«Москвич», выжимая последнее из движка, еле держался в крайнем левом ряду. Несмотря на поздний час, машины шли по Тверской плотным потоком, то и дело подхлестывая тихоходов резкими гудками. Какая-то сила гнала Дмитрия прочь от казино, нехорошее предчувствие заставляло все сильнее давить на педаль газа.

«Белов узнает, на уши встанет! — подумал Дмитрий. — Что же он, гад, не предупредил, что за Настей надо не присматривать, а связать и держать дома. Девчонка вляпалась по уши. Это в наше беззаботное детство можно было играть в добровольных помощников милиции. А сейчас это прямая дорога на кладбище. И дался ей этот Крот! Белову-то что, он за провал захвата так отгреб, что до сих пор сидеть не может. Наверно, через Настю какую-то комбинацию разыгрывал. И меня, идиота, подписал. Вот вдвоем на пенсию и пойдем. Он — на полковничью, а я — на старлейскую».

— Дим, притормози у обочины.

— Зачем? — Дмитрий машинально глянул в зеркало заднего вида, машины шли плотным потоком. — Опасно.

— Притормози, пожалуйста.

Дмитрий послушно ушел вправо, за что удостоился рявкающего сигнала от пронесшегося мимо «фиата».

— Что-то случилось?

— Ничего. — Настя потянулась к нему, прижалась к шее теплыми губами. — Просто за весь вечер ни разу не поцеловались.

— Так работали же, — пробормотал Дмитрий, закрыв глаза.

— М-да, — улыбнулась Настя. — То, что ты не граф Монте-Кристо, я поняла сразу. Но и Джеймс Бонд из тебя не ахти какой. Тот-то все успевал. — Она погладила его по щеке и откинулась на сиденье.

— Поехали ко мне, — Дмитрий на ощупь нашел ее ладонь, сжал пальцы.

— Нет, Димка. Не обижайся, мне одной побыть хочется. — Настя освободила руку, достала сигарету, чиркнула зажигалкой. — Нашло что-то, ты извини. У меня такое бывает.

— Одиночество — естественная потребность человека. Так моя мама говорила, — вздохнул Дмитрий.

— Хорошая у тебя мама была. И с сыном ей повезло. — Настя глубоко затянулась, выпустила облачко дыма в запотевшее стекло. — А моя говорила, что чем меньше мужик знает, тем дольше любит. Философ она у меня! И практик еще тот. Но тебе я, Димка, скажу… Догадался, что мы с Лешей не просто друзьями были?

— Догадался. Жены ревнивые пилят нежнее.

— Это не ревность. Обида. Я, Димка, сегодня в нем добивала то, что когда-то, дура, любила. Слава богу, что крохи остались, не так больно вышло. Пусть моя мамаша и трижды меня умнее, но я все равно скажу. Оставайся таким, какой есть. Чокнутым и прямолинейным, как оловянный солдатик. Таким я тебя люблю и любить буду. С деньгами или без, мне все равно.

Она мягко отстранила потянувшегося к ней Дмитрия.

— Поехали, Дим. Проживем эту ночь порознь. Утром встретимся и начнем жить.

— С тобой что-то не так, Настя.

— Знаю, — вздохнула она. — Как мой благоверный с утра появился, так все наперекосяк и пошло. Психиатр чертов! Я после его ухода весь день как на иголках была.

— Поскандалили по старой памяти? — Дмитрий постарался, чтобы в голосе не зазвучали ревнивые нотки.

— Нет, тут другое. — Настя потерла висок. — Как психованная стала. Что делала, хоть убей, не пойму. Только сейчас отпустило. Поехали, а?

Он завел мотор, разогнал машину и нырнул в свободное пространство в среднем ряду.

Настя разглядывала ярко освещенные рекламные плакаты и молчала. Когда машина свернула с шумного Ленинградского шоссе к Петровскому парку, выбросила недокуренную сигарету в окно.

— Дим, к дому подъезжать не надо.

— Почему?

