Фрэнк Герберт, Билл Рэнсом
Ящик Пандоры
Авторы выражают благодарность Конни Вейнеке за подсказки в области арамейского языка и Мэрилин Хойт-Уортон — за добрый нрав и безупречную машинопись.
Посвящается Джеку Вэнсу, который, обучая меня орудовать пилой и молотком, объяснял заодно разницу между сказкой и научной фантастикой.
Посвящается Берту Рэнсому, ни разу не заикнувшемуся о том, что фантазия — это еще не реальность.
Вратами воображения ты должен пройти, прежде чем достичь осознания, и ключи к ним — символы. Эти врата пропустят любую мысль… но лишь облеченную в привычную символику.
Раджа Флэттери, капеллан-психиатр.
Откуда-то донеслось:
— Тик.
Металлический звук слышался вполне отчетливо. И снова:
— Так.
Человек открыл глаза и был вознагражден за усилие — темнотой, полнейшим отсутствием света… или рецепторов, способных воспринять его.
«Или я ослеп?»
— Тик.
Он не мог определить, откуда доносится звук, но это было совсем рядом с ним… где бы он ни находился. В горло и легкие лился холодный воздух, но тело было теплым. Человек осознал, что лежит на чем-то нежнейше мягком. И дышит. Обоняние его тревожил слабый запах… перца?
— Так.
Он откашлялся.
— Есть здесь кто?
Нет ответа. От натуги запершило в горле.
«Зачем я здесь?»
Мягкое ложе выгибалось под плечами, поддерживая шею и голову, заключало в броню бедра и голени. Это было знакомо лежащему, вызывало в его непробужденной памяти смутные ассоциации. Это было… Что? Ему казалось, что он должен знать.
«В конце концов, я…»
— Тик.
Паника охватила его.
«Кто я?!»
Ответ медленно протаивал из глыбы льда, хранившей все, что он знал прежде.
«Я Раджа Флэттери».
Ледник порождал потоки воспоминаний.
«Я капеллан-психиатр на безднолете „Землянин“. Мы… мы…»
Часть воспоминаний навеки затерялась во льдах.
Он попытался сесть, но не позволили резиновые ленты, перетягивавшие грудь. Выскользнули из проколотых вен на запястьях иглы.
«Я в гибербаке!»
Но он не помнил, как оказался в гибернации. Быть может, память отходила от заморозки медленней, чем плоть? Интересно… Но воспоминания все же струились ледяным потоком, тревожа его.
«Я не справился.
С Лунбазы передали, что лучше взорвать корабль, нежели позволить ему блуждать по просторам космоса, угрожая человечеству. Я должен был послать сообщение капсулой на Лунбазу… и взорвать звездолет».
Но что-то помешало ему… что-то…
Теперь он вспомнил проект.
«Проект „Сознание“.
А он, Раджа Флэттери, играл в этом проекте ключевую роль. Капеллан-психиатр. Член экипажа.
«Маточного экипажа».
Символического значения этих слов он тогда не понял. У клонов были задачи поважнее. А все они были клонами — весь экипаж, и имена их начинались с «лон», что значило «клон», как «мак» означало когда-то «сын такого-то». Они были двойниками самих себя, засланными в пустоту, чтобы там разрешить загадку творения искусственного разума.
То была опасная работа. Опаснейшая. Искусственный разум неизменно оборачивался против своих творцов, разрушая все вокруг в самоубийственном бешенстве. Множество оригиналов погибло страшной смертью.
«И никто не знал почему».
Но руководство проекта, засевшее на Лунбазе, было упрямо. Снова и снова они посылали в бездну один и тот же экипаж, скопированный опять и опять. В памяти Флэттери всплывали имена и лица: очередной Джеррилл Тимберлейк, новый Джон Бикель, еще один Прю Вейганд…
«И Раджа Флэттери… нет, Раджа лон Флэттери».
Давно разбившееся зеркало отразило его черты — светлые волосы, тонкое надменное лицо…
Но помимо них безднолеты несли много, много другого — клонированных колонистов, генетические хранилища в гибербаках. Дешевая плоть — ее можно спалить в пламени далеких взрывов, которые не коснутся оригиналов. Дешевка, собирающая для этих оригиналов данные. Каждая новая экспедиция в бездну приносила еще одну каплю информации для бдящего маточного экипажа и тех, кто спал в гибере….
«Как спал сейчас я».
Колонисты, скот, растения — каждый безднолет нес все, что нужно для создания второй Земли. Это была морковка, подвешенная перед носом команды. А плеткой был сам корабль — и верная смерть, ожидавшая всех на борту, если искусственный разум не будет создан. На Лунбазе знали, что корабли и клоны дешевы там, где в достатке материалы и энергия… как на спутнике Земли.
— Тик.
«Кто вывел меня из гибернации? И зачем?»
Только эти мысли и плясали в мозгу Флэттери, пока он вглядывался и вслушивался в беспросветную темноту.
«Кто? И зачем?»
Он знал, что не успел взорвать безднолет после того, как тот начал проявлять самосознание… когда они использовали разум Бикеля в качестве матрицы для компьютера…
«Я не уничтожил корабль, мне помешало…»
Корабль!
Воспоминания продолжали сочиться в его рассудок. Они создали искусственный разум, способный вести корабль… и тот перенес их через космические просторы в систему тау Кита.
«Где не было пригодных для жизни планет».
В этом давным-давно удостоверились зонды Лунбазы. Ни одной пригодной для человека планеты. То была часть разочарований, предусмотренных создателями проекта. Безднолетчики не должны были выбрать долгий путь к убежищу на тау Кита. Это могло стать таким искушением для клонированного экипажа — выращивая свои копии снова и снова, лететь вперед, и пусть земли обетованной достигнут наши потомки! И ко всем чертям проект «Сознание»! Но проголосуй они за этот выход, капеллан-психиатру предписывалось сообщить им, что цель их пути мнима… и быть готовым уничтожить корабль.
«Победив, проиграв, уйдя от борьбы — мы все равно должны были умереть».
И только капеллан-психиатру полагалось знать об этом. У одинаковых безднолетов и их клонированных команд была только одна цель — собирать информацию и передавать ее на Лунбазу.
«Корабль».
Конечно, дело было в нем. Они создали больше, чем искусственный разум в бортовом компьютере и его дополнительном модуле, который Бикель прозвал Бычком. Они сотворили Корабль. И тот невозможным образом перенес их через многие световые годы в мгновение ока.
«К тау Кита».
В конце концов, это была вложенная в самые глубинные цепи компьютера команда. Но там, где не было пригодной для жизни планеты, Корабль создал воплощенный рай, идеал, сплетенный из всех людских мечтаний. Это сделал Корабль и потребовал от насельников нового мира одного: «Решайте, как станете вы богоТворить меня!»
Стал ли Корабль их Богом или Сатаною, Флэттери не был уверен. Но невообразимую мощь его он узрел прежде, чем прозвучали — и один раз, и другой — слова:
«Как станете вы богоТворить? Решайте!»
И они не смогли.
Люди ни разу не сумели исполнить требование Корабля. Они могли только бояться. И страх они познали полною мерой.
— Тик.
Теперь он узнал этот звук — таймер гибербака отмеривал секунды его возвращения к жизни.
Но кто запустил процесс?
— Кто здесь?
Тишина и беспросветная тьма.
Флэттери стало очень одиноко. Кожу обжег морозец — первый признак того, что осязание возвращалось к нему.
Один из членов экипажа предупреждал его, прежде чем они запустили процесс, приводящий в действие искусственный разум, — кто сказал это, Флэттери не помнил, но слова впечатались в память: «Есть порог самосознания, перейдя который разумное существо обретает черты божества».
И это оказалось правдой.
«Кто вывел меня из спячки и зачем?»
— Здесь же есть кто-то! Кто ты?
Слова царапали горло, и рассудок не подчинялся хозяину — мешала ледяная глыба недоступных воспоминаний.
— Отзовись! Кто здесь?
Он знал, что за ним следят, чувствовал на себе знакомый пристальный взгляд…
«Корабля!»
— Ладно, Корабль. Я очнулся.
— Тебе так кажется.
Укоризненный голос нимало не походил на человеческий — слишком он был сдержан. Мельчайшие нюансы интонаций, переходы резонансных частот были отточены с нечеловеческим совершенством. Этот голос одним своим звучанием напомнил Радже Флэттери, что он лишь пешка в деснице Корабля, малая шестеренка в механизме той безграничной Силы, которую он помог выпустить в ничего не подозревающую вселенную. Осознание этого факта помогло ему вспомнить виденные им ужасы и пробудило живой и близкий страх перед теми муками, которым может подвергнуть его Корабль, если Флэттери и теперь потерпит неудачу. Видения ада преследовали его…
«Я проиграл… проиграл… проиграл…»
Святой Августин задал верный вопрос: «Свобода воли происходит от случайности или от сознательного выбора?» Но следует помнить, что случайность нам гарантирует квантовая механика.
Раджа Флэттери, из «Книги Корабля».
Обыкновенно Морган Оукс вымещал ночьсторонние обиды и гнев на собственных ногах, бесцельно меряя шагами бесконечные переходы Корабля.
«Только не сейчас!» — сказал он себе.
Он отпил терпкого вина и забился в тень поглубже. Горечь напитка помогла смыть с языка мерзкий привкус розыгрыша Корабля. Вино подали по приказу Оукса — доказательство его власти в эти времена постоянного полуголода. Первая бутылка из первой партии. Что-то скажут на нижстороне, когда он прикажет подработать готовый продукт?
Оукс старинным жестом поднял бокал. «За твою погибель, Корабль!»
Вино было слишком терпким. Он отставил бокал в сторону.
Оукс осознал, как мерзко выглядит сейчас — дрожащий, забившийся в свою каюту, с трепетом взирающий на мертвую комконсоль у любимой койки, — и чуть прибавил света.
Корабль в очередной раз доказал, что в его программах потоком идут сбои. У Корабля маразм начинается от старости. Его, Оукса, корабельного капеллан-психиатра, его же корабль пытался отравить! Всех остальных сосцы кормили — нечасто и понемногу, но все ж. Даже он сподобился однажды, прежде чем стать кэпом, и по сию пору помнил этот богатый, сытный вкус. Немного похоже на ту дрянь — «порыв», что Льюис разработал в попытках повторить эликсир и добывает теперь на нижстороне. Дорогая штука — «порыв». Расточительно дорогая. И все равно не эликсир. Никоим образом.
Он глянул на вогнутый экран комконсоли и увидал в нем собственное искаженное отражение — пузатый и плечистый мужчина в парусиновом комбе, казавшемся в тусклом свете грязно-серым. Черты лица его были резки — тяжелый подбородок, широкие губы, орлиный нос и нависшие над черными глазами кустистые брови. Оукс коснулся седеющих висков. Искаженное отражение будто усиливало унижение, которому подверг его Корабль. Экран отражал его страхи.
«Я не позволю чертовой железяке меня дурачить!»
Его снова затрясло. Корабль достаточно долго отказывал ему в пропитании из сосцов, чтобы Оукс понял смысл нового послания.
Он вспомнил, как остановился с Хесусом Льюисом у стойки коридорных сосцов.
— Не трать ты время на эти штуковины, — усмехнулся Льюис. — Нас с тобой они кормить все равно не станут.
— Это мое право — тратить время! — озлился Оукс. — Не забывайся!
Засучив рукав, он сунул руку в приемник. Сенсор, цепляясь за запястье, царапнул кожу. Стальное острие нашарило подходящую вену, укололо и отошло, и отпустили крепления.
Иные сосцы выдвигали плазовые патрубки, но этот наполнял эликсиром, смешанным и подобранным точно для нужд тела просителя, контейнер за закрытой панелькой.
И панель отворилась!
— Ну, — ухмыльнулся, как ему помнилось, Оукс, глядя на изумленного Льюиса. — Наш корабль, кажется, понял, кто тут главный.
Он одним глотком осушил контейнер.
«Что за мерзость!»
Рвотные судороги сотрясли его тело. Выступивший пот намочил комбинезон, и горло перехватило.
Но все прошло очень быстро. Льюис в немом изумлении уставился на заливавший ботинки Оукса и пол туннеля поток блевотины.
— Ты видел? — прохрипел Оукс. — Корабль пытался меня убить!
— Расслабься, Морган, — бросил Льюис. — Опять, наверное, сломалось что-то. Я вызову к тебе медтеха и ремонтного робокса для этой… хреновины.
— Я сам врач, черт тебя дери! Не нужен мне никакой медтех! — Оукс пытался оттянуть на груди замаранную ткань комба.
