Отца не взяли в армейский Медицинский корпус и отказали, когда он попытался записаться в пехоту рядовым (он допустил ошибку, показав свое свидетельство об отставке, где стояла дата рождения – 1852 год). Он предпринял еще одну попытку в Сент-Луисе, заявив, что родился в 1872-м году, но его и там разоблачили. Наконец ему удалось вступить в Седьмой Миссурийский полк – пехотный полк ополчения, сформированный взамен Третьего Миссурийского полка Канзас-Сити. Третий теперь стал Сто десятым саперным, проходил подготовку в лагере Фанстон и готовился отправиться "Туда".

Новый полк местной охраны, созданный для слишком юных, слишком старых, обремененных большой семьей, колченогих и хромых, посмотрел сквозь пальцы на возраст отца (шестьдесят пять лет), поскольку тот соглашался на нудную должность сержанта по снабжению и не нуждался в военной подготовке.

Я горячо приветствовала решение отца жить во время службы у нас.

Впервые в жизни я осталась главой семьи, что совсем не в стиле Морин. Я согласна трудиться и стараться изо всех сил, лишь бы главные решения принимал кто-нибудь выше, сильнее и старше меня и от кого так вкусно пахнет мужчиной. Нет, если надо, я могу быть и матерью пионеров – моя прабабушка Китчин убила троих неприятелей из мушкета своего мужа, когда того ранили, а меня отец тоже научил стрелять.

Но мне больше нравится быть настоящей женщиной при настоящем мужчине.

Брайан предупреждал, чтобы я не позволяла отцу командовать собой, и говорил, что все решения должна принимать я, как глава семьи.

– Пусть Айра тебе помогает – на здоровье! Но босс в доме – ты. Пусть он об этом помнит, пусть помнят дети. И ты тоже помни.

– Да, сэр, – сказала я, мысленно вздохнув. Брайан младший вел себя очень благородно, оставшись за старшего мужчину в доме, но в двенадцать такая роль еще не под силу – хорошо, что его дед тоже остался с нами. Брайан младший и Джордж подрабатывали разносили "Джорнэл" и зажигали фонари на улицах, но все-таки приносили домой только отличные отметки. Когда лето кончилось и наступили холода, я стала вставать вместе с ними в полпятого утра, чтобы сварить им какао. Они с удовольствием пили, а у меня было легче на душе, когда я их провожала в такую темень. Зима семнадцатого-восемнадцатого годов была холодной – им приходилось кутаться, как эскимосам.

Каждую неделю я писала Бетти Лу и Нельсону. Мой бедный негодный кузен явился домой в понедельник после объявления войны и сказал Бетти Лу.

– Золотко, я придумал верный способ улизнуть от армии!

– Какой же? Кастрация? Не слишком ли жестоко?

– Что-то вроде, как мне сдается. Угадывай еще.

– Знаю! Ты сядешь в тюрьму.

– Лучше. Я вступил во флот.

И нашими рудниками стала управлять Бетти Лу. Я не сомневалась, что она справится – она была посвящена во все детали с тех пор, как мы стали главными компаньонами. А если у нее не было горного образования, то его не было и у Нельсона. Производственной стороной дела занимался наш компаньон: диплома он тоже не имел, но уже двадцать пять лет занимался добычей белого металла.

Мне казалось, у них получится. Должно было получиться. Тут уж "хочешь жить – умей копать".

В эти военные годы все люди в нашей стране стали делать то, чего не делали раньше, – хорошо ли, плохо ли, но они старались. Женщины, которые раньше и лошадьми-то не умели править, водили трактора, потому что их мужья ушли приканчивать кайзера. Недоучившиеся медсестры ведали целыми палатами, потому что дипломированные сестры надели форму. Десятилетние мальчишки, вроде моего Джорджа, вязали квадратики на одеяла британским "томми" и покупали облигации Детского займа на заработки от разноски газет. На улицах подписывали на заем ("доллар в год"!), выступали "четырехминутные ораторы" и собирали пожертвования девушки из Армии Спасения, которых обожали все военные. Все старались делать что-нибудь полезное – от скручивания бинтов до сбора ореховых скорлупок и персиковых косточек для противогазов. А что же делала Морин? Да ничего особенного. Я стряпала и вела хозяйство на семью из десяти человек, с большой помощью четырех старших и даже восьмилетней Мэри. Никогда не отказывалась скручивать бинты для Красного Креста. Следила, чтобы наша семья соблюдала все экономические меры, предписанные мистером Гербертом Гувером <Г.Гувер, впоследствии президент США, в годы войны занимался продовольственной помощью голодающим Европы> , – дни без мяса, без хлеба, без сладкого, и училась печь пирожки и торты из сорго, кукурузного сиропа и меда (все это не нормировалось, а сахар нормировался) – ведь побратимы капрала Бронсона могли слопать целый противень этого добра.

