком-то диком танце, и вместе с танцорами скакали козы – последних, впрочем, возможно, просто пугали две рычащие ручные пантеры.
– А, это Юный бог! – прошептал Пиндар и поманил меня за собой.
Когда мы догнали вереницу воинов, спускавшихся к озеру за водой, Ио схватила меня за руку:
– А разве нас приглашали на этот праздник?
Я сказал ей, что не знаю.
– Ты же совершаешь странствие по святым местам! – бросил Пиндар, не оборачиваясь. – Нехорошо обижать одного из великих богов.
По пологому склону холма мы спустились к озеру; кругом зеленела молодая трава, цвели цветы. Пиндар шел впереди, Ио цеплялась за мою руку, а чернокожий хмуро тащился позади, на некотором расстоянии от нас.
Поверхность озера в утренних лучах казалась золотым покрывалом, шаловливый ветерок точно сорвал с Зари ее темные одежды, умастив прелестное тело богини множеством дивных благовоний. Позади нас уже слышались звуки труб – войско Великого царя готовилось выступать в путь; однако, хотя многие воины поспешили назад, в лагерь, мы за ними не последовали.
– Ты выглядишь счастливым, господин мой, – сказала Ио, поднимая ко мне свое личико.
– Но я действительно счастлив, – ответил я. – А ты разве нет?
– Если счастлив ты… О да, я счастлива тоже!
– Ты говорила, что тебя привели в храм, чтобы принести в дар Светлому богу. Разве там ты не испытывала счастья?
– Нет, мне было страшно, – призналась она. – Я боялась, что мне перережут горло, как несчастным жертвенным животным. И сегодня мне вдруг тоже стало страшно: я подумала – а вдруг Светлый бог отдал меня тебе, чтобы ты принес меня в жертву где-нибудь в другом месте? Ты не знаешь, в храме той Великой Матери богов, куда ведет нас поэт, детей в жертву богине не приносят?
– Понятия не имею, Ио; но если это действительно так, то я ни за что не позволю убить тебя! Какой бы вред или оскорбление я ни нанес Великой богине, подобную жертву ничто оправдать не сможет.
– Но что, если ты будешь вынужден так поступить, чтобы найти свой дом и друзей?
– Неужели только желание найти их и привело меня в храм вашего Светлого бога?
– Не знаю, – задумчиво проговорила Ио. – По-моему, тебя туда привели мой прежний хозяин и его друзья. Во всяком случае, все вы уже были там, когда появилась я. Но потом мы успели немного посидеть с тобой вдвоем, и ты рассказал мне, как попал в храм.
Ио отвернулась и стала смотреть на танцоров.
– Латро, погляди, как замечательно они танцуют!
Мужчины и женщины весело прыгали, кружились, брызгались водой на отмелях; трава вокруг стала совершенно мокрой – не только от этих брызг и влажных ног, но и от вина, которое они не только пили (даже во время танца), но и совершали жертвенные возлияния. Пронзительный голос флейты и упорный грохот бубна-тимпана теперь звучали, казалось, еще громче. И хотя среди скачущих в безумном танце попадались мужчины в масках, главным образом это были все же молодые прекрасные женщины, либо совершенно обнаженные, либо чуть прикрывшие наготу и кутавшиеся в растрепанные длинные волосы.
Ио уже присоединилась к ним, а вместе с нею и чернокожий и Пиндар, но я смотрел только на маленькую Ио. Какой веселой казалась она в этом венке из виноградной лозы, дважды обвившей ее головку! Она чрезвычайно старательно во всем подражала впавшим в экстаз взрослым женщинам и девушкам, так что на некоторое время даже перестала казаться мне ребенком – по крайней мере, пока длился этот безумный танец.
Пиндар, чернокожий, да и сам я давно уже навсегда простились с миром детства, хотя некогда и для нас он был, разумеется, родным и полным друзей. Хотя мне почему-то и до сих пор мир детства кажется очень близким, ведь только там существует мой родной дом и те мои друзья, которых я еще способен вспомнить.
Глава 4
РАЗБУЖЕННЫЙ ЛУННЫМ СВЕТОМ
Я попытался читать свой свиток, но не смог разобрать бледные буквы, хотя луна светила так ярко, что рука моя отбрасывала четкую тень на лист папируса. Рядом со мной спала женщина. Оба мы были обнажены, у обоих кожа влажна от выпавшей росы. Женщина дрожала от ночной прохлады, однако не просыпалась, а я глаз не мог оторвать от изящной линии ее бедер: никогда не думал, что это может быть так красиво!
Я огляделся, надеясь найти, чем бы укрыть женщину; мне казалось, что вряд ли мы бросились бы на траву прямо посреди лагеря совершенно обнаженными, не имея под рукой даже покрывала. Вид ее тела страшно возбуждал меня – и я стыдился своей наготы, однако не находил ничего, чем бы можно было прикрыть ее.
Неподалеку поблескивала вода. Я решил умыться – у меня было такое ощущение, что если я плесну в лицо холодной водой, то сразу вспомню, кто эта женщина и как случилось, что мы легли с нею прямо на поросшем травой берегу.
Я зашел в воду по пояс; она оказалась теплее, чем роса на траве, и окутала меня, точно одеялом. Умываясь, я обнаружил, что голова моя забинтована. Я хотел сорвать бинты, однако тут же почувствовал жгучую боль.
Теперь я окончательно пробудился ото сна, но, как ни странно, сны, уже наполовину позабытые, оставили в моей голове некую пустоту. Тихо шептала вода, лаская мне грудь, над головой белым фонарем висела луна, указывая какой-нибудь юной деве путь домой, а когда я снова посмотрел на берег, то увидел Ее, чистую и светлую, как лунный луч. Изогнутый лук в ее руке был похож на месяц, из колчана на поясе выглядывали золотые стрелы.
Довольно долго прекрасная охотница пробиралась среди спящих на берегу людей и наконец миновала их, взобралась на холм и, достигнув самой его вершины, скрылась.
Теперь вставало солнце, его лучи самоцветами сверкали на влажной траве.
По-моему, я уже когда-то видел рассвет над этим озером (при свете дня я убедился, что это действительно озеро), однако не могу сказать, когда это было. Правда, я уже успел прочитать кое-что в своем дневнике и теперь несколько лучше ориентируюсь в происходящем.