— Тогда пошли к тебе в каюту. Надо тебе провериться и… — Льюис умолк, глядя Оуксу через плечо. — Морган, ты ремонтника вызывал?
Оукс обернулся. К ним приближался корабельный робокс — бронзовая черепаха метровой длины с зажатыми в манипуляторах инструментами зловещего вида. Машина странно двигалась от стены к стене, точно пьяная.
— Что еще с этой штукой не так? — пробормотал Льюис.
— Он на нас нападет, — прошептал Оукс, хватая Льюиса за руку. — Пошли отсюда… медленно, тихо.
Они отошли от стойки сосцов, не сводя глаз с видеокамеры и шевелящихся манипуляторов робокса.
— Он не остановился, — сиплым от страха шепотом произнес Оукс, когда робокс проехал мимо брошенного сосца.
— Тогда бегом, — скомандовал Льюис.
Он подтолкнул Оукса в спину и бросился бежать вслед за ним по главному коридору и дальше, в медсектор. И покуда оба не заперлись в каюте Оукса, ни один из них не осмелился оглянуться.
«Ха!» — подумал Оукс, вспомнив ту сцену. Это даже Льюиса напугало — настолько, что тот тут же вернулся на нижсторону — поторапливать строителей Редута, единственного места внизу, где они могут чувствовать себя в безопасности и не зависеть от проклятой машины.
«Корабль и так слишком долго правил нами!»
И все же на языке до сих пор чувствовалась желчь. Теперь вот Льюис отмалчивается… с курьером записки шлет. И всегда гадость какую-нибудь пишет.
«Чертов Льюис!»
Оукс оглядел погруженную в сумерки каюту. На орбите царила условная ночь, и большая часть экипажа спала. Тишину нарушало только редкое пощелкивание и жужжание сервоков, поддерживавших внутреннюю среду.
«А когда на Корабле и сервоки свихнутся?.. Нет — на корабле», — напомнил он себе.
«Корабль» — это всего лишь понятие искусственной теологии, сказка, положенная в основу насквозь лживой истории, которой лишь полный кретин может поверить.
«Это ложь, именем которой правим мы и которая правит нами».
Откинувшись на подушки, он попытался расслабиться и прочесть записку, переданную ему одним из подручных Льюиса. Сообщение было простым, прямым и страшным.
«Корабль сообщил нам, что посылает на нижсторону одного капеллан-психиатра, имеющего опыт в налаживании контактов. Цель: неизвестный кэп будет поставлен во главе проекта, имеющего целью установление контакта с электрокелпом. Иной информации по этому кэпу нет, так что, видимо, он недавно из гибернации».
Оукс смял записку в кулаке.
Больше одного кэпа это общество не выдержит. Корабль направил ему еще одно послание: «Тебя можно заменить».
Оукс и не сомневался, что в бесконечных рядах корабельных гибербаков покоятся где-то и другие капеллан-психиатры. И где спрятаны эти запасы — никто никогда не узнает. Проклятый корабль — просто лабиринт, полный тайных отсеков, несимметричных ответвлений и никуда не ведущих секретных проходов.
Колонисты измерили поперечник звездолета, когда тот, проходя по орбите, заслонял одно из двух солнц. Длина корабля составляла пятьдесят восемь километров. В такой махине можно спрятать все что угодно.
«Но сейчас под нами планета — Пандора. Нижсторона!»
Он глянул на смятую записку, которую до сих пор держал в руке.
«Почему записка?»
Предполагалось, что они с Льюисом владеют безотказным средством связи, которое невозможно прослушать, — единственные на всем корабле. Поэтому они и могли доверять друг другу.
«А я доверяю Льюису?»
В пятый раз с той минуты, как он получил записку, Оукс ритмично заморгал, активируя альфа-ритм, запускавший в свою очередь имплантированную под кожу шеи капсулу. Передатчик, без сомнения, работал: Оукс ощущал несущую волну, связывавшую компьютер в капсуле с его слуховыми центрами, и в сознании его укрепилось странное чувство — словно он стоит перед огромным пустым экраном, готовый увидеть сон наяву. Где-то на нижстороне Льюис должен был откликнуться на вызов по закрытому каналу связи. А Льюис молчал.
«Поломка?»
Оукс и сам понимал, что дело не в этом. Такую же капсулу в шею Льюиса он вшивал лично, подсоединяя контакты к его нейронам.
«И наблюдал за Льюисом, когда он ставил имплантат мне».
Или мешает проклятый Корабль?
Оукс обвел взглядом свою перестроенную каюту. Конечно, Корабль был везде. Верней сказать, они — все, кто находился сейчас на борту, — находились в его чреве. Но эта каюта была иной… еще до того, как ее начали переделывать по указаниям Оукса. Это была каюта капеллан-психиатра.
Остальной экипаж жил просто. Спали в гамаках, укачивавших своим плавным колыханием. Во многих каютах лежали еще мягкие маты или подушки — в помощь любовникам. Для секса, или расслабления, или отдыха от вида бесконечной череды пластальных стен, давивших на сердце до тех пор, пока оно не отказывало.
Вот размножение… оно происходило под строжайшим контролем Корабля. Каждый природнорожденный должен был появляться на свет на борту с помощью команды опытных акушеров… чертовы натали с их сверхчеловеческим самомнением! С ними Корабль говорил? Кормил их? Они не отвечали.
Оуксу вспомнились корабельные каюты для размножения. По обычным меркам роскошные, они не шли ни в какое сравнение с его собственной. Хотя… кто-то ведь предпочитает этим заниматься в оранжереях по периметру, под кустами, на живой траве. Оукс ухмыльнулся. Вот его каюта — да, она была шикарна. Иные бабы на пороге задыхаться начинали. Первоначальная каюта кэпа расширилась, поглотив четыре соседних.
«И проклятый Корабль даже не пикнул!»
Эта каюта служила символом его власти. Безотказным афродизиаком. И она обнажала ложь, которой был Корабль.
«Те, кто видит в нем ложь, правят. А те, кто не видит… нет».
Голова закружилась — не иначе как от пандоранского вина. Алкоголь змием полз по венам, проникал в мозг, но даже спиртное не могло вогнать Оукса в сон. Поначалу особенная сладость и растекающееся по жилам тепло обещали смирить буйство сомнений, заставлявших Оукса бесцельно блуждать по ночьсторонним коридорам. Он обходился тремя-четырьмя часами сна уже… сколько? Многие… многие анно…
Оукс тряхнул головой, пытаясь прочистить мозги, и ощутил, как колышутся тяжелые складки под подбородком. Жир. Он и в молодости не был худ, его даже не выбирали для размножения.
«Но Эдмонд Кингстон назначил меня своим преемником. Первый кэп в истории, которого избирал не проклятый Корабль!»
Или теперь его заменит этот загадочный кэп, отправленный Кораблем на нижсторону?
Оукс вздохнул.
Он знал, что за последние анно стал бледен и ожирел. «Слишком много напрягаю мозги и слишком мало — мышцы». Но всегда находилось кому согреть его постель. Он лениво похлопал по подушкам, вспоминая.
«Что ж, — подумал он, — я стар, толст и пьян. Куда двинемся дальше?»
Всеприсущий, пустой задник вселенной — вот что такое бездна. В ней нет ни предмета, ни ощущения. Это царство иллюзий.
Керро Паниль, «Будда и Аваата».
Толпа нагих людей, ковылявших по голой лощине, зажатой среди черных утесов, отличалась поразительным разнообразием. Ржаво-алый свет одного из солнышек бил по ним с полудня, отбрасывая на песок и гальку лиловые тени. Задувал порывистый ветерок, вздымая пыль, и толпа всякий раз вздрагивала нервно. Редкие низкорослые кусты поворачивали к солнцу серебряно блестящие листья. Путники обходили их далеко стороной.
Со своими человеческими предками они сохраняли лишь отдаленное сходство. Большинство, судя по всему, почитало вожаком шедшего посреди толпы рослого странника. Его приплюснутую по бокам голову венчала корона золотистого пуха — единственный остаток волосяного покрова на стройном теле. Костяные воронки на висках вмещали пару золотистых глаз, а рот представлял собой круглую красную дырочку. Носа не было вовсе, как и ушных раковин — на их месте колыхались бурые мембраны. Руки-щупальца заканчивались четырехпалыми многосуставчатыми кистями. На голой груди зеленым было вытатуировано имя — Териекс.
Обок худого и длинного Териекса ковыляла бледная, приземистая туша. Лысая башка сливалась с плечами, шеи не было и следа. Красные глазки помаргивали по бокам трепетавшей с каждым вздохом влажной дыры. Над самыми плечами зияли слуховые щели. Бугрящиеся мышцами руки завершались мясистыми клешнями. Ноги — как тумбы, без коленных суставов и стоп.
Прочие скитальцы отличались таким же разнообразным уродством. Кому-то досталось больше двух глаз, кому-то — ни одного. Виднелись хоботы и заостренные уши, стройные ноги и обрубленные культи. Всего в группе насчитывался сорок один странник. Они жались друг к другу, словно стена их тел могла сдержать зловещий натиск пандоранской природы, и поддерживали один другого, пробираясь по неприютной пустоши. Иные, впрочем, отстранялись от своих столь же несчастных товарищей. Почти все молчали — лишь порой послышится стон или всхлип, да жалобно спросят вожака Териекса:
— Где нам спрятаться, Тер? Кто примет нас?
— Нам бы лишь до другого моря дойти, — отвечал Териекс. — Где Аваата…
— Аваата, да, Аваата…
Это звучало точно мантра.
— Всечеловечье, да, да, и все-Аваата… — затянул в толпе мощный бас.
— Тер, поведай нам историю Авааты, — попросил другой.
Но Териекс молчал, пока все не взмолились:
— Да, Тер… поведай нам… историю, историю!..
Териекс поднял тощую длань, призывая к молчанию.
— Когда Аваата говорит о начале, она говорит о скале и родстве скалы. Прежде скалы было лишь море, кипящее море, и пузыри огня, кипятившие его. А с огнем и холодом пришла тяга лун, и волны морские грызли небо. Днем бурление вод разметает все сущее, ночью же все осядет на дно, и будет покой.
Высокий присвистывающий голос Териекса легко перекрывал топот множества ног. Он продолжил, и ритм его слов странным образом укладывался в ритм шагов.
— Но солнца замедлили свой великий бег, и остыли моря. Немногие соединенные остались соединены. Аваата знает, ибо это было так, но первым словом Авааты было «скала».
— Скала, скала… — на разные лады откликнулись его спутники.
— Нет роста в пути, — пел Териекс. — Прежде первой скалы Аваата была утомлена, Аваата была многосложна, Аваата знала лишь море.
— Мы должны найти море Авааты…
— Но взяться за скалу, — продолжал Териекс, — свернуться вокруг нее и замереть в покое — значит обрести новую жизнь и новые мечты, не тронутые томительным буйством приливов. Из листа произошла лоза, и в прибежище скал родился дар моря — сила разрядов и полученный ею газ.
Урод запрокинул голову, глядя в металлически-сизое небо, и несколько шагов сделал молча.
— Сила разряда, касанье касаний! В тот день Аваата смирила молнии и долгими веками в молчании трепетала, испуганная, на груди скал. А потом в страшной ночи сверкнула первая искра: «Скала!»
— Скала! — снова откликнулась толпа. — Скала! Скала!
— И сила разряда! — повторил Териекс. — Аваата познала скалу прежде, чем осознать самое себя, но вторая искра прозвучала «Я!». И третья, величайшая из всех: «Я! Не скала!»
— Не скала, не скала… — откликнулись остальные эхом.
— Исток вечно с нами, — говорил Териекс, — как и с теми, кто не мы. Он — в осознании того, что есть мы. Только через другого ты познаешь себя. Там, где ты один, нет ничего. Пустота не отражает тебя, не дает опоры. Но у Авааты была скала, и скала дала ей опору, и появилось Я. Так малое становится беспредельным. Пока ты один, ты ничто. Но мы едины в бесконечности истока, откуда родится все сущее. Пусть скала Авааты укрепит вас в море жизни!
Териекс замолк, и отряд некоторое время ковылял по пустыне в молчании. Слабый ветерок принес острый кислый запах, и чей-то чувствительный нос уловил его.
— Чую, — разнеслось над головами, — чую нервоедов…
Всех передернуло, и уродцы заковыляли поспешней. Те, что шли в стороне, озирались все опасливей.