Инициатором побратимства выступила Кэрол, объявив капрала Бронсона "своим солдатом". Мы поочередно писали ему, а он писал нам всем, но особенно отцу.

Церковь призывала "усыновлять" одиноких солдат. Кэрол хотела, чтобы мы усыновили капрала Бронсона – мы так и сделали, спросив сначала разрешения у Брайана, которое он прислал нам с обратной почтой.

Я писала мужу каждый день – рвала свои письма, если находила в них плохие новости или намек на жалость к себе, то есть снова и снова, пока не научилась писать настоящие письма Лукасты, поднимающие воинский дух, а не подрывающие его.

Тогда, в начале войны Брайан находился недалеко от нас – в лагере Фанстон близ Манхэттена, штат Канзас, милях в ста к западу от Канзас-Сити.

В первые три месяца Брайни ни разу не побывал дома. А потом стал приезжать на короткие уик-энды – с полудня субботы до вечера воскресенья – когда удавалось подъехать с кем-нибудь из офицеров. На автомобиле можно было успеть туда и обратно с субботы до восьми утра понедельника, на поезде нет.

В то время поезда вообще-то ездили быстрее автомобилей, ведь мощеных дорог было мало, а в Канзасе, насколько я помню, их не было вовсе.

Существовала прямая железнодорожная линия – Юнион Пасифик. Но по железной дороге в первую очередь пропускали военные эшелоны, во вторую – товарные поезда, идущие на восток, в третью – прочие транспортные поезда, а пассажирские поезда ходили, когда путь больше никому не требовался. Мистер Мак-Аду <министр финансов, в то время занимавшийся и путями сообщения> строго соблюдал законы военного времени.

Поэтому Брайан мог вырваться домой лишь тогда, когда был свободен кто-то из сослуживцев, имевших автомобиль.

Иногда я задавалась вопросом, не жалеет ли Брайан, что продал "Эль Рео Гранде", но никогда об этом не заговаривала, как и он. Думай о хорошем, Морин! Сейчас война, и твой муж – солдат. Радуйся, что в него пока не стреляют и что он может хотя бы изредка бывать дома.

Бойня в Европе становилась все более жестокой. В марте 1917 года свергли русского царя, в ноябре коммунисты-большевики сбросили правительство президента Керенского и сразу же сдались Германии.

Тут и пришел наш черед. Дивизии обстрелянных немецких солдат перебрасывались с восточного фронта на западный, где только что высадилась во Франции небольшая группа наших войск. Союзникам приходилось туго.

Я этого не знала. Дети, конечно, тоже. Подозреваю, что они считали, будто их отец стоит двух немецких дивизий.

В мае восемнадцатого года я сообщила мужу, что в его прошлый приезд мы "выбили чек": у меня была задержка на две недели. Знаю, у многих женщин это еще ничего не значит, но у Морин это верный знак. Я чувствовала такую эйфорию, что старалась не читать газет и только наслаждалась своими ощущениями.

Брайан всегда звонил мне не из лагеря, а из Манхэттена, чтобы поговорить свободно.

– Это плодовитая Мать-Крольчиха?

– Не так громко – Клод, разбудишь моего мужа. Моя плодовитость оправдает себя через восемь месяцев. – Поздравляю! Так я, стало быть, приеду на Рождество – раньше я тебе ни к чему.

– Слушай, Роско: я же не в монастырь ухожу, а всего лишь жду ребенка.

У меня есть другие предложения.

– Уж не от сержанта ли Бронсона?

У меня перехватило горло, и я не ответила.

– Что с тобой, любимая? Дети слушают?

– Нет, сэр. Я забрала телефон в нашу спальню, а больше наверху никого нет. Дорогой, он такой же упрямый, как и мой отец. Я приглашала его к нам, и отец приглашал, и Кэрол приглашает на каждой неделе. Он благодарит и отвечает, что не знает, когда его отпустят в увольнение. Сознается, что некоторые уик-энды у него свободны, но он не успевает добраться туда и обратно за такой короткий срок.

– Что ж, похоже на правду. Машины-то у него нет. Он оставил ее не то Айре, не то Брайану младшему.