— Там опять великая стройка. Осень, пора откапывать трубы и выключать горячую воду, — грустно усмехнулась Настя. — Я пешком пройду.

— Как скажешь. — Дмитрий пожал плечами. — Что с фотографиями делать будем?

— Папа во вторник возвращается. Без него ничего делать не буду. Он предупреждал, что дело опасное, за Кротовым стоят серьезные люди. Лешке я, естественно, ничего не сказала. Сыграла «в темную», как выражается любимый папочка.

— Пусть они пока побудут у меня.

— Не-а. — Настя покачала головой. — Мне с ними спокойнее.

— Не доверяешь? — Дмитрий затормозил напротив ее дома.

— Глупый! — улыбнулась Настя. — Тебе-то зачем в это дело лезть? У тебя своих неразорвавшихся гранат хватает.

— Именно поэтому! — Дмитрий сжал ее руку. — Это моя работа. Не тебе с этой сволочью воевать!

— Ой, какое у тебя лицо злое стало. Дим, ну не принимай ты все близко к сердцу. Ну бесится баба, замуж давно пора, а она с фотоаппаратом бегает, интервью у старых хрычей берет. Успокойся, а?

— Давай поделим. Половину пачки тебе, половину — мне. Так будет надежнее, согласна?

Настя закусила губу, задумалась на секунду.

— Весь в моего папку. Не переубедить. Всегда нужный аргумент найдет. — Она открыла сумку, достала пачку фотографий. Половину протянула Дмитрию, вторую сунула обратно в конверт. — Пока, Джеймс Бонд! Целоваться на прощание не будем. Утром позвони.

Дмитрий проводил взглядом ее фигурку в развевающемся на ветру белом плаще. Поворачивая во двор, она оглянулась и помахала ему рукой. Он в ответ мигнул фарами.

Разложил на коленях фотографии. Какой-то седой старик, спрятав кисти рук в рукавах вязаной кофты, стоял на крыльце. Он же, ссутулясь, шел, навалившись грудью на ветер, рвущий полы кофты. Он же и человек с одутловатым лицом гипертоника. Идут вдвоем по дорожке.

Дмитрий собрал фотографии, сунул во внутренний карман куртки. Повозившись, достал записную книжку. Белов, очевидно, после очередного семейного скандала предупредил, что выходные проведет у друга. Дмитрий нашел нужный номер, судя по первым трем цифрам, Белов сейчас находился где-то в районе Красной Пресни.

«Доеду за десять минут. Пусть сам решает, что делать. Но Настю пора вытаскивать из этого дела за уши». — Он повернул ключ зажигания, под капотом «Москвича» чихнул и заглох мотор.

«Вот, черт, неладная! „Москвич“ — вечная машина, раз купишь, больше никогда не продашь», — проворчал Дмитрий.

Во дворе Настиного дома громко бабахнул выстрел. Потом еще раз. Через секунду ночную тишину разорвал грохот перестрелки.

Дмитрий нырнул вниз, стал нашаривать под ковриком пистолет — перед походом в казино пришлось спрятать. Мимо, оглушительно завывая сиреной, пронесся милицейский УАЗик, скрежеща тормозами, нырнул во двор.

Дмитрий поднял голову. По пустынной улице навстречу неслись сиреневые маячки еще одной милицейской машины.

Снайпер ласково погладил грациозно изогнутый приклад «Маннлихера».

— Потерпи. Уже скоро.

Плоская крыша продувалась ветром со всех сторон. Он подышал на озябшие пальцы и изготовился к стрельбе.

В синеватый зрачок прицела был отлично виден вход в клуб. По движению черных фигур он понял, что вот-вот должна появиться цель. Охрана занимала места по хорошо известной ему схеме. Предстояло отработать самый рискованный вариант. Но снайперу нравились подобные трюки.

