Глава 14
Как-то ясным вечером я сидел у отца на огороде, любовался чистым небом и переходящими оттенками синевы, когда на гребне зажегся костер. Костер у Тома, мерцающий в сумерках, ярко-желтый. Я сунул голову в дверь, сказал отцу, что пошел к Тому, и был таков. Напрямки через лес, а вокруг вскрикивали ночные птицы. В темноте тропинки было почти не видать, но я чувствовал ее ногами, угадывал по очертаниям теней и, хотя голоса деревьев не подсказывали мне дорогу, почти бежал. В просветах между ветвями маняще вспыхивал костер.
На гребне я столкнулся с Рафаэлем, Эдисоном и Мелиссой, соседями Тома по Бэзилонскому холму. Они стояли на дорожке и пили из кувшина вино. К Тому на огонек всегда собирается много народу. Стив, Эмили и Тедди Николены были уже во дворе и бросали в огонь смолистые сосновые ветки. Том, смеясь и кашляя, вышел из дома вместе с Мандо и Рекавери. Младшие Симпсоны прятались среди мусора во дворе, стараясь друг друга напутать. «Ребл! Деливранс! Чарити! А ну марш оттуда!» – крикнул Рекавери. Я улыбнулся. Отрадное зрелище – Томов костер на вечернем холме. Мы поздоровались и расставили пеньки и стулья подальше от огня. Появились Джон и миссис Николен с бутылкой рома и большим куском завернутого в бумагу масла. Их приветствовали радостными возгласами. К тому времени как появились Кармен, Нат и Мариани, веселье было в самом разгаре. Никто, конечно, не упоминал о собрании, но, глядя вокруг, я не мог не вспомнить о нем. Вечеринка явно была задумана как своего рода противоядие. Мне стало совестно, что наша компания наплевала на общее решение, и хотелось забыть об этом, но Стив все время кивал в сторону Мелиссы, поторапливая заняться Шенксами.
Мелисса ворковала с сестрами Мариани, поэтому я взял чашку, в которой дымился горячий ром с маслом, сел у огня и стал осторожно отхлебывать, глядя, как шипят в огне капельки смолы. Мандо, развлекаясь, прилаживал над огнем треножники из веток (этой забаве он научился от меня). Огонь убаюкивал сознание, успокаивал. Странно: ничто иное так не притягивает взгляд. Мимолетные желтые языки вставали над полешками – что они такое? Я спросил Тома, но в ответ услышал самое жалкое объяснение. Все сводилось к тому, что, если вещь сильно нагреть, она сгорит, а горение – это превращение дерева в пепел и дым посредством огня. Рафаэль, выслушав Тома, чуть не подавился ромом от смеха.
– Ну, объяснил! – хохотал я, увертываясь от Томовых ударов. – Так плохо ты еще ничего не объяснял.
– Ка-как насчет молний? – спросил Рафаэль.
– А насчет того, почему дельфины теплокровные? – подбавил Стив. Том отмахнулся от нас, словно от комаров, и пошел за новой порцией рома, а мы продолжали смеяться.
Но Том знал, почему огонь приковывает мысли и взгляд, или мне так казалось. Раз я предположил, что огонь похож на сознание – мысли вспыхивают, как язычки пламени, питаясь, видимо, топливом нашего тела. Том кивнул, но сказал – нет, наоборот. Скорее сознание похоже на огонь, хотя бы вот в каком смысле: миллионы лет люди жили еще беднее, чем мы сейчас. На самой грани выживания, многие миллионы лет. Том божился, что именно так долго, и требовал, чтобы я вообразил все эти поколения, а я, конечно, не мог. То есть не мог представить. Так вот, поначалу человечество видело огонь только в молниях и в лесных пожарах, и они прожгли дорожку от глаз к мозгу.
– И тогда Прометей научил нас управлять огнем, – сказал Том.
– Кто такой Прометей?
– Прометеем называется часть мозга, которая хранит знание об огне. У мозга есть бугры, вроде шишек или древесных наростов, где копятся знания об определенных вещах. Так вот, созерцание огня вызвало рост той самой шишки, которую назвали Прометеем, и дикие люди получили власть над огнем.
Итак, продолжал он, бесчисленные поколения людей сидели и смотрели в огонь. Им было холодно, и огонь означал для них тепло. Они ели мясо через два дня на третий, и огонь означал для них пищу. Между глазом и Прометеем наросла дорожка из нервов вроде автострады, отчего огонь стал и притягивать, и завораживать. В последние столетия прежних времен человеческая цивилизация перестала зависеть от огня как такового. Однако в общей истории людского рода это не более чем миг – теперь миг кончился, а мы снова зачарованно глядим в огонь. Миг никак не затронул нервную дорожку, и картина пляшущих языков так же быстро, как на заре времен, пробегает по ней к спящему Прометею, пробуждая дремлющую старую шишку от задумчивости, от ярких утраченных грез.
– Расскажи нам историю, – попросила Ребл.
– Да, Том, расскажи, – подхватил Мандо.
Мы сидели полукругом возле огня, прихлебывали ром и задумчиво глядели на пламя, дети вскакивали бросить обратно в огонь отлетевшие сучья. Все согласились, что Том должен рассказать историю. Он качнулся в кресле-качалке, которая всякий раз грозила опрокинуться на спинку, прочистил горло и проворчал, что у него нет сил. Мы терпеливо ждали, красные отблески плясали на наших лицах.
– Расскажи про Джонни-Сосновую шишку, – попросила Ребл. – Очень хочется послушать про него.
Я кивнул. Это была одна из моих любимых историй: как в последние секунды прежнего времени Джонни набрел на выпавшую из кузова «шевроле» атомную бомбу и, по выражению Тома, бросился на нее, словно морской пехотинец на гранату, в надежде заслонить сограждан от взрыва, как он оказался в пузыре воздуха и уцелел в эпицентре взрыва, но пролетел многие мили и подвергся действию космических лучей, так что на землю он опустился, словно лист эвкалипта, полоумный, вроде Роджера, и к тому же бессмертный. И как он поднимался на горы Сан-Бернардино и Сан-Горгонио, собирал там сосновые шишки, спускался к морю и сажал их по берегам новых рек, «чтобы прикрыть зеленым плащом послевоенную наготу нашей бедной страны», и так вверх-вниз, вверх-вниз, долгие годы, пока деревья не выросли и не укутали землю, а Джонни сел под секвойей, которая росла быстрее бобового стебля из сказки,. и уснул, и спит по сей день, ожидая, когда в нем снова возникнет нужда.
Отличная история, но остальные возразили, что Том рассказывал ее весной.
– У тебя что, всего три истории? – подначивал Стив. – Почему бы нам не послушать что-нибудь новое? Про прежние времена?
Том притворно нахмурился и кашлянул. Рафаэль и Рекавери поддержали Стива: «Расскажи про старое время». Я прихлебывал ром и глядел на старика. Интересно, расскажет или нет? Том сильно сдал в последнее время. Он взглянул на меня и, кажется, вспомнил наш спор после собрания. Когда я сказал, что он всегда расписывал нам величие Америки.
– Ладно, – объявил он. – Я расскажу вам о прежних временах, но, предупреждаю, никаких выдумок. Только то, что было.
Мы, довольные, поудобнее устроились на пеньках и облезлых стульях.
– Так вот, – начал он, – в прежние времена у меня был автомобиль. Клянусь. И в тот день, о котором пойдет речь, я ехал на машине из Нью-Йорка в Флагстафф. Это около недели, если ехать быстро. Я был уже близко к цели, на Сороковом шоссе в Нью-Мексико. Солнце садилось, надвигалась буря. Черные тучи набегали с океана, словно морские валы, надо мной и позади еще голубело небо, вокруг расстилались необжитые земли – кустарник и две дорожные полосы, больше ничего. Призрачный край.
Первое, что я заметил, были два солнечных луча. Они пробились сквозь тучи. Вы сами видали, как это бывает, но те лучи были как маяки, они расходились веером справа и слева от меня, словно некое знамение. Только подумайте об этих лучах, они прошли вот на столько от земли – он расставил большой и указательный пальцы, – но не коснулись ее, а устремились дальше в бесконечность. Для меня это был знак.
Во-вторых, так случилось, что мой старенький «вольво», пыхтя, въехал на перевал, и я увидел табличку «Континентальный водораздел». Да, конечно, перевал через Скалистые горы. На обочине перед спуском голосовал человек.
В то время я был адвокатом и ценил свое одиночество. На целую неделю я был избавлен от необходимости говорить и радовался этому. Хотя у меня и был автомобиль, прежде мне случалось голосовать, и я помнил, как копится, складываясь из отдельных мелких разочарований, обида на все человечество. К тому же собирался дождь. Но мне не хотелось подбирать этого типа, и я ехал, глядя влево, чтобы не встречаться с ним глазами. Однако выходило, будто я трушу, и в последнюю секунду я все же взглянул на него. Поверьте: в ту секунду, как я его узнал, я нажал на тормоз и выскочил на гравий.
Этот человек на обочине был мной. Это был я сам.
– Врешь, – сказала Ребл.
– Не вру! Так бывало в прежние времена. Еще более странные вещи случались каждый день. Слушайте.
Так вот. Мы оба, и он, и я, это поняли. Мы были не просто похожи, вроде того, как друзья тебе о ком-то рассказывают, а встретишься, и оказывается – ничего общего. Это был я, каким, бреясь, видел себя в зеркале каждое утро. Он и одет был в мою старую ветровку.
Я вышел из машины, и мы уставились друг на друга.
– Кто ты? – спросил он. Я узнал свой голос, как он звучит в магнитофонной записи.
– Том Барнард, – сказал я.
– Я тоже, – сказал он.
Мы вытаращили глаза.
Как я уже говорил, я был тогда адвокатом и зимой работал в Нью-Йорке – хилый молодой человек с намечающимся брюшком. Другой Том Барнард явно работал руками: он был крупнее меня, ладный, крепкий, с бородкой на загорелом обветренном лице.
– Подбросить? – спросил я. Чего еще было говорить?
Он неуверенно кивнул, подобрал с обочины рюкзак и подошел к машине.
– Значит, «вольво» еще жив, – сказал он.
Мы залезли внутрь и теперь сидели бок о бок. Мне было настолько не по себе, что я не сразу смог тронуться с места. У него был шрам на руке, там, где я распорол ее, падая с дерева. Это было противоестественно. Тем не менее я повел машину по дороге.
Молчать было уж совсем неловко, и я заговорил. Без сомнения, он был тем же самым Томом Барнардом. Родился в тот же год от тех же родителей. Мы сравнили своей прошлое и нашли точку, в которой наши пути разошлись, или где мы разделились надвое. За пять лет до этого в сентябре я вернулся в Нью-Йорк, а он отправился на Аляску.