Если я был разбужен лунным светом, то моих соседей разбудило солнце; люди сонно потягивались, зевали и изумленно озирались. Я снова побрел по воде к берегу, жалея о том, что так долго любовался девой с луком в руке, а не искал, чем бы укрыть ту женщину, что провела со мною ночь. Она все еще спала, и я бросил в озеро разбитый кувшин из-под вина, что лежал с нею рядом. Чуть поодаль я обнаружил свиток и хитон, а также меч и латы; все это явно принадлежало мне, и я укрыл женщину своим хитоном.
Мой сосед, мрачноватого вида человек лет сорока, спросил, не соотечественники ли мы с ним, а когда я ответил отрицательно, удивился:
– Но ты же вроде бы не варвар? И говоришь как мы.
Он тоже был нагим, однако на голове у него красовались не бинты, а венок из плюща; в руках он держал легкий сосновый посох, увенчанный сосновой шишкой.
– Твоя речь мне действительно понятна, – ответствовал я, – но я не могу объяснить, откуда знаю этот язык. Я… в данный момент я здесь. Это единственное, в чем я уверен.
Девочка, которая давно прислушивалась к нашей беседе, пояснила:
– Латро ничего не помнит, жрец. Он мой господин.
– Так, так! – Жрец кивнул, как бы в подтверждение собственных мыслей. – Со многими случается нечто подобное. Бог Из Дерева начисто промывает мозги, так что ты, парень, ни в чем не виноват.
– По-моему, твой бог тут ни при чем, – с важным видом возразила жрецу девочка. – Латро лишила памяти Великая Мать богов. А может, Мать-Земля или Хозяйка свиней.
– Все это одна и та же богиня, милая, – ласково сказал ей жрец. – Подойди сюда, сядь. Ты уже достаточно выросла, чтобы кое-что понимать.
Он уселся на траву, Ио села напротив, а я – с нею рядом.
– Судя по твоему выговору, ты родом из семивратных Фив, верно?
Она кивнула.
– Тогда вспомни человека, которого, должно быть, не раз видела в родном городе. Ну, скажем, гончара, что делает разные горшки. Он также является отцом девочки, вроде тебя, мужем женщины, какой ты станешь, когда вырастешь, и сыном другой женщины. Но если случится война, гончар надевает шлем, берет в руки тяжелый щит и копье и становится гоплитом. А теперь ответь: кто же он такой? Воин, сын, муж, отец или просто гончар?
– Все вместе, – сказала девочка.
– Ну как же ты станешь обращаться к нему? Если, предположим, не будешь знать его имени?
Девочка молчала.
– Ты обратишься к нему, как полагается в той ситуации, в какой вы оба в данный момент оказались, и в зависимости от того, что в данный момент тебе от него нужно, не так ли? Если ты встретишь его на плацу, то окликнешь его: "О воин!"; если в лавке – спросишь: "Горшечник, сколько стоит вон то блюдо?" То же самое и с богами, милая; их у нас, конечно, много, однако все же не так много, как считают некоторые невежественные люди. То же самое и с твоей богиней, которую ты назвала Хозяйкой свиней. Когда мы хотим, чтобы она благословила наши поля, мы называем ее богиней Зерна. Но когда мы представляем ее прародительницей всего сущего на земле: деревьев и ячменя, диких зверей и домашнего скота – то именуем Великой Матерью богов.
– По-моему, богам самим следовало бы называть людям свои имена, – сказала девочка.
– У них много имен. Именно этому, в частности, я и хотел бы научить тебя, вот только успею ли? Если бы тебе пришлось побывать в Речной Стране, как мне когда-то, ты бы и там обнаружила Великую Мать богов, хотя египтяне называют ее совсем иным именем. Боги или богини должны иметь имена, подходящие для языка каждого народа.
– А поэт говорил, что твой бог – это прекрасный юноша, – сообщила Ио.
– Ну вот тебе и еще один пример! – Жрец улыбнулся. – Тот поэт, которого ты имеешь в виду, называл его Юным богом и имел полное на это право. А я всего несколько минут назад назвал его богом Из Дерева, что тоже справедливо… Ото! Вот это да!
Я обернулся: к нам приближался человек, черный как ночь. Он, как и мы сами, был совершенно обнажен, однако в руке держал копье с крученым раздвоенным рогом на конце.
– Как я не раз утверждал в беседе с менадами и сатирами из его свиты, такое действо, как вчера, сближает бога с людьми. И вот вам пожалуйста – доказательство, почти чудо! Подойди и сядь с нами рядом, друг мой.
Черный человек присел на корточки и знаками показал, что хочет пить.
– Он хочет еще вина, – сказала девочка.
– Он что же, не говорит на нашем языке?
– По-моему, он нас понимает, но только сам никогда ничего не говорит.
Может, кто-нибудь посмеялся над ним, когда он попробовал, да неудачно?
Жрец снова улыбнулся.
– Ты мудра не по годам, детка. Друг мой, вина у нас, к сожалению, больше нет. Все, что было, выпили вчера в честь нашего бога или разлили во время либатий. Сегодня, если хочешь пить, придется пить воду. – Жрец сперва показал, как льют из горсти на землю вино, а потом кивнул в сторону озера.
Чернокожий явно все понял, однако с места не двинулся.
– Так что я хотел сказать? – продолжал жрец, оборачиваясь к Ио. – Когда непостижимые боги явили нам нашего чернокожего друга, то, видимо, хотели пояснить, почему наш бог Из Дерева носит еще одно имя: царь Нисы. А кто-нибудь из вас знает, где находится Ниса?
Мы с Ио не знали.
– Это страна чернокожих людей, расположенная на южной границе с Речной Страной, выше по течению Великой реки. Наш бог был зачат, когда Громовержец во время своих странствий приметил некую принцессу Семелу, дочь правителя дивных Фив семивратных. Да, в те дни у нас был еще свой царь… – Жрец помолчал и откашлялся. – Громовержец тоже притворился обычным земным царем и посетил дворец отца Семелы в качестве высокого гостя. Ему удалось завоевать ее любовь, хотя они и не сочетались браком. – Ио печально покачала головой, а жрец продолжал:
– Увы, жена Громовержца Телейя «Гера» узнала об этом. Кое-кто говорит, между прочим, что Телейя – одно из имен богини, как и Мать-Земля, как и Великая Мать богов; однако, по-моему, это заблуждение. Впрочем, не важно. Так вот, Телейя, превратившись в скромную старушку, нанялась в няньки к принцессе Семеле.
