Незаметно темнота загустела, и вечер превратился в ночь. По-южному низкие звезды разгорелись еще ярче, посреди черного неба искрилась сеть Млечного Пути. Земля отдавала накопленное за день тепло, легкий ветер, шевеливший листву, приносил запах моря и фруктов.

Шаги человека затихали в конце аллеи. Тихо поскрипывал песок под ногами. Через несколько секунд все смолкло. Остался только нежный плеск волн там, в непроглядной темноте. Далеко-далеко вспыхнул огонек, задрожал, стал расти, наливаясь ярко-красным светом.

«Костер, — догадался Максимов. — Беззаботные времена. Можно жечь костры и пить вино, не опасаясь пограничников. Спустя семьдесят лет, сами того не ведая, претворили в жизнь программный тезис Троцкого: „Ни войны, ни мира, а армию распустить“. За такие слова и получил ледорубом по голове. Глядя из сегодняшнего дня, понимаешь, что еще мягко обошлись».

Огонек стал ярче и, показалось, еще ближе. Максимов вспомнил другой костер. Из другой жизни.

Проводник, шедший впереди, замер, вскинув руку. Максимов послушно остановился. Костер, горевший впереди, стал ближе, уже отчетливо виднелся острый язык пламени. И фигура неподвижно сидевшего человека.

Километровый марш-бросок по ночному лесу — пустяк для молодого тренированного тела, но Максимова била мелкая дрожь. И дело не в сырости, поднимавшейся от земли, и не в темноте. Он остро чувствовал, вот-вот должна оборваться жизнь, к которой он только начал привыкать. А начнется ли новая, лучше не загадывать.

Максимов опустился на одно колено, жадно втянул носом прелый лесной запах. Именно о таком он мечтал, чувствовал во сне сквозь тугую вонь камеры. Сколько ему суждено наслаждаться, сколько осталось до последнего вздоха? Никто и никогда не скажет. Это решаешь сам. Если он что-то и понял за короткую жизнь, так эту немудрящую истину.

Но это было в другой жизни, в той, где меньше часа назад лязгнул засов, крепкие руки вытолкнули его из камеры, проволокли по коридору и бросили в другую, влажную и воняющую баней, где по стенам душевой струйками змеилась вода. Под горячим душем он драл кожу жесткой солдатской мочалкой и все пытался разглядеть в тусклом свете лампочки щербинки от пуль на стене, а на лавке ждала стопкой сложенная новенькая форма, чуть пахнущая дезинфекцией и раскаленным утюгом. Потом опять длинный затемненный коридор, гулко вторящий шагам. После бесконечных маршей и поворотов он наконец уперся в железную дверь, которая тут же распахнулась, стоило ему и конвоиру подойти, и темнота за дверью неожиданно пахнула свежестью, какая бывает только вблизи леса, а потом сразу же сменилась духотой, пропитанной бензиновой гарью.

Он вздрогнул, когда покачнулся пол и совсем близко заурчал мотор. Несколько раз останавливались — тогда гулко с металлическим скрипом ползли в сторону ворота, хрипло отзывались часовые. Потом машина понеслась вперед. Темнота и мерное покачивание убаюкивали. Максимов уперся затылком в холодную металлическую переборку, сжал между колен руки. И лишь тогда понял, что наручников на них нет. Впервые за бесконечные месяцы его перевозили без наручников.

Машина затормозила. Хлопнула дверца. Заскрипели шаги. Клацнул замок. В распахнутую дверь ворвался ветерок, остро пахнущий землей и лесом.

— Выходи, Максим. — Голос был знакомый, это он отдавал команды, когда шли бесконечным коридором через посты и грохочущие металлические лестницы.

Ни скрытой угрозы, ни равнодушия человека, готового выстрелить в затылок, Максимов в нем не почувствовал, но живот все равно сжался в комок.

— Выходи, теперь все позади.

Максимов невольно усмехнулся — слишком двусмысленно после всего произошедшего прозвучала эта фраза. Он заставил себя собраться и, захолодев изнутри, как перед ночным прыжком, шагнул к двери.

Ночь, Дорога. Лес с двух сторон.

Человек, одетый, как и Максимов, в военную форму без знаков различия, хлопнул дверью. Машина сразу же плюнула гарью из выхлопной трубы и, взревев мотором, тронулась по дороге. Максимов невольно оглянулся на удаляющиеся рубиновые огоньки. Поймал себя на мысли, что именно сейчас удобнее всего получить пулю. Не больно, потому что неожиданно.