– Ты вернулся в контору? – спросил он.
Я вздрогнул и кивнул. Я помнил, что подумывал об Аляске, когда закончил работать в Совете навахо, но счел за благо вернуться в Нью-Йорк. В конце концов мы вычислили и время: утро, когда я выехал в Нью-Йорк и вел машину в ранней предрассветной свежести. Мне надо было съехать с эстакады на сороковое шоссе, и я не помнил, какой там поворот – просто влево или развязка петлей вправо; и пока я думал, оказалось, что я уже на автостраде и еду на восток. То же случилось с моим двойником, только он ехал на запад. «Я всегда знал, что эта машина – волшебная, – сказал он. – Их тоже две, только свою я продал в Сиэтле».
Ну вот, мы ехали, над нами бушевала буря, в стекла то и дело брызгали капли, ветер свистел вокруг автомобиля. Мы немного оправились от изумления и разговорились. Я рассказал ему, чем занимался последние пять лет – главным образом адвокатской практикой, – а он качал головой, как будто я сумасшедший. Он рассказал мне, чем занимался сам, и это было здорово. Ловил рыбу на Аляске, картировал реки на Юконе, собирал звериные скелеты для природоохранной службы – трудная работа под открытым небом. Как смешили меня его забавные истории! От него я слышал свой смех, как слышат его другие, и оттого смеялся еще пуще. Ну и звук! Вам когда-нибудь приходило в голову, что другие видят вас так же, как вы их – набор выражений лица, привычек, поступков и слов, – что они никогда не видят ваших мыслей, не догадываются, какие вы на самом деле замечательные? Что вы для них такие же чужие, как они представляются вам? Так вот, в ту ночь я видел себя снаружи, а он и впрямь был смешной парень.
Но какую жизнь он вел! Я слушал, и мне делалось тошно. Он жил почти так, как мне хотелось бы, как мне мечталось зимой в маленькой нью-йоркской квартирке. Моя жизнь состояла из сидения в бетонных коробках и разговоров – моих и чужих. Так я жил. Но этот Том! Он сделал то, о чем я только мечтал. И он не знал, что будет с ним дальше, жизнь лежала перед ним как бегущая перед нами дорога. Я понял, почему люблю поездки по стране – потому что я оказываюсь вне города. Почему временами в Нью-Мексико мне хочется повернуть машину и ехать в Нью-Йорк, а там снова повернуть и снова поехать на запад, и так без конца, словно «вольво» – подвешенный к Северному полюсу маятник – да потому что я не хотел жить в городе. Я чувствовал пустоту, такую же, как порой в Нью-Йорке, когда гляделся в зеркальце для бритья, видел морщины подтлазами и думал: если бы начать жизнь сначала, я бы прожил ее лучше.
Мне было так худо, что я даже спросил своего двойника: а что, если я только ему мерещусь? Это было бы похоже на правду. Он сделал смелый выбор, я – трусливый; разве не правдоподобно, что я – призрак, видение того, что с ним сталось бы, имей он глупость вернуться в Нью-Йорк?
– Не думаю, – отвечал он. – Скорее тебе мерещится, что ты остановился и подобрал меня на дороге. Хорошенькая галлюцинация, если она везет меня через весь Нью-Мексико. Нет, мы оба здесь. Он слегка ущипнул меня за руку.
– Да, похоже, мы оба здесь, – согласился я. – Но как это возможно?
– Нас было слишком много для одного тела! – сказал он. – Вот почему у нас были трудности со сном.
– Меня и теперь временами мучает бессонница, – сказал я. И я знал отчего: оттого что выбрал неправильную жизнь, жизнь в бетонных коробках.
– И меня, – неожиданно сказал он. – Может, оттого, что слишком много сплю на земле. А может, оттого, что веду такую жизнь. – В эту минуту он казался таким же потерянным, каким я себя чувствовал. Он сказал: – Порою мне кажется: все, что я делаю – невзаправду, потому что никто другой так не делает. Я плыву против течения. Это здорово отбивает сон.
Значит, и ему приходилось нелегко. Но мне казалось, в сравнении с моими трудностями это ничто. Он выглядел здоровее и счастливее.
Дождь усилился. Я включил «дворники», к шуршанию мокрых шин добавился их скрип. Наши фары высвечивали струи дождя, по соседней дороге с ревом промчались на восток грузовики, оставляя за собой длинные шлейфы брызг. Мы поставили кассету с Третьей симфонией Бетховена, вторая часть звучала, как буря за стеклами машины. Мы сидели, слушали и говорили о нашем детстве. «А это помнишь?» – «Ага» – «А то помнишь?» – «Ух ты, хорошо, что никто другой про это не знает». И так далее. Мы держались совсем по-свойски, но обоим было неуютно. Мы не могли больше говорить про наши разные жизни, в этом было что-то неправильное, какая-то напряженность, разногласие, хотя оба мы были недовольны своим теперешним существованием.
Ливень припустил еще сильнее, ветер молотил по машине. Кроме расходящегося света фар, почти ничего видно не было – черная земля, черные облака над ней. Марш из второй части – музыка такая великая, что вам этого и не вообразить, – лился через усилитель, меряясь силой с бурей. А мы говорили и смеялись, и хохотали, лупили кулаками по крыше автомобиля, обалдевшие от того, что произошло, – потому что раз нас двое, значит, мы особенные, понимаете. Волшебные.
Но в самый разгар нашего хохота, на вершине следующего подъема,»вольво» зачихал. Я нажал на газ, но мотор заглох. Я вылез на обочину, попробовал толкнуть – без толку.
– Похоже, в трамблер попала вода, – сказал мой двойник. – Ты так его и не наладил?
Я сознался, что не наладил. Мы подумали и решили его просушить. Возня, конечно, но все лучше, чем сидеть в машине ночь. Мы вытащили пончо. Дождь, к счастью, почти перестал, сменившись слабой моросью. К тому времени как я надел пончо, мой спутник уже откинул капот и рылся в двигателе. Левой рукой он держал карманный фонарик, правой снимал с трамблера крышку. Я подошел, и три руки Тома Барнарда продолжили работу, сняли крышку, вытерли, собрали все снова. Мой двойник побежал за полиэтиленовым пакетом, а я, растянув пончо как тент, остался стоять над раскрытым двигателем, от которого поднимался жар. Двойник вернулся – мы работали с аварийной скоростью, вы понимаете – и тоже склонился над мотором. Теперь четыре наши руки неестественно слаженно трудились над трамблером. Когда мы установили его на место, двойник плюхнулся на сиденье водителя и включил зажигание. Мотор завелся, машина поехала. Он дал задний ход. Починили! Я закрыл капот, мой двойник, улыбаясь, вылез из машины. «Отлично», – сказал он, хлопнув меня по руке, и вдруг подпрыгнул, завертелся, завыл протяжную индейскую песню, которую мы выучили в детстве, и я закружился с ним, размахивая пончо, как индеец ритуальным плащом, горланя что есть мочи. Забавная это была картинка – мы двое пляшем на высоком перевале перед автомобилем, вопим, кружимся, расплескиваем лужи. Я почувствовал… нет, словами, что я почувствовал тогда, не опишешь.
Дождь перестал. На южном горизонте от низких облаков к земле протянулись короткие вспышки молний. Мы стояли и смотрели на них – две или три в секунду. Грома слышно не было.
– Вот и моя жизнь такая, – сказал один из нас. (Я не знаю кто.) Моей правой руке, там, где она касалась его левой, сделалось жарко. Я поглядел…
…И увидел, что наши руки сходятся к одной кисти. Мы опять становились одним человеком. Но это была его кисть – левая. Тут я заметил, что наши ноги сходятся к одной ступне, правой. Моей ступне.
От локтя вниз между нашими руками шел красный рубец, как на месте ожога. Я чувствовал, как жар поднимается вверх и пульсирует. Мы спаивались в одно! У нас уже был общий локоть, и скоро бы мы срослись плечами, как сиамские близнецы! Я ощущал жжение в левой ноге. Наше время кончалось! Сперва руки и ноги, потом туловища и головы!
Я взглянул ему в лицо и увидел свое искаженное страхом зеркальное отражение. Я подумал: вот так я выгляжу, вот таков я, наше время позади. Мы встретились глазами.
– Тяни, – приказал он.
Мы потянули. Он схватился правой рукой за крыло автомобиля, а я уперся левой ногой, стараясь задержаться за мокрый гравий, наклонился и дернул что есть силы. Локоть с кистью встали между нами как коготь. Мы пыхтели, сопели, тянули, рубец между нашими локтями жег, и растягивался, и постепенно позволял нам развести руки. Было больно, как если бы я за что-то держался и в то же время пытался оторвать руку. Но это помогало. Наши локти уже были свободны.
– Держись, – выговорил я и плюхнулся на дорогу. Бац! Мгновение нестерпимой боли и удар о мокрый асфальт. Я оттолкнулся обеими руками и вскочил на ноги. Сильно затряс правой рукой, схватился за правую ногу. Это снова был я, в целости и сохранности.
Я взглянул на двойника. Он прислонился к машине, держа левый локоть правой рукой, его трясло. Увидев это, я понял, что тоже дрожу. Он глядел на меня с яростью, и мне показалось – сейчас он на меня бросится. Я совершенно четко представил, как он накидывается на меня и начинает молотить, погружает кулаки в мое тело и не может выдернуть, и мы боремся, и кусаемся, и пинаемся, и с каждым ударом все больше сплавляемся воедино, пока не становимся одним человеком, и этот человек лежит на гравии и бьется в судорогах.
Но это мне только померещилось. В действительности он резко покачал головой и скривил губы.
– Я лучше пойду, – сказал он. Я сказал:
– Лучше иди.
Пока я вставал, он открыл дверцу, достал рюкзак и снял пончо, чтобы надеть лямки.
– Домой вернешься, а, Томас? – спросил он с издевкой, и я вдруг разозлился.
– А ты можешь валить на все четыре стороны, если тебе это больше по душе, – сказал я. – Мне только лучше. Рядом с тобой мне кажется, что вся моя жизнь – ошибка, словно ты прожил ее правильно, а я – нет. Но ведь правильно живу я! С людьми, как пристало человеку. А ты просто сбежал от всех и бродишь по дорогам. Ты скоро выдохнешься.
Он сверкнул глазами:
– Ты меня неправильно понял, брат. Я просто стараюсь жить, как мне больше нравится. И я никогда не выдохнусь. – Он снова надел пончо. Сказал: – Имя остается тебе. Не знаю, в одном мире мы живем или нет, но кто-нибудь может заметить. Так что имя пусть остается у тебя. Мне кажется, настоящий Том Барнард – ты. – Он в последний раз взглянул на меня. – Удачи! – с этими словами он пошел прочь от дороги, по хребту.
