Глава 7
МЫ ВЫБИВАЕМ ЧЕКИ
Начитавшись откровенных автобиографий раскрепощенных женщин двадцатого века, особенно тех, что увидели свет во второй фазе Последних Войн, после пятидесятого года, я сознаю, что теперь должна подробно рассказать о своей беременности и первых родах: и про тошноту по утрам, и про смену настроений, про слезы и про чувство одиночества… а потом ложные схватки, внезапный отход вод, эклампсия, хирургическое вмешательство и тайны, которые я разболтала под наркозом.
Сожалею, но у меня все было не так. Я видела, как некоторых женщин тошнит по утрам – это, должно быть, ужасно, но со мной такого никогда не случалось. Моей проблемой всегда было "не выйти из графика", не набрать больше веса, чем мой доктор считал нужным. (Были времена, когда я могла убить за шоколадный эклер.) Мои первые роды продолжались сорок минут. Если бы в 1899 году было принято рожать в больницах, я родила бы Нэнси по пути в больницу. А так Брайан сам принял Нэнси под моим руководством, и ему пришлось намного труднее, чем мне.
Потом прибыл доктор Рамси, перевязал и обрезал пуповину и сказал Брайану, что тот отлично поработал (и правда). Доктор занялся удалением последа, и бедняге Брайни стало дурно. Женщины крепче мужчин – нам приходится быть крепче.
Иногда мои схватки продолжались чуть подольше, но слишком надолго никогда не затягивались. В первый раз, само собой, никто не делал мне разрезов, и швы накладывать не пришлось. Во все последующие разы я тоже не разрешала резать себя, так что у меня там никаких рубцов нет – только здоровые мышцы.
Я племенная кобыла, так создала меня природа – бедра у меня широкие, а родовой канал гуттаперчевый. Доктор Рамси говорил, что все дело в том, как я настроена, но мне-то лучше знать. Это мои предки наделили меня генами производительницы, и я благодарна им… потому что видела женщин, сложенных не столь удачно, которые ужасно страдали, а порой и умирали при родах. Да-да, "естественный отбор", "выживает сильнейший", и Дарвин был прав – все так. Но нелегко хоронить свою близкую подругу, которую в расцвете лет погубил собственный ребенок. Я была на таких похоронах в двадцатые годы и слышала, как елейный старикашка-священник толкует о Божьей воле. У могилы я, как будто нечаянно, наступила ему на ногу острым каблуком, а когда он взвыл, сказала, что это Божья воля.
Один раз я родила во время бриджа. Это был Пат, Патрик Генри, и стало быть, 1932 год, и стало быть, играли мы с контрактом. Все совпадает: это Джастин и Элеанор Везерелы научили нас играть с контрактом, когда сами научились, а играли мы у них. Их сын, Джонатан Везерел, женился на нашей старшей дочке – из этого следует, что Везерелы тоже были говардской семьей, но подружились мы с ними задолго до того, как узнали об этом. А узнали мы об этом только в ту весну, когда увидели Джонатана в говардском списке женихов для Нэнси.
Я играла в паре с Джастином, а Брайни – с Элеанор. Джастин сделал заявку, мы заключили контракт и собирались приступить к игре, но тут я сказала:
– Кладите карты рубашкой вверх и ставьте на них пресс-папье: я рожаю!
– Эта раздача не считается, – сказал мой муж.
– Разумеется, – согласился мой партнер.
– Черта с два! – ответила я как истинная леди. – Я заказала этот хренов контракт, и я его выиграю. А ну-ка, помогите мне встать.
Через два часа мы разыграли ту раздачу. Доктор Рамси-младший пришел и ушел. Я лежала в кровати Элеанор. Складной столик поставили поперек постели, подперли подушками, а мой партнер держал на руках моего новорожденного сына. Эл и Брайни полулежали по обе стороны от меня. Я заказала малый шлем в пиках – рискованный – с контрой и реконтрой – и села без одной.
Элеанор показала мне нос:
– Э-э, сидим на дне окопа! – И вдруг всполошилась: – Мо! Подвинься, дорогая! Я сейчас рожу своего!