Ни выстрела, ни вспышки, ни тупого удара в спину не последовало. Человек за спиной крякнул в кулак, прочищая горло.

— Хватит страдать, парень. Может, когда-нибудь тебя и грохнут, но только не сегодня. Можешь мне верить.

— Это почему? — усмехнулся Максимов. За последние месяцы ему не верил никто. И он уже привык не доверять никому.

— Старший лейтенант Максимов, с вас сняты все обвинения. Следствие окончено, — произнес человек уже официальным тоном. Потом в темноте сверкнула белозубая улыбка. — Да расслабься ты, дурила. Пойдем, прогуляемся.

Он кивнул в сторону леса, упреждая вопрос Максимова, и первым перепрыгнул через кювет и вошел в лес.

Шли молча. Ноги Максимова поначалу отказывались слушаться, но потом тело само собой вспомнило забытые навыки, шаг сделался бесшумным, по-кошачьему мягким. Человек, шедший впереди, перестал оглядываться, ускорил темп. Когда тропа шла открытым участком и отчетливо виднелась в траве, он гнал почти бегом, в густых зарослях крался быстрым шагом, осторожно передавая из рук в руки Максимова отведенные в сторону ветки.

Лес становился все гуще. Березняк сменил темный ельник. Воздух сразу же сделался студеным, остротерпким, как разогретая солнцем еловая смола. Ельник расступился, распахнув вход на большую поляну. В темноте яркой звездочкой горел огонек.

Человек остановился, указал на огонек, потом дважды плавно указал рукой вправо. Не выходя на поляну, стали пробираться вдоль последнего ряда деревьев. Шли, стараясь попасть шаг в шаг. Пока человек не замер, вскинув руку над плечом.

— Мастерство уже не пропьешь, — прошептал человек, повернувшись к Максимову. — И в тюрьме не просидишь, — добавил он. Хлопнул по плечу. — Пошли.

Перебежкой преодолели открытое пространство. Сидевший у костра, заслышав шорох влажной травы, вскинул голову.

— Свои, — отчетливо прошептал сопровождающий, на секунду остановившись, прежде чем войти в освещенный костром круг.

Он перебросился парой фраз с человеком у костра, оглянулся на Максимова, сделал приглашающий жест рукой и растворился в темноте. Несколько секунд прошелестела трава, потом все стихло.

— Садись, Максим, — произнес человек. Откинул капюшон плащ-палатки. В отсветах пламени ярко вспыхнули коротко остриженные седые волосы.

Максимов сел на поленце, скрестив по-турецки ноги. Над костром висел котелок, из него поднимался парной головокружительный запах. Картошка с тушенкой. Человек помешал варево деревянной ложкой.

— Запах, а! — улыбнулся он. — Скоро будет готово. Вот возьми, поешь, пока слюной не захлебнулся.

Он придвинул к Максимову квадратики фольги, на которых лежали аккуратно порезанные хлеб, сыр, сало и колбаса.

— Бери, не стесняйся. — Откуда-то из-за спины достал пакет с огурцами. — Свежие. Ребята помародерствовали на огородах.

Максимов решил ни на что не обращать внимание: ни на якобы случайную обмолвку про «ребят», ни на провожатого, притаившегося где-то поблизости, ни на странного собеседника, завернутого в кокон плащ-палатки. Понял, что роль его в этом спектакле минимальная — сиди и слушай.

Сделал бутерброд с колбасой, стал жевать, наслаждаясь давно забытым вкусом.

Сидевший напротив взял огурец, захрумкал.

— Сейчас идут учения местного разведбата. Я их инспектирую. И по случайному совпадению к моему костерку подошел старший лейтенант Максимов. Что он делал в это время в лесу, хотя по документам еще двенадцать часов должен был находиться в спецбоксе штрафного батальона, а проще говоря — военной тюрьмы, этого историки не узнают. Как и не знают многого из того, что никогда и нигде не предавалось бумаге.

Он потянулся за куском хлеба, плащ-палатка распахнулась на груди, и Максимов увидел офицерскую форму без знаков различия.