В тумане, в этом своем пончо он казался не человеком. Но я знал, кто он. Я смотрел, как он растворяется в темноте между кустов, и на меня накатила беспросветная тоска. Вот исчезает мое «я»; на моих глазах мое истинное «я» уходит в дождь. Лучше б такого не видеть. Когда он скрылся с глаз, я остервенело выжал сцепление. При каждом шорохе на заднем сиденье я испуганно вцеплялся в руль, и мне не хватало духу оглянуться, что там. Я ехал все быстрее и быстрее, молясь, чтобы в трамблер не попала вода. Мимо скользили равнины Восточной Аризоны, и, кажется, впервые в жизни, я понял, как велико пространство между городами. Я не мог выкинуть происшедшее из головы. Слова, произнесенные между нами, казалось, звенели в воздухе. Лучше бы мы поговорили подольше… лучше бы нам расстаться по-хорошему… лучше бы нам все-таки соединиться!.. Почему мы так испугались целостности? Но я впрямь боялся – страх воссоединения накатывал на меня волнами, и я прибавлял скорости, словно он бежит за мной по автостраде, мокрый и запыхавшийся, отставший на много миль.
Том несколько раз кашлянул и уставился в огонь, погруженный в воспоминания. Мы глядели на него, разиня рты.
– А ты после его встречал? – взволнованно спросила Ребл.
Звук ее голоса разрядил напряженность, и почти все рассмеялись, даже Том. Потом он нахмурился и кивнул:
– Да, встречал. И более того.
Мы приготовились слушать дальше; старшие, которые, наверно, слышали этот рассказ раньше, удивленно подняли брови.
– Я встретил его через несколько лет; вы поймете, о каком годе речь. Я по-прежнему был адвокатом, только постарел, сильнее ссутулился и раздался вширь. Такой была тогдашняя жизнь – годы в бетонных коробках быстро выпивали из тебя соки. – В этом месте Том взглянул на меня, словно хотел удостовериться, что я слушаю. – Дурацкая была жизнь, вот почему мне не по душе толки о том, что, дескать, надо сражаться за ее возврат. Тогда люди всеми силами добивались работы в коробках, чтобы снимать жилые коробки и ходить развлекаться в другие коробки, и всю жизнь они бегали по этим коробкам, как крысы. Я и сам так жил, и в этом не было никакого смысла.
Отчасти я понимал, что в этом нет смысла, и кое-как пытался сопротивляться. В то время я был занят как раз этим, совершал небольшой пеший переход. Я решил подняться на гору Уитни, высочайшую вершину Соединенных Штатов. При моей хилости это было чистое самоубийство, просто пройти вверх по десятимильной тропе, но за два дня я с великим трудом ее одолел. Гора Уитни. Это было перед самым закатом – опять, – так что против обыкновения я был единственным человеком на вершине.
Я бродил по широкой – почти в акр – горной макушке. Тропа поднималась по западному, пологому склону. Восточный склон – почти отвесный, и, когда я взглянул вниз, в темень, мне сделалось не по себе. Тут я увидел альпиниста. Он в одиночку поднимался по отвесной стене, по одной из трещин в склоне. По таким стенкам лазал Джон Мьюир, но он обожал опасность, и после него редкие альпинисты шли на такой риск. У меня голова кружилась смотреть на того отчаянного парня, но, разумеется, я не мог оторвать глаз. Он лез и смотрел вверх; в какую-то минуту он меня заметил и махнул рукой. Мне стало еще больше не по себе. Чем выше он поднимался, тем знакомее выглядел. А потом я его узнал. Это был мой двойник, в альпинистском снаряжении, с бородой и здоровущий как черт. Да еще где – на гранитном откосе!
Я уже подумывал о том, чтобы дать деру по тропе, но тут он снова поднял на меня глаза, и я понял: он тоже меня узнал. До меня дошло, что нам надо поздороваться. Или поговорить. И я остался.
Мне казалось, что последний отрезок подъема он преодолевал целую вечность – и все время на краю гибели. Однако, когда он вполз на вершину, солнце еще висело в мареве над западным горизонтом Тихого океана. Он встал и шагнул ко мне. За несколько футов он остановился. В янтарном свете, который бывает только в горах перед закатом, мы молча смотрели друг другу в глаза. Говорить было нечего, мы стояли как в столбняке.
Тогда это и случилось…
Последние слова Том произнес резким, сразу охрипшим голосом, перестал качаться, пригнулся в своем колченогом кресле и уставился в огонь, избегая смотреть на нас. Кашлянул несколько раз, заговорил быстро:
– Алая половинка солнечного шара еще лежала на горизонте, и… и рядом с ней распустилась другая, а затем еще, и еще, и еще, вдоль всего калифорнийского побережья. Пятьдесят закатных солнц в один ряд. Ядерные грибы с нас высотой, потом выше. Легкие ореолы дыма вокруг каждой колонны. Это был тот день, ребята. Это был конец.
Я сперва увидел, потом понял. Я обернулся к двойнику – он плакал. Он шагнул ко мне, мы взялись за руки. Так просто. Мы без всякого усилия слились в одно – так же легко, как решились на это. В следующую минуту я был уже один. Я помнил и свое прошлое, и брата, я ощущал в себе его силу. Холодный ветер гнал ко мне ядерные тучи. Мне было так одиноко, так одиноко, дрожать на ветру и смотреть на этот ужас, но мне казалось, ну… что я исцелен и… Не знаю. Не знаю. Что меня это миновало.
Он откинулся назад и чуть не кувыркнулся вместе со своим креслом. Мы все перевели дух.
Том встал и палкой поворошил костер.
– Видите, в прежние времена невозможно было жить целостной жизнью, – сказал он уже другим, успокоенным и почти сварливым голосом. – И только сейчас, когда мы сидим у костра…
– Пожалуйста, без морали, – сказал Рафаэль. – Этого мы от тебя в последние дни наслушались, большое спасибо.
Джон Николен кивнул головой.
Старик сморгнул.
– Ну, как хотите. У подлинной истории и не должно быть морали. Давайте-ка подкинем еще дровишек! Рассказ окончен, и мне надо промочить горло.
Он, кашляя, сам отправился за выпивкой. Кто-то встал и подбросил дров, кто-то спрашивал миссис Н., не осталось ли масла. Все были немного притихшие, но довольные.
– Здорово старик рассказывает, – сказал Стив. Потом взял меня за руку и указал глазами на Мелиссу – она сидела по другую сторону от костра.
Я высвободил руку, но через некоторое время обошел-таки костер и сел рядом с ней. Она тут же меня обняла. Едва ее маленькая ладошка коснулась моего бока, выпивка ударила мне в голову. Мы отошли от огня и стали жадно целоваться рядом с грудой железяк. Меня всегда удивляло, как это просто с Мелиссой.
– Я рада, что ты вернулся, – сказала она. – Ты еще ничего не рассказал мне о своей поездке, я все слышу от других! Может, зайдешь к нам попозже и расскажешь? Папка тоже будет дома, но, может, завалится спать.
Я тут же согласился, думая больше о поцелуях, чем о сведениях, которые должен получить от Эда. Однако когда я вспомнил о них (прижимаясь лицом к Мелиссиной шейке, такой красивой в свете костра), то даже возгордился. Все оказалось легче, чем я думал.
– Пойдем глянем, не осталось ли рома, – предложил я.
Мы нашли ром и вылакали, потом нас нашел Эдисон.
– Домой пошли, – грубо сказал он Мелиссе.
– Еще рано, – возразила она. – Можно Хэнку с нами? Я хочу послушать про поездку и показать ему дом.
– Конечно, – безразлично ответил Эдисон.
Я за спиной у Мелиссы попрощался со Стивом и Кэтрин и, видя удивленное лицо Стива, почувствовал себя ловким парнем. Мы трое двинулись по тропке вдоль гребня. Эд за все время не сказал ни слова и даже не обернулся, так что не видел, как Мелисса обняла меня за талию и сунула руку мне в карман. В кармане была дыра, Мелиссе только того и надо было, но я стеснялся идущего впереди Эда и не отвечал, только поцеловал ее на мосту, где точно знал, что не оступлюсь. На подъеме к Бэзилону меня слегка качало от выпитого, и еще Мелиссины пальчики щупали в трусах. Ух! Но в то же время я думал, как подъехать к Эдисону с расспросами про мусорщиков и японцев? Конечно, спьяну я соображал туго, но дело было не только в этом. Куда ни кинь, все выходило, что ни с какого бока ловко не подъедешь. Придется спрашивать напрямик и надеяться на удачу.
Дом у Шенксов старый – Эд его построил, когда в Онофре еще почти никто не жил. Каркасом ему послужила опора высоковольтной линии, так что дом получился в высоту больше, чем в ширину, и мощный, как дерево Дощатые стены были слегка наклонены внутрь, а из крыши торчали четыре железных бруса, которые оканчивались металлическим переплетением высоко наверху.
– Заходи, – радушно сказал Эд, вынув из кармана ключ и отпирая дверь. Открыл ее, чиркнул спичкой, зажег фонарь. В комнате сразу завоняло горящим китовым жиром. Здесь стояли ящики и инструменты, но мебели не было. Эд повел нас к крутой дощатой лестнице в углу, и Мелисса пояснила, что они живут на втором этаже. Когда мы поднимались, она хихикала и подталкивала меня сзади, так что я чуть не вмазался башкой в железную опору.
Насколько я знаю, никому из моих односельчан не доводилось бывать на втором этаже. Однако ничего He-обыкновенного там не было: в одном углу кухонька, светлые деревянные столы, старый диван и несколько стульев. Все купленное у мусорщиков. Еще одна лестница вела к люку – значит, там еще один этаж. Эд поставил фонарь на печь, начал снимать ставни. Ставней было много. Когда он закончил, нам открылся вид на все четыре стороны: темные древесные вершины, куда ни глянь.
– Много У вас окон, – с пьяной рассудительностью заметил я. Эд кивнул.
– Садись, – сказал он.
– Пойду переоденусь, – сказала Мелисса и побежала по лесенке наверх.
Я плюхнулся в большое мягкое кресло напротив дивана.
– А где ты раздобыл столько стекла? – спросил я Эда, надеясь со стекла перевести разговор на интересующую меня тему. Но Эд знал, что мне известно, откуда берется стекло, и криво ухмыльнулся:
– Да тут, неподалеку. На, выпей. У меня ром получше, чем у Николенов.
Я, как уже упоминалось, был вполне тепленький, но стакан взял.
– Садись сюда, на диван, – сказал Эд и подержал стакан, пока я пересяду. – Отсюда лучше обзор. В ясную погоду видно Каталину. В ненастную – океан. Слыхал, это твой второй дом.
