Глава одиннадцатая
Следующие несколько дней Перри упивался вновь обретенной свободой. Он совершил несколько путешествий просто потому, что свобода была так приятна. Иногда его сопровождала одна или обе девушки, но чаще он делал это в одиночестве. Он приобрел привычку сообщать Ольге или другому ответственному лицу о том, куда направляется и когда планирует вернуться, и ни разу не столкнулся с возражениями относительно своих планов. Его путешествия были разнообразными. К этому моменту он практически полностью познакомился с обычаями страны и мог перемещаться даже в большом городе, не вызывая комментариев окружающих. Он провел несколько дней в Сан-Франциско, изучая город и глазея по сторонам. Он посетил Беркли и нашел магистра Каткарта — тот был рад видеть Перри и устроил ему экскурсию по Университету. Перри поразила совершенно неакадемическая атмосфера этого места. Студентов, похоже, было немного, так что Университет совсем не походил на муравейник, как академические институты его времени.
Он спросил у Каткарта, какова численность студентов.
— Порядка пятидесяти тысяч, — ответил Каткарт.
Перри заметил, что, наверное, сейчас каникулы. Каткарт ответил, что дело не в каникулах, — мало кто из студентов живет в Беркли. Он объяснил, что существующая практика требует присутствия учащихся лишь для выполнения лабораторных работ, тогда как на смену лекциям пришли стереоскопические записи наподобие тех, что смотрел Перри. С другой стороны, существуют близкие личные отношения между учителями и учащимися, поскольку прямая передача знаний происходит в основном на семинарах, а не на классных занятиях. В основе обучения — дискуссионные группы и регулирование направлений учебы, а не шаблонная зубрежка к экзаменам образца 1939 года.
Каткарт собирался ехать в Вашингтон на дебаты, завершающие сезон работы Конгресса. По существу, он собирался в отпуск, поскольку эти дебаты мог с большим комфортом слушать у себя дома, изучая записи в собственное удовольствие. Однако, как он сказал Перри, ему нравилось пастись на заседаниях в Вашингтоне и сплетничать с официальными лицами, чтобы лучше прочувствовать атмосферу места. Он считал, что это помогает ему в передаче знаний о существующем положении дел.
Узнав, что Перри еще не посетил Вашингтон, Каткарт пригласил и его. Перри объяснил, немного смущаясь, что он пока не вполне свободен. Однако звонок магистру Гедрику разрешил это затруднение, и Перри сообщили, что лететь предстоит на ракете из порта в заливе.
Это было первое путешествие Перри на ракетном корабле. Словно мальчишка, он потратил три минуты на то, чтобы съесть два рожка мороженого. Прозрачная переборка разделяла кресла пассажиров и отсек навигации. Перри забрался на первый ряд кресел и попытался разобраться, как устроено управление. Вместо основного джойстика за базовое управление отвечали двойные ряды кнопок, располагавшиеся по периметру торчавшего из приборной панели фланца. Перри поинтересовался у Каткарта причинами столь странного расположения, но историк признался, что никогда об этом не задумывался. Каткарт вызвал стюардессу и устроил с ней небольшое совещание. Она поколебалась, но все же направилась в отсек навигации и завладела вниманием одного из пилотов, который оглянулся и встретился с Перри взглядом через прозрачную перегородку. Затем он что-то ответил стюардессе. Она кивнула и снова вошла в пассажирский отсек.
— Командир говорит, — обратилась она к Каткарту, — что ваш друг может занять кресло инспектора, если пристегнется и будет вести себя тихо при маневрировании.
Перри поднялся, сияя от радости, поблагодарил девушку и повернулся к Каткарту.
— Вы точно не против?
— Вовсе нет. Я хотел бы подремать.