Так что Брайни в ту ночь принимал двоих ребят, а доктору пришлось поворачивать обратно, не успел он зайти к себе домой. Он ворчал на нас, что надо сразу договариваться и что он вычтет с нас за бензин и возьмет сверхурочные. Потом поцеловал обеих рожениц и ушел – мы давно уже знали, что Рамси – тоже говардовцы, и док-младший был для нас все равно что член семьи.
Я позвонила Этель, сказала, что мы остаемся ночевать, объяснила почему.
– У вас все в порядке, дорогая? Как вы с Тедди, справитесь? (У них на руках было четверо малышей. Или пятеро? Нет, четверо.) – Конечно, мама. А у тебя мальчик или девочка? А у тети Элеанор?
– У меня мальчик, а у Элеанор девочка. Можете придумывать имя… по крайней мере, для нашего.
Но смешнее всего было то, о чем мы не сказали ни доку-младшему, ни детям: это Брайни сделал ту девочку моей подружке Элеанор, а мне сделал мальчика ее муж Джастин… в тот уик-энд, когда мы праздновали в Озарске пятидесятилетие Элеанор. Празднуя, мы все расслабились, и наши мужья решили, что, раз мы все говардовцы, нечего связываться с дурацкими резинками – авось выбьем по чеку.
К слову: как я сказала, Элеанор забеременела в день своего пятидесятилетия. Но в свидетельстве о рождении, заполненном доком-младшим, было указано, что возраст матери – сорок три года. А у меня – тридцать восемь вместо пятидесяти. В двадцатые годы мы все получили устное предупреждение от попечителей Фонда Говарда: скрывать свой истинный возраст и убавлять себе годы при каждом удобном случае. Позднее нам каждые тридцать лет помогали оформлять новые документы, и постепенно из этого развилась система "маскарад", спасшая Семьи Говарда в Безумные Годы. О "маскараде" я знаю только по архивам – меня извлекли из этой каши, благодаря Небесам и Хильде, в 1982 году.
В эпоху декаданса мы с Брайаном выбили пять чеков – пять ребятишек за декаду с 1900-го по 1910 год. "Выбиванием чеков" это занятие назвала я, а муж подхватил мою низкопробную, вульгарную шуточку. Я только что оправилась после родов старшей (нашей милой Нэнси), и доктор Рамси разрешил мне "исполнять супружеские обязанности" – ей-богу, так это тогда и называлось, – если мне того хочется.
Я вернулась от доктора домой, поставила обед, приняла еще раз ванну, надушилась возбуждающими духами, подаренными мне Брайни на Рождество, накинула зеленовато-лимонный пеньюар, подаренный тетей Кароль на свадьбу, пошла взглянуть на свой обед и прикрутила газ – у меня все было рассчитано. И стала ждать прихода Брайни.
Он вошел. Я приняла вызывающую позу. Он оглядел меня с ног до головы:
– Меня прислал Джо. Я туда попал?
– Это смотря что ты ищешь, дружок, – ответила я глубоким страстным голосом. – Что тебе предложить? – Тут я вышла из роли. – Брайни! Доктор Рамси говорит, что все в порядке!
– Выражайся яснее, девочка. Что именно в порядке?
– Да все. Я снова признана годной. – И я сбросила пеньюар. – Иди ко мне, Брайни, – выбьем чек.
В тот раз у нас дело, правда, не выгорело – я забеременела вновь только в начале 1901 года. Но попытки были сплошным удовольствием, и мы старались снова и снова. Как сказала однажды мама Делла: "Да ведь оно как, девонька, бывает – сто раз подряд, и хоть бы что".
Что за мама Делла и откуда она взялась? Ее привел Брайан, когда я слишком растолстела, чтобы самой управляться со стиркой. Наш первый дом крохотный домишко на Двадцать шестой улице – стоял неподалеку от негритянского квартала. Делла ходила к нам пешком и работала за доллар и трамвайный билет в день. То, что на трамвае она не ездила, значения не имело – десять центов входили в уговор. Делла родилась рабыней и не умела ни читать, ни писать, но была самой настоящей леди – я не встречала более настоящей: ее сердце было исполнено любви ко всем, кто соглашался принять ее любовь.