Дорогу прокладывал покрытый темной шерстью рослый урод. Короткие толстые ноги заканчивались круглыми подушками, тощие руки шевелились по-змеиному гибко. На руках было всего по два пальца, гибких, сильных и ловких, будто предназначенных, чтобы проникать в некие неведомые щели. Огромные мохнатые уши трепетали и шевелились, поворачиваясь, как антенны, на каждый шорох. Лицо было совершенно человеческим, если бы не плоский нос и редкий черный пушок, равномерно покрывавший его. Голубые глаза навыкате бесстрастно смотрели на мир из-под тяжелых век.
Равнина была пустынна, и только отдельные глыбы черного камня и жестколистные кусты, медленно поворачивавшиеся под лучами кирпично-красного солнца, нарушали ее монотонность до самых утесов, возвышавшихся в десятке километров впереди.
Уши мохнатого путника внезапно прянули тревожно, наводясь на лежащий прямо на пути отряда скальный выступ.
И внезапно над равниной пронесся визгливый вопль. Отряд замер в тревожном ожидании, как единое существо. Чтобы слышаться так далеко, крик должен был быть пугающе громок.
— У нас нет оружия! — воскликнул кто-то почти истерически.
— Скалы, — промолвил Териекс, обводя рукой торчавшие из земли тут и там черные камни.
— Велики, — пожаловался другой, — не бросить.
— Скалы Авааты, — проговорил Териекс тем же напевным голосом, каким пересказывал историю Авааты.
— Кустов берегитесь, — предупредил третий без особой нужды — все знали, что к здешним растениям лучше не подходить. Большая часть их была ядовита, и почти все способны рассекать мягкую человечью плоть. От нанесенных ими ран уже погибли трое.
Снова воздух разорвал дикий визг.
— Скалы, — повторил Териекс.
Отряд медленно рассыпался. Уроды расходились — поодиночке и по двое-трое, чтобы прижаться лицом к черным скалам и застыть, сжимая в объятиях камень.
— Вижу их, — объявил Териекс. — Рвачи-капуцины.
Все обернулись туда, куда указал его палец.
— Скала, сон жизни, — проговорил Териекс, глядя вдаль, на мчащихся по равнине девять черных тварей. — Держаться за скалу, свиться вкруг нее и замереть.
Да, то были рвачи-капуцины. Многочисленные ножки чудовищ двигались с невообразимой быстротой, лязгали клыки под скрывающими пасти капюшонами голой кожи.
— Надо нам было попытать счастья в Редуте, как остальным! — завыл кто-то.
— Будь ты проклят, Хесус Льюис! Будь проклят!
И больше ни слова не прозвучало над равниной. Подняв капюшоны, неуследимо-споро ринулись рвачи на потерянно разбредшихся уродов. Клыки рвали плоть, терзали мясо безжалостные когти. Чудовища двигались настолько быстро, что у их жертв не оставалось ни шанса. Одни пытались бежать, и их настигали на голой равнине. Другие пробовали затаиться, затеряться среди скал, но бесы, разбившись на пары, ловко загоняли их на погибель. Все было кончено в течение минуты, и рвачи приступили к трапезе. Из-под камней выползали мерзкие твари, чтобы присоединиться к пиршеству, и даже соседние кусты пили корнями впитавшийся в землю красный сок.
Но покуда рвачи жрали, на севере поднялись над скальным бастионом оранжевые воздушные шары. Слабый ветерок нес их в сторону пирующей стаи. Свисающие с нижней поверхности живых дирижаблей щупальца время от времени касались равнины, вздымая облачка пыли. Рвачей это зрелище не тревожило.
По верхней кромке вялых оранжевых мешков тянулись высокие гребни, подстраивавшиеся под ветер. С высоты неслась пронзительная песнь — словно ветер гудел в парусах и бряцало что-то вдалеке.
До оранжевых мешков оставался еще не один километр, когда один рвач поднял уродливую башку и предупреждающе рявкнул. Взгляд его обратился от плывущих в воздухе дирижаблей к выползающим из-под земли в полусотне шагов от места кровавой бойни червеобразным отросткам. От них исходила резкая вонь гари и кислоты. Как один девять рвачей ринулись прочь. И тот, что пожрал вожака уродов, на бегу завыл тонко и протяжно, а потом крикнул, и крик его далеко разнесся над пустошью:
— Териекс!
Намеренно слабый ход, выбранный случайно на любой стадии игры, может полностью изменить теоретически предсказанную последовательность дальнейших ходов.
Слова Бикеля, цитируются по корабельным архивам.
Оукс нервно прохаживался по каюте. Уже не первый ночьсторонний час он пытался связаться со Льюисом по вживленному коммуникатору. Льюис не откликался.
Может быть, что-то случилось в Редуте?
В этом Оукс очень сомневался. База на Черном Драконе поглощала лучшие материалы, имевшиеся в распоряжении колонистов. Льюис не экономил на строительстве. Никакая сила на Пандоре или на борту не проникнет туда, кроме разве что… разве что…
Оукс застыл, упершись взглядом в голую пластальную стену.
Защитит ли их Редут на поверхности Пандоры от всеприсутствия Корабля?
Выпитое вино заставило кэпа расслабиться. Желчная горечь исчезла с языка, каюта казалась уютной и одновременно неприступной. Пусть проклятый Корабль посылает на нижсторону нового кэпа. Придет время — разберемся и с ним.
Оукс опустился на диван и постарался забыть последнее покушение Корабля на его жизнь. Закрыв глаза, он перенесся в мечтах туда, где все начиналось.
«Не совсем. Это было не самое начало…»
Ему не хотелось признаваться даже себе самому, что в его воспоминаниях имеется существенный пробел. Сомнения грызли Оукса, отвлекало шуршание несущей волны вживленного передатчика. Он отправил нервный импульс, отключающий приборчик.
«Пусть теперь Льюис волнуется!»
Оукс тяжело вздохнул.
«Нет, это не начало». Откуда он взялся, не давали ответа никакие архивы. Корабль, при всей его божественной власти, не мог или не хотел поднять завесу над прошлым Моргана Оукса. А ведь кэп должен обладать всей полнотой информации! Всей!
И он мог узнать все — кроме того, откуда появился Морган Оукс на далекой Земле… давней Земле… давно погибшей Земле…
Первые отчетливые воспоминания его детства относились к тому периоду, когда юному Моргану было около шести лет. Он помнил даже год — 6001-й от рождества Божественного Имхотепа.
Весна. Это было весной, и он жил тогда в сердце мира, в Египте, в прекрасном граде Гелиополе. От бретонских пограничий до подбрюшья Инда царил греко-римский мир, питавшийся щедротами Нила и поддерживаемый египетскими наемниками. Лишь в дальнем Чине и еще восточней, за Неситским морем, на континентах Чина-Восточного еще продолжались столкновения народов. Да… это было весной… а в Гелиополе он жил с родителями… Оба они состояли на военной службе — это он вызнал в архивах — и считались лучшими генетиками Империи. Проект, в котором они принимали участие, должен был полностью переменить судьбу юного Моргана. Они готовили его к межзвездному перелету. Об этом ему тоже сообщили — но много лет спустя, когда возражать было слишком поздно.
А помнился ему мужчина, негр. Малыш Морган воображал, что этот незнакомец — один из черных жрецов Египта, на которых он смотрел каждую неделю по видеру. Каждый день после полудня этот человек проходил под окнами комнаты Моргана… Куда он шел и почему никогда не возвращался тем же путем, так и осталось для мальчика загадкой.
Забор вокруг дома Оуксов был выше человеческого роста и поворачивал по верхнему краю внутрь, но сделан он был из крупной сетки и не мешал юному Моргану каждый день наблюдать за прохожим и размышлять, откуда он взялся такой черный. Родителей малыш не спрашивал — он хотел все выяснить сам.
— Солнце скоро взорвется.
Это сказал отец однажды утром за трапезой. И Морган не забыл этих страшных слов, хотя тогда и не понял их истинного смысла.
— Это замалчивают, но даже римские власти не в силах отменить жару. И все гимны всех жрецов Ра на свете не избавят нас от нее.
— Жары? — огрызнулась мать. — Жару можно терпеть, в жару можно жить. Но это… — Она беспомощно махнула рукой в сторону окна. — Это все равно что костер.
«А! — подумал Морган. — Значит, того человека опалило солнце».
Лишь годам к десяти он осознал, что чернокожий был темен лицом от рождения, от зачатия. И все равно рассказывал другим детям в интернате, что это работа солнца. Он наслаждался тайной, игрой убеждения и обмана.
«О эта сила игры! Уже тогда она меня манила!»
Оукс поправил подушку под поясницей. Почему негр вспомнился ему именно сейчас? Было, было же что-то, отчего этот незначительный случай так резко впечатался ему в память.
«Он коснулся меня».
Оукс не мог припомнить, чтобы до того к нему прикасался кто-либо, кроме родителей. В тот день, очень жаркий, он сидел на крыльце, где было прохладнее, — навес отбрасывал тень, а вентилятор поддувал в спину из распахнутых дверей. Негр прошел мимо, как всегда, а потом остановился и даже вернулся. Мальчик с любопытством смотрел на него через забор, а незнакомец вглядывался в него, словно в первый раз заметил.
И Оукс помнил, как захолонуло у него тогда сердце, провалившись куда-то в Тартар.
Негр огляделся, бросил взгляд на забор и, не успел Морган моргнуть, перемахнул через ограду и двинулся к нему. Не дойдя одного шага, он замер и, протянув руку, дрожащими пальцами коснулся щеки мальчика. Оукс все с тем же детским любопытством потянулся к нему и дотронулся до черного запястья незнакомца.
— Ты что, никогда прежде не видел маленьких мальчиков? — спросил он.
Черное лицо скривилось в улыбке.
— Видел, но не таких, как ты.
Потом откуда-то выскочил охранник, набросился на незнакомца и увел. Другой затащил мальчика в дом и позвал отца. Тот, кажется, очень злился… Но куда крепче запомнились Моргану Оуксу трепет и восхищение в глазах человека, который никогда больше не проходил под его окнами. В тот миг Оукс ощутил себя особенным. Сильным. Достойным преклонения. Он всегда был тем, кого… почитают.
«Почему мне так запал в память этот негр?»
Нет, положительно он тратит свое время лишь на то, чтобы задавать себе вопросы. Одни вопросы порождали другие, чтобы привести в конце концов, как приводили всегда, к последнему, вопросу вопросов, единственному, который Морган Оукс не осмеливался допустить в свое сознание. Пока не осмеливался.
Теперь он задал его вслух, покатывая на языке каждое слово, точно каплю долгожданного вина:
— Что, если этот проклятый Корабль на самом деле Бог?
Гибернация человека относится к спячке животных так же, как та — к бодрствованию. Гибернация тормозит процессы метаболизма практически полностью. Это скорее род смерти, нежели род жизни.
Политехнический словарь, 101-е издание.
Раджа Флэттери тихонько свернулся в гибернационном коконе, пытаясь избавиться от терзающих его страхов.
«Я во власти Корабля».
От тоски и ужаса воспоминания мутились, но главное сохранялось. Образы прошлого отчетливо вставали на фоне угольной черноты кокона.
«Я был капеллан-психиатром безднолета „Землянин“.
Мы должны были создать искусственный разум. Очень опасное задание».
И они создали… нечто. И этим чем-то стал Корабль, творение почти невообразимой мощи.
«Бог или Дьявол?»
Флэттери не знал. Но Корабль создал для клонов в своем чреве земной рай и огласил новое понятие: богоТворение. Он потребовал от копированных людей решить, как они станут богоТворить его.
«Мы и здесь потерпели поражение».
Может, потому что они были клонами, все до последнего? Ими можно было пожертвовать. Это они знали с первых дней своей сознательной жизни на Лунбазе.
И снова его охватил страх.
«Я должен сохранять решимость, — твердил себе Флэттери. — Бог он или Сатана, я буду беспомощен перед его силой, если потеряю решимость».
— Пока ты почитаешь себя беспомощным, таковым и останешься, как бы решительно ты не утверждал обратного, — заметил Корабль.
— Так ты читаешь и мои мысли?
— Читаю? Не то слово.
Голос Корабля доносился из окружавшей Раджу Флэттери тьмы, лишенный источника. В нем слышались отголоски немыслимых для человека забот и тревог. Каждый раз, слыша этот голос, Флэттери ощущал себя не больше пылинки. Он продирался сквозь комплексные дебри неполноценности, но каждая идея, которую он только мог вызвать себе на подмогу, только усиливала чувство собственного ничтожества.
Что может человек противопоставить мощи Корабля?
И все же вопросы теснились в его мозгу, а Корабль порой отвечал на вопросы.