"Твой возлюбленный куда более высокого происхождения, чем земные цари, – заявила она своей воспитаннице. – Заставь же его открыть свою тайну!…"
К нам вдруг приблизился какой-то человек весьма привлекательной наружности; он был чуть помоложе жреца. С ним была красивая темноволосая женщина с голубыми, точно фиалки, глазами. Мужчина спросил меня:
– Ты, верно, не помнишь меня, Латро?
– Нет, не помню, – ответил я.
– Этого я и боялся. Я Пиндар, твой друг. Эта малышка, – он кивнул в сторону девочки, – твоя рабыня, Ио. А это… э… как бы это сказать?…
– Меня зовут Гилаейра, – опередила его молодая женщина. Только теперь я сумел оторвать взгляд от ее фиалковых очей и заметил, что она старается незаметно прикрыть обнаженную грудь. – Во время вакханалий не принято называть друг друга по имени. А теперь можно. Ты ведь помнишь меня, да", Латро?
– Я знаю, что мы спали с тобою рядом и я прикрыл тебя хитоном, когда проснулся, – сказал я.
– Память у него отняла Великая Мать богов, – пояснил Пиндар. – Он очень быстро все забывает.
– Как это ужасно, должно быть! – воскликнула Гилаейра, и все же я видел: втайне она довольна, что я, видимо, уже не помню, чем мы занимались прошлой ночью и что выделывали.
Жрец между тем продолжал свой урок, и я услышал, как он говорит Ио:
– …и дал новорожденному богу облик мальчика.
Ио, должно быть, предпочитала слушать нас; во всяком случае, она быстро обернулась и шепотом пояснила Гилаейре:
– Ничего, Латро все записывает, чтобы не забыть. – Потом сказала мне:
– Господин мой, вчера ты долго сидел и писал, а потом к тебе подошла эта женщина, и ты сразу скатал свой свиток.
– …Однако Телейя, царица богов, – вещал между тем жрец, – сразу раскусила ее хитрость. Из благовонных трав и меда она приготовила угощение, которым сманила мальчика и в итоге привела его на остров Наксос, где верный страж ждал приказов от ее дочери, хозяйки Афин… .
Уже успели проснуться и встать последние из спавших вокруг участников вакханалии; многие выглядели совершенно измученными и больными, точно воины после тяжкого поражения в битве, – по-моему, я много видел подобных воинов когда-то. Я напряг память, однако перед моим мысленным взором возник лишь какой-то мертвый человек на обочине дороги, потом другой, живой и с курчавой бородой, и он набрасывал на лошадь попону прямо поверх седла…
Чернокожий, которому явно наскучил рассказ жреца (и, видимо, он не слишком хорошо понимал его речь), пошел к озеру напиться. Вернувшись, он стал знаками призывать меня к себе.
Указывая на Пиндара, Гилаейра шепнула мне:
– Он сказал, что эта девочка – твоя рабыня. А сам ты что, раб этого чернокожего? – Поскольку я не отвечал, она пояснила:
– Но ведь раб не может владеть другим рабом; даже если он его купит, этот раб тоже будет принадлежать его господину.
– Не знаю, кто он, – ответил я, – но чувствую, что это мой друг.
– Было бы невежливо с нашей стороны прямо сейчас встать и уйти, – тихонько заметил Пиндар. – Ведь твоей юной рабыне рассказывают о важных вещах. Уйдем чуть позже; нам все равно нужно еще где-то позавтракать.
Я помахал чернокожему, приглашая его снова сесть рядом с нами, и он повиновался.
– Так ты действительно ничего не помнишь и даже не знаешь, раб ты или свободный человек? – шепотом спросила Гилаейра. – Разве это возможно?
– Я каждый раз словно выхожу из тумана, – попытался я объяснить ей. – Этот туман окружает меня со всех сторон, выплывает прямо из-за спины. Я помню, как мне удалось на некоторое время вырваться из его власти, когда я проснулся с тобою рядом и пошел к озеру напиться всласть и умыться. И все же я чувствую себя человеком свободным, а не рабом.
– Но хозяйка Афин, – продолжал жрец, – не зря так зовется. Она истинный софист и, подобно своему городу, отстаивает лишь собственные интересы, воспринимая легкомысленные обещания и славословия как пустой звук. Хоть она и помогала своей матери, но спасла сердце Юного бога, вытащила его из огня и отдала Громовержцу…
Он продолжал рассказывать, голос его, подобно ветру, шелестел в молодой траве, а последователи его веры собирались вокруг нас и тоже садились и слушали. Но я не стану приводить всю историю целиком: нам пора в путь, и вряд ли рассказ жреца для меня так уж важен.
Под конец жрец сказал Ио:
– Как видишь, и у нас есть претензии к Юному богу. Его мать была дочерью царя наших Фив, и в синие воды нашего озера – в этом самом месте!
– вошел он, чтобы проникнуть в подземный мир и спасти ее. Вчера ты, Ио, помогла нам отпраздновать день ее спасения.
Воцарилась тишина, затем Пиндар осторожно спросил:
– Закончил ли ты свой рассказ?
Жрец, улыбаясь, кивнул.
– Я бы мог, конечно, рассказать куда больше. Но детские головки подобны малым сосудам: так быстро переполняются, что знания переливаются через край.
– В таком случае нам пора. – Пиндар встал. – Здесь, наверное, найдутся добрые крестьяне, которые смогут нас накормить?
– Мы с учениками скоро возвращаемся в город, так что, если хотите, подождите немного, и я покажу вам те дома, где нас кормят каждый год, – предложил жрец.
Пиндар покачал головой:
– Нет, ждать мы не можем. Мы направляемся в Лейбадейскую пещеру и сегодня должны пройти немало, если хотим завтра еще засветло добраться туда.
Синие глаза Гилаейры вспыхнули:
– Так вы идете в Дельфы?
– Да, нам приказал идти туда оракул, устами которого говорил великий бог поэзии. Точнее, – поправился Пиндар, – это Латро должен идти туда, а меня фиванцы выбрали ему в провожатые.
– Можно и мне пойти с вами? Не знаю, что со мной происходит, – а вам конечно же совершенно неинтересны мои личные обстоятельства, – но в последнее время меня очень тянет к богам, я чувствую себя значительно ближе к ним, чем когда-либо, да и вообще все воспринимаю иначе… Именно поэтому я и приняла участие в вакханалии.