«За пятьдесят, точнее не скажешь, — прикинул Максимов. — Кадровый военный, это точно. Армейскую косточку я чувствую. Но не из тех, кто спивается по дальним гарнизонам. Это — каста».

— Кто вы? — спросил он.

— Какая тебе разница, если три человека готовы подтвердить, что в эту минуту я находился в трех разных местах? — Улыбка у него получилось мягкой и чуть ироничной, но глаза остались пронзительными и холодными. — Сам понимаешь, нашей встречи никогда не было, потому что ее не могло быть никогда.

— И зачем весь этот цирк? — Максимов прикинул шансы встать и уйти. Их не было.

— На твоем месте я бы не напрягался и не стрелял глазками в поисках ножа. Если он тебе нужен. — Рука человека скользнула под плащ, и через секунду рядом с ладонью Максимова в землю по самую рукоятку вошел нож.

— Класс! — выдохнул Максимов, невольно отдернув руку.

— Фокусы окончены, переходим к делу. — Человек прилег, опершись локтем о землю. — Несмотря на возраст, ты уже прожил несколько жизней. До Эфиопии считать не будем, щенячий возраст. В Эфиопии началась новая жизнь, когда ваша группа оказалась в зоне наступления сил провинции Эритреи. И эта жизнь оборвалась, когда ты остался один. Согласись, одиночный рейд через всю страну — это совершенно особое. И эта жизнь оборвалась, когда ты вышел на нашу резидентуру в Найроби. Не знаю, может, эти ребята на солнце перегрелись, но с перепугу устроили тебе «эвакуацию» по полной программе. В сознание ты пришел уже в Москве и сразу же попал на «конвейер» допросов. Откровенно говоря, мурыжить тебя три месяца особой нужды не было. Довольно быстро нам удалось проверить и перепроверить твои показания. Ты вправе спросить, зачем мы волтузили тебя дальше? — Человек замолчал, предлагая Максимову задать этот вопрос.

— Ну и зачем? — выдавил Максимов.

— Для следствия ты уже никакого интереса не представлял. Власть, пославшая в пекло очередного оловянного солдатика, интересовалась только одним — уж не предал ли он ее, чтобы не сгореть без остатка. Нас же ты заинтересовал именно тем, что не сгорел. Но закаленный металл становится хрупким, поэтому мы решили испытать тебя на слом. Чтобы нам не мешали, решили перебросить тебя подальше от Москвы. Штрафбат округа, спецбокс, о существовании которого никто не знает. Лишних глаз и ушей нет, а обстановка позволяет прессовать клиента по полной программе. Результатом все довольны, иначе ты бы здесь не сидел.

— А дальше что? — Максимов вытащил из земли нож вытер лезвие о штанину. Подцепил ломтик сала, отправил в рот. Сидевший напротив никак не отреагировал на оружие в руках Максимова. — Пикник на обочине для вернувшегося к жизни в кругу боевых товарищей? Под охраной местного разведбата?

Человек отрицательно покачал головой.

— Следствие закончено, Максим. И вместе с ним еще один этап в твоей жизни. Или еще одна жизнь, если хочешь. Утром тебя официально освободят, дадут двухмесячный отпуск, а потом отправят к новому месту службы. В какую-нибудь глушь, подальше от людей, которым могут быть интересны твои африканские похождения. Это и станет твоей новой жизнью. Но я решил вмешаться и дать тебе шанс самому выбрать себе судьбу. До сих пор ты мужественно преодолевал то, что подбрасывала тебе жизнь. Сейчас есть шанс самому выбрать ту жизнь, которой ты достоин.

— Звучит вкусно, как слово «халва», — усмехнулся Максимов. — Особенно если закрыть глаза.

Человек пристально посмотрел ему в глаза, потом улыбнулся.

— Уже научился не доверять никому. Все правильно, жить надо так, чтобы не прозевать удар. Как говорят в центре подготовки морской пехоты США: «Если выглядишь как еда, тебя обязательно сожрут».

Максимов кивнул. Три месяца в саванне он чувствовал себя именно так — прожаренным до костей цыпленком табака, вызывающим у окружающих непреодолимое чувство голода. Охотились там на него все: и звери, и люди.

Человек приподнялся, помешал ложкой в котелке, попробовал, удовлетворенно кивнул.