Стюардесса пропустила Перри в отсек навигации и пристегнула его в кресле, расположенном прямо за пилотом и навигатором сантиметров на двадцать пять повыше их кресел. Командир коротко кивнул Перри и отвернулся. Перри проследил его взгляд и увидел, как огни на поле загорелись красным, а затем маяк прямо по курсу стал зеленым и замигал двойными вспышками. Командир протянул руку и зажал пару тумблеров между большим и указательным пальцами. Зазвучал звонок, на табло зажглась надпись «ПАСАЖИРАМ ПРИСТЕГНУТЬСЯ». Перри ощупал свой ремень безопасности. Пилот надавил на пару кнопок, а потом, работая очень быстро и последовательно, еще на несколько пар. Перри ощутил тяжесть, облако белого дыма заволокло смотровые иллюминаторы. Оно почти сразу растаяло, а земля оказалась далеко внизу. Под ними исчезал город Сан-Франциско. Руки пилота возбужденно перемещались по органам управления. Перри наблюдал, как на альтиграфе сменяются цифры: две тысячи, три, пять, десять, тринадцать… высота продолжала расти. На двадцати тысячах метров пилот выровнял корабль и начал ускорение — оно росло до тех пор, пока они не достигли скорости в семнадцать тысяч километров в час. Освещение в отсеке казалось нереальным, повсюду словно мелькали вспышки и резкие тени сварочной дуги. За бортом струилось темно-фиолетовое небо и немигающие четкие звезды. Прямо по курсу Перри разглядел восходящий серп созвездия Льва. Он изогнулся в кресле и попытался увидеть Солнце, но его заслоняла корма корабля. Пришлось удовлетвориться своим воображением, представляя, как могли бы выглядеть протуберанцы и пятна на Солнце. Ему вспомнилось предупреждение, напечатанное на посадочном талоне: «ОПАСНОСЬ! ВОЗМИ ТЕМНЫЕ ОЧКИ У СТЮАРДЕСЫ ПРЕЖДЕ ЧЕМ СМОРЕТЬ НА СОНЦЕ», — и тот факт, что возможностью взять у стюардессы темные очки он пренебрег. Земля внизу проплывала словно пластиковая миниатюра с мельчайшими деталями. Миниатюра удивительно напоминала подсвеченную карт-ленту, вращавшуюся внутри панели инструментов. Мерцающая красная точка плыла по поверхности карты. Перри признал в этой штуке устройство счисления пути и заинтересовался, как оно работает. На основе воздушной скорости? Вряд ли. На основе планетарной индукции? Возможно, но затруднительно, особенно с учетом полезной широты. Радио? Более вероятно, но все равно непростой фокус.
Когда пилот добился нужных показателей, Перри решился заговорить.
— Прошу прощения.
Пилот бросил взгляд назад, и его угрюмость слегка рассеялась.
— А, это вы. Забыл про вас. Что-то хотите?
— Только одно. Почему все органы управления дублированы?
— Вообще-то они счетверенные, расположены парными, сериями вокруг кресел пилотов. Думаю, вы интересуетесь, почему кнопки — щипковые двойные.
— Да, почему не обычные кнопки, которые нажимаются?
— Каждая половина и есть обычная кнопка, но нужно свести вместе пару кнопок большим и указательным пальцами, чтобы выполнить действие. Глядите.
Пилот провел пальцем по клавиатуре, нажав не меньше десятка кнопок. Ничего не произошло.
— Это мера безопасности против случайных нажатий при высоких ускорениях. Я могу потерять сознание и упасть лицом на клавиатуру, но двигатели не отреагируют. При этом мой компаньон сможет посадить корабль при помощи своей клавиатуры. А если бы у нас были обычные кнопки и я нажал бы комбинацию предельного торможения, меня прижало бы к клавишам собственной инерцией, и не факт, что я смог бы отменить действие систем. А так мне нужно сделать щипок или ничего не произойдет.
— Спасибо. Скажите-ка, как долго нужно учиться, чтобы стать пилотом ракетного корабля?
Пилот с любопытством посмотрел на него, но ответил:
— Если у вас подходящий темперамент, уложитесь в три месяца. Но всегда найдется что-то, чего еще не знаешь.