– Чушь. Сын Уэстонов приезжает домой каждый уик-энд, а он только рядовой. По-моему, меня отвергли.

– Ник Уэстон каждый раз ездит за сыном в Джанкшен-Сити, сама знаешь.

Ну ладно, не переживай, Мейбл: деньги на столе. Я видел сегодня любимого солдата Кэрол.

Я подождала, пока сердце вернется на место.

– Да, Брайни?

– Похоже, я согласен с Кэрол. И с mon beau-pere. Я давно уже выяснил, что Бронсон – наш лучший инструктор: проверяю его оценки каждую неделю. А сам он напоминает мне Айру – так Айра мог выглядеть в его возрасте.

– А мы с сержантом Бронсоном точно близнецы.

– Да, но ты как-то лучше смотришься.

– Ну да! Ты всегда говорил, что я лучше всего выгляжу, если закрыть мне лицо подушкой.

– Я это говорил, чтобы ты не слишком зазнавалась, красотка. Ты у нас просто блеск, это всем известно… и все-таки похожа на сержанта Бронсона.

Однако характером и задиристой повадкой он больше напоминает Айру.

Полностью понимаю твое желание сцапать его и повалить на коврик. Если оно у тебя еще есть. Оно есть?

Я набрала в грудь побольше воздуху и выдохнула:

– Оно есть, сэр. Только вот как бы наша дочка Кэрол не оттеснила меня в сторону и не утерла мне нос.

– Ну уж нет! Кто старший по званию? У нас война. Пусть подождет своей очереди.

– Не поощряй Кэрол, если не хочешь этого всерьез, дорогой, – для нее-то это серьезно.

– Что ж, не один, так другой – а я гораздо более высокого мнения о Бронсоне, чем о том прыщавом мальце, который испортил нашу Нэнси. А ты как считаешь?

– Ну конечно же. Однако у нас с тобой чисто теоретический спор: я потеряла всякую надежду заполучить сержанта Бронсона к нам домой. Во всяком случае, до конца войны.

– Я же сказал – не переживай. Одна птичка мне шепнула, что Бронсон скоро получит увольнительную на полнедели.

– О Брайан! – (Я знала, что значит увольнительная на полнедели: ее давали тем, кого собирались отправить за море.) – Айра был прав: Бронсон рвется попасть "Туда", и я внес его в список – из штата Першинга как раз поступил запрос на сержантов-инструкторов. А еще одна птичка мне сказала, что и мой рапорт удовлетворен – так что я должен быть дома в то же время. Теперь слушай. Я думаю, что смогу на сутки выставить его тебе под выстрел. Сумеешь обработать его за это время?

– О Господи, Брайан!

– Сумеешь или нет? Бывало, ты успевала с этим за час, имея только лошадку и двуколку: теперь в твоем распоряжении спальня для гостей с отдельной ванной. Чего тебе еще? Галеру Клеопатры?

– Брайан, лошадь с двуколкой давал мне отец, зная в чем дело, и активно содействовал мне. Теперь он почитает своим долгом стоять надо мной с ружьем – да не с дробовиком, а с двадцать восьмым калибром, и у него не дрогнет рука пустить его в ход.

– Э, нет: генерал Першинг будет недоволен: хороший инструктор большая редкость. Давай-ка я посвящу Айру в план операции, пока у меня не кончились монетки. Он там?

– Сейчас позову.

Сержант Теодор получил свой отпуск – с вечернего отбоя в понедельник до утренней поверки в четверг, и приехал-таки в Канзас-Сити. В то время на всех киносеансах обязательно показывали комедии – Джон Батти, Фатти Арбэкл, Чарли Чаплин, Кейсон Копс. На той неделе я перещеголяла Фатти Арбэкла и Кейсона Копса вместе взятых, столько раз я вступала в ведро или падала на ровном месте.

Начать с того, что этот невозможный сержант Теодор появился у нас только во вторник пополудни, хотя Брайан говорил, что он должен добраться к утру.

– Где вы были? Почему так долго? – Нет, ничего подобного я не сказала. Может, мне и хотелось – но я научилась не путать мед с уксусом еще в девичьи годы. Я просто взяла его за руку, поцеловала в щеку и сказала со всем отпущенным мне теплом: – Сержант Теодор… как хорошо, что вы дома.