В отличие от большинства стрелков, пришедших в этот бизнес из биатлона и тиров, он был профессионалом, прошедшим школу снайперской войны в условиях крупных городов. Он умел стрелять с крыш, из окошек подвалов, через узкую щель приоткрытой двери фургона, мог вынырнуть из канализационного люка. Он знал сотню способов выхода на выстрел и скрытого отхода. Сейчас предстояло отходить «с фейерверком». Риск был запредельный. Но в этом и была высшая магия ремесла. Сегодня смерть подойдет особенно близко.

Подумав об этом, снайпер невольно оглянулся через плечо, в которое уперся приклад. Никого. Только ночной холодок, щекочущий затылок.

Гога Осташвили сидел в кабинете один. Никто не пришел. Можно было не ждать, получаса достаточно, чтобы понять все.

«Суки, забились по углам! Я их с рук кормил, людьми сделал… Продали».

Он встал, зябко передернул плечами. Озноб не давал покоя. Казалось, холод сочится из стен.

«Это мандраж. Я помню, как Вадика трясло в Барселоне. Финальный бой, а будущий чемпион валяется в раздевалке, и его бьет такой колотун, что тихо поскрипывают высокие ножки топчана. Центнер мышц, а был беспомощным, как мальчишка в темной комнате… Они же на всю жизнь остаются пацанами, сколько бы наград ни заработали. Я тогда выпер всех из раздевалки, сел и гладил его по тяжелой, как у медведя, голове, пока не прошла дрожь. Потом шлепнул по загривку и сказал: „Все в порядке, Вадик. У любого мужчины бывают минуты слабости. Теперь иди и покажи всем, каким сильным ты можешь быть. Иди, малыш, они ждут. Этим маленьким и слабым, что набились на трибуны, нужен пример, для этого они сюда и пришли. Иди, и пусть они увидят, какими надо быть“. Вадик пошел и размазал того негра по рингу. А я не подошел его поздравить. Не стоило портить парню радость. Он так счастливо улыбался, он опять был сильным».

Осташвили тяжело вздохнул и сцепил пальцы.

«Трясет всего. Сейчас, сейчас, — уговаривал он себя, враскачку, как борец, по ковру меряя кабинет из угла в угол. — В сауну бы сейчас. — Здесь, в принадлежащем ему спортивном клубе, была оборудована персональная сауна. Эвкалиптовые доски. Он вдруг остро почувствовал этот запах прокаленного жаром дерева. — Нет, не сейчас. Надо собраться и действовать. Крот не мог возникнуть сам по себе. Меня разыграли „в дурака“. Решили подставить? Очередное ритуальное жертвоприношение на Красной площади? Хрен вам!»

В дверь постучали.

— Да!

— Батоно Георгий. — Давид выглядел, как побитая собака.

— Нашли девчонку?

— Тут такое дело, батоно Георгий… Не дали ее взять.

— Не понял?

— Мы ее возле дома ждали. Она подходит. Только ее крутить начали, тут по нам как шмалять начали… Двоих положили сразу. Машины побили. Еле ушли.

— Девка где?! — Гога почувствовал, как горячая кровь хлынула к щекам.

— Я сам в нее три раза стрелял. Кранты телке, слово даю.

— Крупье замочил, козел… А теперь еще и девку?! — Гога почувствовал, что звереет. Но сил сдерживаться уже не было, в глазах полыхали красные круги. — Я тебе сказал, живой ее брать!!!

Давид круглыми от страха глазами смотрел на медленно приближающегося хозяина. Гога резко присел, сгреб парня медвежьей хваткой и, уже не соображая, что делает, кровь ударила в голову, бросил когда-то коронным приемом через себя. Рывок вышел таким мощным, что Давид вырвался из рук, перевернулся в воздухе и мешком, так падают набитые тряпьем манекены в борцовском зале, рухнул спиной на стол. Он заорал, лицо сжалось, стало морщинистым, как у захлебнувшегося криком младенца. Гога сбросил его на пол, бил ногами, пока тот не замолчал, обмякнув. Бил, выгоняя из себя страх, бил, вымещая унижение, бил за предательство. Пусть Давид был ни при чем, но он был первым, кто подвернулся под горячую руку.

