Сопроводив машину Максимова по Рублевскому шоссе до отвилки, ведущей к особняку «Казачка», Гаврилов развернулся и погнал «Ауди» к Можайскому шоссе.

Люди Самвела Сигуа ждали в невзрачном пикапе у ограды Кунцевского рынка.

Гаврилов заглянул внутрь салона, в нос ударил острый запах армейской формы. Все семеро были в полувоенной форме: камуфляжные куртки, темные штаны и высокие бутсы.

«Моджахеды, твою мать!» — подумал Гаврилов, переводя взгляд с одного заросшего до синевы лица на другое.

— Кто старший?

— Я, — сказал самый широкий в плечах, на груди в разрезе распахнувшейся куртки блеснул золотой полумесяц. — Исмаил зовут.

— Оружие с вами?

— Зачем? — Исмаил пожал плечами. — Электричкой привезут.

— Правильно. Приказ прост: берете дачу под охрану. При нападении гасите все вокруг. Людей на даче не трогать. Кроме этого. — Гаврилов протянул фотографию Максимова. — Его ликвидировать. Вряд ли он там появится, но на всякий случай запомните. Как увидите, стреляйте без разговора.

Исмаил всмотрелся в лицо на фотографии, покачал головой и, сказав что-то своим людям на незнакомом Гаврилову языке, вернул снимок.

Гаврилов сопроводил пикап до Одинцовского поста ГАИ — дальше до дачи люди Самвела могли добраться без особых приключений. Развернулся и медленно поехал назад в Москву.

На город опускались по-зимнему ранние сумерки. Встречные машины слепили фарами.

Он вставил кассету в магнитофон, до максимума увеличил громкость.

Высоцкий пел про охоту на волков. От рвущего звука струн, от захлебывающегося в хрипе голоса по телу пошли мурашки.

До того, когда на него самого пойдет охота, остались считанные часы. Но Гаврилов был уверен, что успеет перепрыгнуть через флажки и уйти, заметая следы. Пути отхода готовил заранее. Главное, не начать метаться, привлекая к себе внимание. Главное — не дать понять охотникам, что почуял близкую травлю. Тем неожиданней будет для них рывок за флажки.

Из всех, с кем свела его служба, Гаврилов с уважением вспоминал лишь своего первого начальника отдела и учителя полковника Самсонова. Циник был невероятный. Возможно, только благодаря этому ушел на пенсию в полном физическом и умственном здравии. Первое самостоятельное задание, которое получил от него Гаврилов, к прямым служебным обязанностям отношения не имело. Нужно было пойти в Елисеевский гастроном и кровь из носу добыть двадцать коробок конфет — по одной на каждого опера в отделе.

Гаврилов шел по тогда еще не переименованной улице Горького, запруженной толпой, лихорадочно скупающей все подряд, — до очередной годовщины Великого Октября оставалось пять дней — и вспоминал все, чему его еще недавно учили в Высшей школе КГБ. Подобной ситуации чекистская наука не предусматривала. Но Самсонову на это было глубоко наплевать. Он пообещал за невыполнение распоряжения сослать лопоухого опера набираться жизненного, а не книжного опыта в дыру, где из торговых точек есть только провонявший селедкой и хозяйственным мылом сельмаг. Угрозу эту исполнить было проще простого: Гаврилов был взят в отдел с испытательным сроком, стоило только написать в характеристике «не способен к оперативной работе», и на карьере можно ставить крест.

Гаврилов потолкался у прилавков и обреченно вздохнул. Хрущевский коммунизм так и не наступил, а брежневский развитой социализм уже приказал долго жить. Страна жила в царстве тотального дефицита, о котором классики марксизма-ленинизма почему-то в своих собраниях сочинений не написали ни строчки. А было бы неплохо у них узнать, по какой это политэкономической теории полагается использовать склад магазина под хранилище этого самого дефицита.

Задавать глупые вопросы было некому, все, красные от возбуждения, в съезжающих на глаза шапках приступом брали отделы, в которые «что-то выбросили». Гаврилов, собрав все остатки мужества, с трудом протиснулся к служебному входу.