— Долго я пролежал в гибернации?
— Промежуток времени не имеет для тебя смысла.
— А ты испытай меня.
— Я тебя испытываю.
— Скажи мне, сколько я пролежал в баке!
Слова не успели слететь с его языка, как Раджу захлестнул панический ужас. К Богу так не обращаются… и к Сатане тоже.
— А почему нет, Радж?
Голос Корабля звучал почти по-приятельски, но столь выверенными были его интонации, что мурашки бежали по коже.
— Потому что… потому…
— Потому что я многое могу сотворить с тобой?
— Да.
— Ох-х-х, Радж, когда же ты проснешься?
— Я не сплю.
— Неважно. Ты очень долго пролежал в гибернации, если мерить время твоими мерками.
— Сколько?
Он чувствовал, что ответ на этот вопрос жизненно важен для него. Он должен был знать.
— Ты должен воспринять концепцию повторов, Радж. Для меня Земля повторяла свою историю снова и снова, воспроизводясь по моему приказу.
— Повторяясь… все так же, каждый раз?
— Приблизительно.
Флэттери услышал в голосе Корабля интонации неизбежной истины.
— Но зачем?! — вырвалось у него.
— Тебе не понять.
— Столько боли…
— И радости. Никогда не забывай о радости, Радж.
— Но… повторы?
— Так ты мог бы ставить в проигрыватель запись любимого концерта, Радж, или голокассету классического театра. Так Лунбаза повторяла проект «Сознание» снова и снова, каждый раз получая новые капли знаний.
— Так зачем же ты вызвал меня из спячки?
— Ты мой любимый инструмент, Радж.
— Но Бикель…
— О, Бикель! Да, он подарил мне свой гений. Он был шкатулкой фокусника, откуда вы достали меня, но дружба требует большего, Радж. Ты мой лучший друг.
— Я бы уничтожил тебя, Корабль.
— Как же плохо ты понимаешь дружбу.
— Так я… инструмент. И ты проигрываешь меня заново?
— Нет, Радж. Нет. — Сколько печали в этом страшном голосе. — Инструменты играют.
— Почему я должен позволять тебе играть на мне?
— Хорошо! Прекрасно, Радж!
— Это можно считать ответом?
— Считай это одобрением. Ты и вправду лучший мой друг. Мой лучший инструмент.
— Я, наверное, никогда этого не пойму.
— Это, полагаю, оттого, что играть тебе нравится.
Флэттери не смог удержать смешок. — Веселье тебе идет, Радж.
«Веселье?» Он и не помнил, чтобы ему приходилось веселиться — разве что в горьком самоуничижении посмеиваться над собой. Но теперь он помнил, как погружался в гибер — не один раз, а множество, больше, чем мог или хотел сосчитать. Были и другие пробуждения… другие игры и… да, другие поражения. Но он ощущал, что Корабль забавляют его метания, и знал, что от него ждут ответа.
— И что мы играем на этот раз?
— Мои требования остаются неисполненными, Радж. Люди почему-то не в силах решить, как им богоТворить меня. Поэтому людей больше нет.
Раджу словно окатило ледяной водой.
— Больше нет… Что ты сотворил?!
— Земля сгинула в провалах бесконечности, Радж. Все Земли. Прошло много времени, ты не забыл? Остались только корабельники… и ты.
— Я — человек?
— Ты — мой изначальный материал.
— Клон, двойник, дубль — изначальный материал?
— Именно так.
— Кто такие корабельники?
— Те, кто пережил несколько последних повторов, — это была не совсем та Земля, которую ты помнишь.
— Они не люди?
— Ты можешь с ними скрещиваться.
— Чем они отличаются от меня?
— Их расовая память идентична твоей, но они были подобраны с Земель в разных фазах социального развития.
Флэттери послышалась уклончивость в этом ответе, и он решил оставить эту тему… пока, а подойти с другой стороны.
— Что значит — подобраны?
— Они считают это спасением. В каждом случае их солнце должно было взорваться.
— Опять твои проделки?
— К твоему прибытию они были подготовлены очень тщательно, Радж.
— Как подготовлены?
— У них есть капеллан-психиатр, который учит ненависти. У них есть Сай Мердок, который хорошо усвоил его уроки. У них есть женщина по имени Хэмилл, чья необыкновенная сила уходит корнями глубже, чем догадывается кто-либо. У них есть старик по имени Ферри, который думает, будто все покупается и продается. У них есть Ваэла, и вот за ней стоит присмотреть, да повнимательнее! У них есть молодой поэт по имени Керро Паниль и есть Хали Экель, которая думает, будто влюблена в поэта. У них есть люди, клонированные и приспособленные для исполнения странных задач. У них есть страхи, и стремления, и радости…
— Ты называешь это подготовкой?
— Да, а еще — участием.
— И ты требуешь того же и от меня?
— Участия? Безусловно.
— Приведи мне хоть одну вескую причину, по которой я обязан согласиться.
— Я тебя не обязываю к подобному.
Ответ ничего не объяснял, но Флэттери знал, что настаивать дальше было бы опасно.
— Значит, я должен явиться. Куда и когда?
— Мы кружим над планетой. Большая часть корабельников высадилась на ее поверхности — колонисты.
— И они должны решить, как им богоТворить тебя?
— Ты все так же догадлив, Радж.
— И что они сказали, когда ты задал им свой вопрос?
— Я не задавал им вопросов. Это, надеюсь, станет твоей задачей.
Флэттери содрогнулся. Эту игру он знал. Ему хотелось бесноваться, орать, отвергать все, навлекая на свою голову все кары Корабля. Но что-то в словах машины остановило его.
— А что случится, если они не преуспеют и на этот раз?
— Я сломаю… запись.
Попирай упрямыми стопами Землю. Куда она уйдет?
Керро Паниль, «Избранное».
Керро Паниль добил последнюю сводку по пандоранской геологии и отключил голопроектор. Время второй трапезы давно прошло, но поэт не чувствовал голода. Воздух в тесной учебной каюте был спертым, и Керро машинально удивился этому, прежде чем сообразил, что сам запер потайной люк и воздух мог поступать только через вентиляционную решетку в полу. «А на ней я сижу».
Посмеявшись над собой, он поднялся, потянулся, вспоминая усвоенные уроки. Воображение его уже так давно играло образами настоящей земли, настоящего моря, настоящего ветра, что поэт опасался, не разочарует ли его реальность. У него был большой опыт в строительстве воздушных замков… и большой запас разочарований за плечами.
В такие минуты он ощущал себя куда старше своих двадцати анно. Керро поискал глазами уверенности в какой-нибудь отражающей поверхности и наткнулся взглядом на кромку люка, отполированную до блеска множеством касаний его собственной руки.
Нет, смуглая кожа Керро сохранила юношескую гладкость, черная бородка все так же курчавилась у пухлых, чувственных (нельзя не признать) губ. И нос… определенно пиратский. Хотя мало кто из корабельников слышал такое слово — пираты.
Только глаза были намного старше. И тут уж ничего не поделаешь.
«Это работа Корабля. Нет… — Керро покачал головой. Нечего лгать себе. — Наша с Кораблем особенная связь — вот что этому виной».
Реальность скрывала в себе слои за слоями смыслов, и то неуловимое, что делало Керро поэтом, заставляло его перебирать эти слои, так же как дитя листает покрытые иероглифами страницы. И даже когда реальность оборачивалась жестоким разочарованием, он продолжал искать.
«О сила разочарования!»
Для себя он четко отделял ее от горечи отчаяния. Разочарование давало силу передумать, переиграть, пережить заново. Заставляло прислушаться к себе, как Керро привык слушать только других.
Поэт знал, что думают о нем на борту.
Его товарищи были убеждены, что поэту под силу услышать каждое слово в набитой людьми комнате, что от него не ускользнут ни жест, ни интонация. Такое с ним и впрямь случалось, но выводы, сделанные из подобных наблюдений, он всегда оставлял при себе, и внимательность поэта никого не оскорбляла. Трудно было представить себе лучшую аудиторию, чем Керро Паниль — он хотел лишь слушать, учиться, открывать внутренние связи бытия и выражать их в строках стиха.
Его богом был порядок — красота симметрии, порождаемая вдохновением. И все же… он не мог не признать, что в самом Корабле не было ничего симметричного. Однажды он попросил Корабль показаться ему со стороны. Керро ожидал, что эта насмешливая просьба будет отвергнута, но вместо этого Корабль отправил его на видеоэкскурсию — показывая себя через внутренние камеры, глазами робоксов-ремонтников и даже челноков, снующих между Кораблем и Пандорой.
Внешний облик Корабля был непередаваем. Во все стороны торчали огромные пластины-веера, точно плавники или крылья. Среди них горели огни, и за открытыми ставнями иллюминаторов порой мелькали людские тени. Гидропонные сады — так объяснил Корабль.
Протяженность Корабля составляла пятьдесят восемь километров, и по всей длине его неимоверную тушу покрывали, бугрясь и пошевеливаясь, непонятного назначения конструкции. Челноки пристыковывались к торчащим туда и сюда хрупким трубкам и отбывали от них. Гидропонные «веера» громоздились один на другой, наслаиваясь, точно наросты обезумевшей плесени.
Керро знал, что когда-то Корабль был строен и тонок — обтекаемая торпеда, чей гладкий контур нарушали лишь три стабилизатора по центру корпуса. При посадке они отклонялись назад, превращаясь в опоры. Но тысячелетия полета скрыли первоначальные очертания звездолета. Тот, первый, корабль называли теперь ядром, и, проходя длинными коридорами, можно было еще порой наткнуться на следы его существования — толстая переборка с герметичным люком или металлическая стена и ряд замурованных иллюминаторов в ней.
И внутри Корабля царил такой же пугающий хаос. Камеры показывали Керро ряды спящих в гибернационных трюмах. По его просьбе Корабль передал ему координаты этого места, но для Керро они все равно ничего не значили — бессмысленные числа и глифы. Вслед за торопливыми робоксами он скользил по служебным переходам, где не было воздуха, вылезал на поверхность Корабля и там, в тени громоздящихся выступов, смотрел, как идет ремонт и начинается строительство новых секций.
Завороженно и немного смущенно Керро наблюдал, как работают его товарищи-корабельники, — как соглядатай, вторгающийся в чужую жизнь. Он смотрел, как двое грузчиков тащат огромный цилиндрический контейнер на причал, чтобы отправить его челноком на Пандору, и понимал, что не имеет права подглядывать за ними, не давая знать о себе.
Когда экскурсия закончилась, он разочарованно откинулся на спинку кресла. Ему пришло в голову, что Корабль подглядывает так постоянно и за всеми. Ничто на Корабле не могло укрыться от корабельного взора. Мысль эта кольнула его негодованием, тут же сменившимся тихим смехом.
«И что с того? Я во чреве Корабля и от плоти его. В каком-то смысле я и есть Корабль».
— Керро!
Поэт вздрогнул, услыхав донесшийся из компульта голос. Как она его здесь нашла?
— Да, Хали?
— Ты где?
А, так она не нашла его. Это сделала программа поиска.
— Учусь, — ответил он.
— Не прогуляешься со мной? Я совсем извелась что-то.
— Где?
— Может, в арборетуме, где кедры?
— Через пару минут могу тебя там встретить.
— А я тебе вообще-то не помешала? — с плохо скрываемой робостью спросила она.
— Ничуть. Пора мне сделать перерыв.
— Увидимся у входа в архивы.
Послышался щелчок — Хали прервала связь. Керро тупо уставился на компульт.
«Как она узнала, что я занимаюсь в секторе архивов?» Программа поиска не выдавала местоположения объекта. «Или я настолько предсказуем?»
Подобрав блокнот и рекордер, он вылез через потайной люк и запер его за собой. Через зону хранения программ он добрался до ближайшего коридора. Хали Экель уже стояла там, поджидая его. Она с нарочитой небрежностью помахала ему рукой.
— Привет.
Мысленно Керро еще был погружен в свои занятия и при взгляде на подругу глуповато моргнул, заново пораженный ее красотой. Встреченная вот так — неожиданно, внезапно, выскользнувшая из-за поворота, Хали всегда изумляла его.
И Керро никогда не отталкивала больничная стерильность неизменного прибокса на ее поясе. Хали работала медтехником на полную ставку; жизнь и выживание были ее вечной заботой.