В отсеке возникла голова стюардессы.
— Готовы пить чай, командир? А ты, Джек?
Навигатор молча кивнул. Командир согласился на чай и сказал Перри:
— Думаю, вам лучше выпить свой чай в салоне для пассажиров.
Перри отстегнулся и вернулся к Каткарту, который приветственно кивнул.
— Увидел, что хотел?
— Да, и меня весьма дипломатично выпроводили.
Бутерброды, чай и маленькие пирожки погрузили его в сон. Разбудил Перри сигнал торможения, когда они уже кружили над Вашингтоном. Он вовсю глазел на город. То было место, которое не изменилось до неузнаваемости за истекший срок. Потомак и приливный бассейн были на месте. Памятник Вашингтону был там же, а Линкольн по-прежнему вперялся взглядом в зеркальный бассейн. Белый дом по-прежнему простирался среди цветущих деревьев, безмятежный и невозмутимый. А на Капитолийском холме все еще покоился массивный греко-римский шедевр — Капитолий, обширный, мощный, бессмертный. У Перри в горле возник ком и на глаза навернулись слезы.
Посещение Вашингтона получилось занимательным, но и без особенных происшествий. Конституционные изменения были неочевидными. Город во многих мелочах изменился, однако основные его достопримечательности сохранились. Улицы не закрывались колпаками, а благодаря отсутствию автомобильного движения представляли собой популярные места для прогулок и отдыха. Перри побродил по этим улицам, заглядывая в музеи и галереи искусств. Посетил галерею Белого дома, без особенного интереса послушал дебаты, ради которых приехал Каткарт. Президент дал распоряжение построить флот быстрых, не оснащенных вооружением патрульных судов дальнего действия, как воздушных, так и морских, для постоянного патрулирования границ от Алеутских островов до Гавайев и далее до Эквадора. Он выделил для этих целей часть дивидендов. План президента практически не встретил возражений, однако одна группа пожелала его расширить — выпустив новые деньги на создание более тяжеловесных бронированных ракет ближнего действия для обороны береговых линий. Дебаты тянулись своим чередом, и компромисс казался вероятным. Поскольку Перри больше не служил во флоте, тема его не особенно заинтересовала — предлагавшееся вооружение явно не годилось для наступательной войны. Он пришел к выводу, что американский народ решительно настроен не сражаться и решительно настроен дать понять всему миру, что готов сопротивляться вторжению.
Тем вечером за ужином в Новом Мэйфлауэре Каткарт спросил у Перри о его самых ярких впечатлениях от Капитолия. Перри ответил, что самым ярким впечатлением стали конгрессмены, и объяснил, что они, похоже, во многих отношениях превосходили конгрессменов 1939 года. Каткарт кивнул.
— Вероятно, так, — сказал он. — Учитывая обстоятельства того времени, толковые выборные должностные лица появлялись крайне редко.
— И чем вы объясняете такие перемены?
— Многими вещами. На мой взгляд, нет единственного ответа на этот вопрос. Эта проблема находится в самом сердце политики, и она терзала философов на протяжении многих тысяч лет. Платон и Конфуций оба попытались ее расколоть, но тщетно. Эзоп насмешливо сформулировал ее в басне о сходке мышей: «А кто наденет колокольчик на кота?» Положительные перемены относительно твоего периода можно, как я полагаю, объяснить исправлением ряда очевидно неверных вещей без особого внимания к теории. Во-первых, все наши выборные политики сегодня получают хорошую оплату, а также полную пенсию. Во-вторых, каждое должностное лицо дает полный отчет о своем финансовом положении, вступая в должность, затем ежегодно и, наконец, покидая свой кабинет в последний раз. В-третьих, общественная служба постепенно превратилась в почетную карьеру, как служба в армии и военно-морских силах в твое время. Учеба в Институте Социальных Наук сегодня столь же вожделенна, как в 1939 году поступление в военное училище Уэст-Пойнт. Большинство наших помощников министров и представителей исполнительных ветвей власти — выпускники этого института. Их вербуют, потому что они обладают такой же репутацией в плане коэффициента полезного действия и неподкупности, какой всегда обладали выпускники ваших Уэст-Пойнта и Аннаполиса.