Он сделал строгое лицо и сунул под нос первому попавшемуся в коридорном полумраке красные корочки удостоверения. Грузчик от неожиданности дрогнул испитым лицом, потом, приглядевшись получше к золотому тиснению буковок, махнул рукой куда-то в темноту и просипел: «Это не ко мне. Это к Зоиванне». И поволок дальше свиную тушу, тащил прямо по грязному, как асфальт улицы Горького, полу.

«Зоиванна», которую, побродив по коридорам, наконец нашел Гаврилов, оказалась знойной женщиной бальзаковского возраста. Он так и вошел в ее кабинет, держа в вытянутой руке удостоверение. Она лишь кивнула высоким блондинистым начесом и продолжила крыть матом двух понуро повесивших голову здоровяков, судя по перемазанным кровью халатам — мясников.

— Так, красавчик, тебе чего? — спросила она, переводя дух после особо витиеватой фразы.

— Организуйте двадцать коробок «Ассорти», — как мог твердо сказал Гаврилов.

«Зоиванна» неожиданно заржала, как любимый конь Буденного перед парадом, и напрочь заглушила вторивших ей мясников. После этого она долго вытирала слезы и еще дольше восстанавливала макияж, для чего завалила стол разномастными коробочками французской косметики.

— Ну ты дал, красавчик! — Она тяжело вздохнула, отчего огромные груди угрожающе приподнялись над краем декольте. — Так и в гроб недолго. Юрка Никулин, что ли, прислал?

Сказать, что прислал полковник Самсонов, значило вызвать новый приступ истерического гогота, это Гаврилов уже понял.

— Пару слов с глазу на глаз. — Он замялся и добавил: — Если можно.

Зоя Ивановна как-то странно на него посмотрела и одним кивком головы услала мясников вон. Достала из небрежно надорванной пачки «Мальборо» сигарету, прикурила от пьезозажигалки и медленно выдохнула дым через свернутые трубочкой губы прямо в Гаврилова.

— Я тебе, красавчик, сейчас все организую, — нехорошо усмехнувшись, сказала она. — Прямо отсюда поедешь служить… Куда тебя послать-то? Худой же, на Севере, того гляди, концы отдашь. Ай, пусть сами решают! — Она потянулась к трубке. — Что-то я не разглядела, ты из чьих соколиков будешь?

— Зоя Ивановна, вы не так поняли. — У Гаврилова по спине скользнула холодная капелька.

— Ты что, вчера родился?! — задохнулась от возмущения Зоя Ивановна, — Ты куда вломился, молокосос?! Ты в «Елисей», к Зое Ивановне вломился! Да те еще лет десять в продмаге Малаховки отовариваться положено! Сюда люди с лампасами без стука не входят. А ты, архаровец, с «ксивой» своей наперевес… Нет, таких лечить надо. Все, звоню! — Она сняла трубку, ткнула в диск густо накрашенным ногтем.

Спустя много лет Гаврилов не мог понять, какая сила подрубила его под коленки и опрокинула на пол. И куда вдруг испарился воспитанный в «Вышке» гонор от принадлежности к «элите нации», как втолковывал им начальник курса.

— Зоиванна, — прошептал он, едва сдержав слезы. Та с минуту смотрела на стоящего перед ней на коленях Гаврилова, потом нехотя положила трубку и вздохнула:

— И что мне с тобой, красавчик, делать? Шеф послал, да?

— Ага, — кивнул Гаврилов, сообразив, что самое страшное уже позади.

— Сука у тебя шеф. Давай и мы его куда-нибудь пошлем! — Глаза Зои Ивановны вспыхнули огнем оскорбленного чувства материнства.

«А ведь пошлет же, стерва! Один звонок — и Самсонов ловит китайских шпионов где-нибудь в Благовещенске», — подумал Гаврилов и отчаянно замотал головой.

— Как хочешь. Я думала, ты умнее. — Зоя Ивановна сразу же потеряла к нему всякий интерес. Что-то быстро черкнула на клочке бумаги. — Отнесешь в третий цех. Тридцать коробок. Деньги в кассу.