– Чуть последним не стал. Он длинно и громко рассмеялся.
– Слыхал, слыхал. – Отхлебнул рому. – Приятный сегодня вечерок получился. Люблю Тома послушать.
– Я тоже.
Мы оба выпили, и мне показалось, что обоим нечего сказать. К счастью, на лесенке появилась Мелисса, в белом домашнем платье, приподнимавшем грудь. Она улыбнулась, налила себе рому и уселась рядом со мной на диван, прижавшись к локтю и коленке. Я смутился, но Эд улыбнулся своей кривой усмешкой (совсем не похожей на кривую улыбку Тома – у старика это от нехватки зубов, а Эд губы растягивает только с одной стороны) и кивнул, как будто ему нравится, что мы такие пьяненькие. Он откинулся в кресле и приладил стакан на ободранный подлокотник.
– Правда, хороший ром? – спросила Мелисса. Я согласился.
– Мы его купили за две дюжины крабов. Мы покупаем только самый лучший.
– Жаль, что мы не будем торговать с Сан-Диего, – проворчал Эд. – А это и впрямь такой большой город, как Том говорит?
– Ага, – ответил я. – Может, даже больше. Мелисса прилегла головой мне на плечо.
– Тебе там понравилось?
– Да вроде. Вообще, было здорово.
Они начали выспрашивать подробности. Много ли там отдельных поселков? Между всеми ли проложены рельсы? Любят ли в народе мэра? Когда я рассказал, как мэр утром стрелял по тарелкам, оба рассмеялись.
– И так он каждое утро? – спросил Эд, вставая, чтобы подлить нам рому.
– Говорят.
– Видать, у них навалом патронов, – сказал он из кухни. – А бутылку-то мы прикончили.
– Еще бы не навалом, – сказал я. Мне казалось, что вот-вот удастся перевести разговор на мусорщиков, поэтому я расслабился и стал ловить кайф. – Им достались военные склады, и мэр велел осмотреть все до единого.
– Угу. Погоди, я схожу вниз за новой бутылкой. Едва его голова исчезла в люке, мы с Мелиссой поцеловались. У нее на языке был ром. Я взял ее за коленку, а она потянула подол, и моя рука оказалась на ее бедре. Мы еще поцеловались, у меня участилось дыхание. Я все задирал ей платье и вдруг понял, что под ним ничего не надето. Я обалдел, у меня аж в ушах застучало. Ее живот колыхался, она качалась на моей руке взад-вперед, давя на нее сверху. Мы снова стали целоваться, она через штаны сжала мой конец, и тут я совсем задохнулся.
Бум, бум, загремели по лестнице Эдовы башмаки. Мелисса отпрянула от меня и одернула подол. Ей-то хорошо, а у меня стоит, а она еще хихикает, глядя на мое перепуганное лицо. Я выпил ром и забился в уголок дивана. Когда Эд вошел в комнату и откупорил бутыль, на меня уже можно было смотреть, хотя сердце и продолжало колотиться вдвое быстрее обычного. Мы выпили еще. Мелисса оставила руку у меня на колене. Эд встал и заходил по тускло освещенной комнате, открывая то одно, то другое окно (чтобы получше проветрилось, объяснил он), выглядывая наружу. Я захмелел.
– А молнии в ваш дом не попадают? – спросил я.
– Еще как попадают! – ответил они хором и рассмеялись.
Эд прибавил:
– Иногда после этого отваливается целая стена. Потом глянешь – а доски обгорели.
– А у меня волосы встают прямо совсем дыбом, – сказала Мелисса.
– А вы не боитесь, что вас убьет? – спросил я.
– Нет, нет, – ответил Эдисон. – Мы хорошо заземлены.
– А что это?
– Это значит, что молния уходит в землю по боковой опоре. Я приводил сюда Рафа, он сказал, мы можем не бояться. Я напоминаю себе об этом, когда от удара молнии весь дом сотрясается и голубые искры порхают, как колибри.
– Это бывает здорово, – сказала Мелисса. – Мне нравится.
Эд продолжал открывать окна. Стоило ему отвернуться, Мелисса брала мою руку и зажимала между ногами, а только он начинал поворачивать к нам, отпускала, и я тут же выпрямлялся. От этого я так завелся, что уже не ждал, пока она возьмет мою руку, а сам то и дело лез ей под подол. Мы еще выпили. Наконец Эда устроило, как проветривается, он отошел от окна, встал над диваном и посмотрел на меня так, словно знал, чем мы тут занимаемся.
– И что же, по-твоему, нужно мэру Сан-Диего на самом деле? – спросил он.
– Не знаю.
Я был как в тумане – мне не терпелось снова залезть Мелиссе под платье, но я видел Эда совсем рядом с нами.
– Может, он надеется стать королем всего побережья?
– Вряд ли. Просто хочет, чтобы японцы не высаживались на берег.
– Ага. Ты и на собрании так говорил. Что-то мне в это не верится.
– Почему?
– Смысла нет. Сколько у него людей, ты сказал?
– Я вроде не говорил. Да я и не знаю точно.
– Радио у них есть?
– Как ты догадался? У них большой старый радиоприемник, но он пока не работает.
– Не работает?
– Пока не работает, но, говорят, они ждут человека из Солтон-Си, который наладит.
– Кто говорит?
– Люди в Сан-Диего. Мэр.
– Не много же ты знаешь.
Я решил, что теперь самое время спросить мне.
– Эд, а все-таки где ты достал столько стекла?
– Да в основном на толкучках.
Он взглянул на Мелиссу – они обменялись взглядами, которых я не понял.
– У мусорщиков?
– У кого же еще? Они одни и торгуют стеклом. Я решил сделать следующий шаг.
– Эд, а ты когда-нибудь торговал с мусорщиками напрямую? Я хочу сказать, без всяких толкучек?
– Нет, конечно. С чего это ты?
Он улыбался своей кривой усмешкой, но глаза его смотрели зорко. Улыбка исчезла. Мне вдруг показалось, что он видит меня насквозь.
– Просто так, – ответил я. – Интересно, и все.
– Нет, – решительно повторил он. – Я никогда не вожу дел с помоечными крысами, чего бы там ни говорили. Я ставлю краболовки под эстакадой, поэтому часто бываю в тех краях, но не дальше.
– Про нас все врут, – горестно сказала Мелисса.
– Пустяки. – Эд снова ухмыльнулся. – Про всех что-нибудь да сочиняют.
– Верно, – сказал я.
И впрямь: про всякого, кто не живет у реки, где он всегда на виду, рассказывают байки. Понятно, что вокруг такого замкнутого человека, как Эд, слухи возникают вдвое быстрее. Он тут ни при чем. Непонятно было, что говорить дальше. Пусть Стив придумает другой способ раздобывать сведения для мэра Сан-Диего. Я моргал и часто дышал, чтобы сбросить опьянение. Эд зажег всего один фонарь, но пламя отражалось в пяти или шести стеклах, и повсюду плясали тени. У меня в стакане оставалось глотка два рома, но я решил не допивать. Эдисон отошел от дивана, Мелисса выпрямилась. Эд шатнул в кухонный угол и посмотрел на большие песочные часы.
– Хорошо посидели, но уже поздно. Мелисса, нам с тобой пора спать. Завтра утром у нас много дел.
– Ладно, папочка.
– Проводи Генри вниз, только по-скорому. Генри, заходи к нам еще, не откладывая.
Я не вполне твердо, но с жаром встал на ноги, мы Эдом обменялись рукопожатиями. Он сильно стиснул мою ладонь и улыбнулся:
– Смотри под ноги, когда пойдешь домой.
– Обязательно. Спасибо за ром, Эд.
Я вслед за Мелиссой спустился на первый этаж, и мы вышли в темноту. Поцеловались. Я прислонился к наклонной стене дома, чтобы не упасть, Мелисса привалилась ко мне, и я просунул ногу ей между колен. Мне вспомнилось, как мы тискались на толкучке, только в этот раз я был пьянее. Мелисса ерзала по моей ноге и позволяла себя щупать, а сама целовала меня в шею и мурлыкала. Потом:
– Он ждет. Мне пора наверх.
– Ох.
– Спокойной ночи, Генри.
Накрутила и убежала. Я отлепился от стены и враскачку двинулся через поляну. Здесь сохранились остатки старых фундаментов – потресканные бетонные плиты в густой траве. Я наткнулся на одну из них и сел передохнуть. За деревьями был виден высокий дом Шенксов и силуэт в освещенном окне второго этажа. Я поднес к губам палец, которым щупал Мелиссу. В голове зашумело. Встать не было никакой мочи, поэтому я сидел и вспоминал, как мне с ней было. Я даже видел ее – она ходила в кухонном углу, наверное, убиралась. Не знаю, сколько времени прошло, но вдруг фонарь на кухне погас и снова зажегся – один, два, три, потом четыре раза. Мне это показалось странноватым.
Справа хрустнул сучок. Кто-то – какие-то люди – шел через соседний фундамент. Я бесшумно прокрался между двумя большими деревьями и вслушался. С северной стороны, ничуть не таясь, к дому подходили по меньшей мере двое. Поселковые никогда бы не наделали столько шуму. Да и чего бы им здесь делать? Я хоть и был пьян, понял это сразу и не успел задуматься, а уже лежал на пузе за деревом, откуда мог видеть входную дверь. Тени на дальней стороне поляны превратились в движущиеся силуэты, а потом в людей – их оказалось трое. Они направились прямо к двери и, задрав головы вверх, окликнули хозяев.
Дверь открыла Мелисса. Покуда они были на первом этаже, я бесшумно, как сова, скользнул из-за деревьев и припал к дощатой стене. Сперва я порадовался на свою прыть и перевел дух, и только потом задумался, чего ради сюда полез. Вот что значит быть пьяным – иногда, если не думать, получается гораздо быстрее.
Отсюда я слышал голоса, но почти не мог разобрать слов. Я вспомнил, что со стороны двери к стене прибиты доски, так что получается лестница на крышу. Я перебрался туда и влез по доскам, по минуте на шаг, чтобы не скрипнуло под ногой. Как только голова моя оказалась под окном, я перестал лезть и прислушался.
– У них есть радио, – сказал Эдисон. – Он говорит, оно не работает, но они ждут кого-то из Солтон-Си, кто должен наладить.
– Наверно, Гонзалеса, – произнес высокий гнусавый голос.
Голос пониже добавил:
– Дэнфорт вечно хвастает, что у него есть аппаратура и что она скоро заработает, но это случается далеко не всегда. Он говорил, в каком состоянии радио?
– Нет, – сказал Эдисон. – В любом случае у него недостаточно знаний, чтобы об этом судить.
