По пути к Сэнди он даже не глядит в сторону Саут-Кост Пласа.

За дверью – непривычная тишина.

– Привет, Джим, – говорит Анджела.

– Привет, Анджела. А Сэнди… как там с ним, все в порядке?

– Да, все прекрасно. – Анджела проводит Джима на кухню; здесь тоже до странности тихо и пусто. – Он улетел в Майами, повидать отца.

– Я узнал только сегодня, от Таша. Мы с ним все это время были в горах, как раз той ночью и уехали, а то я зашел бы раньше. И мне очень, очень жаль…

– Не изводи себя, Джим, – останавливает его Анджела. – Ни в чем ты тут не виноват. Таш уже рассказал про твои подвиги, и мне даже понравилось. Это надо же было на такое решиться! А с Сэнди все обошлось; через несколько дней он вернется, и жизнь войдет в норму.

– Но ведь его вроде арестовали?

– Чепуха это все. Подозрения у них есть, но подкрепить их нечем. К тому же задержали его не полицейские, а частные охранники, для суда такой арест почти не имеет значения. Сэнди и Боб говорят, что просто катались там на лодке, и нет никаких доказательств обратного. Все будет хорошо, не беспокойся.

– Ну, если…

Видя, что Джим не совсем еще успокоился, Анджела заставляет его сесть.

– Они же и поймали их не на берегу, а в море. Сперва, говорит Сэнди, было страшновато, ведь они сделали предупредительный выстрел, а потом наставили на ребят автоматы и все такое. Ну и потом он просидел пару дней в камере. Но ничего серьезного ему не грозит, во всяком случае, мы так надеемся. Самое большее, если Сэнди придется прекратить на время свою торговлю. А может, и не на время, а насовсем. Мне бы хотелось, – слегка улыбается она, – чтобы насовсем.

– А что с Артуром? – спрашивает Джим.

– Исчез, будто и не было такого. Куда он делся, что с ним случилось, – никто не знает. Честно говоря, меня это не очень и волнует.

Судя по всему, она имеет зуб на Артура – считает, что именно по его милости все они вляпались в авантюру с диверсией и вытаскиванием закаченного товара, хотя, как кажется Джиму, это не совсем справедливо. На какой-то момент Анджела помрачнела, сникла, и тут до Джима неожиданно доходит, каких усилий стоит ей знаменитая ее жизнерадостность. Ведь оптимизм, думает он, это совсем не биохимия, а манера поведения, он требует непрерывной работы.

– Не понимаю, – говорит Анджела, – как он мог впутаться в такую идиотскую историю. И добро бы только сам, так он и тебя затащил. Ну а ты-то каким местом думал? Надо же хоть что-то понимать.

– В общем-то да, – уныло соглашается Джим. А что тут, собственно, возразишь? Как ни крути, их использовали для прикрытия наркооперации. Ну а те, предыдущие случаи… Неужели, и там то же самое?

– Но… нет, мне кажется, Артур действительно верил в то, чем мы занимались. Не думаю, чтобы он делал все это за деньги или из какой там еще корысти – он и вправду хотел изменить положение вещей. Ведь нужно же как-то сопротивляться! Нельзя же так вот взять и капитулировать, со всем согласиться!

– Не знаю, – пожимает плечами Анджела. – То есть стараться изменить жизнь нужно, тут нет сомнений. Но должны же быть какие-то другие пути, не такие опасные и вредоносные.

А в этом-то Джим как раз не уверен. Некоторое время они с Анджелой сидят молча, затем он прощается и уходит.

Несмотря на все старания Анджелы, разговор никак не улучшил его настроения. Ну как можно было предугадать, что диверсия против диверсии приведет к таким неприятностям? Сэнди вляпался по самые уши, а об Артуре лучше и не говорить. Да и чего, в итоге, добились мы с Артуром? Сопротивлялись мы системе, или были ее частью?

Ну неужели ничто и никогда не может быть простым и чистым? Скорее всего – нет. Ведь каждое твое действие осуществляется в сложившейся сети обстоятельств… Ну и как же тогда принимать решения? Откуда тебе знать, как нужно действовать?