– Ну разумеется, можно, – ответил Пиндар. – К тому же с нашей стороны было бы очень дурно начать путешествие с отказа в защите столь горячей поклоннице наших богов!
– Ну вот и спасибо! – Гилаейра вскочила и чмокнула поэта в губы. – Я мигом соберусь.
Я надел хитон, кирасу и опоясался странным, похожим на серп, кривым мечом в бронзовых ножнах. Ио говорит, что это мой меч и называется он Фальката, и это имя действительно написано на клинке. Рядом я обнаружил разрисованную маску; Ио сказала, что это жрец дал мне ее вчера, когда я изображал сатира. Я повесил маску на шею.
Мы остановились позавтракать в одном из крестьянских домов; нам подали лепешки, соленые маслины и сыр, а также вдоволь вина. После трапезы я сразу расположился на широкой скамье, где можно было развернуть свиток, и постарался побыстрее все записать. Но вот Пиндар уже предупреждает, что пора выходить.
Подняв голову, я увидел, как из-за холма появляются какие-то смуглые люди, вооруженные дротиками и длинными ножами.
Глава 5
СРЕДИ РАБОВ СПАРТЫ
Обычай велит избивать и оскорблять пленников. Пиндар говорит, это потому, что спартанцы своих рабов презирают; нас они, впрочем, считают равными или, по крайней мере, близкими себе по статусу, хотя вряд ли такое вообще возможно с их точки зрения для тех, кто рожден не в Спарте.
Меня они били сильнее, чем Пиндара или чернокожего, пока я не заметил на обочине дороги того спящего старика. Теперь меня вообще не бьют. Не слишком сильно бьют и Гилаейру с дочкой; сейчас обе они спят, однако спартанцы что-то сделали с ногами девочки, и она еле ходит. Когда с меня сняли путы, я до самого привала нес малышку на руках.
Недавно часовой взял да и отнял у меня мой свиток. Я стал следить за ним и, когда он отошел в сторонку по малой нужде, поговорил со своей знакомой женщиной-змеей; она скользнула следом за часовым и вскоре вернулась, неся в пасти мою книгу. Длинные, полые внутри зубы ее полны яда. Она говорит, что с их помощью высасывает из других жизнь и сейчас свою долю уже получила.
Теперь я должен поскорее описать случившееся вчера, пока еще что-то помню, не то все снова канет в окружающий меня туман: и сияние солнца, и облака серой мягкой пыли, взлетающей при каждом шаге, и мои насквозь пропыленные до колен ноги… Вчера чернокожий шел впереди, я за ним.
Оглянувшись, я увидел позади Пиндара и свою черную тень – она была не менее черной, чем у нашего чернокожего. Обе наши тени тоже двигались вдоль дороги. Потом меня избили древком копья, чтоб не оглядывался, и чернокожий что-то кричал, наверное, просил не бить меня, ну так они и его побили.
Руки у нас были связаны за спиной. Я все боялся, что заденут мою израненную голову, ибо ничем не мог прикрыть ее, однако бить меня по голове они не стали.
Мы прошли еще немного, и тут я заметил на обочине дороги спящего чернокожего старика и спросил Пиндара (это имя я знал), не возьмут ли наши мучители этого старика в плен. Пиндар спросил, кого я имею в виду. Я мотнул в ту сторону головой, как это обычно делает наш чернокожий, но Пиндар так и не смог ничего разглядеть – наверное, старика плохо было видно в густой красноватой тени виноградных лоз.
Один из рабов Спарты спросил, о каком старике идет речь. Я пояснил, но он мне не поверил и сказал, что в тени ничего нет. Я настаивал на своем и сказал, что готов показать ему спящего, если он позволит мне сойти с дороги. Я говорил уверенно, ибо надеялся, что, проснувшись, тот старик, возможно, захочет помочь нашему чернокожему, а заодно и всем нам, или хотя бы сообщит кому нужно, что нас взяли в плен.
– Ладно, – согласился раб, – покажи, да не вздумай бежать! Но если там никого не окажется, пощады не жди.
Я сошел с дороги и присел на корточки возле спящего.
– Отец, – прошептал я, – отец, проснись! Помоги нам! – Поскольку руки мои были связаны, растормошить его я не мог, однако сумел опуститься на одно колено и вторым коленом толкнуть спящего.
Старик открыл глаза и сел. Был он лыс, а курчавая борода до пояса была белее инея.
– Клянусь Двенадцатью, он сказал правду! – воскликнул тот раб, что отпустил меня к старику.
– Что случилось, мой мальчик? – густым басом спросил у меня старик. – Что здесь происходит?
– Что происходит, не знаю, – сказал я, – но, по-моему, нас собираются убить.
– О нет! – Он посмотрел на маску, что висела у меня на шее. – Ведь ты же друг моего ученика. Не могут они так поступить с тобой! – Он встал, покачиваясь, и явно только теперь понял, что так и заснул на обочине дороги в тени виноградника, будучи пьяным в стельку. У нашего чернокожего кожа тоже будто лоснилась, но этот толстый старик еще и страшно потел, а потому прямо-таки весь сверкал на солнце; казалось, у него за спиной горит свет.
Рабу, который позволил мне сойти с дороги, он сказал:
– Я потерял свою флейту и кубок. Не поищешь ли ты их, сынок? Мне что-то стало трудно наклоняться.
Флейта тут же нашлась; это была самая простая флейта из полированного дерева. Кубок тоже был деревянный и лежал рядом с флейтой на траве.
Кое-кто из илотов остановился неподалеку поглазеть. По-моему, мой приятель был первым чернокожим человеком, которого они видели в жизни, и вот теперь появился еще один такой. Один из рабов сказал:
– Если хочешь, чтоб тебе отдали флейту и кубок, старик, говори скорей, кто ты такой.
– Почему бы не сказать – скажу конечно! – Старик негромко рыгнул. – С удовольствием скажу. Я царь Нисы.
На это девочка пропищала:
– Так, значит, ты и есть Юный бог? Сегодня утром жрец говорил, что Юный бог – это царь Нисы.