Ее муж работал грузчиком на пристани братьев Ринглинг, я его никогда не видела. А Делла продолжала ходить ко мне – или к Нэнси, "своему ребеночку", и тогда, когда мне уже не требовалась помощь, прихватывая с собой своего младшего внучонка. Внучонка она оставляла с Нэнси, а сама принималась делать за меня мою работу. Иногда ее удавалось усадить на место с помощью чашки чая, но нечасто. Потом она работала у меня, когда я ждала Кэрол, – и так с каждым ребенком вплоть до 1911 года, когда Господь взял ее к себе. Если рай есть – Делла там.
Неужели рай для тех, кто верит в него, так же реален, как Канзас-Сити? Это должно вписаться в космологию "Мир как миф". Надо будет спросить об этом Джубала, когда я выберусь из этой тюрьмы и вернусь в Бундок.
В лучших ресторанах Бундока очень популярен "картофель a'la Делла" и прочие блюда по ее рецептам. Делла многому меня научила. Не знаю, научила ли ее чему-нибудь я – она была гораздо опытнее и мудрее меня во всем, что у нас было общего.
Вот мои первые пять "чековых деток":
Нэнси Айрин, 1 декабря 1899 г. или 5 января 1900 г. Кэрол (Санта-Каролита), названная в честь моей тети Кароль, 1 января 1902 г. Брайан младший, 12 марта 1905 г. Джордж Эдвард, 14 февраля 1907 г. Мэри Агнес, 5 апреля 1909 г. После Мэри я забеременела вновь только весной 1912 года – и родился мой любимчик, мой баловень Вудро Вильсон… он же мой любовник Теодор Бронсон, а много позже – мой муж Лазарус Лонг. Не знаю, почему я не беременела все это время – но уж точно не от недостатка старания: мы с Брайни старались выбить чек при каждой возможности.
Нам было все равно, удастся нам это или нет: мы это делали ради удовольствия. Если не получалось, тем лучше: не придется воздерживаться несколько недель до и после родов. Наше воздержание, правда, было неполным: я хорошо научилась действовать руками и ртом, и Брайни тоже. Но в обычные дни мы все же предпочитали старый добрый вид спорта, будь то миссионерский способ или восемнадцать других.
Можно было бы подсчитать, сколько раз мне не удалось забеременеть, сохранись у меня календарь Шальной Декады, где я отмечала свои менструации. Сам календарь – не проблема, но график менструаций, хотя я аккуратно вела его, давно и безвозвратно утерян, почти безвозвратно: потребовалась бы специальная акция Корпуса Времени, чтобы его отыскать. Но у меня на этот счет своя теория. Брайни часто уезжал по делам – он "выбивал чеки" на свой манер, как эксперт-экономист по горной промышленности. Брайан считался талантом в своей области, и спрос на него был постоянный.
Мы оба даже не слыхивали о том, что овуляция наступает на четырнадцатый день цикла, что это можно определить, измерив температуру, и, уж конечно, не имели понятия о более тонких и надежных методах проверки, разработанных во второй половине века. Доктор Рамси был лучшим семейным врачом, которого можно было найти в то время, и его не стесняли тогдашние табу – ведь нам рекомендовал его Фонд Говарда, – но о календарном цикле он знал не больше нашего.
Если бы достать мой менструационный календарь 1900-1912 годов, отметить на нем периоды возможных овуляций, а потом те дни, в которые Брайни не было дома, то почти наверняка выяснится, что у живчиков и не было шанса попасть куда следует в те числа, когда я не беременела. Почти наверняка – ведь Брайни был призовой жеребец, а я – плодовитая Мать-Крольчиха.
Но я рада, что не знала тогда о календарном цикле – ведь ничто не сравнится с той сладкой щекоткой внутри, когда лежишь раскинув ноги и закрыв глаза – и ждешь зачатия. Нет, это не относится к многочисленным чудачествам Морин – я неоднократно проверяла это на других женщинах: готовность забеременеть придает любви особую пикантность.
Я совсем не против контрацепции – это величайшее благо, дарованное за всю историю женщинам: ведь эффективные средства предохранения освободили женщину от векового автоматического порабощения мужчиной. Но наша правековая нервная система не настроена на предохранение – она настроена на беременность.