Ее красота — пышные черные кудри, румянец смуглой кожи, тайные глубины темных глаз — всегда заставляла Керро тянуться к ней, наклоняться, поворачиваться, как цветок за солнцем. Они происходили от одного корня — потомки неситов, отобранные за силу, за жизнестойкость, за ту власть, что имели над ними дальние звездные дороги. Многие принимали их за брата и сестру — ошибка, усугубляемая еще тем фактом, что на памяти живущих на борту еще не бывало братьев и сестер. Иные ждали своей очереди в гибербаках, но вместе не просыпались.
Перед внутренним взором Керро промелькнули стихотворные строки, одни из многих, какие рождала в нем близость Хали. Он никогда и ни с кем не делился ими.
О темная прекрасная звезда.
Возьми мой слабый свет
И пальцы свои с моими сплети.
Ток света ощути…
Прежде чем Керро успел записать стихотворение, ему пришло в голову, что Хали не могла оказаться на этом месте так быстро — поблизости не было точек вызова.
— Откуда ты мне звонила?
— Из медсектора.
Керро покосился на часы. До медсектора было минут десять быстрым шагом.
— Но как ты…
— А я весь разговор записала и поставила на таймер.
— Но…
— Видишь, как легко тебя раскусить? Я все свои реплики записала на пленку и пришла как раз вовремя.
— Но… — Он беспомощно кивнул в сторону люка.
— О, если тебя никак не найти, ты всегда прячешься где-то здесь. — Он обвела рукой программный архив.
— Хм-м.
Рука об руку они двинулись к западному борту.
— О чем ты задумался? — спросила она. — Мне казалось, тебя это позабавит или хоть удивит… что ты посмеешься…
— Прости. Меня в последнее время тревожит, что я веду себя вот так — не замечаю людей, не могу… вовремя сказать нужное слово.
— Для поэта худшего обвинения, пожалуй, не найти.
— Распоряжаться персонажами на странице или в голофильме куда проще, чем распорядиться своей жизнью. «Распорядиться»! Ну почему я так нелепо разговариваю?
Хали на ходу обняла его за талию и притянула к себе. Керро улыбнулся.
Они вышли в купольный сад. Он находился сейчас на дневной стороне Корабля, и солнечные фильтры смягчали буйное сияние Реги. Листва приобретала умиротворяющий голубоватый оттенок в этом свечении. Керро глубоко вдохнул насыщенный кислородом воздух. Где-то за сонобарьером в глубине зарослей защебетали птицы. Под деревьями тут и там лежали парочки. Для многих это было излюбленное место свиданий.
Хали сбросила пояс с прибоксом и повалила Керро на землю под сенью могучего кедра. Слой мягких иголок был прогрет бьющим сквозь ветви солнцем, воздух насыщен влагой и благовонным ароматом. Влюбленные лежали под деревом бок о бок, плечом к плечу.
— М-м-м… — Хали потянулась, выгнувшись по-кошачьи. — Как здесь славно пахнет.
— Славно? И чем пахнет слава?
— Прекрати. — Она повернулась к Керро: — Ты меня понял. Пахнет хвоей, мхом… крошками в твоей бороде. — Она пригладила его усы, запустила пальцы в курчавую поросль на щеках. — Ты знаешь, что на борту ты один носишь бороду?
— Мне уже говорили.
— И тебе это нравится?
— Не знаю. — Он протянул руку, кончиком пальца погладил тоненькое проволочное колечко в ее левой ноздре. — Странная штука — традиция… Откуда у тебя это кольцо?
— Робокс уронил.
— Уронил? — удивленно переспросил Керро.
— Знаю, они ничего не теряют. Но этот чинил сенсор у маленького медкабинета близ поведенческого сектора. Я заметила, как упала проволочка… и подобрала. Словно клад нашла. Они так мало мусора за собой оставляют — одному Кораблю ведомо, что они делают с этим барахлом.
Хали обняла поэта за плечи и, притянув к себе, поцеловала.
Керро отстранился чуть и сел.
— Спасибо, но…
— У тебя всегда «спасибо, но…»! — гневно воскликнула Хали, пытаясь унять разгорающуюся страсть тела.
— Я… не готов, — смущенно пробормотал он. — Не знаю почему. Я не играю с тобой. Мне просто не под силу сделать что-то не к месту или не вовремя.
— А что может быть уместней? Нас, в конце концов, выбрали на расплод тогда, когда мы уже были столько времени.
Керро не мог заставить себя поднять глаза.
— Знаю… на борту любой может совокупляться с кем угодно, но…
— Но! — Отвернувшись, Хали пробуравила взглядом корни раскидистого кедра. — Мы могли дать приплод! Одна пара на… сколько? На две тысячи? У нас мог быть ребенок!
— Не в этом дело. Только…
— А ты весь погружен в свою историю, в традиции, ты вечно приводишь мне в оправдание какие-то обычаи и языковые структуры. Как ты не понимаешь, что…
Протянув руку, Керро прижал палец к ее губам и легонько чмокнул Хали в щеку.
— Милая моя Хали, потому что не могу. Для меня… отдаться другому — значит остаться ни с чем.
Хали повернулась к нему и подняла на поэта полные слез глаза.
— Где ты нахватался этаких мыслей?
— Они рождаются сами — из моей жизни, из всего, что я вижу.
— Этому учит тебя Корабль?
— Корабль дает мне то, что я хочу узнать сам.
Женщина угрюмо потупилась.
— Со мной Корабль даже не разговаривает, — прошептала она чуть слышно.
— Если задавать правильные вопросы, он отвечает всегда, — ответил Керро и, почуяв возникшую неловкость, добавил: — Только надо услышать его голос.
— Это ты и раньше говорил, но никогда не объяснял — как.
В голосе Хали отчетливо слышалась ревность. И Керро мог ответить ей только одним способом.
— Я подскажу тебе стихами. — Он откашлялся.
Сама синева
Учит нас синеве.
Хали нахмурилась, вдумываясь в его слова, потом помотала головой.
— Я тебя не понимаю, так же как не понимаю Корабль. Я хожу на богоТворения, молюсь, делаю что велит Корабль… — Она запнулась. — Я никогда не видела тебя на богоТворениях.
— Корабль — мой друг, — ответил поэт.
Любопытство превозмогло обиду.
— Чему Корабль учит тебя? Расскажи!
— Это была бы слишком долгая повесть.
— Ну хоть слово скажи!
Он кивнул.
— Хорошо. За нашими плечами множество миров, множество людей. Их наречия, память их бытия сплетаются в чудные узоры. Их речь для меня как песня, и чтобы насладиться ею, не нужно понимать слов.
Хали закрыла глаза в недоумении.
— Корабль бубнит тебе на ухо бессмысленные слова?
— Когда я прошу послушать оригинал.
— Но зачем тебе слушать то, чего не понимаешь?
— Чтобы оживить этих людей, чтобы они стали моими. Не моими собственными, а моими близкими, хотя бы на миг. — Керро повернулся к ней, напряженно вглядываясь ей в лицо. — Неужели тебе никогда не хотелось запустить руки в древний прах и извлечь оттуда память о тех, кого давно забыли?
— Старые кости?
— Нет! Живые сердца и живую жизнь.
Хали медленно покачала головой.
— Я просто не понимаю тебя, Керро. Но я тебя люблю.
Поэт кивнул молча, думая: «Да, любовь не обязана понимать. И Хали знает это, только не хочет жить в согласии с этим знанием».
Ему вспомнились строки древней земсторонней поэмы: «Любовь не утешение, но свет». Утешение можно найти не в любви, но в мысли и в вечной поэме жизни. Когда-нибудь он заговорит с Хали Экель о любви. Но не сегодня.
Почему вы, человеки, всегда готовы нести страшное бремя своего прошлого?
Керро Паниль, вопрос из «Авааты».
Сай Мердок не любил подходить к периметру Колонии так близко, даже когда его прикрывал кристальной щит отдельного выхода Первой лаборатории. Твари Пандоры всегда находили способ преодолеть непреодолимое, обходя даже самые прочные барьеры.
Но стоять на этом наблюдательном посту, когда над равниной собирались дирижаблики, как этим утром, должен был человек, которому Льюис доверяет. Это была самая загадочная форма поведения летающих существ, и в последнее время Льюис усиленно требовал ответа на эту загадку — должно быть, на него надавил босс.
Сай вздохнул. Глядя на голые пустоши Пандоры, нельзя было отрицать — это опаснейшее место.
Наблюдатель рассеянно почесал левый локоть. Отвернувшись от солнца, он мог видеть в полированном плазе собственное отражение — крепко сбитый синеглазый шатен с очень светлой кожей и гладко выбритыми щеками.
Наблюдательный пост был выбран не очень удачно — с внешних постов, где стояли на страже лучшие из тех, кем Колония могла пожертвовать, обзор был гораздо шире. Но Мердок знал, что всегда сможет сослаться на собственную значимость. Им Колония пожертвовать не могла. А целям Льюиса эта точка удовлетворяла вполне. Кристальной щит, поглощая почти четверть проходящего сквозь него света, все же позволял оглядеть равнину почти целиком.
Что же там делают эти чертовы воздушные шарики?
Согнувшись в три погибели, Мердок навел на стаю дирижабликов соединенный с визикордером телескопический объектив. Его короткие толстые пальцы ловко навели резкость. Больше сотни дирижабликов плыло над равниной километрах в шести от периметра.
В этой стае попадались настоящие чудовища. Мердок выделил для себя самого большого — добрых полсотни метров в поперечнике, — начитывая свои наблюдения в рекордер. Дирижаблик имел форму усеченной сверху сферы. Плоская площадка наверху была на самом деле мускулистым основанием трепещущего на ветру перепончатого паруса. С нижней части туловища почти до самой земли свисали щупальца. Чудовище тащило за собой небольшой валун, вздымая клубы пыли и оставляя в земле неглубокую борозду.
Утро было безоблачным. В небе светило только одно солнце, и его жестокий желтоватый свет оттенял каждую морщинку на оранжевой шкуре дирижаблика. Мердок мог разглядеть даже поджатые под раздутым газовым мешком меньшие, ротовые, щупальца и что-то бившееся в их стальной хватке — шевелящиеся конечности, темное мельтешение. Что это было, он разглядеть не сумел, но оно было еще живо и пыталось освободиться.
Стая растянулась широким полумесяцем, строем пересекая равнину. Великан, на котором сосредоточился Мердок, оказался на ближнем к наблюдательному посту фланге, все еще сжимая в щупальцах свою добычу.
Что же там поймала проклятая тварь? Не колониста же!
Мердок изменил увеличение, и когда в поле его зрения попала вся стая, понял, что дирижаблики нацелились на вжавшихся в землю сухопутных тварей. Смертоносная дуга надвигалась на впавших в транс демонов Пандоры — обводя равнину взглядом, Сай Мердок заметил рвачей-капуцинов, бегунов-нагульников, плоскокрылов, прядильщиков, трубоглодов, цепляков… всех без исключения смертельно опасных для колонистов тварей.
Но для дирижабликов они, очевидно, не представляли никакой опасности.
Мердок обратил внимание, что каждый дирижаблик нес балластный камень. Сейчас чудовища в центре строя бросили свои валуны и, прежде чем взмыть к небесам, подхватили извивающимися щупальцами свою добычу. Пленные демоны бились в их цепких объятиях, но попыток кусаться, да и вообще напасть на своих врагов не делали.
Вот уже все, кроме от силы полудюжины дирижабликов, бросили балласт и поднялись. Немногие оставшиеся сменили курс, словно прочесывая равнину в поисках новых интересных образцов. К их числу принадлежал и тот великан, на которого Мердок обратил внимание поначалу. Сай увеличил изображение, вглядываясь в клубок щупалец под газовым мешком. На его глазах объятия дирижаблика разжались, и добыча полетела вниз.
«Большой только что уронил свою ношу, — надиктовывал Мердок в рекордер. — Что бы это ни было, оно совершенно обезвожено, плоское черное… Боже мой! Это был рвач! Большой дирижабль держал под мешком рвача-капуцина!»
Остатки рвача рухнули наземь, подняв облако пыли.
Дирижаблик-великан отвернул налево, и его балластный валун грохнулся на груду камней, нарушавшую монотонность равнины. Брызнул фонтан искр, и на глазах Мердока ввысь, к газовому мешку, взметнулась огненная нить. Дирижаблик взорвался. Короткая желтая вспышка — и к земле поплыли клочья тонкой оранжевой шкуры и клубы сизого дыма.
Среди собравшихся на равнине чудовищ взрыв вызвал настоящее столпотворение. Остальные португальские дирижаблики, побросав добычу, взмыли ввысь. А на земле демоны Пандоры ринулись, кто вприпрыжку, кто бегом, к останкам лопнувшего пузыря. Подтягивались к разбросанным по земле оранжевым клочьям твари помедленнее, вроде прядильщиков.