Третий цех оказался полуподвалом, доверху забитым картонными коробками. Гаврилов напряг все знание английского, но большей части надписей разобрать не смог.

— Какие брать-то будешь? — спросила кладовщица, перехватив ошалелый взгляд Гаврилова, блуждающий по штабелям коробок.

— Самые лучшие, — нашелся Гаврилов.

Второй урок последовал сразу же после ноябрьских праздников. Взяли малохольного скрипача-диссидента. Арест был давно согласован, парень продолжал пиликать в филармонии и травить антисоветчину на кухне и не ведал, что только высшие политические соображения — «не давать повода вражеской пропаганде очернить светлый праздник советского народа» — позволили ему посидеть с друзьями за праздничным столом. Самсонов, лично руководивший обыском и проведший первый допрос, вызвал Гаврилова и сказал, смачно, как грузчик после трудового подвига, растягивая папиросу: «Молодой, спать тебе еще рано. Свези клиента в Лефортово».

Именно в тот вечер Гаврилов испытал тот высший пик блаженства, когда на одном вдохе познаешь все тайны бытия. Даже первый опыт узнавания и наслаждения женским телом не шел ни в какое сравнение. Чувство было намного острее, пьянило своей запредельностью.

Всю дорогу он поглядывал в зеркало на зажатого между двумя операми скрипача. При аресте и на допросе он еще более-менее держался, а тут расклеивался с каждой минутой. Гаврилов ждал, что вот-вот из черных навыкате глаз брызнут слезы. Но скрипач только кусал губы. А когда вздрогнули железные ворота Лефортовской тюрьмы и медленно поползли в сторону, открывая проезд машине, Гаврилов как по наитию развернулся на переднем сиденье и заглянул в лицо скрипача. И ошалел.

Оно медленно наливалось мертвенной бледностью. Это уже была маска, на которой еще жили глаза и тонко-тонко, как у птенца, дрожали веки. Не было избалованного поклонницами скрипача, не было любимца семьи и дежурного остряка диссидентских сходок. Был труп с окостеневшим лицом. Прошлое для него уже умерло, а будущего не будет никогда.

«Нет ада и врат, ведущих в него. Нет бездны и геенны огненной. Выдумали это все те, перед кем распахивались железные ворота темниц. Лишь им, умершим на пороге и до конца земных дней так и не воскресшим, людская молва обязана страшными сказками об аде. Только так никто и не понял этих мертвых пророков: ад — он всегда рядом, и врата его всегда открыты». — Мысль, ворвавшаяся в сознание, была настолько чуждой Гаврилову, что он невольно вздрогнул.

И вслед за этим знанием, обжегшим мозг, откуда-то изнутри поднялась теплая, вязкая волна удовольствия, Гаврилов рефлекторно сжал колени, вдруг захотелось рассмеяться, плюнуть в это мертвое лицо. Он не знал, откуда это в нем. Еле сдержался, отвернулся, развалился в кресле и закрыл глаза, пьяный от неведомого ранее чувства превосходства над униженным до последней черты человеком.

Самое странное, что Самсонов в тот вечер не ушел домой, дождался Гаврилова. Вполуха выслушав доклад, он молча кивнул на свободный стул, достал из-под стола початую бутылку коньяка. Гаврилов испуганно оглянулся на дверь. В коридорах управления было непривычно тихо. В кабинете горела только настольная лампа, освещая угол стола с одиноко белеющим листом бумаги.

— Сядь, молодой, не дергайся. — Самсонов небрежно плеснул коньяк в стаканы, повозился в ящике и выложил на стол коробку «Ассорти», тех самых, через унижение добытых Гавриловым. — По твоему очумелому виду я понял, что урок пошел в прок, так? — Гаврилов кивнул. — Я подписал твою характеристику. Работать ты у нас будешь. Больших звезд не гарантирую, но работать ты сможешь. — Он медленно высосал из стакана коричневую влагу, бросил в рот конфету. — Скажи честно, сладко было?

— Да, — кивнул Гаврилов, сразу же поняв, какую невыносимую сладость имеет в виду Самсонов.