За обедом я продолжала изображать Корнелию, мать Гракхов, спокойно улыбаясь, пока дети наперебой старались привлечь внимание сержанта, а также отца, который рвался поговорить с ним о военных делах. В конце обеда отец предложил (по предварительному сговору со мной), чтобы сержант Бронсон повез меня покататься, и подавил попытки младших увязаться с нами – особенно буйствовал Вудро, желавший, чтобы с ним одновременно играли в шахматы и везли его в Электрик-парк.

И вот мы с сержантом Теодором отправились в путь на самом закате дня, держа на юг. В восемнадцатом году восточная сторона Канзас-Сити практически кончалась на юге Тридцать девятой улицей, хотя границей города считалась Семьдесят седьмая, поскольку Суоп-парк входил в черту города. В Суоп-парке было много уголков для влюбленных, но мне требовалось нечто гораздо более уединенное – и я знала такие места, ведь мы с Брайни в свое время облазили все боковые дороги в поисках "секс-пастбищ", как выражался Брайни, – полянок, которых не достигает коршуний глаз миссис Гранди.

Вдоль восточной стороны Канзас-Сити протекает Блю-Ривер. В восемнадцатом году на ней было много местечек – равно как и непролазных кустов, вязкой грязи, клещей, москитов и ядовитого плюща. Надо было знать, куда ехать. Проехав немного на юг и зная, где пересечь большие дороги на Сент-Луис и Фриско, можно было попасть в лесистую, поросшую травой лощину – не хуже, чем в Суоп-парке, но совершенно уединенную: с одной стороны река, с другой железнодорожная насыпь, а вела туда только одна узкая дорога.

Мне хотелось именно туда. К тому месту я испытывала особое чувство.

Когда мы в двенадцатом году благодаря "Эль Рео Гранде" получили свободу передвижения, именно туда первым делом повез меня Брайни, чтобы насладиться любовью на природе. После этого замечательного пикника (мы брали с собой завтрак) я понесла Вудро.

Я хотела отдаться своей новой любви на том же самом месте – а потом подробно рассказать обо всем мужу и посмеяться с ним всласть, когда мы ляжем в постель. Брайни упивался моими интрижками и всегда с удовольствием слушал про них и до, и во время, и после наших с ним любовных игр – эти рассказы служили приправой к любви.

Брайан рассказывал мне и про свои приключения, но больше любил слушать про мои.

И я поехала с Теодором на то заветное место.

Времени у нас было в обрез: я обещала отцу, что мы управимся быстро ну, положим еще полчаса или три четверти часа на чудесный, плавный повтор и вернемся где-то в пол-одиннадцатого, в одиннадцать.

– Я уже должна быть дома, когда ты вернешься из Арсенала, отец.

Отец согласился с моими расчетами – включая и необходимость повторить, если нам понравится в первый раз.

– Хорошо, дочка. Если задержишься – позвони, чтобы мы не волновались.

И, Морин…

– Да, отец?

– Насладись от души, дорогая.

– Oh, mon cher papa, tu es aimable! Je t'adore! <Дорогой папа, какой ты милый! Я тебя обожаю! (фр.)> – Обожай лучше сержанта Теда. Может, у него теперь долго не будет случая – так ты уж постарайся. Я люблю тебя, лучшая из девочек.

Обычно я, когда желаю быть соблазненной, решаю это загодя, создаю или помогаю создать удобный случай и содействую всем авансам номинального соблазнителя. (И наоборот: когда я не желаю быть соблазненной, то просто не допускаю удобного случая.) В ту ночь у меня не было времени на утонченный, подобающий леди ритуал. Был только один шанс и два часа на его осуществление – второго шанса не будет, Теодор уедет за море. Попрощаться с воином следовало сейчас.

Поэтому Морин вела себя не как леди. Как только мы свернули с бульвара Бентона и сумерки скрыли нас от посторонних глаз, я попросила Теодора обнять меня за талию. Когда он сделал это, я взяла его руку и положила на грудь. Большинство мужчин понимает это правильно.

Теодор тоже понял, и у него перехватило дыхание. Я сказала:

– Нам некогда стесняться, дорогой Теодоро. Не бойся ласкать меня.

Его ладонь охватила мою грудь.

– Я люблю тебя, Морин.

– Мы полюбили друг друга с первой встречи, – уточнила я. – Просто не могли об этом сказать. – Я опустила его руку за ворот своего платья, и она обожгла меня.

– Да, – хрипло сказал он, – я не смел сказать.

– Ты бы никогда и не сказал, Теодор. Так что я решила набраться смелости и сказать тебе, что чувствую то же самое. Вот, кажется, и наш поворот.