Джим едет в Фаунтин-вэлли, к Артуру. Ступеньки при входе, почерневшая деревянная лестница с бежеватыми оштукатуренными стенами, узкий коридор, слева и справа – бесконечные ряды дверей. А вот и квартира Артура, триста сорок четвертая. На стук никто не отзывается, но дверь не заперта. Пусто. Джим стоит и смотрит на выгоревшие оконные занавески. Визионерская, почти религиозная экстатичность Артура, его наслаждение прямыми, непосредственными действиями… Да нет, конечно же, он верил в свое дело. Вне зависимости от всех этих связей с Реймондом. У Джима нет ни малейших сомнений. Более того, он по-прежнему согласен с Артуром – нужно что-то делать. Сопротивляться нужно, и обязательно, вопрос только в методе.

– Прости меня, Артур, – говорит он вслух. – Надеюсь, с тобой все в порядке. Надеюсь, ты продолжаешь свое сопротивление. И я тоже продолжу.

– Тем или другим способом, – добавляет он, выходя из квартиры. И сразу понимает, что выполнить это обещание будет очень трудно, что он никогда еще не ставил перед собой такой сложной задачи. Раз и Артур, и отец правы – одновременно! – ему придется найти свой собственный путь, либо между их путями, либо где-то совсем в другом месте. Нужно найти путь, который никак, ни при каких обстоятельствах не станет частью огромной машины войны, путь, который поможет – хотя бы немного – изменить образ мыслей Америки, ее душу.

Хотя уже поздно, но Джим решает заехать к Ташу, обсудить положение. Ему необходимо с кем-нибудь поговорить. Он поднимается наверх, выходит на крышу. Пусто. Совсем пусто, нет ни Таша, ни даже палатки.

– Черт!

«Что же это такое происходит? – думает Джим. – Куда же они все разбежались?» Он обходит всю крышу, словно пустая бетонированная площадка может неким образом намекнуть, куда подевался Таш. Ничего. Исчезли даже ящики, в которых росла морковка-петрушка.

Внизу – россыпи огней. Ньюпорт-Бич и Корона-дель-Мар. Где-то кто-то играет на саксе, а может, это просто запись. Хрипловатые, печальные звуки, в минорных терциях. Джим стоит на краю крыши и смотрит на море, чернеющее за всеми этими трассами и башнями домов. Каталина, сейчас она похожа на залитый огнями океанский лайнер, плывущий вдоль черного горизонта. Таши…

Вернувшись домой, Джим ложится в гостиной, на диванчике, а затем всю ночь безуспешно пытается уснуть; утром он звонит Эйбу.

– Слушай, Эйб, а куда это делся Таши?

– Он вчера уехал на Аляску. – Долгая пауза. – А что, он с тобой не попрощался?

– Нет! – Джим осекается, вспомнив свое расставание с Ташем. – Хотя не исключено, что сам-то он считает, что да. Вот же черт.

– Возможно, он звонил, а тебя не было дома.

– Возможно.

– И как тебе понравились горы?

– Потрясающе, я и не думал, что такое бывает. Слушай, ты сегодня дома? Я хочу зайти и все тебе рассказать.

– Нет, мне скоро на работу.

– А-а.

Долгое молчание.

– А как там Ксавьер? – спрашивает Джим.

– Да так, потихоньку. – Снова молчание. Возможно, Эйб слышит что-то в этом молчании.

– Знаешь, Джим, – говорит он, – я позвоню тебе завтра, и тогда встретимся, если захочешь. Да и вообще нужно спланировать, как мы отпразднуем возвращение Сэнди. Если, конечно, ничего не случится с его отцом.

– Да, ладно. Хорошо. Позвони обязательно. И удачи сегодня.

– Спасибо.

Джим едет в Первую американскую компанию титульного страхования и торговли недвижимостью – безо всяких к тому причин, просто он не может придумать себе никакого занятия и повинуется старым привычкам.

Хэмфри на улице, стоит и уныло смотрит на рабочих, расчищающих внутренности здания. Там полный кошмар – нечто, напоминающее последствия пожара, только без копоти и сажи. И то, большая часть хлама уже вынесена, а что было раньше…

– Взорвали нас, – сообщает Хэмфри. – Кто-то рванул в нашем здании бомбу с растворителем, который все уничтожил. Целая шайка работала, ведь погорела куча риэлторских фирм, и все в одну и ту же ночь.

– Надо же. – Джим чувствует себя довольно неловко. – А я и не знал. Я же все это время был в горах, с Ташем.

