Примерно в то же самое время, когда Денниса вызвали в кабинет Лемона, Люси позвонила Джиму.

– Так ты будешь у нас сегодня вечером, как обещал? О Господи…

– Я что, говорил – сегодня?

– Я уже приготовила на троих. И ты говорил, что придешь, и мы не видели тебя чуть не месяц.

О-го-го. Знакомый тон; похоже, настроена решительно…

– Ладно, приду, – неохотно соглашается Джим,

– А ты ходил к дяде Тому? Тоже ведь обещал.

– Ой… Нет, мама. Совсем забыл.

Вот теперь она и вправду расстроена. Похоже, у родителей какие-то неприятности.

– Я не ходила на этой неделе из-за похорон, – голос Люси дрожит, почти срывается, – а ты не ходил на прошлой неделе, как обещал, и в результате почти три недели никто у него не был. Джим, а не мог бы ты съездить сегодня сперва туда, а потом – к нам, ты меня слышишь?

– Да-да, слышу! – Джиму совсем не хочется спорить с матерью, когда она в таком настроении, когда у нее такой голос. – Я еду, прямо сейчас. Прости, пожалуйста, что забыл.

– О таких вещах нельзя забывать.

– Понимаю я, понимаю. До вечера.

– Хорошо, приходи.

«Подыхай на здоровье» – одно из самых ненавистных для Джима мест, а в теперешнем его мрачном настроении – и подавно. Но никуда не денешься. Он со стуком захлопывает дверцу машины и идет в дежурную комнату дома для престарелых.

– Я к Тому Барнарду.

Записали и пропустили. В десятке шагов от комнаты дяди Тома Джима останавливает сестра:

– Вы пришли к Тому? – «И чего это она на меня так смотрит? Словно я украл что-нибудь». – Я очень рада, что хоть кто-нибудь к нему пришел. Последнее время Тому очень плохо.

– Как это?

И снова этот неприязненный взгляд.

– Ему трудно дышать, еще труднее, чем раньше. На прошлой неделе я уже думала, что он впадет в коматозное состояние.

– Коматозное? А почему тогда никто ничего не сообщил семье?

– Семью известили, – пожимает плечами сестра; ее взгляд ничуть не смягчается.

– Какого там черта – известили! Я – член семьи, а мне никто ничего не сообщал.

– Этим занимается дежурная по корпусу, – она снова пожимает плечами. – У вас ведь есть, вероятно, автоответчик?

– Да, есть. – Джим проходит мимо сестры, стучит в дверь Тома. Никакого ответа. Он мнется некоторое время в нерешительности, а затем входит.

Воздух спертый, застоявшийся. Да тут и здоровый человек задохнется. Простыни скомканы. Том лежит на спине, дышит он хрипло, с трудом. Кожа его приобрела мертвенно-серый оттенок, усыпанная веснушками лысина отсвечивает желтизной.

Голова остается неподвижной, но глаза медленно поворачиваются, упираются в Джима. Ни малейшего намека на узнавание; Джима охватывает холодный ужас, далеко превосходящий все переживания этой жуткой недели. Но затем Том моргает и слегка шевелится.

– А, Джим, привет. – Голос хриплый, с присвистом. – Подойди сюда. Помоги мне сесть.

– А нужно ли, дядя Том? Может, тебе лучше лежать? Отчаянный, почти оглушительный страх – а вдруг Том перенапряжется и вот так, сейчас прямо и умрет.

– Помоги мне сесть. Я еще не Q, ни в коем случае, все улики свидетельствуют об обратном. – Том пробует приподняться самостоятельно, из этого ничего не выходит. – Пожалуйста, помоги мне.

У Джима перехватывает дыхание, но он все-таки помогает Тому; теперь плечи старика опираются на подушку, а голова касается стенки.

– Дай я подложу тебе подушку под голову.

– Не надо. Шея сильно перегнется. А мне нужно, чтобы проход для воздуха был пошире.

– А! Хорошо.

Они сидят и смотрят друг на друга.

– Прости, пожалуйста, что я так долго к тебе не приходил, – неуверенно начинает Джим. – Я… ну, я был очень занят. И мама тоже была занята. На той неделе была моя очередь, а я забыл. Ты прости, пожалуйста. Сестра говорит, что тебе было плохо.

– Простудился. И чуть не умер.

– Прости, пожалуйста.

– А ты-то тут в чем виноват? Очень глупо умирать от насморка. Я и не стал.

Том начинает смеяться, но смех превращается в приступ кашля, секунда – и ему уже не хватает воздуха; с бешено колотящимся сердцем Джим опускает его на кровать, поворачивает кран кислорода на максимум. Медленно, очень мучительно Том справляется со своим дыханием. Он смотрит прямо на Джима – и снова его не узнает.

– Это я, дядя Том. Я, Джим.

– Как дела, Джим?

– У меня все хорошо, дядя Том. Все прекрасно.

– Небольшие трудности с дыханием. Но теперь все в порядке. Сестра никогда не приходит на звонок. У меня был какой-то сон, и я махнул рукой. И вырвал из ноздри кислородную трубку. От боли проснулся, из носа течет кровь. И задыхаюсь – теперь ведь я задыхаюсь без кислорода. Можешь ты себе такое представить – воздух есть, а мне его не хватает. И я позвонил. Только никто не пришел. Я сумел как-то нащупать свою трубку. Взял ее в рот, потому что из носа текла кровь. Так и лежал. И все время звонил. Сестра пришла в семь, когда у них смена меняется. А ночная смена спала и ничего не слышала. Я и сам так делал, когда работал на бензоколонке. Часам к трем вся работа сделана, все спят. Город затихает, окутывается туманом, фонари сквозь него совсем красные, как стоп-сигналы. Под кассой стоял радиатор, тепло, я там и спал. Или ходил, подбирал с асфальта окурки.