«Нечего здесь делать. — Гога тяжело перевел дух, вытер платком горящее лицо. — Ашкенази… Беру еврея и едем спасать деньги. Пока не прижали всерьез, разбросаю, что можно. А там посмотрим, кто кого!»

Снайпер по суете на крыльце понял — идет. Охрана сноровисто занимала привычные позиции. Тот, кто был целью, всегда пользовался запасным выходом, закрытым для обычных посетителей. Тяга к исключительности сыграла с ним злую шутку. Никто другой и ч двери сейчас показаться не мог.

Снайпер осторожно положил палец на спусковой крючок. Металл приятно холодил кожу.

Гога распахнул дверь, охрана тут же взяла его в кольцо. Он на секунду задержался на последней ступеньке, ноги заскользили на мраморе, покрытом незаметной ледяной коркой. Ухватился рукой за перила. Что-то стукнуло в грудь, он охнул, показалось, что во дворике разом погасли все фонари, скольжение стало непоборимым, неудержимо тянуло вниз, засасывало в холодную пустоту. И вдруг с новым толчком темнота взорвалась миллиардами ярких огней…

Снайпер положил одну пулю Гоге в грудь, вторую — в голову. Была возможность всадить и еще одну, но он удержался. Заказчик потребовал работать «под скорпиона» — парным выстрелом. Риск возрастал вдвое, но и вдвое была увеличена цена.

Через мгновение после выстрелов охранники сбились в кучу и как муравьи, облепившие личинку, боком двинулись к взревевшей движком машине.

Снайпер схватил коробочку пульта, до отказа нажал единственную кнопку. В дальнем углу двора раздался трескучий взрыв, эхо исказило звук, показалось, что кто-то неумело бьет из автомата. Охрана, как и рассчитывал снайпер, не выдержала, гулко ударили два выстрела, потом сразу же отрывисто загрохотали короткоствольные автоматы.

Снайпер вскочил, размахнулся и разбил в щепки приклад винтовки. У него было ровно пять секунд, чтобы добежать до вентиляционной трубы. Потом длинным рывком до края крыши — и вниз. Эти два простреливаемых и просматриваемых со всех точек участка он перекрыл, использовав шумовую гранату. Те, внизу, орущие на своем гортанном языке, невольно настроены на отражение налета вооруженной группы, им сейчас не до одиночки, петляющего по скользкой от мороси крыше.

Он тысячи раз, вытянувшись на полу квартиры и закрыв глаза, проигрывал всю акцию, от начала до конца, от выхода на выстрел до отхода. Сознание незаметно вплетало в расслабленные мышцы команды, мышцы чуть заметно вздрагивали, реагируя на образы, рисуемые воображением. Движение вошло в тело задолго до того, как стало реальностью. И теперь тело жило само по себе, нужно было только не мешать ему, не думать, действовать, не рассуждая.

Гога открыл глаза. Тут же слабый свет закрыло что-то темное. Он напряг зрение и еле разглядел черты незнакомого лица. Хотел рукой отстранить человека, видеть свет, яркий дневной свет, а не эту белесую муть…

…Он был молодым и сильным. Шли последние отборочные соревнования перед первенством Союза, а дальше — Олимпиада, и если удастся выйти в финал, будущее он себе обеспечил, страна тогда еще не научилась забывать и предавать своих героев. Противник выпал неудачный, кряжистый и туповатый парень, явно из рода деревенских силачей: ни гибкости, ни техники, одна дурная сила. Гога мотал его по ковру, но тугая масса мышц не поддавалась на бросок. Гога стервенел, чувствуя, что упускает победу, его предупреждали: для включения в сборную она должна быть красивой, чистой. Наконец ему удалось прижать горячее потное тело к себе, завести руки противнику за спину. Гога гортанно выкрикнул, отрывая того от ковра и взваливая на грудь. До коронного броска прогибом осталось одно мгновение. В рывок Гога вложил все: злость, жажду победы и жажду того сытого и безоблачного будущего, что отнимала у него эта тупая деревенщина. Но нога скользнула по пятну пота на ковре, Гога потерял равновесие и рухнул спиной на ковер. Противник грохнулся всей массой ему на грудь, выбив из легких весь воздух. Показалось, что паровой молот размозжил ребра, от боли стало темно в глазах.