К счастью для Морин – когда я перестала быть распущенной школьницей, мне почти никогда не нужно было предохраняться.
В один необычайно теплый февральский денек 1912 года Брайни повалил меня на берегу Блю Ривер, почти в точности повторив 4 марта 1899 года на берегу Лебединого Пруда. Оба мы обожали заниматься любовью на природе, с легкой примесью риска. По случаю той вылазки 1912 года на мне были длиннющие шелковые чулки и круглые зеленые подвязки – в этом туалете и заснял меня мой муж: я стою голышом на солнышке и улыбаюсь в объектив. Эта карточка сыграла решающую роль в моей жизни шесть лет спустя, и семьдесят лет спустя, и две тысячи лет спустя.
Мне сказали, что эта карточка изменила всю историю человечества по нескольким параллелям времени.
Может, и так. Я не совсем еще уверовала в теорию "мир как миф", хотя и числюсь в агентах Корпуса Времени, и умнейшие из моих близких уверяют меня, что тут все без обмана. Отец всегда требовал, чтобы я думала самостоятельно, и мистер Клеменс побуждал меня к тому же. Меня учили, что единственный смертный грех, единственное преступление против самого себя это принимать что-либо на веру.
* * *
У Нэнси два дня рождения: настоящий, в который я ее родила, зарегистрированный в Фонде, и официальный, более соответствующий дате моего бракосочетания с Брайаном Смитом. В конце девятнадцатого века это делалось легко – институт регистрации актов гражданского состояния в Миссури только зарождался. Большинство дат по-прежнему исходили, так сказать, из семейных Библий. Регистратор графства Джексон вел учет рождений, смертей и браков, о которых ему сообщали – а если не сообщали, то и не надо.
Истинную дату рождения Нэнси мы сообщили в Фонд, за подписью моей и Брайана и с подтверждением доктора Рамси, а месяц спустя доктор заполнил свидетельство о рождении в канцелярии графства, проставив в нем фальшивую дату.
Это было просто – Нэнси ведь родилась дома; я всех своих детей рожала дома вплоть до середины тридцатых годов. Так что больничной записи, способной нас разоблачить, не существовало. Восьмого января я оповестила о фальшивой дате радостного события нескольких знакомых в Фивах и послала извещение в "Лайл Каунти Лидер".
Зачем было так суетиться, чтобы скрыть дату рождения ребенка? Затем, что нравы того времени были жестокими – беспощадно жестокими. Миссис Гранди сосчитала бы по пальцам и разнесла повсюду, что мы поженились ради того, чтобы дать своей незаконной дочке имя, которое она не имеет права носить. Да-да. Это относится к ужасам мрачной эпохи Баудлера <шотландский редактор, в первой половине XIX века издавший пьесы Шекспира, изъяв из них "непристойные места"> , Комстока <американский сенатор, по инициативе которого был принят закон о "борьбе с безнравственностью" в литературе и искусстве> и Гранди – бестий, исказивших то, что могло бы считаться цивилизацией.
К концу века некоторые женщины стали открыто рожать детей, отцы которых не всегда были в наличии. Но это было не проявление истинной свободы, а просто другая крайность, и последствия такого поступка тяжко сказывались и на матери, и на ребенке. Старые обычаи ломались, а новых законов, которые могли бы их заменить, еще не появилось.
Наша уловка имела целью помешать кому-либо из Фив узнать, что малютка Нэнси – "незаконная". Моя мать, конечно, знала, что дата фальшивая, но ее уже не было в Фивах: она жила в Сент-Луисе у дедушки и бабушки Пфейферов, а отец снова поступил на военную службу.
До сих пор не знаю, как к этому отнестись. Дочь не должна судить родителей – и я не сужу.
После Испано-американской войны я стала ближе к матери. Видя ее тревогу и горе, я решила, что она по-настоящему любит отца – просто она не показывает своей любви при детях.
Потом, одевая меня в день свадьбы, мать дала мне напутствие, которое по традиции все матери давали невестам перед свадьбой.
Знаете, что она мне сказала? Лучше сядьте, чтобы не упасть.