– Нет, нет, нет! – Старик затряс головой и налил себе темного, цвета заката, вина. – Уверен, что ничего подобного тот жрец не говорил, дитя мое! Ты должна запомнить… – Он снова рыгнул. – Да, запомнить: слушать старших нужно внимательно, иначе никогда не поумнеешь. Я уверен, он сказал тебе, что мой ученик – Царь Нисы. Да, запомни: Царь и царь. Видишь ли, его поручили моим заботам, когда он был еще совсем маленьким. Я сам и учил его, ну а он меня за это щедро вознаградил… – Он в третий раз рыгнул. – Как ты и сама видишь.
Один из рабов рассмеялся:
– Еще бы, напоил тебя допьяна! Что ж, неплохо! Хотел бы я, чтобы мой хозяин наградил меня так же.
– Вот именно! – воскликнул старик. – Именно! Должен сказать, это удивительно тонкое замечание, сынок!
И тут я заметил, что рядом стоит Пиндар, почтительно склонив перед стариком голову.
– Хорошая у тебя флейта, старик, – заметил самый старший из рабов. – Ладно, слушай мою команду, ибо командую здесь я: ты должен непременно для нас сыграть. Если сыграешь хорошо, отдадим тебе флейту, ибо не отдать хорошему музыканту его инструмент – значит обидеть богов. Если же сыграешь плохо, флейту назад не получишь, а мы еще и побьем тебя. Если же вообще играть не пожелаешь, то учти: это была твоя последняя в жизни пирушка. – Остальные рабы громко поддержали старшего.
– С радостью сыграю, сынок. С превеликой радостью. Но как же мне играть, если некому под мою музыку спеть? Может, этот несчастный юноша с пробитой головой подпоет мне? Ведь это он нашел меня – вот пусть и споет со мной вместе.
Старший из рабов кивнул.
– На тех же условиях. И чтоб пел как следует, не то живо завизжит у нас.
Старик кивнул мне и улыбнулся, показав белоснежные зубы, еще более белые, чем борода.
– Глотка твоя, должно быть, забита дорожной пылью, мой мальчик.
Глотни-ка, промой горло. – Он поднес к моим губам свой кубок, и рот мой наполнился дивным вином. Невозможно описать его вкус – вкус земли, дождя и солнечного света!
Затем старик заиграл.
А я запел. Не могу привести здесь слова той песни – я пел на неведомом мне языке, однако все понимал, пока пел; в песне говорилось об утре нашего мира, о тех днях, когда рабы Спарты были свободными людьми в свободных странах и служили своим правителям и Великой Матери-богине.
В песне говорилось также о Царе Нисы, о его величии и о том, как он передал своего воспитателя, царя Нисы, Великой богине-матери, и тот стал приемным сыном ей и Каменному столбу.
Рабы танцевали, пока я пел, размахивали своим оружием и резвились, точно ягнята на лугу; мой чернокожий спутник, Пиндар и та молодая женщина с дочкой тоже присоединились к ним и стали танцевать, ибо узлы на их путах были завязаны плохо, и стоило тряхнуть ими, как они развязались.
Едва песнь замерла на моих губах, смолкла и музыка.
Позже, когда мы с Пиндаром остались сидеть у костра, а остальные легли спать, он сказал мне:
– Сегодня воплотились в жизнь целых две строки божественного пророчества. Помнишь его?
Я только головой покачал.
– "Пой же тогда, и пусть холмы тебе отвечают! Пусть вкруг тебя соберутся царь, жрец и нимфа". Этот бог – а это был настоящий бог, Латро!
– был некогда царем Нисы. Гилаейра вчера ночью, во время вакханалии в честь Дважды рожденного, изображала нимфу. Сам же я жрец Светлого бога, поскольку являюсь поэтом. Устами оракула Светлый бог сказал также, что ты должен петь, когда тебя призовет Царь Нисы. Ты спел, и он снял с нас путы. Так что все получилось как надо!
Я спросил, что от нас потребуется теперь.
– Пока не знаю, – развел он руками. – Возможно, пока ничего. Однако…
– Он поворошил угли; по-моему, ему не очень хотелось отвечать мне; я заметил, как дрожит его рука. – Прости, но я никогда прежде не видел никого из Бессмертных! Ты-то видел, я знаю. Ты еще в Фивах как-то говорил, что видел бога Великой Реки, а может, Посейдона, верно?
– Не помню, – сказал я.
– Ну, разумеется, не помнишь. Но, возможно, записал в своей книге. Тебе следовало бы постоянно перечитывать ее.
– Непременно так и поступлю, как только запишу все, что еще осталось в моей памяти из сегодняшних событий.
– Ты прав, – вздохнул он, – это конечно же куда важнее.
– Я сейчас как раз писал об этом царе Нисы – что он чернокожий, как и наш спутник.
– Именно поэтому он и появился, – кивнул Пиндар. – Ведь, будучи царем Нисы, он является повелителем нашего друга, а тот, в свою очередь, – его верным подданным. Армия Великого царя, которая теперь отступает на север, набирала рекрутов из многих загадочных стран. – Пиндар помолчал, глядя на пылающие угли. – Впрочем, возможно, он всего лишь спешил вслед за Юным богом. Говорят, этот учитель вечно догоняет своего ученика, ну а те мистерии, в которых мы участвовали вчера, вполне могли привлечь внимание самого Юного бога. В конце концов, для этого они и устраиваются. По слухам, там, где побывал Юный бог, всегда можно потом обнаружить спящим его старого учителя; и если успеть связать старика, прежде чем он проснется, то можно заставить его открыть будущее. – Он вздрогнул, будто от холода. – Я рад, что мы этого не сделали. Не хотелось бы мне узнать свою грядущую судьбу, хотя однажды и я ходил к оракулу. Однако услышать о будущем из уст бога я бы не хотел – ведь с богами не поспоришь.
Я все еще обдумывал то, что он сказал вначале.
– Мне казалось, я знаю, что означает слово "царь". Теперь же не уверен в этом. Когда ты говоришь "царь Нисы", то это слово звучит так же, как когда ты говоришь "армия Великого царя отступает".
– Бедный Латро! – Пиндар ласково похлопал меня по плечу – так успокаивают коня, однако в жесте Пиндара было столько доброты, что я возражать не стал. – Как, должно быть, прискорбно, когда не можешь не только запомнить новое, но еще и забываешь понемногу старое! Я, конечно, могу объяснить тебе, но ты все равно вскоре и это забудешь.