— То-то, салага! Теперь я за тебя спокоен. Теперь ты дважды привитый. Как щенок, — хохотнул Самсонов, сверкнув хитрыми кабаньими глазками. По красному одутловатому лицу было ясно, что половину бутылки он высосал в гордом одиночестве. — Можно тебя и на охоту брать, не боясь, что подцепишь какую-нибудь заразу. — Он бросил в рот еще одну конфету. — Жаль, что тебе для первого раза попался этот консерваторский педрила, а не замминистра хотя бы. Вот тогда бы ты еще лучше понял, что от всесильной Зоиванны до дерьма лагерного лишь один шаг. — Он со значением посмотрел на притихшего Гаврилова. — Они жизнь превратили в сплошной праздник. Но праздник, заметь, как ни крути, всегда на нашей улице. На Лубянке. Кстати, с праздником тебя, Гаврилов. — Он чокнулся своим пустым стаканом с еще полным гавриловским. — С днем рождения, опер!

Самсонов оказался прав, через семь лет Гаврилов со злорадством прочитал об аресте директора Елисеевского гастронома. Андропов, придя, наконец-то, к власти, как капитан на тонущем судне, для наведения элементарного порядка приказал показательно вздернуть на рее первого попавшегося. Директора под улюлюканье толпы приговорили к расстрелу. И вообще, недолгое андроповское правление Гаврилов вспоминал как непрекращающийся праздник — один вид красных корочек валил на колени любого.

Гаврилов был так поглощен воспоминаниями, что едва успел среагировать на подрезавший его машину тупорылый «форд». Красные габариты были у самого бампера, когда он успел вырулить вправо, вспугнув маршрутное такси. Сзади кто-то отчаянно засигналил, и Гаврилов до отказа вдавил педаль в пол, старясь побыстрее уйти от опасного места. Можайское шоссе в этот вечерний час было запружено машинами, хлещущими друг друга по бокам холодной жижей, вылетающей из-под колес.

Так на полной скорости, время от времени ныряя в крайний левый ряд, он и пролетел ярко освещенные окна китайского ресторанчика, где обычно стояла машина ГАИ, едва расслышав трель милицейского свистка. Послушно принял к обочине и даже вежливо сдал задом, подрулив прямо к насупившемуся гаишнику.

Дел было на одну минуту. Он уже достал из нагрудного кармана удостоверение внештатного сотрудника Службы, еще раз помянув барскую щедрость Подседерцева. Машинально отметил, что он не единственный, кого тормознули гаишники. Вдоль обочины выстроились еще три машины, две иномарки и желтый газовский фургон. Водители, переминаясь с ноги на ногу, в меру таланта и опыта разыгрывали сценку «Да не виноват я, товарищ сержант».

Гаврилов приспустил стекло, но выходить из машины не стал. Знал, что эта пришедшая из-за границы мода доводит гаишников до белого каления, но с таким удостоверением можно ничего не бояться.

Гаишник поправил на груди белый ремень и подошел к машине.

— Старшина Петренко. — Он небрежно козырнул. Выражение его лица, красного от холодного ветра, ничего хорошего не обещало. Гаврилов отметил, какие невыразительные у него глаза, как две стальные пуговицы. — Документы — пожалуйста.

— Я спешу, старшина! — Гаврилов высунул в окно полураскрытое удостоверение.

— А это что у вас там? — Старшина указал жезлом в салон.

— Где? — Гаврилов невольно повернул голову. Старшина ткнул жезлом ему в плечо, Гаврилов вздрогнул всем телом, до хруста закинул голову, но крика не получилось, из горла с кашлем вылетели белые хлопья пены.

Гаишник распахнул дверь, перевалил Гаврилова на соседнее сиденье и сам сел за руль. Сзади дружно захлопали двери машин. И «гаишники», и «водители» занимали свои места.

Он пришел в себя от нестерпимого жжения в левой руке. Первое, что увидел, были глаза. Напрочь лишенные какого-либо выражения, словно два стальных шарика. Гаврилов рванулся, но тут же застонал от боли.