Она сказала, что я должна выполнять свои супружеские обязанности, не выказывая отвращения. Такова воля Господа, изложенная в книге Бытия, такова цена, которую женщина платит за право иметь детей… и если я буду так смотреть на это, то легко выдержу любые испытания. Кроме того, я должна была запомнить, что потребности мужчины отличаются от наших, и быть готовой удовлетворять прихоти своего мужа. Не думай об этом, как о чем-то животном и безобразном – думай только о детях.
– Да, мама, я запомню, – ответила я.
Что же случилось у них с отцом? Сама ли мать вынудила его уйти, или он сказал ей, что хочет наконец выбраться из этого городишки, тонущего в грязи, и начать в армии новую жизнь?
Не знаю. Да мне и не надо знать – не мое это дело. Остается факт отец вернулся в армию так скоро после моей свадьбы, что наверняка задумал это заранее. Письма приходили сначала из Тампы, потом из Гуантанамо на Кубе, потом с Минданао на Филиппинах, где мавры-мусульмане перебили больше наших солдат, чем когда-нибудь удавалось испанцам. А потом из Китая.
После Боксерского восстания я считала отца погибшим, потому что письма перестали приходить. Наконец он написал нам из Сан-Франциско оказывается, прежние письма просто не дошли.
Он уволился из армии в 1912 году. В тот год ему исполнилось шестьдесят – стало быть, по возрасту? Не знаю. Отец всегда говорил только то, что считал нужным – если к нему приставали с вопросами, он мог отделаться выдумкой, а мог и к черту послать.
Он приехал в Канзас-Сити. Брайан пригласил его жить к нам, но отец нашел себе квартиру и поселился в ней еще до того, как известил нас о своем приезде и даже о выходе в отставку.
Пять лет спустя он все-таки переехал к нам, потому что был нам нужен.
Канзас-Сити девяностых годов был потрясающим городом. Мне, хотя я и провела три месяца в Чикаго несколько лет назад, жизнь в большом городе была в новинку. Когда я сразу после замужества приехала в Канзас-Сити, в нем насчитывалось сто пятьдесят тысяч населения. В городе был трамвай и почти столько же автомобилей, сколько конных экипажей. Повсюду тянулись трамвайные, телефонные и электрические провода.
Все главные улицы были мощеные, постепенно одевались в камень и боковые. Городские парки уже славились на весь мир, хотя их разбивка еще не завершилась. В публичной библиотеке (невероятно, но факт) имелось полмиллиона книг. А зал собраний был таким огромным, что демократы наметили провести там в 1900 году свой предвыборный съезд. Потом случился пожар, и зал сгорел дотла за одну ночь – но не успел еще остыть пепел, как здание начали восстанавливать, и всего через девяносто дней после пожара демократы выдвинули там кандидатом в президенты Уильяма Дженнингса Брайана.
Республиканцы вновь выдвинули в президенты Мак-Кинли, а кандидатом в вице-президенты – полковника Тедди Рузвельта, героя Сан-Хуанского холма.
Не знаю, за кого голосовал мой муж, но потом ему всегда было приятно, когда между ним и Теодором Рузвельтом находили сходство.
Наверное, Брайни сказал бы мне, если бы я спросила, но в 1900 году женщины не совались в политику, а я старалась выглядеть в глазах общества образцовой скромной домохозяйкой, которую интересует – прямо по формуле кайзера – только Kirche, Kuche und Kinder <церковь, кухня и дети (нем.)> .
В сентябре наш президент, только полгода назад избранный на второй срок, был злодейски убит, и его пост занял молодой герой войны.
В некоторых параллелях мистера Мак-Кинли не убивали, и полковник Рузвельт так и не стал президентом, а его дальний родственник не выдвигался в президенты в 1932 году. Это полностью изменило ход обеих мировых войн в переломные моменты – в 1917-м, и в 1941-м годах. Этим занимаются математики нашего Корпуса Времени, но структурное моделирование в данном случае слишком сложно даже для сопряженных компьютеров Майкрофт Холмс IV – Афина Паллада, а мне уж и подавно не под силу. Я – родильная фабрика, хорошая кухарка и сплошная жуть в постели. Мне кажется, что секрет счастья в том, чтобы понять, кто ты есть, и довольствоваться этим с гордо поднятой головой – не стремясь стать кем-то еще. Амбиция не сделает воробья коршуном, а ворону – райской птицей. Меня, как ворону, это вполне устраивает.