– Да, кажется, он. Мне нужны обе руки, чтобы вести машину по этой дороге.

– Да, но только пока мы не доберемся до места. А там уже твои руки… и все твое внимание понадобятся мне…

– Да!

Теодор въехал в лощину, развернул автомобиль, выключил фары, заглушил мотор, поставил ручной тормоз и повернулся ко мне. Он обнял меня, и мы поцеловались, слившись друг с другом – наши языки, соприкасаясь и ласкаясь, сказали все без слов. Я испытывала полное блаженство. Я по-прежнему считаю, что по-настоящему глубокий поцелуй более интимен, чем совокупление; женщина не должна так целоваться, если не намерена сразу же после этого поцелуя отдаться мужчине так, как он хочет.

И я без слов сказала это Теодору. Как только наши языки встретились, я подняла юбку и положила его руку себе между ног. Он еще колебался, и я направила его руку повыше.

Колебания кончились – Теодору нужно было толь ко дать понять, что я знаю, чего хочу, и что все его действия будут приветствоваться. Он нежно потрогал меня, потом просунул внутрь палец. Я дала ему войти, а потом стиснула изо всех сил – и поздравила себя с тем, что неустанно упражнялась с тех пор, как родила Этель, – целых два года. Люблю удивлять мужчин силой своего сфинктера. Дети так растянули мой проход, что я, если бы не работала над собой непрерывно, стала бы "широкой, как амбарная дверь, и расхлябанной, как старый башмак", – так говорил отец, по совету которого я и следила за собой с самого начала.

Теперь мы отбросили всякое стеснение и действовали без оглядки. Но я хотела еще кое-что ему сказать, поэтому чуть отвела свои губы и со смешком, щекочущим ему рот, проговорила:

– Ты не удивился, что я без панталон? Я их сняла, когда поднималась наверх… не могла же я прощаться с моим бравым воином в панталонах.

Смелей, любимый мой солдат, – мне ничего не будет, я в положении.

– Что ты сказала?

– Неужели мне опять надо проявлять смелость? Я беременна, Теодор; никаких сомнений, уже семь недель. Так что резинки не надо…

– У меня ее и нет.

– Значит, хорошо, что она не понадобится. Но разве ты не собирался любить меня?

– Нет, не собирался. И в мыслях не было.

– Так вот сейчас ты меня возьмешь. Теперь уж не отвертишься. Я достанусь тебе голенькая, дорогой, без резинки. Хочешь, чтобы я разделась совсем? Я разденусь, если хочешь. Я не боюсь.

Он впился в меня поцелуем.

– Морин, по-моему, ты ничего на свете не боишься.

– Нет, боюсь. Ни за что не пошла бы одна ночью по Двенадцатой улице.

Но бояться секса и любви? Что же в них страшного? И ты не бойся, милый. Я буду любить тебя, как умею. А если чего-то не сумею – научи меня, и я попробую. (Теодор, хватит разговоров – бери меня!) – Сиденье очень узкое.

– Я слышала, молодежь снимает заднее сиденье и устраивается на земле.

Там, сзади, и полость есть.

– Ага.

Мы вышли из машины, и тут произошла история прямо в духе Кейсона Копса.

Вудро.

Мой любимчик, которого я бы в тот момент охотно придушила, спал на заднем сиденье и проснулся, когда я открыла дверцу. То есть это я думала, что он проснулся – может быть, он не спал и все слышал, запоминая незнакомые слова для будущих расспросов – или для шантажа.

Ох уж этот мальчишка! И что из него только вырастет?

Вслух я произнесла полным счастья голосом:

– Вудро, негодник ты этакий! Сержант Теодор, посмотрите-ка, кто спит на заднем сиденье. – Я протянула руку назад, стараясь застегнуть Теодоровы бриджи.

– Сержант Тед обещал взять меня в Электрик-парк!

И мы, уже под присмотром, отправились в Электрик-парк.

Интересно, старалась ли еще какая-нибудь женщина "погубить себя" так же, как я?

Двадцать часов спустя я лежала в своей постели. По правую руку от меня лежал мой муж капитан Брайан Смит, по левую – мой любовник капитан Лазарус Лонг. Каждый положил руку мне под голову и ласкал меня свободной рукой.

– Брайан, любимый, – говорила я, – когда Лазарус завершил пароль, произнеся: "…но только пока не настали тяжелые времена", я чуть не упала в обморок. А когда он сказал, что происходит от меня – то есть от нас с тобой – то есть от Вудро – я почувствовала, что схожу с ума. Или утке сошла.