Разумеется, политическому творчеству в институте не научишь. Лучшие люди по-прежнему приходят отовсюду. Наша полноценная система социального страхования дает возможность любому человеку со вкусом к политике действовать в этой области, а некоторые изменения в кодексе обычаев даже поощряют это. Фонды кампаний и допустимые разновидности кампаний сегодня держатся в очень жестких рамках, и это изменение настолько же значимо, как различие между вашим временем и выборами в начале девятнадцатого века, когда человек объявлял о своем выборе счетчику голосов в участке и выбранный кандидат пожимал этому человеку руку и наливал ему виски. Сегодня наша цель — гарантировать, что каждый голосующий имеет возможность узнать биографию, историю и предложения каждого кандидата. Кандидаты должны совместно пользоваться правом бесплатной рассылки писем. Они должны появляться в эфире вместе, они должны воздерживаться от определенных видов эмоциональных призывов. Людям проще разобраться в предложениях кандидатов, чем в 1939 году, благодаря совершенствованию образования. Избиратели уже не так поддаются магии слов, их сложнее очаровать.
Думаю, самая важная перемена — та, что повысила содержание честности и увеличила коэффициент полезного действия в правительстве, — это расширение гражданских прав сразу после разгрома неопуритан. Ты помнишь новый конституционный принцип, запретивший принимать законы, предотвращающие совершение гражданами действий, в действительности не вредящих другим гражданам? И это означало конец пуританским законам, а также мерзопакостного бессознательного симбиоза между преступным миром и организованными церквями — ведь самым великим оплотом преступного мира всегда были моральные символы церковной веры. Все еще считаешь, что это невероятно? Подумай о том, что церкви обладали огромной политической властью. Было практически невозможно получить место в администрации, если церковь противилась этому. Исторический факт — и его легко проверить — в том, что любой публичный лидер любой коррумпированной политической машины неизменно оказывался видным деятелем крупной, могущественной секты. Он всегда щедро жертвовал церкви, особенно на ее благотворительные цели. С другой стороны, любая церковь выступала за честность в правительстве. И в то же время требовала, чтобы правительство подавляло любые виды действий, безобидных по сути своей, но оскорбительных для символов веры. Церкви и духовенство обычно охотно принимали слова, не подкрепленные делами. Торжественные заявления о чистоте в сочетании с десятиной и пением псалмов, а также готовность законодательно утверждать предрассудки церквей — вот и все, что обычно требовалось церкви от кандидата. Предводители преступных группировок, с другой стороны, были закаленными реалистами. Им было плевать на показную набожность кандидата, если на него можно было положиться в смысле защиты от преследования для поддержавшей кандидата группировки. Пуританские законы им были на руку до тех пор, пока не распространялись на них самих, ведь именно запрещенные вещи делали прибыльным их товар. Был ли в ваших тридцатых годах хоть один предводитель группировки, который желал бы скорейшей отмены восемнадцатой поправки? Именно нарушение пуританских законов становилось для них оружием конкурентной борьбы — механизм, под защитой которого они находились, можно было применять и для уничтожения врагов, не купивших кусочек местного правительства. И так продолжалось годами в каждом крупном американском городе — гангстеры и проповедники, по разным соображениям, поддерживали и избирали одних и тех же кандидатов. Это было неизбежно, потому что церкви требовали от правительства того, что правительство не могло делать или ему не следовало бы делать — указаний из разряда тех, что заставляют человека быть хорошим для блага его души, вместо того чтобы просто не позволять ему вредить другим. Церкви предлагали правительству тысячи обоснований, доказывая, что совать во все свой нос необходимо для благополучия всех людей.