* * *
Пиксель – превосходный образец искусства быть собой. Хвост у него постоянно трубой, и он всегда в себе уверен. Сегодня он опять принес мне мышь. Я похвалила его, погладила и хранила мышь, пока он не ушел, а потом смыла ее в унитаз.
Затаенная мысль наконец пробилась наружу. Эти мыши – первое и пока единственное (насколько я знаю) доказательство того, что Пиксель может проносить с собой какие-то предметы, проходя сквозь стены. Если выражением "проходить сквозь стены" можно описать то, что он делает. За неимением лучшего удовольствуемся им.
Какую весточку мне передать и кому и как прицепить ее к Пикселю?
* * *
На переходе от школьницы к домохозяйке мне пришлось добавить к личному кодексу Морин еще кое-что. Одна заповедь гласила: "Не расходуй свыше того, что муж дает тебе на хозяйство". Другую я вывела еще раньше:
"Не плачь никогда при детях твоих", а когда выяснилось, что Брайану придется много ездить, я включила в заповедь и его. Никогда не плачь при нем и всегда встречай его улыбкой… никогда, никогда, НИКОГДА не омрачай его приезда жалобами на то, что труба замерзла, мальчик от бакалейщика нагрубил, а мерзкая собака изрыла всю клумбу. Пусть он всегда возвращается домой с радостью, а уезжает с сожалением.
Пусть дети весело встречают его, но не слишком на нем виснут. Ему нужна мать его детей – но нужна также и любящая доступная женщина. Если ты не хочешь быть ею, он найдет таковую в другом месте.
Еще одна заповедь: "Обещания нужно выполнять". Особенно данные детям.
Поэтому подумай трижды, прежде чем обещать, и, если у тебя есть хоть тень сомнения, не делай этого.
А главное, не откладывай наказаний, говоря: "Вот приедет отец".
Пока что в этих правилах не было нужды – ведь у меня был только один ребенок, да и тот в пеленках. Но я все свои жизненные правила обдумывала загодя и заносила их в дневник. Отец предупредил меня о том, что я лишена чувства морали и мне нужно предугадывать заранее те решения, которые придется принимать. Я не могла рассчитывать на то, что голосок, называемый совестью, предостережет меня, как ему и полагается – во мне этот голосок молчал. Поэтому свое поведение приходилось обдумывать заблаговременно, создавая свой собственный свод законов – вроде десяти заповедей, только шире и без вопиющих противоречий, которыми изобилует древний свод законов племени, годный только для темных варваров. Мои же правила не отличались излишней суровостью, и я от души наслаждалась жизнью.
Я никогда не выясняла, сколько Брайни платят за каждого ребенка – не хотела этого знать. Гораздо приятнее было воображать, что это миллион долларов в золотых слитках цвета моих волос, и каждый слиток такой тяжелый, что одному не поднять. Фаворитка короля, увешанная драгоценностями, гордится своим "падением", уличная же потаскушка, которая продается за пенни, стыдится своего ремесла. Она неудачница и сознает это.
В мечтах я была любовницей короля, а не печальной уличной феей.
Но Фонд Говарда, должно быть, платил щедро. Вот послушайте, что я вам расскажу. Наш первый дом в Канзас-Сити едва-едва подходил под мерку респектабельного жилья среднего класса. Из-за близости квартала, где жили цветные, по соседству с нами селились люди скромные, хотя и белые – иных не допускалось. Кроме того, наша улица шла с востока на запад, а дом выходил на север – еще два минуса. Стоял он на высокой террасе, и к нему надо было взбираться по лестнице. Этот двухэтажный каркасный домик построили в 1880 году, а все трубы провели задним числом, и ванная примыкала к кухне. Ни столовой, ни холла, всего одна спальня. Не было настоящего подвала – только грязная каморка, где стояла печь и хранился уголь. А вместо чердака – только низенькое пространство под крышей.
Но снять дом за ту плату, которую мы могли себе позволить, было трудно – Брайни повезло, что он и такой нашел. Я уже начинала думать, что мне придется рожать первенца в меблированных комнатах.