Они меня дурачили! Я пришел, чтобы выжать из них сведения, а они взяли и выжали из меня все, что хотели! Меня бросило в краску. И что хуже, Мелисса, наверно, нарочно договорилась с Эдом накрутить меня после того, как я опьянею, чтобы отвлечь мое внимание от вопросов! Подлость какая.
Мелисса добавила презрительно:
– Он знает не больше, чем вся эта деревенщина.
– Он читает книги, – поправил Эд. – И он про что-то пытался разнюхать. Про стекло? Скорее про Ориндж. А может, ему просто любопытно. В любом случае он не такой темный, как большинство остальных.
– Да, он ничего, – сказала Мелисса, – только его развозит от первой рюмки.
Один из мусорщиков заходил по комнате, в окне надо мной то и дело появлялся его силуэт. Я вжался в стену и постарался прикинуться доской. Если меня застукают… Ладно, ночь, в лесу я от них удеру. Если не упаду. Для бега я был нетверд на ногах, и вдруг почувствовал запоздалый страх.
Они продолжали говорить о Сан-Диего. Эдисон с Мелиссой пересказали все, что от меня услышали. Я сам удивился, сколько им наговорил: части я даже не помнил. Они выжали из меня все, это точно. А я так ничего от них не узнал. Я чувствовал себя болваном, меня душила злоба.
Но теперь я наверстывал разрыв. И, несмотря на все происшедшее, несмотря на все ее слова, мне все равно хотелось задрать Мелиссе подол.
– Наши островные друзья рассчитывают скоро привезти людей и груз, – сказал гнусавый. – Надо выяснить, много ли знает Дэнфорт и что сможет предпринять, если узнает. Может, стоит изменить место высадки.
– Ничего они не знают, – сказал Эд. – А Дэнфорт – трепло. Если бы они могли атаковать мыс Дана, они не просили бы помощи у Онофре.
– Может, им просто нужна хорошая якорная стоянка, – сказал тот, что находился прямо надо мной. – В устье Лас-Пулгас намыло слишком много песка, да и далеко это.
– Может. Но, судя по всему, беспокоиться нечего. Гнусавый, похоже, согласился:
– Я слыхал, Дэнфорт терпеть не может своего лучшего помощника. Это значит, вожак он никакой.
Они по косточкам разобрали Дэнфорта и его людей. Меня на моей деревянной лестнице затрясло. Да раз они столько знают, значит, у них шпионы везде! Мы дети малые в сравнении с ними.
– Пора идти, – сказал гнусавый. – Я хочу быть на мысе Дана в три.
Он продолжал говорить, но, едва он упомянул об уходе, я пополз вниз, медленно перенося вес на следующую ступеньку и молясь, чтобы человек надо мной глядел в комнату. Я прижался к дому – в какую сторону ни иди, меня вполне могли увидеть. Деревья на западе были ближе, так что я перебрался к западной стене и затаился. Спускаются? Похоже, да. Я метнулся к деревьям. Лиса бы не перебежала поляну быстрее.
Почти сразу из дома вышли мусорщики. Мелисса, все в том же белом платье, помахала им с порога. Меня подмывало вернуться к дому и еще понаблюдать за ними двоими, но я решил не испытывать судьбу. Покуда они не знают, что я подслушал их разговор с мусорщиками, у меня перед ними преимущество. Это было приятно. Я тихо и осторожно двинулся к реке. В конечном счете я узнал больше, чем они, а они по-прежнему держат меня за придурка – этим можно будет воспользоваться. Мне ужасно хотелось отплатить им. Если б только мусорщики сказали, когда высаживаются японцы… Явно скоро, и на мысе Дана, а это для Стива уже кое-что. Вот он обалдеет от моей истории. С пьяной ясностью я понял, что Стив опять будет мне завидовать. Ну и пусть. Я отплачу Шенксам… утру Стиву нос… одолею японцев… сорву с Мелиссы платье… везде возьму верх…
Хрустнула ветка, и у меня сердце ушло в пятки. Я стал смотреть себе под ноги. Шел я долго и потом долго не мог уснуть. Ну и ночка! Как я висел у Шенксов под окном! Ведь я опять всех победил. Мелисса, конечно, подло со мной поступила. Но все равно я в порядке. Сбежал с японского корабля, выследил мусорщиков и их лазутчиков… все так ловко… Этот пьяный бред продолжался еще некоторое время, а потом я заснул. В ту ночь мне снилось, что меня двое, и за нами гонятся два японских капитана, и в доме над несуществующей рекой две Кэтрин приходят нам на выручку.
Глава 15
– Ну, Генри, – объявил Стив, когда я рассказал ему все (чуть-чуть приукрасив и опустив ту часть, где Эд с Мелиссой все у меня выспросили), – надо узнать, когда они высаживаются на мысе Дана, иначе все остальное без пользы. Узнаешь?
– Да откуда? – возмутился я. – Эд мне ничего не скажет. Сам узнавай. Он обиделся:
– Мелиссу и Эда знаешь ты.
– Я же сказал, это не поможет.
– Ну… вдруг нам удастся снова подслушать, – неуверенно предположил он.
– Может быть.
Мы молча продолжили удить. Солнце разбивалось на волнах яркими белыми бликами. Я всегда особенно любил такие вот жаркие дни, когда от холмов парит, а море и небо – одинаково синие, но в тот день я почти не замечал погоды. Стив рассуждал, как нам подглядеть за Эдом и что он скажет Дженнингсу и Ли. Он все придумал, как убедить их, чтобы они взяли нас проводниками в Ориндж. Когда мы гребли к устью, я впервые после своего рассказа открыл рот:
– Можешь осуществлять свой замечательный план – вон Дженнингс на берегу, говорит с твоим отцом.
– Правда?
– Точно. Не узнаешь, что ли?
Я-то сразу узнал, хотя с такого расстояния лицо его казалось меньше моего ногтя. И сразу вся поездка ожила в памяти, стала взаправдашней. Меня передернуло. Ли видно не было. Дженнингс по обыкновению трепался. Теперь, когда я увидел его живьем, вся затея показалась дурацкой.
– Стив, я по-прежнему считаю, что нам не надо тайком связываться с этими горожанами. Что скажут наши, если узнают?
– Не узнают. Ладно, Генри, не будь занудой. Ты ведь мой лучший друг, так?
– Так. Но это не значит…
– Это значит, что ты мне поможешь. Без твоей помощи я не справлюсь.
– Ладно…
– Надо узнать, о чем они там говорят. Он налег на весла, будто состязался в гребле. Когда днище заскрипело о песок, я спросил:
– Как мы к ним подберемся?
Мы выскочили из лодки и на излете следующей волны втащили ее на песок.
– Неси рыбу мимо них и слушай, пока слышно. Я за тобой, и сложим, что у нас получится.
– Трудновато.
– Ерунда, я знаю, что говорит отец. Давай!
Я подхватил за жабры двух окуней и медленно пошел по волнистому песку к разделочным столам. Когда я проходил у Дженнингса за спиной, тот обернулся и сказал:
– А, Генри, привет! Похоже, ты добрался благополучно.
– Да, сэр. А где мистер Ли?
– Ну… – Глаза его сузились. – В этот раз он не с нами. Шлет тебе горячий привет.
Спутники Дженнингса (их было двое, одного я помнил, он был с нами в дрезине) криво усмехнулись.
– Ясно.
(«Плохо дело», – подумал я про себя.)
– Мы заходили к твоему другу Тому, но он болеет и лежит в постели. Велел нам поговорить с мистером Николеном.
– Чем мы сейчас и занимаемся, – сказал Джон. – Так что вали отсюда, Хэнк.
– Болеет? – переспросил я.
– Мотай! – повторил Джон. Дженнингс сказал:
– Еще поговорим, приятель.
Я отнес окуней на разделочный стол и поздоровался с девчонками. На обратном пути к лодке миновал Стива, потом услышал, как Джон произнес:
– И говорить тут больше не о чем. Мы ни с какого бока не желаем иметь к этому отношения.
– Прекрасно, – сказал Дженнингс, – но нам нужно использовать старые пути, а они идут через вашу долину.
– Есть пути дальше от побережья. Используйте их.
– Мэру они не нравятся.
Дальше я не услышал. Разбирать слова было трудно: все заглушали привлеченные грудой потрохов чайки. Я подхватил еще окуня, скумбрию и поспешил назад. Стив проходил мимо говорящих.
– Барнард отказался со мной говорить, – сказал Дженнингс. – Это потому что он за союз с нами?
– Том вместе с большинством голосовал против того, чтобы вам помогать.
У разделочного стола миссис Николен спросила:
– Почему он спорит с Джоном?
– Хочет использовать те рельсы, которые идут через нашу долину.
– Так они же разрушены, особенно у реки.
– Конечно. Скажи, а старик правда заболел?
– Я так слышала. Ты бы сходил к нему.
– Ему худо?
– Не знаю. Но когда старые люди хворают… Стив потянул меня за рубаху, и я повернул назад.
– Мэру это не понравится, – говорил Дженнингс, – и никому у нас не понравится. В такое время все американцы должны быть заодно, как вы не понимаете? Генри! Оказывается, ты зря ездил в Сан-Диего, знаешь?
– М-м…
– Что тут у вас происходит?
Джон сердито махнул на меня рукой.
– Проваливайте отсюда, ребята, – приказал он.
Как ни громко орали чайки, Стив расслышал, и мы с ним вместе пошли к тропинке на обрыв. Сверху мы оглянулись на речной берег: Дженнингс все еще говорил. Джон слушал, скрестив руки на груди. Еще немного, он сгребет Дженнингса в охапку и бросит в реку.
– Этот малый – дурак, – сказал Стив. Я покачал головой:
– Не думаю. Старик заболел, знаешь?
– Знаю.
Голос его звучал безразлично.
– Чего ж ты мне не сказал? Он не ответил.
– Пойду проведаю.
Я вспомнил, что вчера во время рассказа Том много кашлял. Да и на собрании был вялый и часто дохал. Мама перед смертью тоже много кашляла.
– Погоди, – сказал Стив. – Сейчас этот малый отстанет от отца, мы его перехватим и поговорим с глазу на глаз.
– Дженнингс, – сказал я резко. – Его зовут Дженнингс. Постарайся запомнить, коли уж собрался с ним говорить.
Стив смерил меня взглядом:
– А то я не знал.
Я сердито отошел по дорожке. Джон двинулся прочь от приезжих. Один из них задел его плечом. Джон обернулся, что-то сказал, и приезжие остались переглядываться между собой. Потом Дженнингс заговорил, и они пошли по дороге на обрыв.
– Давай спрячемся, – сказал Стив.
Мы укрылись за деревьями южнее палисадника Николенов. Вскоре на краю обрыва появились Дженнингс и его люди. Они шли в нашу сторону.