— Еще минут пять. — Он принял прежнюю позу. — Итак, ты мне не доверяешь, чему я, откровенно говоря, рад. Возможно, в высоком кабинете, будь я при погонах с большими звездами, ты был бы и посговорчивее. Но там сплошной официоз, там ты вновь превратился бы в оловянного солдатика. А мне это неинтересно. Есть приказ, есть задание, а есть миссия и судьба. Я хочу, чтобы ты выбрал последнее.

— И жизнь сразу же превратится в праздник, — иронично подхватил Максимов. — А звезды сами будут падать с небес и укладываться на моих погонах, согласно уставу.

— Нет, Максим. Я не берусь предсказать, какой будет твоя жизнь. Но я точно знаю, чего в ней не будет. Не будет карьеры и успеха в том смысле, как это понимают все. Будет мало друзей и, скорее всего, не будет семьи. Не будет привязанностей, которыми обычный человек связан с жизнью. Потому что либо ты сам будешь их рвать, либо это сделают за тебя другие. Порой жестко, подчас жестоко. Я даже не могу обещать, что твоя жизнь продлится долго. Оборвать ее легко, ты это сам знаешь. Смерть твоя станет серьезной потерей для тех немногих, кто тебя ценит, и большинством останется незамеченной. На могилу со звездой, прощальный залп и прочее можешь не рассчитывать. Ты просто исчезнешь, словно и не рождался вовсе.

— А что взамен?

— Только знания и опыт, которые не получить другим путем или в другой жизни. Но знания не делают свободным, потому что они обязывают к действию. А опыт — лишь бремя, если он не стал источником знания. Действовать, потому что обладаешь знаниями, знать сокрытое от других, потому что можешь совершить то, во что большинство отказывается верить. Вот и все, что я могу тебе предложить.

Максимов, не отрываясь, смотрел на пляшущие языки пламени. Голова немного кружилась от свежего воздуха, дыма костра, аромата поспевающей в котелке еды. В него вновь возвращалась жизнь. Оказалось, что для полного осознания себя живым достаточно влажных стебельков под ладонью, шелеста листвы, костра и звездного неба над головой. Тот в нем, кто цеплялся за жизнь из последних сил, рвался в схватку, как затравленный зверь, путал следы и таился в засаде, — исчез, растворился без следа от уютного тепла костра и тишины вокруг. Но Максимов знал, что никуда он не делся, проснется, непременно оживет и вновь потребует своего: медного привкуса крови на губах, усталости, холодной ярости ночного боя. Он тоже имел право на жизнь и рано или поздно потребует своего. Две жизни в одном человеке не уместишь, рано или поздно они разорвут тебя в клочья. Пока не поздно, надо выбирать, каким быть.

— Я не вчера родился и могу отличить вербовочную беседу от трепа у костра. — Максимов поднял взгляд. — Надеюсь, не забыли, что я офицер и давал присягу?

— Конечно, нет. Но будет тебе известно, что подпись на типовом бланке присяги, подшитом в личном деле, есть лишь реверанс перед законом, чтобы с чистой совестью и по определенной статье ра сстрелять труса, предателя и подлеца. — Человек зашуршал плащевкой, положил руки на колени. — Что будет, если не станет страны, которой ты присягал? Если втопчут в грязь ее знамена? — Он не стал ждать ответа. — Ты редкий тип, Максимов. Честь, долг и верность находятся в тебе самом. И умрут лишь вместе с тобой, даже если исчезнут внешние признаки того, во что ты верил и чему ты присягал. Вспомни, что заставляло тебя идти вперед, когда от солнцепека и потери крови кружилась голова? Почему не сдался в плен? Или еще проще — не вышел из игры, наплевав на всех? Родина, командиры, родные и близкие — все они остались в другой жизни. Почему ты шел к своим?

— У меня был груз. — Максимов чуть прикусил губу, чтобы сгоряча не сболтнуть лишнего.

— Контейнер с биологической отравой, — равнодушно, как о банке тушенки, обронил человек. — А кому он был нужен? Ну стало одной пробиркой с гадостью у нас больше, а у американцев меньше. Африканцы как ничего не имели, так ничего и не получили, судьба у них такая. Даже если бы ты выбросил контейнер, ничего страшного не произошло бы. Африка просто биологический котел, в котором ежесекундно рождаются миллионы новых видов бактерий и вирусов. Стало бы на один больше, только и всего. С точки зрения вирусологии тебя бы и обвинить было невозможно.