– Такая вот жизнь. Пропала вся моя документация, вообще все, – тоскливо сообщает Хэмфри. – А Амбанк вышел из проекта «Пувра», слишком, говорят, большие задержки. Я-то уверен, что они попросту испугались, но какая, собственно, разница. Главное, что проекту – конец.

– Мне очень жалко, – говорит Джим. – Вот честное, Хэмф, слово, жалко.

Какой-то частью своего сознания он должен был вроде бы обрадоваться этому неожиданному повороту событий – как там ни говори, а вот тебе, пожалуйста, положительный результат того ночного психоза, только этой части что-то не заметно на горизонте. Увидев выражение лица несчастного Хэмфри, она предпочла за лучшее тихо, незаметно исчезнуть, во всяком случае – на время.

– Уж ты извини.

– Да ничего, – удивленно глядит на него Хэмфри. – И чего ты так убиваешься, не твоя же это вина.

– Ну да, конечно. Но ты все-таки извини.

Извинения, сплошные извинения. А еще нужно будет позвонить Шейле Майер и тоже извиниться. Попросить прощения. Такая перспектива заставляет Джима глухо застонать. И все равно от этого никуда не денешься.

Джим возвращается домой и начинает тыкаться из угла в угол свежеприбранной гостиной. Он останавливается перед стеллажом, смотрит на книги. Нет, читать не получится, не то сейчас настроение. Как это хорошо, когда никто тебе не мешает, когда ты один на один с самим собой… но только не сегодня. Не сегодня. Он снова звонит Хане – и с тем же, что и прежде, результатом: ни ответа, ни автоответчика. «Слушай, Хана, кончай эти штучки. Подними трубку!» Так она же не слышит.

Ну ладно. Вот он, я. Я один, я – в своем собственном доме, и никто мне не мешает. Ну и что же мне делать дальше?

– Если ты полностью меняешь свою жизнь, – вслух рассуждает Джим, – если ты – что-то вроде автомозга, который неким чудом освободился от автомобиля, с чего тебе нужно начать? Ты не имеешь о том ни малейшего представления. А что вообще делает тот, у кого нет никакого плана? Он составляет план. Так что подумай и составь план, по возможности – хороший.

Ну ладно. Он снова расхаживает по комнате, пытаясь придумать какой-нибудь план. А потом кончает что-то там придумывать и просто расхаживает по комнате. Ему очень одиноко. Джим хочет быть в компании друзей – чтобы они защитили его от самого себя. Только их нет никого, все они раскиданы некой силой, которую, как чувствует Джим, сам же он и вызвал к существованию. И все своим маловерием… Да нет же, нет. Ты уже начинаешь мыслить магическими категориями вместо рациональных, словно дикарь какой. В действительности все твои поступки почти ничего не изменили. А может, это только так кажется. Так что же все-таки верно? Неужели это и вправду моих рук дело, именно я расшвырял всех по сторонам?

Джим не знает ответа.

Ну ладно. Хватит плакать над разлитым молоком. Вот он я. Я свободен, я, и только я свободно выбираю, что я буду делать. Ну и что же я буду делать?

Слоняться из угла в угол, вот что я буду делать. И оплакивать отъезд Таша. И сражаться против… против самого себя. Джиму никак не избежать магического подхода к действительности, нечто неопределенное со всей определенностью говорит ему, что именно он и есть первопричина последних событий. Ему одиноко. Смогу ли я когда-нибудь свыкнуться с таким вот одиночеством, достаточно ли у меня самодостаточности?

А вот Том – он свыкся с одиночеством. Стоп! Дядя Том.

Нужно съездить к Тому.

Джим выскакивает на улицу, выводит машину и едет в «Подыхай на здоровье».

Дурацкое ощущение: словно каждый встречный откуда-то знает, что вот этот парень в ободранном «шевроле» совершает сейчас абсолютно дикий, ненормальный поступок, и все для того, чтобы доказать самому себе, что он начинает новую жизнь, когда в действительности ровно ничего не изменилось и не изменится. Ну ладно, а что еще прикажете делать? Как, как ее изменить?

Чем ближе цель поездки, тем сильнее беспокойство: в последний раз дядя Том был совсем плох; с таким старым и больным человеком могло случиться все что угодно. От автостоянки до стола дежурной Джим добирается бегом.

Но дядя Том, слава тебе, Господи, не только жив, но даже чувствует себя гораздо лучше. Он сидит на кровати, читает какую-то толстую книгу и время от времени поглядывает в окно.