– Идем, – сказал я. Стив покачал головой.
– Пойдем за ними следом, – предложил он.
– Им это может не понравиться.
– Надо заговорить с ними, когда никто не увидит.
– Ладно, только не пугай их.
Как только они вошли в рощу, мы тронулись следом, поминутно прячась за деревьями, словно разбойники из книжки.
– Вон они, – сказал красный от волнения Стив. Впереди между деревьями мелькали темные куртки, и до меня то и дело доносились обрывки Дженнингсовой болтовни.
Стив кивнул:
– Можно и здесь.
– Угу.
– Ладно, я их окликну.
– Валяй, я тебя не держу.
Он снова сердито на меня зыркнул. Выступил из-за дерева:
– Эй, стойте! Стойте!
Внезапно лес стих, и приезжие куда-то исчезли.
– Мистер Дженнингс! – позвал я. – Это я, Генри! Нам надо с вами поговорить.
Дженнингс выступил из-за эвкалипта, убирая в карман пистолет.
– Чего сразу не сказали? – спросил он раздраженно. – Нельзя наскакивать на людей в лесу.
– Извините, – сказал я, сердито глядя на Стива. Тот был красный как рак.
– Чего вам надо? – нетерпеливо спросил Дженнингс. Двое его спутников появились у него за спиной.
– Мы хотели с вами поговорить, – сказал Стив.
– Это я уже слышал. Так чего вам надо? Стив секунду молчал, потом ответил:
– Мы хотим примкнуть к сопротивлению. Не все в долине против вас. На собрании голоса разделились почти поровну. Если мы начнем вам помогать, позже могут присоединиться другие.
Один из спутников Дженнингса фыркнул, но Дженнингс жестом велел ему заткнуться.
– Мысль хорошая, ребята, но нужен-то нам проход через вашу долину на север, а тут вы ничем помочь не можете.
– Не можем. Зато можем быть вашими проводниками в Ориндже, а это важнее. И, как я сказал, если дела пойдут хорошо, вся долина может пойти за нами.
Я в ужасе взглянул на Стива, но Дженнингс в мою сторону не смотрел.
– Я знаю мусорщиков, которые за нас, – продолжал Стив. – У них мы можем выведать, когда и где высаживаются японцы.
– И кто же вам такое расскажет? – скептически поинтересовался Дженнингс.
– Знакомые, – ответил Стив. Видя сомнение у Дженнингса на лице, добавил: – Некоторые мусорщики знают, что другие мусорщики помогают японцам, и не одобряют. Сами они ничего поделать не могут, но скажут нам, а мы уж сумеем что-нибудь предпринять, ведь так? Мы там часто бывали, знаем берег и вообще все.
Дженнингс сказал:
– Такие сведения могут нам пригодиться.
– Ну вот, мы их раздобудем.
– Хорошо. Вот это хорошо, – сказал он медленно. – Мы можем договориться, что вы время от времени будете сообщать нам сведения.
– Это не все, – твердо сказал Стив. – Мы можем провести вас к любому месту, где будут высаживаться японцы, как бы далеко это ни оказалось. Никто из ваших не знает развалины лучше нас. Мы сто раз лазили туда по ночам. Когда пойдете на вылазку, вам нужен будет хороший проводник.
У Дженнингса что на уме, то и на лице. Сейчас оно выражало интерес.
– Мы хотим идти вместе с вами и сражаться, – пылко продолжил Стив. – Мы – как мэр, хотим отпугнуть японцев от нашего берега. Вы даете людей и ружья, а мы четверо ведем вас к месту и деремся бок о бок с вами. И еще говорим, где будет высадка.
– Серьезное предложение, – процедил, глядя на меня, Дженнингс.
– Мы молоды, но это не имеет значения, – настаивал Стив. – Мы можем сражаться… устраивать засады.
– Этим мы и занимаемся, – резко сказал Дженнингс, – устраиваем засады и убиваем. Речь идет об убийстве.
– Знаю. – Стив сделал оскорбленное лицо. – Эти японцы – захватчики. Они пользуются нашей слабостью. Убивать их – значит защищать нашу страну.
– Верно, конечно, – согласился Дженнингс. – Однако… Этому человеку, с которым мы сейчас говорили, не понравится, что вы общаетесь с нами за его спиной. Не знаю, стоит ли затевать.
– Он не узнает. Никогда. Нас всего несколько, и мы будем молчать. Мы часто лазаем в развалины по ночам – когда пойдем с вами, решат, что мы снова там. К тому же, если все будет хорошо, они присоединятся к нам.
Дженнингс перевел взгляд на меня:
– Это так, Генри?
– Конечно, мистер Дженнингс, – поддержал я Стива. – Конечно, мы можем быть вашими проводниками, и никто ничего не узнает.
– Может быть, – сказал Дженнингс, – может быть. – Он обернулся на своих людей, снова взглянул на меня. – Вот сейчас вы знаете, когда будет следующая высадка?
– Скоро, – ответил Стив. – Мы знаем, что скоро. Уже знаем – где, а в ближайшие дни узнаем остальное.
– Ладно. Слушайте: если узнаете о высадке, приходите на весовую платформу, там мы пока остановились прокладывать рельсы, и там будут наши люди. Я отправлюсь на юг доложить мэру, и, если ваша затея ему понравится, а это вполне может быть, я привезу людей, и мы будем готовы. Мы ведь починили рельсы, я тебе говорил, Генри? Это оказалось непросто, но мы справились. В общем, вы знаете, где эти строения, весовая платформа.
– Мы все знаем, – сказал Николен.
– Отлично, отлично. Так вот, как узнаете, что япошки высаживаются, мчитесь к весовой и скажите нам, а мы решим, что делать дальше. Пока все.
– Мы должны участвовать в вылазке, – настаивал Стив.
– Конечно. Я разве не сказал? Будете нашими проводниками. Все, сами понимаете, зависит от мэра, но, я думаю, он нас поддержит. Он старается бить япошек при всякой возможности.
– Мы тоже, – сказал Стив. – Клянусь.
– Верю, верю. Ну, нам пора.
– Когда к вам зайти и узнать, что решил мэр?
– Ну… скажем, через неделю. Но если что услышите, приходите раньше.
Николен кивнул, и Дженнингс сделал знак своим людям идти вперед.
– Рад был поговорить с вами, ребята. Приятно знать, что кто-то в этой долине американец.
– Мы – американцы. До скорого!
– До свиданья, – прибавил я.
Мы проводили их глазами. Стив двинул меня в плечо:
– Готово! Мы будем с ними, Генри, мы будем с ними!
– Похоже, – ответил я. – Но чего ты такое нес, будто мы в ближайшие несколько дней узнаем, когда высадка? Ты их морочишь! Неизвестно, когда мы это узнаем и узнаем ли!
– Да ладно, Генри. Должен же я был что-то сказать. Ты притворяешься, что недоволен, а на самом деле рад не меньше моего. Ты создан для сопротивления. Ты быстрее всех соображаешь, быстрее всех бегаешь. Если ты захочешь узнать, когда высадка, ты узнаешь.
– Ну, наверно, – сказал я, довольный помимо воли.
– Конечно, узнаешь.
– Пошли назад, пока нас не хватились. Он рассмеялся:
– Вот видишь! Я ж говорю, что ты для этого создан, Генри.
– Угу.
И надо признаться, я мысленно с ним соглашался. Кто помешал Дженнингсу и его людям по ошибке нас застрелить? И каждый раз, как я попадаю в переплет, что-то случается, что помогает мне выкрутиться. Мне стало казаться, будто это не просто случилось со мной, а я сам так подстроил, так сделал, что все обернулось правильно. А это значило, что события меня слушаются: я могу сделать так, что мы примкнем к сопротивлению и будем сражаться против японцев, не противореча общему решению и не восстанавливая против себя соседей. Я правда думал, что мне это по силам.
Тут я вспомнил про старика, и все ощущение могущества испарилось. Мы еще были в лесу между домом Николенов и Бетонной бухтой: если повернуть вверх, окажешься на Томовом гребне.
– Пойду проведаю старика, – сказал я.
– Я должен возвращаться в рабство, – сказал Стив. – Но потом… эй, погоди секунду! Но я уже бежал через лес вверх.
Глава 16
Томов двор всегда выглядел нежилым: поваленная ограда заросла травой, повсюду мусор. Но сейчас, когда я взбирался на гребень, дурные опасения заставили меня увидеть его новыми глазами: обшарпанный дом, большое окно, в котором отражается небо, утонувший в сорняках двор, кривое дерево качается на ветру и цепляет пухнущие на глазах облака – все казалось заброшенным, словно хозяин умер и похоронен десять лет назад.
В окно выглянула Кэтрин, и я постарался отогнать нехорошие мысли. Ветер качал траву. Кэтрин увидела меня и помахала рукой, я приветственно вскинул голову. Она открыла дверь и встретила меня на пороге.
Я небрежно спросил:
– Чего он там? Что с ним стряслось?
– Сейчас спит. Ночью, кажется, почти не спал, кашлял.
– Помню, он покашливал, когда рассказывал историю.
– Теперь хуже.
Я внимательно вгляделся в ее лицо, в знакомые озабоченные складки вокруг рта. Она взяла меня за руку. Я притянул ее к себе, и она припала к моему плечу. Я напугался. Если Кэтрин боится, значит, дела совсем плохи. Я похлопал ее по плечу, стараясь успокоить, но я сам дрожал.
– Кто там? – крикнул старик из спальни. – Я не сплю, кто там?
Он закашлялся. Это был хриплый, лающий звук, словно он нарочно вкладывает в кашель всю свою силу.
– Это я, Том, – сказал я, когда он откашлялся. Подошел к двери в спальню. Обычно он нас туда не пускал. Заглянул внутрь. – Мне сказали, ты заболел.
– Верно сказали.
Он сидел на постели, прислонясь к стене. Вид у него и впрямь был больной – волосы и борода мокрые и всклокоченные, лицо бледное и потное. Он глядел на меня, не поворачивая головы.
– Входи.
Я впервые вошел в его спальню. Она, как и кладовка, была заполнена книгами. На столе и на стуле тоже лежали книги и пластинки; к стене под окошком были приколоты фотографии.
Я сказал:
– Наверно, ты простудился на обратном пути с юга.
– Я думал, ты простудишься. Ты замерз сильнее.
– Мы оба замерзли.
Я вспомнил, как он заслонял меня от ветра. Как поддерживал меня на ходу. Я глядел на фотографии. В соседней комнате Кэтрин что-то переставляла.
– Чего она там делает? – спросил Том. – Эй, дорогая! Поставь на место!
Он снова закашлялся.
Когда приступ кашля прошел, сердце у меня колотилось.
– Тебе бы лучше не кричать.