— Издеваетесь? — вскинул обритую наголо голову Максимов.

— Нет, просто передаю мнение тех, кто решал твою судьбу. Слишком много проблем ты создал своим возвращением. Ты оказался слишком живуч, слишком верен и слишком предан. Даже шпиона из тебя сделать не получилось. А поверь мне, некоторым очень этого хотелось.

Человек присел на колени, повозился в рюкзаке, вытащил два солдатских котелка. Отщелкнул крышки, с горой навалил в них исходящую паром картошку, воткнул ложки. Придвинул одну порцию к Максимову.

— Чем проще, тем лучше, — пробурчал он с набитым ртом. — В равной мере относится к еде и к людям. Согласен?

Максимов не стал возражать. Рот был забит обжигающим варевом, а голова не менее жгучими мыслями. Человек дождался, пока Максимов не проглотит пару ложек, потом как-то вскользь спросил:

— Не помнишь, что сказал Наполеон о солдатских медалях?

Максимов на секунду задумался, слишком неожиданно и не к месту прозвучал вопрос.

— Кажется, что государству они обходятся дешево, а купить на них можно весь мир.

— Браво! — Человек отставил свою порцию, запустил руку в вещмешок. На плащ-палатке, которую постелили на землю как скатерть, появилась бутылка водки и два пластиковых стаканчика. — Граненые уже, увы, не выпускают. А жаль, весь шик церемонии пропадает. — Он ловко перебросил Максимову бутылку. — Открывай и наливай. А я сейчас.

Он подтянул к себе за ремешок командирскую сумку, раскрыл, дождался, пока не наполнятся стаканы, и извлек небольшую коробочку.

— За мужество и героизм, проявленные при выполнении служебного долга, наградить старшего лейтенанта Максимова Максима Владимировича орденом Красной Звезды. — Человек испытующе посмотрел в глаза Максимову. — Ты мне веришь на слово или показать бумагу? — спросил он.

— Такими делами не шутят. — Максимов ошарашено покрутил головой.

Человек достал из коробки звезду цвета спекшейся крови, осторожно опустил в стакан Максимова. Теперь согласно традиции требовалось выцедить стакан до дна чтобы звезда коснулась обоженных водкой губ.

Но Максимов медлил, покачивая ставший неожиданно тяжелым тонкостенный стаканчик. И медлил сидевший напротив, пытливо вглядываясь в закаменевшее лицо Максимова. Максимов закрыл глаза, чтобы не отвлекал свет костра и жгущий взгляд незнакомца. Выдохнул, задержал дыхание.

«Дед, Кульба, Страус, Вильгельм, Громила Первый и Громила Второй, Сашка Лютый. Пусть земля вам будет пухом. Простите, мужики, если что было не так», — мысленно помянул он тех, кто давно смешался с прокаленной землей Африки.

Медленно, мучительно долго вливал в себя водку, пока к губам не припал острый лучик звезды. Вытряс ее на ладонь, протер выпуклые лучи, словно отлитые из загустевшей крови. Помолчал, взвешивая кусок металла на ладони. Вздохнул и спрятал в нагрудный карман.

Человек, все это время молча следивший за Максимовым, спокойно произнес:

— Хочешь или нет, но ты — наш.

— Кто вы? — Максимов встряхнул головой, отгоняя наваждение.

— Зови меня Навигатор.

— Тот, кто указывает путь? — усмехнулся Максимов. Это была последняя попытка вернуться в ту жизнь, где все ясно и просто, где все давно за него решили. В душе он знал — выбор уже сделан.

Максим расправил на колене шарик папиросной бумаги. Связной на словах ничего не передал. Только сунул в ладонь записку и пошел дальше.

Максимов достал сигарету, чиркнул зажигалкой.

В ее неярком свете успел пробежать глазами значки на бумаге.

Через секунду бумажка вспыхнула, легкий пепел унес ветер.

Максимов достал из кармана кожаный мешочек, потряс, перемешивая камешки внутри, развязал узелки и, не глядя, вытащил по очереди три плоских камешка.

Разложил на ладони.

«Врата, Бездна, Молния», — прочел он руны, нацарапанные на камешках.

Через пять минут на освещенном участке аллеи мелькнул силуэт мужчины. Рядом у ноги брел огромный кудлатый пес.