— Сиди спокойно. От электрошока еще никто не умирал, — спокойно сказал тот, кого Гаврилов запомнил в форме старшины ГАИ.

Гаврилов осмотрелся. Неизвестно как он оказался внутри фургона и намертво прикрученным кожаными ремнями к креслу. В кресле напротив сидел успевший переодеться в черные джинсы и свитер «старшина». В фургоне еще кто-то был, но Гаврилов разглядеть не смог. Мощный фонарь бил прямо в лицо.

На банальных беспредельщиков похитители похожи не были. Да и сняли его профессионально. Странно, но удостоверение не произвело на них никакого впечатления. Даже очень странно, круче «ксивы» в России просто не существовало.

— Эй, отмороженные, а вам не кажется, что вы нашли приключения на свою задницу? — Гаврилов пошевелил кистями рук, пытаясь ослабить ремни. — За меня же отвечать придется.

«Старшина» с минуту молча разглядывал Гаврилова, потом резко выбросил руку. Острый, твердый, как гвоздь, палец впился в мякоть под правой ключицей. Гаврилов изогнулся от боли, кто-то стоявший за спиной широкой ладонью закрыл ему рот.

«Старшина» опасной бритвой вспорол рукав гавриловской куртки до самого локтя. Гаврилов вытаращил глаза, пытаясь разглядеть, что будет дальше. Тонко пискнул, когда лезвие, вспоров рубашку, холодом царапнуло по коже. Из-за спины свесилась рука со шприцем. Гаврилов что было сил уперся ногами в пол, выгнулся дугой. «Старшина» небрежно ткнул его кулаком в живот. Гаврилов сипло выдохнул и согнулся от боли, насколько позволили ремни.

Прямо перед глазами увидел шприц, уткнувшийся стальным жалом в вену. В стеклянном цилиндрике бурые водоворотики крови смешивались с прозрачной жидкостью. Укол «старшина» делал профессионально.

— С ума сошли, гады? — прошептал Гаврилов.

Руку со рта убрали, но кричать он не рискнул.

«Старшина» передал кому-то в темноту использованный шприц, достал из кармана часы на цепочке, щелкнул крышкой.

— У тебя есть две минуты подумать. — Голос у него был такой же невыразительный, как и глаза. — Потом начнет действовать препарат, и станет больно. Очень больно. Почувствуешь, как от жара плавятся нервы и мышцы отслаиваются от костей. Будешь врать или в молчанку играть, введу еще дозу.

— Что вам надо, сволочи?! — Гаврилов уже почувствовал первый удар жара, показалось, кровь превратилась в кипяток, и сердце теперь гонит по венам обжигающие струи.

— Все о Подседерцеве, Самвеле Сигуа, Максимове и Журавлеве, — как автомат произнес «старшина», уставившись своими стальными глазами в мокрое от пота лицо Гаврилова.

Ад оказался рядом слишком неожиданно, не было мучительного ожидания, бессонницы, требовательного звонка в дверь. Не было медленно распахивающихся створок ворот. Он еще не умер, еще отчетливо помнил жизнь, но уже необратимо проваливался в бездну. И геенна огненная, растекаясь по венам, уже жгла изнутри взмокшее от боли и страха тело.

«Конец! Это не проверка Подседерцева… Это чужие. Долго выжидали, а в оборот взяли в самом конце. И „жучок“ они в машину сунули, они, а не Подседерцев! Суки, вывернут же наизнанку, но своего добьются». — Гаврилов прислушался к себе и вдруг понял, что можно не играть в героя, ни сил, не желания сопротивляться не было, он уже сломался, его сделали.

По ожившим глазам «старшины», смотревшим теперь с нескрываемым интересом, понял, что сейчас его собственное лицо мертвеет, как у того скрипача перед воротами Лефортова.

Он знал, что по его заострившемуся лицу, уже ставшему безжизненной маской, крупными градинами текут слезы, смешиваясь с липким потом. Живот свело от спазма, Гаврилов машинально сдвинул колени, не удержался, да и не хотел сдерживаться, и тонко, по-бабьи завыл.