Брайни повел меня смотреть дом, прежде чем окончательно договориться, и я оценила его любезность: ведь в те дни замужняя женщина не имела права подписывать контракты, и ему не обязательно было со мной советоваться.
– Ну как, подойдет он тебе?
Подойдет ли! Водопровод, ватерклозет, ванная, газ, газовое освещение, котельная…
– Брайни, тут чудесно! Но по карману ли он нам?
– Это моя проблема, миссис Смит, а не ваша. Платить будем аккуратно.
То есть платить будешь ты, как мой агент – первого числа каждого месяца.
Домовладелец, джентльмен по имени Эбенезер Скрудж… <прижимистый делец из рассказа Чарльза Диккенса> – Эбенезер Скрудж? Да неужели?
– Мне так послышалось. Но мимо как раз шел трамвай, я мог и ошибиться. Мистер Скрудж лично будет заходить за деньгами первого числа каждого месяца, если только оно не выпадет на воскресенье; в таком случае он зайдет в субботу, а не в понедельник, что особо подчеркнул в разговоре.
Подчеркнул он также, что платить следует наличными, а не чеком. Причем серебром, не банкнотами.
Арендная плата, несмотря на многочисленные недостатки дома, была высокой. Я так и ахнула, когда Брайни назвал мне ее: двенадцать долларов в месяц.
– Брайни!
– Не квохчи, рябенькая. Мы снимаем этот дом только на год. Если ты выдержишь столько, то тебе не придется иметь дело с уважаемым мистером Скруджем – на самом деле он О'Хеннеси – поскольку я уплачу за год вперед со скидкой четыре процента. Это тебе о чем-нибудь говорит?
Я прикинула в уме.
– За ссуду сейчас берут шесть процентов… значит, три процента за то, что ты платишь вперед, как бы даешь ему взаймы – ведь он эти деньги еще не заработал. Один процент, должно быть, за то, что мистеру О'Хеннеси-Скруджу не придется двенадцать раз ездить за деньгами.
Получается 138 долларов 24 цента.
– Огневушка, ты каждый раз меня поражаешь.
– Следовало бы скинуть еще один процент за экономию административных расходов. – Как так?
– А бухгалтерия? Ему ведь не придется каждый раз заносить твой взнос в книгу, раз ты платишь все разом. Тогда получится 136 долларов 80 центов. Предложи ему 135, Брайни, и столкуйтесь на 136-ти.
Муж изумленно воззрился на меня.
– Подумать только – а я-то женился на ней из-за того, что она хорошо готовит. Давай-ка я посижу дома и рожу ребенка, а ты за меня поработай.
Мо, где ты этому обучилась?
– В средней школе города Фив. Ну, не совсем так. Одно время я вела отцовские счета, а потом нашла старый учебник брата Эдварда "Коммерческое счетоводство и начала бухгалтерии". Учебники у нас общие на всех, и в глубине холла на полках их был целый склад. Так что в школе я этого не проходила, но учебник прочла. Только работать за тебя я не смогу: в горном деле я полный нуль. И потом, мне неохота каждый день таскаться на трамвае в западные низины.
– Я тоже не уверен, что сумею родить.
– Это сделаю я, сэр, и с нетерпением жду того момента. Но ездить с тобой каждое утро до Мак-Джи-стрит я не прочь.
– Буду счастлив, мадам. Но почему до Мак-Джи-стрит?
– В школу бизнеса. Я хотела бы несколько месяцев, пока не слишком растолстею, поучиться машинописи и стенографии по Питтмену. И если ты, дорогой, вдруг заболеешь, я смогу работать в конторе и содержать семью… а если ты заведешь свое дело, смогу быть твоей секретаршей. Тогда тебе не придется никого нанимать и мы авось преодолеем тот трудный период, который, судя по книгам, ожидает любую вновь созданную фирму.
– Я сделал это из-за стряпни и еще одного твоего таланта, – медленно произнес Брайни. – Я точно помню. Кто бы мог подумать!
– Так ты разрешаешь?
– Да ты посчитай, во сколько обойдется обучение, трамвай, завтраки…
– Завтраки мы оба будем брать с собой.