– Да, верно. Я робко добавил:
– Обидно простужаться летом.
– Конечно.
В дверях появилась Кэтрин.
– Где твоя сестра? – спросил Том. – Она только что здесь была.
– У нее дело, она ушла, – сказала Кэтрин.
– Есть кто дома? – спросил голос снаружи.
– Вот, наверно, и она, – сказала Кэтрин. Но голос был Дока.
– Охо-хо, – сказал Том. – Зря вы это.
– Не зря, – сказала Кэтрин.
В комнату быстро вошел Док. В руке у него был черный мешок, за ним шла Кристин.
– Чего приперся? – сказал Том. – Нечего суету разводить вокруг меня, слышал, Эрнест? – Он откатился к стенке. Доктор решительно подошел. – Оставь меня в покое, кому сказано.
– Заткнись и ляг на спину, – сказал Док, положил мешок на кровать и вытащил стетоскоп.
– Эрнест, это совершенно лишнее. Я всего-навсего простыл.
– Помолчи, – сердито сказал Док. – Делай, что тебе говорят, иначе я заставлю тебя проглотить эту штуковину. – Он поднял стетоскоп.
– Тоже мне, испугал, – сказал Том, однако на спину лег и дал Доку пощупать себе пульс и послушать стетоскопом. Он продолжал ворчать, и Док сунул градусник ему в рот, так что жалобы прекратились или по крайней мере стали неслышны. Док снова стал слушать. Потом он вынул градусник и посмотрел.
– Дыши глубже, – велел он, снова прикладывая стетоскоп к Томовой груди.
Том раз или два вдохнул, поперхнулся, задержал дыхание, так что даже побагровел, и раскашлялся надолго.
– Том, – сказал Док в наступившей тишине (я затаил дыхание), – ты отправляешься ко мне домой, в больницу.
Том мотнул головой.
– Не вздумай спорить со мной, – предупредил Док. – Тебе нужно в больницу.
– Исключено, – сказал Том и прочистил горло. – Я останусь здесь.
– Черт, – сказал Док. Он был сердит не на шутку. – Похоже, у тебя воспаление легких. Если ты не переедешь ко мне, придется мне перебираться сюда. Что подумает Мандо?
– Мандо только обрадуется.
– Но я – нет.
Тут Том поймал выражение у Дока Косты на лице. Наверно, Доку и правда проще было бы переехать к Тому, чем наоборот. Но дом Дока был больницей. Док давно не занимался серьезным лечением – я хочу сказать, он делал все, что мог, но это не так уж много. Переломы, порезы, роды – с этим он справлялся отлично. Его отец, доктор, был помешан на медицине и, пока Док был молод, учил его с настойчивостью фанатика. Но теперь у Дока на руках оказался лучший друг, и друг этот серьезно болен – перенести его в больницу значило убедить себя, что он чем-то может помочь. Я видел, как Том, глядя на Косту, все это соображает – соображает медленнее, чем обычно.
– Воспаление легких? – переспросил он.
– Верно. – Док обернулся к нам. – Выйдите-ка ненадолго.
Кэтрин, Кристин и я вышли во двор и стали среди ржавых механизмов. Кристин рассказала, как искала Косту. Мы с Кэтрин, объединенные общим отчаянием, смотрели на океан. Тучи неслись по небу. Это бывает так часто – днем солнце, а к вечеру набегают тучи. Ветер рвал сорняки, рвал с головы волосы.
Док выглянул в дверь:
– Нам понадобится помощь. Мы вошли.
– Кэтрин, собери Тому одежду, несколько рубашек, чтобы в них лежать, понимаешь. Генри, он хочет взять с собой книг; подбери ему, какие нужны.
Я вернулся в спальню и увидел Тома перед фотографиями. Одну он гладил рукой.
– Ой, извини, – сказал я. – Какие книги ты хочешь захватить?
Он повернулся и медленно пошел к постели.
– Я тебе покажу.
Мы вышли в кладовку и оглядели наваленные в полутьме книги. В ближайшей к двери стопке было все, что ему нужно. Он стал накладывать их мне на руки. Я заметил только один заголовок – «Большие надежды». Когда класть стало больше некуда, он остановился. Подобрал еще одну.
– Вот. Возьми эту себе.
Он протягивал книгу, которую нам дал Уэнтуорт, чистую.
– Чего мне с ней делать?
Он пытался положить ее мне на руки вместе с остальными, но она уже не помещалась.
– Погоди… я думал, ты будешь писать в ней свои истории.
– Я хочу, чтобы писал ты.
– Да я историй не знаю!
– Знаешь.
– Не знаю. И писать не умею.
– Как это не умеешь?! Я сам тебя учил, черт возьми.
– Да, но не книги. Я не умею писать книги.
– Это просто. Пиши, пока все не заполнишь. Он запихнул книгу мне под мышку.
– Том, – возразил я, – нет. Тебе подарили, ты и пиши.
– У меня не получается. Я пробовал. Ты увидишь, первые страницы вырваны. Ничего не выходит.
– Не верю. Только третьего дня ты рассказывал…
– Это другое. Поверь. – Вид у него был потерянный. Мы стояли, уставясь на чистую книгу. Оба были расстроены. – Истории, которые я вам рассказываю, не для книг.
– Ой, Том.
В комнату вошел Док.
– Генри, ты не сможешь нести книги. Отдай их Кристин – у нее сумка.
– А я что понесу?
– Глупый, что ли? Мы с тобой понесем Тома. Он что, похож на человека, который пойдет через долину пешком?
Я думал, Том его ударит, но ничего, обошлось. Он просто взглянул мрачно, устало и сказал:
– Не думал, что у тебя есть носилки, Эрнест.
– Нет у меня носилок. Мы понесем тебя в кресле.
– Ладно. Нелегко вам придется. – Он прошел в большую комнату. – Вот это, у окна, вроде самое легкое.
Он сам вынес его во двор и сел.
– Положи книги Кристин в сумку, – распорядился Док.
Кристин охнула, когда я свалил всю груду ей в сумку. Я пошел помочь Кэтрин с рубашками. Мне было интересно, на какую фотографию смотрел Том, и я подошел глянуть: это оказался портрет женщины. Кэтрин прихватила охапку одежды, и мы вышли наружу. Старик смотрел на море. Оно потемнело, на горизонте появлялись и исчезали белые барашки.
– Готов? – спросил Док.
Том, не глядя на нас, кивнул. Мы с Доком взяли кресло за ручки и под сиденье. Том вертелся, оглядывался на дом, мы медленно несли его вдоль гребня. Он скривил рот и сказал:
– Я – последний американец.
– Черта с два, – сказал я, – черта с два. Он слабо хихикнул.
По гребню идти было неудобно, но на спуске стало тяжелее.
– Давай я тебя сменю, – сказала Кэтрин Доку.
Мы поставили кресло. Том сидел с закрытыми глазами и молчал. Это было ужасно непривычно, видеть его притихшим. Несмотря на холодный ветер, на лбу у него проступил пот.
Мы с Кэтрин подняли кресло. Она была гораздо сильнее Дока, мне стало легче. Мы вошли в лес.
– Я тяжелый? – спросил Том. Открыл глаза и взглянул на Кэтрин. Ее полные, в веснушках, руки соединялись локтями, стискивая груди прямо перед Томовым носом. Он притворился, что хочет их укусить.
– Не тяжелее, чем полное кресло камней, – рассмеялась она.
У моста мы остановились передохнуть. Смотрели, как бегут над головой тучи, и говорили, будто просто вышли прогуляться. Но поскольку Том сидел в кресле, выходило притворство. Выше по течению купалась стайка ребятни: они перестали плескаться и смотрели, как мы переходим по мосту: он узкий, и мне пришлось идти первым, спиной вперед. Том горестно смотрел на голых ребятишек, которые показывали на него пальцами и вопили. Кэтрин перехватила его взгляд и невесело сощурилась. Жирные серые облака спускались все ниже, ветер трепал волосы, холодало и смеркалось… Я с трудом придумывал, чем бы отвлечь Тома.
– Я все-таки не знаю, что делать с твоей чистой книгой, – сказал я. – Оставь-ка ее лучше себе, может, пока будешь у Дока, захочется написать что-нибудь.
– Нет. Она твоя.
– Но что мне с ней делать?
– Писать в ней. Затем я ее тебе и дал. Напиши в ней свою собственную историю.
– Но у меня нет истории.
– Как же нет. «Домашняя жизнь американца».
– Но это чепуха. И я не знаю как.
– Просто пиши. Пиши, как говоришь. Расскажи правду.
– Какую правду?
Он долго молчал, потом сказал:
– Выяснишь. Для того и книга.
Он больше не слушал меня, но мы уже поднимались по тропинке к дому Дока и были почти на том расчищенном уступчике, где он стоит. Я взглянул на Кэтрин, и она короткой улыбкой поблагодарила меня, что отвлек старика. Мы пронесли его последние несколько шагов.
Дом Косты поблескивал чернотой на фоне деревьев и облаков. Навстречу нам вышел Мандо и весело спросил у Тома, как он себя чувствует. Том, не отвечая, попытался встать, чтобы самому войти в дом, но не смог, и мы с Кэтрин его внесли. Мандо провел нас в угловую комнату, которая называлась у них больницей. Две внешние стены были сложены из железных бочек; на гладком деревянном полу стояли две кровати, печка, сверху был люк для света и воздуха. Мы положили Тома на дальнюю кровать. Он лежал, немного скривив рот. Мы пошли на кухню, чтобы не мешать Доку его осматривать.
– Он всерьез заболел? – спросил Мандо.
– Твой папа говорит, это воспаление легких, – ответила Кэтрин.
– Тогда хорошо, что он здесь. Садись, Генри, у тебя вид расстроенный.
Я сел, Мандо принес нам воды. Он всегда был заботливым хозяином, и, когда Мандо и Кристин на нас не смотрели, мы с Кэтрин обменялись улыбками на его счет. Но вообще-то нам было не до смеху: мы были огорчены. Мандо и Кристин болтали без умолку, и Мандо принес свои рисунки – он рисовал животных.
– А ты правда видел медведя, Армандо?
– Правда… Дел вам скажет, мы с ним вместе были. Кэтрин мотнула головой в сторону двери.
– Давай выйдем, – сказала она мне. Мы сели в палисаднике на бревенчатую скамейку. Кэтрин вздохнула. Некоторое время мы сидели молча. Из дома вышли Мандо и Кристин.
– Папа велел разыскать Стива и привести сюда, чтобы он почитал книгу, – сказал Мандо. – Он говорит, Тому будет приятно.
– Это он хорошо придумал, – сказала Кэтрин.
– Стив, наверно, дома, – сказал я. – Или на обрыве у самого дома, вы знаете где.
– Ага. Там и поищем.