– Ну как дела, юноша?

Вот, и голос значительно бодрее.

– Прекрасно, дядя Том. А у тебя?

– Лучше, чем раньше, гораздо лучше. Я, пожалуй, давно не чувствовал себя таким здоровым.

– Вот и хорошо. Слушай, дядя Том, а я ведь ходил в горы.

– Действительно? В Сьерры? Вот уж где красота, так красота! А куда именно?

Джим взахлеб описывает свою альпинистскую вылазку, и неожиданно выясняется, что дядя Том бывал примерно в тех же местах.

Обсуждение горных пейзажей затягивается на добрых полчаса.

– Том, – говорит в конце концов Джим. – А где же ты был раньше? Рассказал бы мне, как хорошо в горах, заставил бы съездить.

– Так я же говорил! Ты подожди, подожди. Я только это тебе и говорил, все время. А ты каждый раз только отмахивался от моих глупостей. Реакционный пасторальный эскапизм, вот как ты это называл. И еще что-то про грибы-поганки на трухлявом пне природы.

Джим узнает фразы из читанной им когда-то книги.

– Черт бы побрал все это мое чтение. Том прищуривается.

– Я вот тут читаю очень хорошую книгу. По ранней истории округа Ориндж, про времена ранчерос. Ну вот, послушай. Этим ранчерос нужно было доставлять коровьи шкуры из Сан-Хуан-Капистрано на торговые корабли янки, встававшие на якорь около мыса Дана. Так знаешь, что они делали? Подвозили шкуры к самому краю обрыва, а потом, во время отлива, когда обнажалась широкая полоса песка, попросту скидывали их вниз! Только представь себе эту картину: здоровенные коровьи шкуры порхают в воздухе, словно твои детские летающие тарелочки, а потом шлепаются на песок. Красиво, правда?

– Да, – кивает Джим. – Зрелище было будь здоров.

Некоторое время они говорят о книге, а затем приходит сестра и напоминает, что время для посетителей закончилось.

– Тюрьму запирают, племянничек. Забегай, когда сможешь.

– Обязательно, дядя Том. И скоро.

Ну ладно. Одна точка, один маленький шажок. Нечто, достойное включения в новую жизнь. Весь его скулеж про гибель общины – чего он стоит, когда материалы для ее построения лежат рядом, вокруг, нужно только приложить руки, голову… Да чего там говорить.

Ну ладно. А что еще? Охваченный все тем же нервным зудом, Джим едет домой и снова начинает метаться по комнате. Снова звонит Хане, и снова безрезультатно. Уж хоть бы автоответчик. Черт, должна же она иногда приходить домой.

Чего же делать-то? Лечь и поспать – это отпадает полностью: час еще не поздний, да и вообще, не тот сегодня день. Голова Джима буквально трещит от мыслей; не первый день знакомый с бессонницей, он отлично понимает, что шансов уснуть – ровно нуль.

Джим задерживается у письменного стола. Все чисто, аккуратно и по местам, на одном углу – ровная стопка подклеенной рукописи по истории ОкО. Он берет листки, начинает их перечитывать.

И постепенно буквы со страниц куда-то исчезают; Джим видит прошлое, но не далекое прошлое ОкО, а последние несколько недель. Свое собственное прошлое. Каждый мучительный шаг того пути, который привел его в теперешний момент. Он читает снова, и теперь к каждой фразе примешивается собственная его боль; эта боль насквозь пропитывает недолгую, скорбную историю растранжиривания и – в конечном итоге – утраты людьми клочка калифорнийского побережья. Здесь с мечтами покончено. И давно.

Ну ладно. Я – поэт. Писатель. А раз так, то должен писать. Джим садится за стол, берет чистый лист бумаги и шариковую ручку.

В истории ОкО есть один момент, о котором он прежде не писал, который он инстинктивно, сам того не замечая, обходил стороной. Даже сейчас Джиму кажется, будто эта уклончивость совершенно случайна, но чем больше он думает, тем больше склоняется к мысли, что тут далеко не все так просто. Ведь это, если разобраться, центральный момент всей истории, поворотный пункт, после которого земля никогда уже не была такой, как прежде. И он попросту боялся об этом моменте писать.

От длительного жевания кончик ручки обращается в белые пластиковые лохмотья. Джим приближает ручку к бумаге и пишет. Течет время.