– Давай отложим это до завтра, Мо. Или до послезавтра. Решим сначала с домом.
Дом мы сняли, хотя тот скупердяй уперся на 138-ми долларах, и прожили в нем два года, до появления второй дочки, Кэрол. Потом переехали за угол, на Мерсингтон-стрит, в дом чуть побольше (принадлежавший тому же лицу).
Там я в 1905 году родила сына, Брайана младшего, и узнала, на что пошли говардские премии.
Произошло это в одно майское воскресенье 1906 года. По воскресеньям мы часто ездили на трамвае до какой-нибудь конечной станции, где еще не бывали – обе девчушки в нарядных платьицах, а маленький на руках то у меня, то у Брайни. Но в тот раз мы договорились оставить всю троицу у соседки, миссис Ольшлягер – она была мне хорошей подругой, и в разговорах с ней я исправляла и совершенствовала свой немецкий.
Мы с Брайни прошлись до Двадцать седьмой улицы и сели в трамвай, идущий на запад. Брайни, как всегда, взял пересадочные билеты – в воскресенье мы могли выйти где угодно и пересесть на что захочется. Не проехали мы и десяти кварталов, как он нажал на кнопку.
– Славный денек – давай пройдемся по бульвару.
– Хорошо.
Брайни помог мне сойти, мы перешли улицу и пошли по направлению к югу по западной стороне бульвара Бентона.
– Хотелось бы тебе пожить в этом районе, голубка?
– Очень бы хотелось, и мы обязательно здесь поселимся – лет так через двадцать. Здесь прелестно.
Еще бы не прелестно – каждый дом на отдельном участке, в каждом по десять-двенадцать комнат, при каждом подъездная аллея и каретник (сарай по-нашему, по-деревенски). Цветочные клумбы, витражи над входом, строения все новые и прекрасно содержащиеся. Судя по стилю, квартал строился в 1900 году – я вспомнила, что здесь шли работы в год нашего приезда.
– Лет через двадцать? Черта с два, любимая, не будь пессимисткой.
Давай выберем себе дом и купим его. Как насчет того, с "саксом" у ворот?
– А "сакс" тоже возьмем? Мне не нравится, когда дверь открывается наружу – дети выпадут. Лучше тот фаэтон с парой вороных.
– Мы ведь не лошадей покупаем, а дом.
– Да ведь в воскресенье нельзя покупать дом, Брайни: контракт будет недействителен.
– Сегодня можно условиться, а бумаги подпишем в понедельник.
– Прекрасно, сэр.
Брайни любил разные выдумки, и я всегда ему подыгрывала. Он был счастливый человек, и я была с ним счастлива – и в постели, и вне ее.
В конце квартала мы перешли на восточную сторону бульвара и двинулись дальше. Перед третьим домом от угла Брайни остановился.
– Мне нравится этот, Мо. Счастливый дом, похоже. А тебе?
Дом был похож на все остальные: большой, комфортабельный, красивый и дорогой. Разве что не такой привлекательный, как другие, наверно, необитаемый – веранда пустая и шторы задернуты. Но я старалась по возможности соглашаться с мужем, а дом не виноват, что в нем никто не живет. Если это так.
– Да, этот дом мог бы стать счастливым, живи в нем подходящие люди.
– Например, мы?
– Например, мы.
Брайан пошел по дорожке к дому.
– Кажется, дома никого нет. Посмотрим – а вдруг они не заперли дверь?
Или окно?
– Брайан!
– Тихо, женщина.
Волей-неволей я последовала за ним по дорожке, чувствуя, что миссис Гранди всего квартала смотрят на меня из-за штор. (Впоследствии оказалось, что так оно и было.) Брайан подергал дверь.
– Заперто. Ну-ка, попробуем этим. – Он полез в карман и достал ключ, отпер дверь и распахнул ее передо мной.
Я вошла, вконец напуганная, но внутри немного успокоилась: голые полы и гулкое эхо доказывали, что дом пуст.
– Брайан, что происходит? Не дразни меня, пожалуйста.
– Я не дразню, Мо. Если дом тебе нравится, то это запоздалый свадебный подарок невесте от жениха. А не нравится – я его продам.
Я нарушила одно из своих правил и расплакалась при нем.