В себя он пришел только в раздевалке. Нос раздирала едкая вонь. Он поморщился и открыл глаза. Звуки нахлынули разом со всех сторон, говорили громко, не обращая внимание на очнувшегося Гогу. «Сломал ребро… Чуть-чуть не проткнуло сердце… Можно списывать… На ковер ему больше нельзя», — услышал он.

Он прислушался к себе. Эти, громогласные, были правы. Грудь заливало огнем. Но не ребро в нем сломалось — что-то другое. Там, под плавящимся в жаре сердцем, залегла холодная льдинка. Гога понял — это смерть. Отметина на всю жизнь. Жить с нею можно, забыть о ней — нельзя. Можно выходить на ковер, не позволяя себе думать о поражении, это очень просто. А как не дать себе думать о смерти, когда она здесь, под сердцем. Навсегда.

Гога попытался встать. Больше ему здесь делать нечего. Надо уметь ходить и говорить «нет», именно с этого начинается мужчина, учил его отец. Чья-то холодная ладонь легла ему на лоб, вжала голову в жесткое изголовье топчана.

«Лежи, Гога! Не вздумай встать. Пошевелишься — смерть!» — произнес незнакомый голос…

…Гога почувствовал, как чья-то ладонь легла ему на горячий лоб.

— Помоги встать, — прошептал он, пытаясь разглядеть наклонившееся над ним лицо.

— Лежи, Гога! Не вздумай встать. Пошевелишься — смерть! — произнес незнакомый голос…

Машину подбросило на ухабе, тело отозвалось жгучей болью, льдинка под сердцем хрустнула. И обрушилась темнота. Теперь уже навсегда.

Снайпер знал — раньше чем через три минуты его искать не начнут. Личная, охрана надрессирована моментально покидать место нападения, увозя клиента, живого или мертвого. А боевиков, дежуривших в клубе, нужно еще выгнать на улицу, сориентировать и поставить на след. Но уйти тихо не получилось. Едва ноги коснулись земли, он услышал за спиной крик:

«Вон он!»

«Вляпался!» — Его предупреждали, что все без исключения ларьки вокруг клуба, как и везде, где регулярно бывал Гога, превращены в «посты наблюдения». О любой подозрительной активности немедленно становилось известно службе безопасности. Но это была профилактика. Если ожидали прибытия Гоги, на улицу выгоняли парные наряды с рацией.

«Кто знал, что они так быстро сориентируются. И кто знал, что „топтуны“ окажутся именно здесь, именно в этот момент. Спокойно, играем „мокрый вариант“. Только тихо!» — Он беззвучно опустил сумку на землю, достал пистолет, снял с предохранителя.

Они были уже совсем близко. Снайпер отчетливо видел их силуэты через щель между мусорными баками. Прижался спиной к стене и медленно поднял ствол пистолета. Затаил дыхание. Пистолет с глушителем — не винтовка, надо подпустить цель на минимальное расстояние.

— Померещилось, — сказал один.

— Бля буду, видел, — только успел ответить второй — и, взмахнув руками, опрокинулся на спину.

— Ты че? — удивился первый — и, как подкошенный, рухнул рядом.

Снайпер выбрался из-за баков, осмотрел пустой дворик. Никого.

Он быстро снял куртку, вывернул наизнанку. Теперь из пятнисто-серой она стала черной, с цветными шевронами на рукавах. Из кармана достал кепку, парик был пришит прямо к подкладке. Свои волосы всегда стриг коротко именно для таких приемов. Теперь на воротник куртки падали жесткие светлые локоны.

Через минуту, никем не замеченный, он вышел на оживленную улицу, ведущую к метро. В ярких пятнах света, бьющего из ларьков, топтались группки безликих горожан. Из ларьков на все лады неслись песни о тяжелой воровской доле.