– Дядя Том, когда же все это было?

– А когда я проснулся, опять эта комната. Как ты думаешь, может, меня посадили за что-то в тюрьму? Наверное. Слишком долго работал бесплатным адвокатом. Я видел слишком много тюрем. Все они похожи на это место. Люди жестоки, Джим. Ну как они могли такое сделать, как?

Том не может дальше говорить, он часто и с каким-то прихлюпыванием втягивает воздух. Джим обеими руками держит скрюченную ладонь. Похоже, у Тома температура. Он беспокойно крутит головой. Затем снова начинает говорить, но не с Джимом, а с какими-то другими людьми – людьми, которых здесь нет.

Джим не разбирает ни слова из этого бессвязного, торопливого бормотания, перемежаемого хриплыми вдохами, он только держит скрюченную, узловатую ладонь и медленно качается на стуле. В желудке появилась и теперь разрастается страшная чугунная тяжесть, скоро она заполнит всего Джима, он потеряет равновесие, рухнет на пол…

– Кто ты? – Глаза старика смотрят прямо на Джима, в них дикий, лихорадочный блеск.

Джим сглатывает, смотрит на потолок, затем снова на Тома:

– Твой внучатый племянник, Джим. Джим Макферсон. Сын Люси.

– Да, помню. Прости. Говорят, при кислородном голодании отмирают клетки мозга. Я тут прикидывал, так мой мозг должен был отмереть раз уже десять. – Короткий взвизг; видимо, это нужно считать смехом. – А я еще жив. Наверное, он у меня был ненормально большой, мозг этот самый. – Еще один взвизг. Том смотрит в окно. – Очень трудно не сойти с ума, когда ты один на один со своими мыслями.

– Да и в любом другом положении, такое уж сейчас время.

– Ты так думаешь? Жаль, жаль. Вот уж не думал услышать от тебя подобное заявление. Лично я – я стараюсь много не думать. Экономлю то, что осталось. Живу в… не знаю, как и сказать. В памяти. Это – огромная сила. Чем можно ее объяснить?

Джим не знает, что ответить. Насколько ему известно, память необъяснима, никто не может объяснить, каким образом разум способен возвращаться на многие годы назад, жить в этом прошлом, теряться в нем…

– Расскажи мне что-нибудь. Что-нибудь про округ Ориндж.

Том прикрывает глаза. Ярко-красные морщины на серой коже, его лицо чем-то напоминает географическую карту.

– А, вот чего я тебе еще не рассказывал. Все как-то путается. Когда я только приехал в округ Ориндж. Все было усажено апельсиновыми рощами. Это я тебе говорил.

Он замолкает и некоторое время только дышит. Вдох-выдох, вдох-выдох, вдох-выдох…

– На первое наше здешнее Рождество подула Санта-Ана. А сразу за нашим домом был ряд высоких эвкалиптов. Наша улица упиралась прямо в рощу. Когда поднималась Санта-Ана, деревья скрипели. И с них падали листья. Пахло эвкалиптом. И… Да. Был как раз тот вечер, когда мы пошли колядовать. Это мама организовала. Моя мама была очень похожа на твою, Джим Макферсон. Все время работала для людей. Она была учительницей музыки. Собрались все дети и кое-кто из родителей, и мы пошли по окрестным домам. Пели. Там половина домов была еще недостроена. Очень горячо, когда воск капает на руку. А ветер все время задувал свечи. Чтобы не тухли, мы сделали для них такие раковинки из алюминиевой фольги. Мы пели в каждом доме. Даже в том, где жила еврейская семья. У моей мамы была специально приготовлена нерелигиозная рождественская песенка, не помню какая. Странная идея. И где только она все это разыскивала? Все выходили и говорили нам спасибо, а потом угощали сластями и пуншем. Потому что все, кто там жил, только что переехали со Среднего Запада, ты понимаешь? После такого ты начинаешь чувствовать, что это вот место – твой дом. Община. Потому что они не знали! Они думали, что живут в общине. Они не знали, что все теперь будут все время переезжать, люди будут приезжать и уезжать, приезжать и уезжать – они не знали, что поселились в большом мотеле. Они думали, что так и живут в общине. Вот и старались. Мы все старались. Моя мама всегда старалась что-нибудь сделать.

– Моя тоже старается.

Но Том не слышит, он далеко, в том вечере, когда поднялась Санта-Ана, он что-то бормочет – себе самому, друзьям своего детства, пытается вспомнить название рождественской песенки, защитить свечку от ветра.

Джим держит его за скрюченные пальцы, оба молчат и смотрят в стену. Том засыпает.

Джим осторожно высвобождает свою руку, встает, проверяет, не запуталась ли кислородная трубка, есть ли кислород в баллоне. Потом поправляет, сколько возможно, простыни. Смотрит на лицо спящего Тома – и тут у него начинает кружиться голова, не держат ноги. Он садится, сжимает голову руками, ждет, когда неожиданный приступ пройдет. А потом торопливо уходит и едет к родителям.