А когда пир завершился, демоны умчались прочь или зарылись в землю, каждый по обычаю своего вида.
Все увиденное Мердок методично надиктовывал в рекордер.
Потом он снова оглядел равнину. Дирижаблики скрылись за горизонтом, демоны сгинули. Сай закрыл ставни наблюдательного поста и, вызвав сменщика, направился к Первой лаборатории и Саду. Пробираясь по безопасным, хорошо освещенным коридорам, он обдумывал только что увиденное и зафиксированное. Видеозапись ляжет на стол сначала Льюиса, а потом — Оукса, после того как Льюис подредактирует ее и добавит свои комментарии.
«Так что же я увидел и запомнил?»
Как ни старался Мердок, поведение пандоранских зверей оставалось для него загадочным.
«Льюис прав. Стереть их всех с лица планеты».
Вспомнив о Льюисе, Мердок попытался прикинуть, насколько задержат его начальника последние неприятности в Редуте. Если уж на то пошло, Льюис может погибнуть. Даже он уязвим перед демонами Пандоры. А если Льюиса не станет…
Мердок попробовал представить себе, как он поднимается на новую ступень власти, обязанный отчитываться перед одним только Оуксом. Но воображение отказывало.
У Бога есть свои планы.
Морган Оукс, «Дневники».
Долго-долго Керро лежал под сенью кедров рядом с Хали Экель, глядя, как прорвавшиеся через тусклый плаз солнечные лучи крестят воздух над хвоистой верхушкой. Он знал, как обидел Хали его отказ, и удивился — почему он не чувствует за собой вины? Керро вздохнул. Нет смысла бежать, особенно от себя. Первой молчание нарушила Хали.
— Ничего не изменилось, верно? — тихонько, неуверенно спросила она.
— Разговорами ничего не изменишь, — ответил Керро. — Зачем ты пригласила меня сюда — продолжить спор?
— Неужели я не могу просто побыть с тобой рядом?
Голос ее дрожал от сдерживаемых слез.
— Я всегда с тобой, Хали, — ответил Керро мягко, стараясь не обидеть ее еще больше. Он взял ее за руку и коснулся ее пальцами своих губ. — Вот. Мы соприкасаемся, верно?
Хали осторожно кивнула, точно ребенок, которого уговаривают не плакать больше.
— Но что есть мы и что есть наша плоть?
— Я не…
Керро чуть развел ее пальцы.
— Наши атомы осциллируют быстрей, чем мы можем представить. Толкаются, отпихивают друг друга электронами. — Он помахал пальцем в воздухе, стараясь не задеть Хали. — Я касаюсь атома, он толкает следующий, а тот — еще один, и так до тех пор, покуда… — Он дотронулся наконец до ее запястья. — …Мы не соприкоснемся, чтобы не разлучаться никогда.
— Это лишь слова. — Она отстранилась.
— Больше, чем просто слова, медтехник Хали Экель. Мы постоянно обмениваемся атомами со вселенной — с атмосферой, с пищей, друг с другом. Разделить нас невозможно.
— Но мне нужны не какие-то там атомы!
— У тебя больше выбора, чем тебе кажется, прекрасная Хали.
Она задумчиво покосилась на него.
— Ты все это на ходу придумываешь, чтобы меня развлечь, да?
— Я говорю совершенно серьезно. Разве я всегда не предупреждаю заранее, когда начинаю фантазировать?
— Да ну?
— Всегда-всегда, Хали. И чтобы доказать это, я сочиню строфу. — Он легонько коснулся колечка в ее носу. — Вот об этом.
— Почему ты читаешь мне свои стихи? Обычно ты шифруешь их на пленке или прячешь в своих старых глифических книжках.
— Я пытаюсь радовать тебя, как умею.
— Тогда читай.
Он погладил ее по щеке.
Хрупкие кольца богов
Пронзают наши носы.
Чтобы мы не рыли корней
Дерев в Эдемском саду.
— Не поняла? — Хали недоуменно глянула на Керро.
— Древний земсторонний обычай. Крестьяне вставляли кольца в нос свиньям, чтобы те не подкапывали ограду в своем загоне. Свиньи ведь роют не столько копытцами, сколько пятачком.
— Значит, ты сравниваешь меня со свиньей?
— И это все, что ты поняла из моей строфы?
Хали вздохнула, потом улыбнулась — не столько Керро, сколько себе самой.
— Хорошая же из нас выходит пара на расплод — поэт и хрюшка!
Керро воззрился на нее, и оба внезапно расхихикались.
— Ох, Хали, — воскликнул Керро, снова откидываясь на хвойные подушки, — как же мне хорошо с тобою!
— Мне показалось, что тебе пора отвлечься. Чем ты так занят, что оторваться не можешь?
Поэт пригладил шевелюру, вытащил запутавшийся в волосах сухой сучок.
— Разбирался с электрокелпом.
— С этими водорослями, от которых у колонистов столько неприятностей приключилось? Зачем это тебе?
— Интересные вещи меня всегда поражают, но тут я чуть через шлюз не вылетел. Похоже, что келп разумен.
— Хочешь сказать — он мыслит?
— Больше того… намного больше.
— Так почему об этом никто не слышал?
— Не знаю. Я наткнулся на упоминание об этом случайно, а остальное собрал по крупицам. Существует отчет групп, отправлявшихся изучать келп.
— Как ты его нашел?
— Ну… кажется, большинству корабельников доступ к нему запрещен, но мне Корабль редко отказывает в чем-то.
— Ты и твой Корабль!
— Хали…
— Ну ладно. Так что было в этом отчете?
— Похоже, что келп использует световой язык для внутреннего общения, но понять его мы пока не можем. Но есть кое-что поинтереснее. Я не нашел упоминаний о текущих проектах, призванных наладить с келпом связь или хотя бы изучить его.
— Разве Корабль…
— Корабль отсылает меня к штабу Колонии или к кэпу, а те не отвечают на запрос.
— Ничего особенного тут нет. Эти мало кому отвечают.
— И у тебя с ними проблемы?
— Медсектор так и не получил объяснений, зачем нужно массированное генсканирование.
— Генсканирование? Как… любопытно.
— Оукс вообще человек любопытный. И скрытный.
— А его помощники?
— Льюис? — презрительно бросила Хали.
Керро задумчиво почесал щеку.
— Электрокелп и пробы ДНК… Хали, не нравится мне это генсканирование… эта затея плохо попахивает. Но келп…
— Он может обладать душой, — перебила она возбужденно, — и он может богоТворить!
— Душой? Возможно. Но когда я наткнулся на этот отчет, то подумал: «Вот оно! Вот зачем Корабль привел нас на Пандору!»
— А что, если Оукс знает, что мы здесь из-за электрокелпа?
Керро покачал головой.
— Вспомни, сколько раз Оукс называл нас пленниками Корабля! — Хали стиснула его руку. — Он постоянно твердит, что Корабль не дает нам уйти. Так почему он не скажет, зачем Корабль привел нас на эту планету?
— Может быть, он и сам не знает.
— Ох! Уж он-то знает!
— И что мы можем поделать?
— Не спустившись на нижсторону — ничего, — ответила Хали не раздумывая.
Поэт запустил пальцы в сухую почву.
— А что мы знаем о жизни на нижстороне?
— А что мы знаем о жизни здесь?
— Ты бы отправилась со мной в Колонию, Хали?
— Ты знаешь, что да, только…
— Тогда давай подадим заявки…
— Меня не отпустят. На нижстороне критическая нехватка продовольствия. Нам только что повысили рабочие квоты, потому что мы отправили вниз нескольких лучших своих людей.
— Думаю, мы просто навоображали себе Корабль знает что, но я бы все же хотел спуститься и поглядеть на электрокелп своими глазами.
Из неизменного прибокса, который Хали бросила на землю рядом с собой, донесся визгливый гул. Медтехник нажала на клавишу отзыва.
— Хали… — Лязг, жужжание, потом снова голос: — Это Уинслоу Ферри. Хали, Керро Паниль с тобой?
Хали подавила смешок. Старый олух даже позвонить не может, не ошибившись. Должно быть, программа поиска выдала, что Керро находится рядом с Хали. А может, Ферри их подслушивал? Многие корабельники втайне подозревали, что сенсоры и ручные коммуникаторы приспособлены для тайного наблюдения, но сейчас Хали впервые столкнулась с доказательством этого. Керро отобрал у нее прибокс.
— Керро Паниль слушает.
— А, Керро. В течение часа явись ко мне в кабинет. У меня для тебя задание.
— Задание?
Ответа не последовало. Связь прервалась.
— И как это надо понимать? — спросила Хали.
Вместо ответа Керро вытащил из блокнота чистый лист, нацарапал на нем что-то временным стилом, ткнул пальцем в прибокс. «Он нас подслушивал».
Хали уставилась в записку.
— Как примечательно, — проговорил Керро вслух. — Прежде мне никогда не давали заданий… разве что Корабль, когда заставлял меня учиться.
Хали забрала у него стило.
«Берегись, — написала она. — Если они не хотят разглашать, что келп мыслит, ты можешь оказаться в опасности».
Поднявшись на ноги, Керро забелил страницу и вернул в блокнот.
— Пожалуй, придется добрести до берлоги Ферри и выяснить, в чем дело.
На обратном пути они большей частью молчали, вздрагивая, стоило попасться на глаза очередному сенсору, стоило взгляду упасть на прибокс, который Хали носила на поясе. Близ входа в медсектор Хали остановила поэта:
— Керро, научи меня говорить с Кораблем.
— Не могу.
— Но…
— Это как генотип, как цвет кожи. Если только ты не спецсозданный клон, это не тебе выбирать.
— Решить должен Корабль?
— А разве не всегда так бывает? Взгляни на себя — разве ты отвечаешь всякому, кто хочет с тобой заговорить?
— Ну, я знаю, что Корабль бывает очень занят…
— Думаю, это здесь ни при чем. Корабль или говорит с тобой, или нет.
Хали поразмыслила над сказанным и кивнула.
— Керро, а ты правда разговариваешь с Кораблем?
В голосе ее звучала отчетливая нотка обиды.
— Ты же знаешь, Хали, я не стану тебе лгать. Почему тебя это так интересует?
— Мне любопытно, что он тебе отвечает. Не приказывает, как нам, через кодеры, а…
— Что-то вроде идеальной энциклопедии — всегда под рукой?
— И это тоже. Но не только. С тобой Корабль тоже говорит через кодеры?
— Редко.
— А как же…
— Это как голос у тебя в голове. Чуть громче голоса совести.
— И все? — разочарованно протянула Хали.
— А чего ты ожидала? Фанфар?
— Я даже не знаю, как говорит совесть!
— А ты прислушайся.
Керро снова коснулся пальцем колечка в ее носу, по-братски чмокнул Хали в щеку и направился в сторону приемной Уинслоу Ферри.
Испуганные подчас наделены величайшим могуществом. Всякое шевеление жизни порождает в них бесовское безумие. Они видят и силу, и слабости, но только слабость притягивает их.
Из корабельных архивов.
Уинслоу Ферри сидел в своем тускло освещенном кабинете, не обращая внимания на окружающий его хаос — груды лент и программных носителей, грязное шмотье, пустые бутылки, какие-то коробки и стопки коряво нацарапанных записок самому себе. Деньсторона выдалась долгой и тяжелой. В кабинете висела застоявшаяся вонь пролитого когда-то вина и пота. Внимание Ферри целиком и полностью поглощал экран сенсора в углу его рабочего стола. Взмокшая физиономия старика едва не прижималась к плоскому щитку, на котором Керро Паниль брел по коридору обок сладостно гибкой Хали Экель.
Бугрящейся вздутыми венами рукой Ферри откинул со лба прядку седых волос. Выцветшие глаза его поблескивали в изменчивом свечении экрана.
Старик напряженно взирал, как гладкое юное тело Хали плывет от люка к люку. Но его окружал запах другого тела — тела Рашель. Временами ему казалось, что Рашель Демарест состоит из одних костей и самая твердая — на месте сердца. К ее бесконечному нытью он относился с отстраненной насмешкой. Она мечтала о нем, седеющем, вечно похмельном, сморщенном, потому что нуждалась в нем. Она мечтала о власти, а Ферри всегда был близок к власти. Они стоили друг друга и, меняя информацию на выпивку, а вино — на уютное местечко или проведенную вместе ночь, в этой игре забывали ненадолго о той боли, которую причиняли каждому из них менее заботливые возлюбленные.