Брайни щекотал мой правый сосок.

– Не волнуйся. Вертлявые Ляжки. У женщин это не так заметно – лишь бы не забыла, как стряпать. А ну-ка перестань.

Я ослабила хватку.

– Неженка. Не так уж я и сильно.

– Я несколько не в форме. Капитан Лонг, насколько я понимаю, вы решили открыться – в ущерб своим же интересам – лишь для того, чтобы сказать мне, что меня не ранят и не убьют.

– Нет, капитан, совсем не поэтому.

– Тогда сознаюсь, что ничего не понимаю.

– Я открыл, что я говардовец из будущего, чтобы успокоить миссис Смит. Ее безумно тревожило то, что вы можете не вернуться. И я сказал ей, что уверен в вашем возвращении. Поскольку вы один из прямых моих предков, я изучил вашу биографию еще в Бундоке и знаю, о чем говорю.

– Ценю ваши побуждения. Морин – мое сокровище. Но вы и меня успокоили.

– Извините, капитан Смит – я не говорил, что вас не ранят.

– Как же не говорили? Вы только что…

– Нет, сэр. Я сказал, что вы вернетесь – и вы вернетесь. Но я не говорил, что вас не ранят. В архивах Бундока на этот счет ничего нет. Вы можете лишиться руки. Или ноги. Или глаз. А может, и рук и ног – не знаю.

Я уверен только в одном: вы останетесь в живых и сохраните в целости свои гениталии – в архивах есть сведения, что у вас будет еще несколько детей те, что появятся после войны, после вашего возвращения из Франции. Видите ли, капитан, в Архивах Семей Говарда содержатся в основном генеалогические данные – других почти нет.

– Капитан Лонг…

– Зовите меня лучше "Бронсон", сэр. Здесь я сержант – мой корабль находится в далеком будущем и за много световых лет отсюда.

– Тогда и вы бросьте называть меня "капитан" ради всего святого. Я Брайан, а вы Лазарус.

– Лучше Тед. Ваши дети зовут меня "дядя Тед" или "сержант Тед". Имя Лазарус вызовет лишние расспросы.

– Теодор, – сказала я, – отец знает, что ты Лазарус, и Нэнси с Джонатаном знают. Будет знать и Кэрол, когда ты ляжешь с ней в постель. Ты разрешил мне рассказать все Нэнси, когда лег в постель с ней, а мои старшие дочки слишком близки друг к другу, чтобы хранить такие тайны – так мне кажется.

– Морин, я разрешил тебе рассказать обо мне кому угодно – все равно не поверят. Но слишком долго объяснять каждому все сначала. И почему ты полагаешь, что я лягу в постель с Кэрол? Я ничего на этот счет не говорил и не просил о такой привилегии.

Я повернулась вправо.

– Ты слышишь этого человека, Брайан? Понимаешь теперь, почему мне больше года не удавалось его изловить? Он ничуть не возражал против того, чтобы трахнуть Нэнси…

– Меня это не удивляет – я тоже не возражал бы, – облизнулся мой муж.

– Нэнси – нечто особенное, я всегда это знал.

– Старый ты козел, любимый. Не думаю, чтобы ты пропустил хоть одну юбку с тех пор, как тебе исполнилось девять…

– Восемь.

– Хвастун и врунишка. И Теодор не лучше. Дает мне понять, что готов исполнить мечту Кэрол, если я улажу это со штабом, то есть с тобой… я это делаю, потом говорю Кэрол, чтобы не отчаивалась – мама хлопочет, и все еще может быть хорошо. А теперь он делает вид, будто впервые об этом слышит.

– Я предвидел, Морин, что у Брайана будут возражения – и они есть.

– Минутку, Лазарус. Я не возражаю. Кэрол – физически взрослая женщина и, как я сегодня узнал, уже не девственница. Оно и не удивительно: Кэрол на год старше, чем была ее мать, когда…

– Почти на два, – вставила я.

– Ты молчи – я дочку сватаю. Я просто оговорил несколько разумных правил, чтобы уберечь Кэрол. Ты ведь согласен, Лазарус, что они разумны?

– Безусловно, капитан. Просто я отказываюсь подчиняться им. Это мое право, как ваше право – устанавливать их. Вы поставили мне условие, что я могу сойтись с вашей дочерью Кэрол только по вашим правилам. Решено – я ее не трону.