– А я сразу же запишу! – сказал я. – Я же как раз пишу об этом царе Нисы. А завтра прочту и, надеюсь, смогу разобраться.
– Что ж, прекрасно, – Пиндар откашлялся. – В самом начале всеми народами и государствами правили боги. У нас, например, верховным правителем был Громовержец – в точности как Великий царь в своей Империи.
Громовержца люди тогда могли видеть чуть ли не каждый день, и многие даже заговаривали с богом, если осмеливались. Примерно так же, не сомневаюсь, правил своими подданными и царь Нисы, страны, что лежит к югу от Египта.
Если б, к примеру, Одиссей добрался туда во время своих странствий, то, возможно, встретился бы с ним; нубийский царь сидел бы на троне в окружении своих чернокожих, как и он сам, сограждан.
Естественно, боги брали в жены богинь, любили их, и рождались новые боги. Так учат нас Гомер и Гесиод – поистине замечательные поэты, просвещеннейшие люди, певцы нашего Светлого бога. Но, кроме того, боги часто удостаивали своей любовью и нас, смертных; родившиеся от такой любви дети вырастали героями – более могущественными, чем простые люди, но все же не совсем богами. Так рожден был Геракл, сын Алкмены. – Я кивнул в знак того, что понимаю. – Но вскоре боги увидели, что больше не осталось незанятых тронов для их детей или внуков… – Пиндар умолк, посмотрел на звездное небо и снова задумчиво поворошил угли. – Помнишь тот сельский дом, где мы завтракали, Латро? – Я покачал головой. – У стола стояло кресло хозяина дома, однако в него забралась его дочка – кудрявый бесенок, носившийся по всему дому с криками. И все же отец не только не наказал девочку, но даже и слезть не заставил; просто потрепал по головке и поцеловал. Так баловали своих любимых детей и боги, и дети богов стали занимать места царей среди простых смертных. Правители Спарты, куда нас ведут сейчас эти рабы, не забывают о своем родстве с Алкменой и ее сыном.
А если б тебе довелось сейчас отправиться на Восток, в Персидскую империю, ты обнаружил бы там множество мест, где гераклиды, то есть потомки Геракла, правили еще совсем недавно; а в некоторых странах они правят и по сей день, теперь уже будучи вассалами Великого царя.
Я спросил: а что, если тот земледелец когда-нибудь захочет снова посидеть в своем кресле?
– Кто знает? – прошептал Пиндар. – Будущее покажет. – После этих слов он надолго умолк и сидел, поглаживая подбородок да глядя в костер.
Глава 6
ЭОС
Заря-царица сияет в небесах. Я знаю, как ее зовут, ибо несколько мгновений назад, когда я развертывал свой свиток, она коснулась его розовым перстом, и на листе запечатлелось ее имя, а я обвел буквы – так что смотрите сами: Эос.
Я помню, что вчера ночью долго писал, однако подробности уже успели исчезнуть из моей памяти. Надеюсь, что ничего не выдумываю, когда пишу.
Мне очень важно знать правду – слишком быстро мои записи становятся единственным моим ориентиром в окружающем мире.
Спать я лег очень поздно, но тем не менее не поленился аккуратно свернуть этот прекрасный папирус и связать его тесемками. Разбудил меня один из илотов; он сидел рядом со мной, скрестив ноги, и тряс за плечо.
– Помнишь меня? – спросил он.
Я сказал, что нет.
– Я Кердон. Это я позволил тебе сойти с дороги, когда ты увидел… Ну, кого? – Он выжидающе посмотрел на меня.
– Я устал, – сказал я. – И очень хочу спать.
– Между прочим, я ведь могу и побить тебя. Или, может, тебя ни разу в жизни по-настоящему не били?
– Не помню.
Гневное выражение исчезло с его лица, хотя выглядел он по-прежнему мрачноватым.
– Это верно, – вздохнул он. – Ты действительно ничего не помнишь. Тот поэт нам рассказывал о тебе. А ты хоть помнишь, кого видел при дороге, в тени виноградных лоз?
Ничего я не помнил, но только что прочитанного еще не забыл.
– Какого-то толстого чернокожего старика, кажется.
– Бога! – прошептал Кердон, благоговейно воздев очи к небесам, где сияли мириады звезд. – Я, например, раньше никогда богов не видел. И никогда даже знаком не был с человеком, который бы видел хоть одного из них. Духов – да, многие их видели, но не богов.
– Тогда почему же ты так уверен, что это был бог? – спросил я.
– Мы все танцевали. И я тоже – я не мог устоять на месте. О, это был настоящий бог! Но ты увидел его, когда никто из нас его еще увидеть не мог. А потом ты его коснулся, и мы тоже его увидели. Все это могут подтвердить.
Рядом со мной тихонько зашипела та женщина-змея. Она старалась держаться подальше от огня, однако языки пламени отражались в ее зеленых, точно изумруды, глазах, настойчиво требовавших: "Отдай его мне!" Я слышал, как шуршит ее чешуя – точно из ножен то вынимали, то вкладывали обратно кинжал, – когда она нетерпеливо елозила по молодой траве.
– Нет, – сказал я.
– Да что ты, все помнят! – настаивал Кердон. – Сам-то я видел его так же хорошо, как тебя сейчас. Вот только выглядел он не как обычный человек.
– Нет, – снова сказал я женщине-змее, и глаза мои сами собой закрылись от усталости.
– Ты знаешь, кто такая Великая Мать-богиня?
Я снова открыл глаза и, поскольку лежал на животе, подпер голову руками, чтобы снова не уснуть. Я видел ноги Кердона и примятую траву, казавшуюся в свете костра черной.
– Нет, не знаю, – сказал я и прибавил:
– Хотя где-то я о ней, кажется, слышал.
– Спартанцы называют нас рабами, однако были и мы некогда свободны.
Многие из нас служили гребцами на галерах Миноса, однако делали это за деньги и во имя его славы, которую делили с ним.
Кердон, и без того говоривший шепотом, теперь совсем понизил голос, и я с трудом мог его расслышать, хотя он почти касался губами моего уха.
– Мы поклонялись тогда Великой Матери-богине и теперь остаемся ее верными почитателями. Считается, что ее сместил Громовержец. Он силой овладел ею, и такова была его мощь, что она родила ему две Пятерни – пять мальчиков и пять девочек. И все же она ненавидит его, хотя он одаривает ее ливнями и расщепляет молниями ее дубы, демонстрируя свою силу. Спартанцы говорят, правда, что дубы принадлежат Громовержцу, однако этого быть не может. Если б они были его, разве он стал бы их ломать?