Сейчас Рашель спала в его каюте и видела себя во сне старшим председателем нового Совета, который вырвет власть из цепких лап Оукса и сделает Колонию самодостаточной и самоуправляющейся.
А Ферри сидел за пультом и в полупьяных мечтах видел Хали Экель.
Он замешкался, переключаясь от одной наблюдательной камеры к другой, и на миг потерял из виду движение крепеньких бедер Хали под тканью корабельного комба. Что за роскошные ноги! Старик перебросил канал на следующую камеру, но забыл сменить фокусное расстояние — идущая по коридору пара превратилась в смазанные пятна на пределе видимости. Ферри поиграл с управлением и потерял изображение вовсе.
— Черт! — прошептал он.
Руки старого хирурга тряслись, как вихи в огне. Чтобы успокоиться, он погладил холодный экран и последнее смазанное изображение Хали, проходящей мимо сенсора, в купольный сад.
— Веселитесь, веселитесь, крошки мои.
Он говорил вслух — все равно звуки терялись в окружающем его беспорядке. Все знали, зачем молодые парами разбредаются по арборетумам. Он проверил, поставлен ли голорекордер на запись и не стоит ли увеличить громкость. Оукс и Льюис непременно захотят это увидеть, а себе Ферри сделает отдельную копию.
— Вставь ей, мальчик, так вставь, чтобы жарко стало!
Что-то затрепетало в паху. Ферри отрешенно подумал, не выкроит ли он минутку, чтобы снова навестить Рашель Демарест.
«Накопай мне что-нибудь на этого… поэта», — приказал Льюис, и в кабинет старику доставили пять литров молодого пандоранского вина — доставила Рашель, так что это был двойной подарок. Сейчас одна пустая бутылка валялась в ворохе коннекторов, ведущих к биокомпьютеру. Другая осталась на полу каюты, занимаемой временно Рашель. Демарест была клоном, из тех, что получше. Вино для нее было большим сокровищем, чем сам Ферри. А Рашель была сокровищем для него — потому что он не мог получить Хали.
Ферри наблюдал, как касаются друг друга Паниль и Экель, представляя себя поочередно на месте каждого из них.
«Быть может, им стоило бы выпить немного вина…» — мелькнула у него глумливая мыслишка, покуда он вглядывался в изображение, пытаясь различить едва заметные под материалом комба соски, лучше слов говорившие об истинном отношении Хали к поэту.
«Ну, так они будут совокупляться или нет?»
Ферри уже начал в этом сомневаться. Паниль реагировал не так, как положено. «Надо было раньше объявить им, что Паниля опускают». Это всегда подстегивало робких любовников. «Я отправляюсь на нижсторону, милая моя. Ты знаешь, ка-ак это опа-асно?»
— Ну давай, мальчик, приступай!
Ферри хотел видеть, как выскользнет Хали из своего облегающего комба, но еще больше он желал видеть страсть в ее глазах, имеющую отношение не к Керро Панилю, а к старому, похотливому хирургу.
— Так тебя интересует келп? — пробормотал Ферри, обращаясь к Керро на экране. — Скоро ты все про него узнаешь, мальчик. А ты, Хали… — Потные ледяные пальцы ласкали экран. — …Льюис не откажется направить тебя к нам, в сектор обработки и оценки… с-с-сокровищ-ще ты наше… — лихорадочно прошипел он сквозь стиснутые желтые зубы.
Но внезапно его сладострастные мечтания оказались грубо прерваны. Он прислушался — нет, старческий слух не подвел его. Керро Паниль рассказывал Хали о том, что келп разумен.
— Черт! — взвыл старик. — Черт, черт, черт… — повторял он то и дело, продолжая слушать.
Да, Паниль рассказал ей обо всем! Этот дурак все испортит!
Но Паниль отправляется на нижсторону, с глаз долой. Из-за келпа — в этом Ферри был уверен. Приказ отдал либо Льюис, либо сам Оукс. Иначе быть не может — это случилось сразу после того, как поисковые программы засекли множественные обращения от имени Паниля ко всем документам со словом «келп». Поэтишка раскопал что-то, но его-то можно остановить. Он тихо жил и сгинет так же незаметно. И задержать его отправку вниз мог только тот приказ Льюиса: «Накопай мне на него что-нибудь».
Но в том же приказе говорилось, что, если Паниль начнет распускать язык, медлить больше нельзя.
— Черт бы тебя побрал! Ты сказал об этом ей!
Ферри перевел дух и попытался успокоиться. Он откупорил последнюю бутылку вина — ту самую, которую в своих мечтаниях он предлагал Хали Экель. У него не было ни ключа-кода, ни технических знаний, которые позволили бы ему подправить запись, стереть все упоминания о том, что и Хали знает о разуме водорослей.
Старик сделал большой глоток из горлышка и нажал на клавишу вызова.
— Хали… — Он с яростью швырнул бутылку в дальний угол и, потеряв равновесие, упал на пульт. Связь прервалась. Ферри опустился на сиденье и, отхаркавшись, открыл канал связи снова. — Извини, сорвалось. Это Уинслоу Ферри. Керро Паниль с тобой?
Как он наслаждался звуками ее имени, перекатывая их на языке, хоть так, опосредованно, прикасаясь к ее красоте.
Она посмеялась над ним!
Как он закончил разговор, как приказал Панилю явиться к нему, Ферри не помнил, хотя знал, что это было.
Она посмеялась над ним… и она знала про келп. Когда Льюис увидит эту запись (а он ее непременно увидит), то узнает, что она смеялась над стариком, и посмеется сам — он частенько глумился над Ферри.
«Но получает что хочет всегда только старик Уинслоу!»
Именно… Всегда. Даже когда никто другой не в силах справиться с делом, Уинслоу Ферри всегда знал кого-то, кто может пособить за приличную цену. Льюису плевать на оскорбленное достоинство старого Ферри — что ему в минутном пустом веселье? Но Льюису не наплевать на его затею с келпом. Ферри был уверен — скоро он получит новый приказ. Касательно Хали Экель. И направят ее точно не в сектор обработки и оценки.
Хорошо организованная бюрократия — лучшее из когда-либо изобретенных орудий угнетения.
Хесус Льюис, из «Дневников Оукса».
Когда Рега укатилась за холмы на западе, Ваэла таоЛини повернулась, собираясь со своего наблюдательного поста посмотреть, как всходит на юге Алки, чтобы в первый раз за сутки проползти по небу. За последний час она убила всего троих демонов, и делать было нечего — разве что приглядываться к далекому выжженному до ржавого песка пятну на юге, где два дня назад спалили нарыв нервоедов. Похоже было, что гнездо стерилизовано надежно — хотя ветерок с той стороны еще приносил кислый запах гари, бегуны-нагульники уже ползали по ржавому пятну, пируя на мертвых нервоедах. К живому нарыву эти раздутые многоножки не приблизились бы.
Ваэла стояла во весь рост, не чувствуя себя особенно уязвимой на голой скале. В одном шаге от нее в камне был прорезан спасательный люк, ведущий в аппарельный ход. Сенсор с шеста над люком следил за каждым ее движением, в руках Ваэла сжимала огнемет и лазер, но важней было другое — она доверяла своим рефлексам. Воспитанная в жестокой школе Пандоры, она готова была противостоять любому противнику, и сокрушить ее могла разве что массовая атака местных хищников.
А стаи нервоедов можно было не опасаться.
Устав стоять, Ваэла опустилась на корточки, оглядывая южную равнину, тянувшуюся до самых всхолмий. Взгляд ее в непрестанном броуновском движении автоматически обшаривал все то справа, то слева. «Смотри во все стороны сразу», — гласил девиз дозорных.
Приметный желтый комбинезон промок от пота. Ваэла была рослой и стройной — здесь, в дозоре, это давало ей преимущество. Все остальное время она непроизвольно сутулилась, пытаясь казаться ниже ростом. Мужчины не любят высоких баб. Ваэле это было особенно неприятно, поскольку привлекало внимание к ее врожденной особенности — кожа ее меняла цвет едва ли не по всему спектру, от синего до оранжевого, в зависимости от настроения, и сознательному управлению эта способность не поддавалась. Сейчас лицо девушки имело бледно-розовый оттенок, выдавая ее страх. Черные волосы Ваэла стригла коротко, раскосые карие глаза прятались под складками эпиканта. Тонкокрылый носик хорошо сочетался с полными губами и решительным подбородком.
«Ваэла, у тебя в родне, должно быть, хамелеоны были», — заметил как-то один ее приятель… давно утонувший в водорослевом лесу.
Девушка вздохнула.
— Ррррр-ссссс!
Обернувшись на звук, Ваэла машинально расстреляла двух плоскокрылов, сплющенных многоногих бегунов длиной сантиметров десять. «Ядовитые, твари!»
Алки поднялась над южным горизонтом на четыре своих поперечника, отбрасывая длинные тени и озаряя бескрайний морской простор на западе лилово-алым сиянием.
Ваэла любила этот дозорный пост — отсюда было видно море. Это была самая высокая наблюдательная точка близ Колонии, и все называли ее просто Вершиной.
Вдоль далекого берега четким строем плыли в небе дирижаблики — судя по тому, что их можно было различить в такой дали, настоящие великаны. Ваэла, как и все корабельники-колонисты, внимательно изучала местные формы жизни, сравнивая их с данными из корабельных архивов. Португальские дирижаблики и вправду напоминали земные сифонофоры-физалии, поднявшиеся в небо из породившего их моря. Дирижаблик мог цепляться за землю длинными черными щупальцами или двигаться против ветра галсами, манипулируя перепонкой-парусом, росшей из оранжевого газового мешка. Двигались они со странной целеустремленностью, обычно стаями не меньше двадцати особей, и Ваэла в глубине души присоединялась к тем, кто признавал за этими относительно безобидными созданиями толику интеллекта.
Дирижаблики причиняли немало хлопот — верно. Свои газовые мешки они наполняли водородом, и в насыщенной электричеством атмосфере Пандоры это превращало их в живые бомбы. В пищу они, как и электрокелп, не годились. Но главное — простое прикосновение к ним вызывало странное поражение мозга, проявлявшееся в истерических приступах и порой даже в судорогах. Всем дозорным предписывалось расстреливать дирижаблики, если те брали курс на Колонию.
Почти машинально Ваэла приметила ползущего по левому склону Вершины прядильщика — крупного, пожалуй, в пару к рекордному экземпляру весом пять килограммов. Поскольку из самых опасных тварей Пандоры прядильщик единственный двигался очень медленно, Ваэла не стала стрелять сразу, приходилось пользоваться каждой возможностью изучать местную фауну. Серо-черная кротоподобная тушка сливалась с камнем. Длина прядильщик достигала всего двух ладоней, если не считать хвоста-прялки.
Первые колонисты, столкнувшиеся на свою беду с прядильщиком, намертво влипли в клейкую вату, извергаемую тварью при помощи этого органа. Ваэла пожевала губу. Прядильщик двигался так целенаправленно, что сомнений не оставалось — он ее приметил. Клейкие волоконца прядильщика вызывали особого рода паралич — обездвиженная жертва оставалась в полном сознании. А близорукий прядильщик, поймав свою добычу, мог неторопливо высосать из нее, еще живой, все соки.
«Достаточно», — прошептала Ваэла, когда прядильщик замер в пяти шагах от нее и принялся разворачивать свой смертоносный хвост. Жарко алый плевок огнемета испепелил тварь, и обгорелые остатки покатились с Вершины вниз.
Алки поднялась над горизонтом уже на восемь своих поперечников, и вахта Ваэлы подходила к концу. Официально ей, как и всем дозорным, предписывалось «оценивать уровень активности опасных хищников в виду периметра Колонии», но и она, и ее товарищи знали, чем они занимаются на самом деле. Стоящий на видном месте человек в ярко-желтом комбинезоне привлекал всех демонов без исключения.
— Мы здесь вроде наживки, — метко заметил один из ее друзей.
Ваэла возмущалась подобной жестокостью. Но в смертоносном окружении каждый должен подвергаться равной опасности — таков основополагающий принцип, объединявший индивидуумов в Колонию. Однако хоть Ваэла и получит за дежурство пару лишних талонов на питание, негодовать ей это не мешало.
Ее больше волновали другие опасности. Назначение в дозор она рассматривала как первый признак опасных перемен в политике Колонии. Ей полагалось изучать келп. Единственная уцелевшая из предыдущей команды исследователей — именно она должна была набрать новую.
«Или эту линию исследований прикрыли потихоньку?»