Они ушли, держась за руки. Мы проводили их взглядами и снова замолчали.
Кэтрин с размаху прихлопнула муху.
– Стар он для этого.
– Ну, он не первый раз хворает, – ответил я, хотя сам понимал, что сейчас другое дело.
Она не ответила. Резкий ветер с моря раздувал ее непослушные волосы. Облака сгущались, лес в долине темнел. После такой жизни…
– Мне казалось, что у него нет возраста, – сказал я. – Что он старый, но, понимаешь, не меняется.
– Понимаю.
– Мне боязно, что он заболел.
– Понимаю.
– В его-то лета. Он же древний старик.
– За сотню. – Кэтрин покачала головой. – Не верится.
– Интересно, отчего мы стареем. Иногда это кажется мне… неестественным, что ли.
Я скорее почувствовал, чем увидел, что она поежилась.
– Жизнь так устроена, Хэнк.
С моей точки зрения, это был не ответ. Чем глубже вопрос, тем мельче ответ, а на самые глубокие вопросы ответов и вовсе нет. Почему все такое, как оно есть, Кэт?
Вздох, касание рук, завитки волос, брошенные ветром в лицо, облака над головой. Есть ли другой ответ, более глубокий? Я задыхался, как будто океан облаков распирал меня изнутри. Прядь ее волос щекотала мое лицо, и я все смотрел на эту прядь, примечал каждый ее изгиб, каждый перелив от рыжего к каштановому – это был способ задержаться… зацепиться чувствами за мир, чтобы тот не ускользнул.
Время шло. (Так все наши пути не приводят никуда.) Кэтрин сказала:
– Стив в последние дни такой взвинченный, того гляди сорвется. Как слишком тонкая тетива на мощном луке. С отцом ссорится. Несет эту чушь про сопротивление. Если я не соглашаюсь с каждым его словом, ссорится со мной. Я так устала.
Я не знал, что ответить.
– Ты бы поговорил с ним, Генри, а? Может, ты как-нибудь объяснишь ему, что это сопротивление – ерунда?
Я покачал головой:
– С тех пор как я вернулся, он не позволяет мне с ним спорить.
– Да, я видела. Ну как-нибудь по-другому. Даже если ты сам за сопротивление, ты же понимаешь, это не повод сходить с ума. – Я кивнул. – Ты как-нибудь не споря. У тебя хорошо получается говорить, Генри, ты придумаешь, как привести его в чувства.
– Наверно. – (Мне хотелось спросить: «А как насчет моих чувств?» – но, глядя на нее, я не мог. И разве я сам вполне уверен в собственной правоте?)
– Пожалуйста, Генри. – Она снова положила ладонь мне на локоть. – Он от этого только изводится, а я страдаю. Знай я, что ты стараешься его расхолодить, мне было бы полегче.
– Ох, Кэт, не знаю.
Она сжала мой локоть, в глазах у нее стояли слезы. И это Кэтрин, девушка, которая мной помыкала, просит меня о дружеской помощи. Касание ее руки связывало меня с мятущимся миром вокруг, таким холодным и таким прекрасным.
– Я поговорю с ним, – сказал я. – Постараюсь.
– Спасибо. Спасибо большое. Неважно, что ты скажешь. К тебе он прислушивается больше, чем к другим.
Я удивился:
– Мне казалось, он больше слушает тебя. Она закусила губу и сложила руки на коленях:
– Мы не очень ладим, я говорила. Из-за всего этого.
– Ну да.
Что ж это выходит? Я обещаю помочь ей – просто не мог бы ей отказать, – и я же сговорился со Стивом вести жителей Сан-Диего в округ Ориндж! Когда я об этом вспомнил, мне сделалось кисло. Всякая связь с зеленью, белизной, запахом моря и шепотом деревьев улетучилась. Я чуть не сказал Кэтрин, что не могу ей помочь, что я со Стивом заодно. Но не сказал. Словно комок застрял у меня под ложечкой.
На дорожке появился Стив, в одной руке он нес книгу, а другой размахивал. Мандо, Кристин и Дел вприпрыжку бежали за ним.
– Эй! – крикнул он весело. – Эй! Мы встали и встретили их у двери.
– Значит, Док перетащил его сюда? – спросил Стив.
– Он думает, у Тома воспаление легких, – сказала Кэтрин.
Стив сморгнул и покачал головой. Его лоб под густыми черными волосами нахмурился.
– Тогда пошли, составим ему компанию.
В доме Стив с Томом затеяли обычную перепалку, все рассмеялись, и комок у меня под ложечкой начал понемногу рассасываться.
– Ты чего делаешь в больнице, старый лежебока? Уже всех медсестричек перекусал?
– Только когда они меня мыли, чтоб не вздумали приставать, – со слабой улыбкой ответил Том.
– Конечно, конечно. Кормят, небось, ужасно. А это тебе подают, как его, судно?
– Думай, что говоришь, а то огрею судном по башке. Судно, тоже скажешь…
И так, за шутками и возней, оказалось, что Том сидит в кровати, прислонясь спиной к стене из бочек. Мы всем скопом набились в больницу и сели, кто на пол, кто на другую кровать, и хохотали, как давеча возле костра. Стив это умеет. Даже Кэтрин смеялась. Только Док оставался серьезным и не сводил с Тома глаз. Он отвечал за больного, и было видно, что груз ему не по силам. По-моему, Доку не нравится лечить, он предпочел бы копаться в огороде. Но уж так завелось в долине, что лечатся все у него. Хоть он и выучил Кэтрин помогать ему и говорит, что она теперь умеет не меньше его, все равно больных доверяют только Доку. Он знает, как лечили в старину, и это его работа. Но все равно видно, что лечить ему не нравится, даже когда болезнь несерьезная, а тут на руках у него оказался его лучший друг, а в придачу и единственный старожил в округе, и он совсем растерялся.
Мандо еще хуже Стива пристрастился к «Кругосветному путешествию американца» и теперь требовал немедленно читать. Стив сел на кровать у Тома в ногах, а Кэтрин рядом с ним на полу, чтобы он мог, когда читает, гладить ее волосы. Мы с Габби и Делом принесли с кухни стулья, а Мандо и Кристин сели на свободную кровать и взялись за руки.
Стив начал с главы шестнадцатой «Лучше символическая месть, чем никакой». Баум уже добрался до Москвы и в день большого майского парада, когда все кремлевские деспоты выходят смотреть на русскую военную мощь, пронес на Красную площадь в пустой консервной банке связку петард – настоящей взрывчатки ему добыть не удалось. В разгар парада петарды взмыли вверх и рассыпались красными, белыми и голубыми искрами, а все советское правительство попряталось под стулья. Проделка, слабый отзвук того, что Россия сделала с Америкой, порадовала Баума не меньше торнадо, но ему пришлось уносить ноги из столицы, где вовсю искали виновных. В следующей главе он героическими усилиями добирался до Стамбула. Приключение следовало за приключением. Док закатывал глаза и временами начинал хихикать, например, когда в Крыму Баум угнал катер на подводных крыльях и, преследуемый советскими канонерками, пересек Черное море. Баум был в смертельной опасности, но Док продолжал смеяться.
– Чего тут смешного? – спросил Стив, раздосадованный тем, что Док своим смехом портит впечатление от отчаянной гонки к Босфору.
– Ровным счетом ничего, – торопливо ответил Док. – Просто пишет он забавно. Очень спокойно рассказывает о таких приключениях.
Но когда Стив стал читать главу «Затонувшая Венеция», Док снова рассмеялся. Стив поморщился и перестал читать.
– Погоди, – сказал Док, не дожидаясь, пока Стив сделает ему замечание. – Он пишет, что после войны море поднялось на тридцать метров. Но всякому видно, что здесь уровень моря остался прежним. Если не опустился.
– Остался прежним, – сказал Том, улыбаясь перемене разговора.
– Хорошо, но в таком случае в Венеции должно быть то же самое.
– Может, там все по-другому, – возмутился Мандо. Док снова засмеялся.
– Все океаны связаны, – объяснил он Мандо. – Один океан, один уровень моря.
– По-вашему выходит, этот Глен Баум врет, – с интересом сказала Кэтрин. Ее эта мысль не огорчила, и я знал почему. – Вся его книга – выдумка!
– Нет! – сердито крикнул Стив, а Мандо повторил. Док махнул рукой:
– Я этого не говорил. Я не знаю, что тут правда, а что нет. Может, что-то для занимательности преувеличено.
– Он говорит, Венеция затонула, – холодно произнес Стив и заново прочел отрывок. – Острова погружаются, и жителям приходится строить лачуги на крышах, чтобы оставаться над водой. Так что уровень моря тут ни при чем. – Он заносчиво глянул на Дока. – По мне, это звучит убедительно.
– Может быть, может быть, – без всякого выражения ответил Док. Стив сжал зубы, лицо у него горело.
– Давайте читать дальше, – сказал я, – интересно, чем кончилось.
Стив стал читать резким торопливым голосом. Приключения Баума набирали скорость. Он все время подвергался смертельным опасностям, но всякий раз новым. В главе под названием «Далекая Тортуга» он прыгнул с парашютом с падающего самолета. Дело было в Карибском море, и вместе с ним спрыгнули еще несколько человек. Когда они стали надувать плот, Док отвернулся, чтобы Стив и Мандо не видели его лица, и ушел на кухню. Люди на надувном плоту гибли один за другим, кто от жажды, кто от нападений огромной черепахи, так что до прибрежных джунглей Центральной Америки добрался один Баум. Все это было бы очень драматично и очень печально, но, когда в джунглях Баум встретил охотника за головами, Том принялся хохотать, а с кухни донесся громогласный смех Дока, и Кэтрин тоже принялась смеяться, так что Стив с шумом захлопнул книгу и вскочил, едва не наступив на Кэтрин.
– Больше не буду вам читать! – вскричал он. – Вы не уважаете литературу!
Тут Том так расхохотался, что даже закашлялся, поэтому Док пришел из кухни и выгнал нас всех, так что чтение на этот день закончилось.
Но на следующий вечер мы пришли снова, и Стив нехотя согласился почитать еще. Вскоре, к счастью, мы одолели «Кругосветное путешествие американца» и начали «Большие надежды», а потом читали по ролям «Много шума из ничего» и другие книги. Это было весело, но Том кашлял, становился тише, бледнее и тоньше. Дни шли медленно и одинаково, и мне не хотелось перешучиватйся с другими рыбаками, или учить наизусть отрывки, или даже читать. Все мне казалось неинтересным, а Тому день ото дня делалось все хуже, так что иногда мне просто больно было на него глядеть, когда он лежал на спине, едва ли замечая нас, и каждый день я просыпался с комком под ложечкой, думая, что этот день может оказаться для него последним.