– Не знаю, – сказал я. – Возможно.
– Все деревья принадлежат ей, – прошептал Кердон. – Ей одной. Именно поэтому спартанцы заставляют нас срубать их, выкорчевывать пни и распахивать поля. Весь Лакедемон был покрыт дубами и соснами, пока мы были свободны. А теперь спартанцы утверждают, что не только Спартой, но и всем Пелопоннесом правит Охотница, потому что она любимая дочь Громовержца, и требуют, чтобы мы забыли о Великой Матери-богине. Но мы ее не забываем. И никогда не забудем.
Я попытался кивнуть, но голова была точно свинцом налита.
– Да, мы считались их рабами, но теперь нам пришлось стать воинами. Ты ведь видел мои дротики и пращу?
Я не мог припомнить, но сказал, что да, видел.
– Еще год назад они бы просто убили меня, если б только я до кого-то из них дотронулся. Только они имели право носить оружие, и все арсеналы тщательно ими охранялись. Но потом пришли войска Великого царя, и мы понадобились спартанцам в качестве воинов. А разве можно заставить воинов оставаться рабами? Грядет восстание!
– А для начала ты, видно, хочешь, чтобы я, будучи твоим рабом, восстал против тебя, – сказал я. Мне было совершенно ясно, что именно за этим он и пришел.
– Конечно! – И он плюнул мне в лицо.
– Но ведь сейчас здесь никаких спартанцев нет. – Я сел, протирая глаза.
– Или есть? Или все-таки эта страна тоже принадлежит им?
– Нет у них никакой страны! Только один полис. А весь Пелопоннес принадлежит нам! И ни в какой мы сейчас не в Спарте. Она куда южнее, далеко отсюда.
– Так зачем же туда возвращаться? Ведь у тебя есть и верные друзья, и оружие.
– Там остались наши жены и дети. И ты должен пойти с нами. Ты должен найти Великую Мать-богиню и коснуться ее, как того бога. Мы же коснемся губами лишь земли у ее ног, ибо это означает поцеловать Мать-Землю. А потом мы прогоним спартанцев, вновь оттесним их к самому морю, и наша богиня станет править нами. Твой меч у меня, и я отдам его тебе, если ты согласишься возглавить наш отряд. И станешь верховным жрецом нашей богини.
– Хорошо, я согласен, – сказал я. – Выступим утром, после ночного отдыха.
– Отлично! – Кердон широко улыбнулся, и я увидел, что три передних зуба у него выбиты. – Ты не забудешь?
– Я запишу.
– Нет, – сказал он. – Не записывай, это могут прочесть.
Но я все-таки записал весь наш с ним разговор.
Он отошел в сторонку, растянулся на земле и мгновенно уснул, и тут ко мне снова явилась та женщина-змея.
– Ну что, отдашь его мне?
– Кто я такой, – удивился я, – чтобы решать его судьбу, сказав тебе "да" или "нет"?
– Дай ему что-нибудь из своих вещей, – посоветовала мне женщина-змея, – омой его водой или хотя бы коснись его. Если ты его всего лишь коснешься, он сразу станет настоящим.
– Он и так настоящий, – возразил я. – Настоящий человек из плоти и крови, как и я. Это ты – ненастоящая. – Я рассердился, однако ее слова заставили меня призадуматься.
– А что может быть более эфемерным, чем эти его мечты! – презрительно прошипела женщина-змея. Когда она говорила, изо рта у нее вырывался раздвоенный язычок голубоватого пламени. – Ну а ты? О чем, собственно, мечтаешь ты сам? Вдруг да и я могу помочь тебе?
– Все мои мечты о том, чтобы выспаться, – ответил я. – Спать долго-долго и видеть сны о родном доме.
– Ну так коснись его – ради меня! Я тут же исчезну, однако если я встречу одного из фавнов, что навевают сны, то прикажу ему послать тебе именно тот сон, о котором ты мечтаешь.
– Кто ты? – спросил я, ибо все еще не мог отделаться от прежних мыслей.
– Дочь Энодии, богини мрака. – Она подняла глаза к луне, что, сияя, покачивалась в кольце нежных женских рук.
– Это она держит в своих руках луну? – спросил я. – Я вижу ее, но никогда не сказал бы, что она мрачна.
– Сейчас она в обличье Охотницы, – прошипела женщина-змея, – и Селены.
Любуйся обеими сколько захочешь, пока не сошел в иной мир.
И она исчезла.
Я снова попытался уснуть, однако бог сновидений не осенял меня своими крылами, хоть я и видел, как он стоит, закрыв глаза, на самой границе светлого круга у костра. Мгновение – и он повернулся, исчезнув в царстве теней. Я подумал, что следовало бы записать все это в мой дневник, но слишком устал. Приблизив папирус к огню насколько возможно, я попытался немного почитать, но тут ко мне подошел Пиндар.
– Я вижу, и тебе тоже не спится, – сказал он. – Для рабов бессонница – сущее зло. Раб должен научиться спать при любой возможности.
– А что, разве мы рабы? – спросил я.
– Теперь да. Нет – еще хуже, ибо теперь мы рабы рабов Спарты. Вскоре они доставят нас своим хозяевам, и тогда, возможно, мы станем просто рабами. Пожалуй, это чуть получше, но я бы особенно радоваться не стал.
– Мы должны будем плести для них веревки? – спросил я, по-прежнему считая спартанцев изготовителями веревок и канатов.
– Вообще-то, – засмеялся Пиндар, – никаких веревок они не плетут. Во всяком случае, не больше, чем в любом другом городе. Если нам очень не повезет, нас отправят на каменоломни. Это самое худшее, что может выпасть на долю раба. – Я понял его и кивнул. – Но, надеюсь, со мной такого не случится. Афиняне, конечно, могут разрушить наш Светлый город и забрать все мое имущество – они ненавидят фиванцев! – однако у меня есть друзья даже в Афинах; есть и определенный талант.
– Стало быть, ты беспокоишься главным образом о девочке и обо мне?