Слухи бродили по всей Колонии. Для постройки новых, более прочных субмарин не хватало материалов и энергии. Недоставало цеппелинов, которые оставались наиболее надежным видом транспорта, снабжавшим рудники и шахты. Построенные по образцу португальских дирижабликов, они не привлекали внимания хищников и для демонов земли, похоже, были просто неуязвимы.
Ваэла могла согласиться с логикой оппонентов: келп действительно мешал развитию марикультуры, а нехватка продовольствия становилась угрожающей. Но, по ее мнению, призывы уничтожить келп выдавали не что иное, как опасное невежество.
«Нам отчаянно нужна информация».
Она машинально располовинила несущегося к ней рвача-капуцина, отметив для себя, что это первый рвач, появившийся в виду Вершины за последние двадцать суток.
«Келп следует изучить. Мы должны познать его!»
Что они знают о водорослевых лесах сейчас, когда погублено столько жизней и сделано столько бесплодных погружений?
Кто-то назвал их «светлячками моря». Из толстых жил келпа прорастали пузырьки, сиявшие тысячами цветов. Ваэла соглашалась с теми, кто остался в живых и донес вести об этом на поверхность: мерцание пузырьков складывалось в гипнотическую симфонию огней, и это могло — всего лишь могло — быть формой общения. Потому что в игре вспышек просматривались повторяющиеся осмысленные сочетания.
А келп заполонил все моря планеты, кроме отдельных участков чистой воды, которые кто-то окрестил лагунами. Если учесть, что континентов на Пандоре всего два и те небольшие, это означало, что общая масса водорослей просто неимоверна.
И снова перед Ваэлой встал тот же вопрос: что мы на самом деле знаем о келпе?
«Он мыслит. Он сознает себя».
В этом Ваэла была уверена. Вызов, который проблема бросала ее способностям, занимал ее полностью, и убежденность ее была настолько заразительна, что вся Колония разделилась на два лагеря. Потому что аргументы в пользу тотального уничтожения келпа тоже невозможно отбросить.
«Жрать-то его нельзя».
Нельзя. Водоросли в любом виде пагубно действовали на сознание человека, вызывали галлюцинации. Какое именно вещество создавало такой эффект — химики Колонии пока не установили, но оно явно было общим у келпа и дирижабликов. Неуловимую субстанцию прозвали фрагой — потому что она «фрагментирует психику».
Одно это убеждало Ваэлу, что келп должен быть сохранен для последующего изучения.
Ей снова пришлось отвлечься, чтобы пристрелить еще одного рвача. Вниз по склону осыпались черные ошметки, истекающие зеленой кровью. «Что-то много их набежало», — рассеянно подумала она.
Ваэла опасливо вгляделась в россыпи валунов внизу, выискивая, не двинется ли что. Но ничего необычного не заметила. Она все еще осматривала окрестности, когда из люка показался ее сменщик. Это был ее знакомый — Скотт Бурик, ремонтник цеппелинов из ночьсторонней смены, невысокий, рано постаревший мужичок. Но с реакцией у него все в порядке, как и у любого выжившего колониста. Передавая сменщику огнемет, Ваэла предупредила его о рвачах.
— Доброго отдыха, — отозвался он, не сводя взгляда с равнины.
Ваэла захлопнула за собой люк и соскользнула по туннелю в кабинет, где обычно писали отчеты. Ей предстояло отчитаться за расстрелянных демонов и дать свою оценку состоянию фауны на данный момент.
В бледно-желтых стенах вырубленного в скале помещения не было ни одного окно. За единственным компультом восседал Ари Аренсон, сероглазый блондин с невыразительной физиономией. По всеобщему убеждению, работал он на Хесуса Льюиса, отчего Ваэла всегда была с ним исключительно вежлива и осторожна. С теми, кто вызывал недовольство Льюиса, случались престранные вещи.
Но сейчас она, как всегда после вахты, ощущала себя изможденной, выпитой до дна, точно до ее сердца добрался какой-то телепатический прядильщик. Обычные вопросы вызывали у нее смертную скуку.
— Да, нарыв нервоедов, похоже, стерилизован надежно…
Подобие жизни возвратилось к Ваэле только в самом конце беседы, когда Аренсон вручил ей листок буроватой местной бумаги. «Явиться в главный ангар для работы в новой группе по изучению электрокелпа», — было написано в нем.
Пока она вчитывалась в этот простой приказ, Аренсон смотрел на экран. По лицу его расползлась кривоватая ухмылка.
— Пока не уходите, — бросил он. — Вашему сменщику, — он указал подбородком в сторону люка, — только что рвач кишки выел. Сейчас нового пришлют.
Поэзия, как и сознание, отвергает незначащие позиции.
Раджа Флэттери, из корабельных архивов.
Слова Корабля о том, что человечеству может прийти конец, оставили в душе Флэттери пустоту.
Он вглядывался в окружавшую его тьму, надеясь найти в ней утешение. Неужели Корабль действительно сломает… запись? И что значит — запись?
«Последний наш шанс».
Флэттери и предположить не мог, как затронули эти слова самые основы его мирка, то глубинное чувство сродства с его единоплеменниками. Мысль о том, что когда-нибудь, в далеком будущем, такие же, как он, люди, будут так же радоваться жизни, согревала душу приязнью к неведомым потомкам.
— Так это и впрямь последняя попытка? — переспросил он.
— Как мне ни жаль.
Ответ Корабля не удивил его.
— Почему же ты не скажешь нам прямо… — воскликнул он.
— Радж! С какой же легкостью готов ты вручить мне свою свободу воли.
— Ты бы хоть из приличия ее взял!
— Поверь мне, Радж, есть места, куда не осмеливаются ступить ни человек, ни Бог.
— И ты хочешь, чтобы я спустился на эту планету, задал здешним обитателям твой вопрос и помог им найти ответ?
— Ты согласишься?
— Как я могу отказаться?
— Мне нужен твой выбор, Радж, сделанный разумно и свободно. Ты согласен?
Флэттери подумал. Он ведь может и отказаться… Почему нет? Кто они ему — эти… эти корабельники, эти отзвуки многочисленных повторов? Но они в достаточной мере люди, чтобы он мог скрещиваться с ними. Люди. А при мысли о вселенной, где никогда и нигде более не будет человека, сердце Раджи Флэттери все еще сжималось от боли.
Последний шанс человечества? Это может быть интересной… игрой. Или еще одной созданной Кораблем иллюзией.
— Это все только игра ума, Корабль?
— Нет. Плоть существует, чтобы пережить все то, что под силу смертной плоти. Сомневайся во всем, но не в этом.
— Я сомневаюсь во всем — или ни в чем.
— Пусть так. Так ты вступишь в игру, невзирая на сомнения?
— А ты расскажешь мне больше сути игры?
— Если ты будешь задавать верные вопросы.
— Какую роль я играю?
— А-а-ах!.. — Блаженный вздох. — Ты станешь живым вызовом.
Эту роль Флэттери знал хорошо. Стать живым вызовом людской природе, заставить паству найти в себе то лучшее, о чем она и не подозревала до мига откровения. Но слишком многие ломались, не в силах ответить на такой вызов. Раджа вспомнил, сколько боли приносит подобная ответственность. Ему хотелось избежать ее — но задавать Кораблю прямой вопрос он опасался. Разве что вызнать его планы?..
— Ты не прятал случаем в моей памяти ничего об этой игре, что мне стоило бы знать?
— Радж! — Негодование Корабля окатило капеллан-психиатра, точно кипятком, и прошло сквозь тело, как через сито. — Я не краду твоей памяти, Радж, — продолжил голос уже мягче.
— Тогда в этой игре я сам должен стать чем-то отличным от прежних повторов. Что еще новенького ты мне приготовил?
— Само место, где проводится испытание, имеет отличие от всех прежних. Отличие столь значительное, что ты можешь быть испытан им и сам — испытан на разрушение, Радж.
Подтекст, крывшийся в этом простом ответе, крайне изумил Раджу Флэттери. Значит, есть вещи, неведомые даже всемогущему. Даже Богу — или Сатане — есть чему научиться.
— В том изумительном и опасном состоянии, которое вы, люди, зовете временем, — откликнулся Корабль на его невысказанную мысль, напугав Раджу до судорог, — сила может стать слабостью.
— Тогда что это за отличие такое значительное?
— Этот элемент игры ты откроешь для себя сам.
Теперь Флэттери уловил суть игры — он должен был выбирать. По собственной воле, без принуждения. Корабль требовал случая взамен предопределенности; не безупречных повторов голозаписи, а импровизации вживую, когда господствует свобода воли. А первыми призом станет выживание человечества. Вспомнились слова из «Руководства для капеллан-психиатров»: «Господь Бог не играет в кости». Тот, кто сказал это, ошибался.
— Хорошо же, Корабль. Сыграем.
— Превосходно! И когда кости будут брошены, никакая внешняя сила не станет руководить их полетом.
Формулировка этого смутного обещания показалась Радже занимательной, но он ощутил, что спрашивать дальше бесполезно.
— И где мы будем… играть? — поинтересовался он вместо этого.
— На планете, называемой Пандора. Маленькая вольность с моей стороны.
— Предполагаю, ящик Пандоры уже открыт?
— О да. И все грозящие человечеству беды выпущены на свободу.
— Я принял твое предложение. Что теперь?
Вместо ответа щелкнули замки гибербака и расстегнулись мягкие ленты, прижимавшие тело к ложу. Вспыхнул свет, и Раджа понял, что все это время находился в одной из камер дегибернации в лазарете. Его даже разочаровала немного знакомая обстановка — столько лет прошло, а эта… он присел, обернулся… эта камера не изменилась ничуть. Впрочем, Корабль беспределен и беспредельно могуществен. Ему подвластно все, кроме самого Времени.
А еще он не может заставить человечество сойтись на том, как людям следует богоТворить.
«Что, если мы потерпим неудачу и в этот раз?»
Действительно ли Корабль сломает запись? Раджа сердцем чувствовал — так и будет. Корабль сотрет их всех. Не будет больше человечества… никогда. А Корабль отправится искать новые забавы.
Если мы потерпим неудачу, наш расцвет будет бесплоден и вечность не примет нашего семени. Эволюция человека закончится здесь и сейчас.
«Интересно, постарел я за время спячки? Столько времени…»
Выбравшись из бака, Раджа доковылял до врезанного в стену камеры зеркала в человеческий рост. Нагое тело нимало не изменилось с того дня, когда он видел его в последний раз. Карие глаза взирали на мир все с тем же неискренним любопытством, которое многие принимали за притворство. Этот отстраненный взгляд из-под кустистых черных бровей одновременно помогал и мешал капеллан-психиатру. Что-то в наследственной памяти человека твердило, будто он должен принадлежать высшему существу… но превосходство может быть тяжким бременем.
— О, ты ощутил великую истину, — прошептал Корабль ему на ухо.
Флэттери попытался сглотнуть, но в горле пересохло. Зеркало твердило ему, что плоть не постарела. Время? Он начал понимать, почему Корабль сказал ему невзначай, что такая давность не имела бы для него смысла. Гибербак хранил вверенное ему тело, не подверженное распаду, сколько бы лет ни пролетело. Но что происходит в это время с разумом, с этой виртуальной машиной, работающей на базе мозга?
Почка в его душе созрела и лопнула.
— Я готов. Как мне попасть на Пандору?
— Есть способ, — ответил Корабль через вокодер над зеркалом. — Я обеспечу тебя транспортом.
— Итак, ты доставишь меня на планету. Я выйду и скажу: «Привет, я Раджа Флэттери, принес вам проблем на задницу».
— Легкомыслие тебе не идет, Радж.
— Чувствую, что ты недоволен.
— Ты уже сожалеешь о своем решении, Радж?
— Что еще ты можешь мне поведать о проблемах Пандоры?
— Более других требует решения проблема, возникшая при их встрече с иным разумом — электрокелпом.
— Он опасен?
— Так считают они. Разум электрокелпа почти безграничен, а люди боятся…
— Люди боятся открытых пространств, равнин без конца и края. Люди и собственного разума боятся, потому что он тоже почти безграничен.
— Радж, я в восторге!
На Флэттери нахлынула волна радости, столь могучая и чистая, что на миг ему показалось, что он растворится в ней без остатка. Он ощущал, что это чувство не принадлежит ему, и когда оно схлынуло, он почувствовал себя опустошенным, поблекшим, обескровленным. Раджа Флэттери закрыл глаза руками, до мучительных судорог придавливая веки. Как же ужасна была эта радость, потому что когда она уходила… уходила…
— Никогда больше так не делай, — прошептал он, — если не хочешь меня прикончить.