К примеру, Браун торгует порнографией, и его необходимо остановить, ведь если он продолжит, то нанесет вред покупателю Смиту. Однако заметим, что Смита нужно избавить от вреда ради блага его, Смита, души, так говорит церковь. Каскады аргументов иногда весьма протяженные, но в каждом случае в конце концов выясняется, что церковь пытается использовать государство, чтобы принудить гражданина повиноваться. Когда такое происходит, возникают условия, в которых неизбежно развивается мощная преступность. Она захватывает местное правительство и часто, управляя местными политическими машинами, захватывает правительства штатов и всей страны.
Всегда найдется человек, который поинтересуется: «А как же милые невинные дети? Их разве не нужно защищать?» Разумеется, нужно, но многое из того, что считалось для детей вредным, было таковым лишь в непроветриваемых умах религиозных моралистов. К примеру, сейчас мы знаем, что для детей не вредно привыкать к обнаженным человеческим телам — напротив, отсутствие такой привычки есть нездоровая ситуация. Мы знаем, что знакомство с объективным фактом двуполого размножения не вредно для детей — напротив, удовлетворяя их естественное любопытство ложью, мы создаем неприятности в будущем. Но мы знаем также, что никотин и алкоголь наносят детям больший физический вред, чем взрослым, так что мы наказываем взрослых, предлагающих это детям. Кроме того, мы с неодобрением смотрим на церковь, которая, прикрываясь обучением истинному слову Божию, наполняет умы детей садистскими сказками о жестоком мстительном племени дикарей. Мы осуждаем показ изображений и статуй человека, пригвожденного к деревянному каркасу. Я говорю — осуждаем, но не запрещаем, поскольку ущерб — пусть он, наверное, и превосходит ущерб от наркотиков, вызывающих привыкание, — сложно доказать. Однако мы настаиваем, чтобы дети несколько лет учились в общественных центрах развития, где их умы очищают от садизма, фобий, искаженных фактов, ложных определений и перепутанных абстракций, которые проповедники и священники им внедряли.
— Государство активно противостоит религии?
— Разумеется, нет. Просвещать в оппозиции определенным догмам конкретных сект — не значит противостоять религии. Однако если церковь продолжает преподавать антисоциальную доктрину, государство оставляет за собой право вести боевые действия против этой доктрины, предоставляя контрдоказательства. Важно помнить, что охота за головами — ритуал религиозный. Станем ли мы его терпеть? Наиболее популярные секты твоего времени практиковали разновидность символического каннибализма. Обязано ли государство бездействовать в благоговейном страхе перед этим весьма тошнотворным мифом? Наш ответ прост. Любая религия вольна проповедовать и практиковать, однако государство и все конкретные люди имеют равное право давать отпор этим доктринам любыми мирными средствами.
— Разве некоторые секты не пытались противодействовать нетрадиционному обучению своих детей?
— Да, и в ряде экстремальных случаев они выбирали Резервацию, прямо целыми сектами. Они откололись от нас, так что мы, вместо того чтобы сражаться, отделились от них. Но мы говорили о политике, а теперь вдруг углубились в религию. На чем я остановился? Ах да, почему в нашей администрации люди получше, чем раньше. Думаю, большую часть причин я изложил. Естественно, этому помогло разрушение политической власти капиталов. Обязательное голосование тоже способствует появлению в администрации порядочных людей — дивиденды могут получать только те, кто голосует, а право голосования требует прохождения достаточно жесткого учебного курса по особенностям функционирования правительства.
— А если человек не сдал экзамен, он теряет право голоса?
— Экзамена не существует. Ведь правящая партия могла бы использовать его, чтобы лишить оппозицию прав на голосование, — подобные законы использовались для лишения права голоса негров на Юге в твое время. Мы просто хотим убедиться, что гражданин получил подробную информацию относительно устройства правительства. Электорат интеллектуально развивается и выявляют лучших кандидатов. Несмотря ни на что, у нас в администрации тоже есть определенный процент глупых, неумелых, малодушных людей. Это, знаешь ли, не Утопия. Это просто Соединенные Штаты Америки в 2086 году.