– И о Гилаейре, и о нашем чернокожем приятеле. Если меня освободят, я постараюсь выкупить на свободу и всех вас. А еще нам могло бы помочь твое пение, особенно если ты споешь для спартанцев так же хорошо, как пел сегодня под аккомпанемент темнокожего бога. Они, правда, предпочитают хоровое пение и не слишком ценят солистов, однако перед твоим голосом никто устоять не смог бы. И никто не стал бы, разумеется, держать такого замечательного певца в рабстве. Ну как, сможешь спеть им?
Мне очень хотелось доставить ему удовольствие, и я даже попытался что-то напеть, однако не смог вспомнить слов той песни, не говоря уж о мелодии.
– Ну ничего, – утешил меня Пиндар. – Уж я как-нибудь да постараюсь всех освободить. Ведь в твоей памяти ничего не осталось – по глазам видно, ты и о чуде этом уже позабыл.
– Прости, – сказал я искренне.
– За что же? Ты ничем не обидел меня. – Он вздохнул. – И тебя, Латро, мне жаль больше всех остальных.
Я спросил, не помнит ли он слов той песни.
– Нет, – сказал он. – Почти ничего. Но я помню, как они звучали – словно могучий прибой, что бьется о скалы, и грозно вторит раскатам грома.
Так и должна звучать истинная поэзия!
Я кивнул, потому что он явно ждал этого от меня.
– Но мои стихи никогда не звучали так, увы! Впрочем, после твоего пения и я стал, по-моему, чуточку ближе к высотам истинной поэзии. Послушай-ка вот это:
Стрелы тонкие есть у меня лишь для мудрых сердец,
Их направляет Природа, свой приз предлагая,
Но стоит прицелиться в гущу толпы на равнине -
Слышат глупцы лишь свист ветра.
Так кто ж объяснит им?
– Ну, как тебе?
– Очень понравилось!
– Да? А мне не очень. Но, пожалуй, это получше, чем все, написанное мною прежде. В нашем замечательном городе есть – были, точнее! – несколько поэтов, действительно не раз державших в руках стиль. Так мы, поэты, говорим: "держать в руках стиль" на нашем языке значит работать, точно нет никакой разницы, какую именно работу делать – сочинять стихи или плести у очага циновки. Каждый месяц мы встречались и читали друг другу свои последние сочинения, притворяясь, будто не понимаем, что ни одна из этих строк никогда и никем более прочитана не будет. И если мои собственные стихи казались мне после такой пирушки самыми лучшими – ну как же, я ведь был главным в нашем маленьком кружке, чуть ли не гением (лишь в собственных глазах, разумеется) – то весь следующий месяц я был счастлив.
Как гордился я, например, своей маленькой одой в честь Пифийских игр!.
– Я думаю, – промолвил я, – каждому в той или иной степени свойственно тщеславие. Я, например, безусловно тщеславен.
– Но ты безусловно и очень хорош собой, – пожал плечами Пиндар. – И безусловно очень силен, что доказал не далее как сегодня. Что же касается нас, тогдашних, то я понимаю теперь, что мы вели себя всего лишь как шумные самовлюбленные юнцы, тогда как давно пора было стать истинными мужами и научиться хранить хладнокровие. Но сегодня днем я услышал настоящего бога и надеюсь, что еще не все потеряно. Очень надеюсь! Латро, я бы никогда не стал хвастаться перед тобой – ведь это не что иное, как самое настоящее хвастовство, – если б не был уверен, что ты скоро позабудешь все, о чем я только что говорил.
– А я все это запишу, – сказал я.
– Ну вот, пожалуйста! – Пиндар негромко засмеялся. – Боги, как всегда, умеют отомстить хвастуну!
Зовем мы ночь, желая скрыть деяния свои,
Но Ночь-богиня мужу все наши тайны выдает.
– Это мне тоже нравится, – сказал я.
– Сочинено специально для тебя сию минуту и подано, так сказать, с пылу с жару. Пожалуй, тут что-то есть… хотя, может, лучше: "Нужна нам ночь…"
– Пиндар, а что, действительно существует бог ночи?
– Их, по крайней мере, дюжина.
– А нет ли среди них богини с телом змеи и головой женщины? С буйными черными волосами, никогда не знавшими гребня?
Он некоторое время молча смотрел на меня, потом снова задумчиво поворошил угли.
– Ты ее видел, верно? Нет, то была не богиня – просто одно из ее чудовищ. Говорят, Геракл некогда избавил от них наш мир, но он вот уже четыреста лет как вознесся на Олимп, так что, наверно, они наползли снова. А сейчас ты ее видишь?
Я покачал головой.
– Это хорошо. Я все-таки надеюсь хоть немного поспать, пока эти рабы не начали суетиться. Если снова увидишь то чудовище, главное – не касайся его. Обещаешь?
– Обещаю. – Я чуть не сказал, что меня могут просто заставить его коснуться, но промолчал.
Пиндар встал и потянулся.
– Ладно, попробую уснуть. Хорошо бы обойтись без снов и кошмаров. Мне следовало бы, по твоему примеру, написать себе записку, запрещающую вести с тобой беседы по ночам. Увы, мне не хватает твоего прилежания. Еще раз спокойной ночи, Латро.
– Спокойной ночи, Пиндар.
Когда он ушел, детская ручонка обвила мою талию.
– А тебя я помню, – сказал я девочке. – Ты Ио. Я только что прочитал о тебе.
– Я принадлежу только тебе, – возмущенно сказала она. – И никто не имеет права делать со мной то, что сделали они. Только ты один!
– Что же они с тобой сделали? – спросил я, но она не ответила. Обняв ее за плечи, я заглянул ей в лицо и при свете костра увидел дорожки слез, избороздившие запыленные щеки девочки. – Не бойся. Если та женщина-змея снова придет, я скажу, что уж тебя-то она никогда не получит.
Ио покачала головой.
– Дело не в ней. Я убежала и теперь за это наказана.
– Убежала от меня? Я бы никогда не стал наказывать тебя, маленькая Ио, если б ты это сделала.
Она снова покачала головой.
– Я убежала от Светлого бога. И солгала, когда сказала, что он отдал меня тебе.
– Возможно, все-таки не совсем солгала, – возразил я. – Ведь ты принадлежишь мне, верно? – Прижимая ее к себе, я видел мелькавшие во тьме тени и надеялся, что получу какой-нибудь вещий знак, но знака не было. – К сожалению, боги совсем не похожи на нас, маленькая Ио.