– Прекрасно, сэр!

– Джентльмены, джентльмены! – позволила я себе несколько повысить голос. – Вы оба прямо как Вудро. Что это за правила?

Теодор промолчал, а Брайан обиженно ответил:

– Во-первых, я просил его воспользоваться резинкой. С тобой или с Нэнси это было не обязательно – вы обе и так брюхатые. Он отказался. Тогда я…

– Ты удивлен, дорогой? Не ты ли говорил, что это все равно что мыть ноги, не снимая носков. – Да, но Кэрол ребенок пока совсем ни к чему. И уж тем более незаконный, пока она не заключила говардский союз. Я знаю, Мо, Теодор тоже говардец, поэтому сказал: ладно, если Кэрол забеременеет от этакого прощания с солдатом, пусть он тогда пообещает, что после войны вернется, женится на Кэрол и возьмет ее с ребенком на… как называется твоя планета, капитан? Бундок?

– Бундок – это город, я живу в его пригороде. Планета называется Теллус Терциус, Земля номер три.

– Почему же ты не соглашаешься, Теодор? – вздохнула я. – Ты говорил, что у тебя четыре жены и три собрата-мужа. Почему бы тебе не жениться и на нашей Кэрол? Она хорошо готовит и не так уж много ест. И у нее славный характер и любящее сердечко. – Я думала о том, с какой радостью сама отправилась бы в Бундок – и вышла замуж за Тамару. Этого, конечно не будет – у меня ведь тут Брайни и малыши, но помечтать и старухе можно.

– Я живу по своим правилам, – медленно сказал Теодор, – и у меня на то свои резоны. Если капитан Смит не доверяет моему отношению к людям…

– Не к людям, капитан! А к шестнадцатилетней девочке, за которую я отвечаю.

– И я тоже. Я повторяю – к людям, шестнадцатилетние они девочки или нет. Вы требуете от меня обещания – обещаний я не даю. Это все, и я жалею, что мы подняли этот вопрос. Я его не поднимал. Я здесь не для того, капитан, чтобы спать с вашими леди – я приехал попрощаться и поблагодарить семью, которая дарила мне тепло и гостеприимство. Я не хотел смущать ваш покой. Извините, капитан.

– Тед, не будь ты таким официальным, черт тебя подери. Ты прямо как мой тесть, когда он сердится. Ничей покой ты не смущал. Ты принес большую радость моей жене, и я благодарю тебя за это. Я знаю, что она все подстроила: она давно говорит, что сделала бы с тобой, если бы застала одного. Речь только о Кэрол, а она на тебя не покушалась. Если ты не хочешь ее на тех минимальных условиях, которые я поставил для ее же блага, пусть путается с мальчишками своего возраста, как ей и положено.

– Полностью согласен, сэр.

– Да брось ты к черту это "сэр"! Ты лежишь в постели с моей женой. И со мной.

– Нечего сказать – хорошо придумали.

– Мо, это единственное разумное решение.

– Мужчины! Всегда делают то, что считают "разумным", и всегда все портят своим упрямством. Брайни, как ты не поймешь, что Кэрол не нужны обещания? Ей хочется просто раздвинуть ноги, закрыть глаза и надеяться, что будет ребенок. Если ребенка не получится, она себе через месяц все глаза выплачет. А если получится – что ж, я доверяю Теодору, и Кэрол тоже.

– Ох, Бога ради, Мо! – сказал Брайни. – Тед, вообще-то с ней легко ладить…

– Морин, – начал Теодор, – ты сказала, что она выплачет себе все глаза через месяц. Ты знаешь ее календарь?

– Дай подумать. – Мои девочки сами вели свои календари, но старая опытная мама тоже держала ухо востро, на всякий случай. – Сегодня сред?.

Если я правильно помню, у Кэрол должно начаться через три недели. А что?

– Ты помнишь мое "правило правой руки", с помощью которого можно вычислить, когда "выбивать чек", как ты говоришь?

– Помню. Ты сказал, что нужно отсчитать четырнадцать дней с начала менструации – это и будет верный день, а еще предыдущий и следующий.

– Да, это правило касается того, как забеременеть, но оно имеет и обратную сторону – можно высчитать, как не забеременеть. Если у женщины цикл проходит регулярно и нет никакой патологии. У Кэрол он идет регулярно?

– Как часы. Двадцать восемь дней.

– Брайан, если допустить, что Морин правильно помнит календарь Кэрол…

– Спорить могу, что правильно. Она никогда не ошибается в счете, с тех пор как выучила, сколько будет дважды два.

– Тогда Кэрол на этой неделе не может забеременеть. К следующему ее плодоносному периоду я буду далеко в море, а пока что целый взвод морских пехотинцев не в силах сделать ей ребенка.

– Надо поговорить с Айрой, – задумался Брайни. – Если он подтвердит, я снимаю все возражения.

– Нет.

– То есть как это нет? Я больше не ставлю условий, успокойся.

– Нет, сэр. Вы мне не доверяете, а я ничего не обещаю. Ситуация не изменилась.

Я чуть не заплакала от полного изнеможения. У мужчин голова устроена не так, как у нас, и мы их никогда не поймем. Но и обойтись без них не можем. От бурной сцены меня спас стук в дверь. Нэнси.

– Можно?

– Входи, Нэнс! – крикнул Брайан.

– Входи, дорогая, – подхватила я.

Она вошла, и я подумала – какая она миленькая. Утром она побрилась в честь обмена, который предложили они с Джонатаном – чтобы Джонатан лег в постель со мной, а Нэнси с Теодором. Теодор колебался, боясь ранить мои чувства, но я настояла, зная, как хорошо ему будет с нашей Нэнси (а Нэнси с ним, Джонатану с Морин; я была ужасно польщена, что Джонатан это предложил.) Остальной зверинец отец увел в цирк Эла Дж.Барнса, выступавший в Индепенденс-холле – всех, кроме Этель; эта была слишком мала для цирка и слишком мала, чтобы понимать. Я поставила ее кроватку в своей ванной, где могла ее слышать.

Наш обмен прошел превосходно, и я приобрела еще более высокое мнение о будущем зяте. Часа в три мы вчетвером – Нэнси, Джонатан, Теодор и я собрались в "Смитфилде", моей большой кровати, поболтать. Как говорит Брайни, нельзя заниматься этим все время, но говорить об этом можно без конца.

Так мы нежились в "Смитфилде", болтая и ласкаясь, когда позвонил Брайан – он только что приехал в город. Я велела ему быстрей идти домой и с помощью нашего семейного шифра известила его о том, что ждет его здесь.

Нэнси поняла мой шифр и широко раскрыла глаза, но ничего не сказала.

Полчаса спустя она закрыла глаза, раздвинула ноги и впервые приняла своего отца – потом открыла глаза, посмотрела на нас с Джонатаном и усмехнулась. Я усмехнулась ей в ответ, а Джонатан был слишком занят.

Что нужно этому миру – так это побольше любви, потной, дружеской и не знающей стыда.

Потом дети ушли вниз – Нэнси поняла, что я хочу побыть одна с моими двумя мужчинами. Телефон на длинном шнуре она забрала с собой. Сейчас она стояла около кровати и улыбалась нам.

– Слышали звонок? Дедушка вышел на связь. Велел передать, что цирковой фургон – твоя машина, милый Тед-Лазарус, – прибудет ровно в пять минут седьмого. Так что Джонатан уже в ванне – я ему сказала, чтобы не тратил всю горячую воду. Одежду он оставил здесь, сейчас отнесу ему, а сама помоюсь и оденусь тут. А твои вещи где, Тед-Лазарус милый?

– В швейной комнате. Сейчас спущусь.

– Отбой, – сказал Брайан. – Нэнс, будь хорошей девочкой и захвати вещички Теда, как пойдешь снова наверх. Тед, у нас в семействе обходятся без церемоний. Оденешься вместе с нами, когда позвонят в дверь. Жене не нужно других опекунов, кроме мужа, и я не собираюсь объяснять детям, почему мы принимаем гостя наверху. Мои beau-pere знает, в чем дело, и прикроет нас. А Кэрол если и догадается, то промолчит. Спасибо, Нэнси.

– Pas de quoi, mon cher pere <не за что, дорогой папа (фр.)> . Папа, а правда, Теду не надо сегодня уезжать?

– Тед уедет со мной в воскресенье вечером. Он приписан ко мне для особых поручений, и я с головой выдал его твоей матери, которая к тому времени его доконает.

– О нет! – хором сказали мы с Нэнси.

– Нет-то нет, но попытается. Ну, беги, милая, и запри за собой дверь.

Нэнси послушалась, и муж повернулся ко мне.

– Огневушка, теперь без двадцати шесть. Не займешь ли ты нас с Тедом чем-нибудь на двадцать пять минут?

Я сделала глубокий вдох.

– Постараюсь.