Ахука был Наблюдающий Небо. Минуло три лунных месяца с той ночи, когда Великая Память приказала ему, стать Охотником. Он повиновался с готовностью — Врач Дэви предупреждала его, да и он сам чувствовал, как сжигает его мозг бессильная ярость. Иногда, сидя в пещере Наблюдающих Небо, он поднимал голову и грозил Звезде оскаленными зубами, как волк. Да, он пошел в Охотники от бессилия, но уже с некоей мыслью, которая развилась в нем за эти три лунных месяца.

Прежде он думал, что Нараны подыскивают каждому подходящую дорогу.

Теперь он знал, что люди безразличны Наранам, как муравьи, бегающие у подножья дерева. Кому–то из них должно направиться за добычей, и выбор падает на самых суетливых.

Три луны назад Великие начали посылать людей на Границы. Одним из тысяч был Ахука, Наблюдающий Небо. Он расстался с Дэви, расстался с местом в пещере Наблюдающих и с привычкой проводить рассветные часы перед Ухом Памяти.

Слоны сбиваются в стада. Пожиратели крыс зажигают костры между камнями. Младенец прислушивается к ударам материнского сердца. Ученый приобретает чувство безопасности, созерцая и творя стройную картину мироздания — это его стадо, его костер и мягкое спокойствие материнской груди. Ахука потерял чувство безопасности дважды: первый раз, когда вопреки наукам о небе вспыхнуло новое светило, и второй раз, когда он понял, что Равновесие гибнет под лучами Звезды.

Ахука томился. Пять месяцев тому назад в полночной части небосклона вспыхнула Звезда. Она вставала каждый вечер, прежде чем заходило Солнце, и, мерцая, поднималась высоко, чтобы вспыхнуть с наступлением темноты невиданным, прозрачным, голубым светом, залить им дороги, вершины спящих деревьев, гнезда рабочих обезьян под широкими листьями. Звезда прокатывалась над плоскогорьем и садилась за Рагангой. Пять месяцев тому назад ее увидели все. Но прежде ее заметили Наблюдающие Небо, те, что работали в обсерватории Высочайших гор. Да, полгода тому назад они передали весть по гониям, и Ахука в следующую же ночь улетел туда, за полуночную Границу, в царство холода и света. Далеко за границей обитания простирались горы, уступами вверх, и еще вверх, и небо здесь было бледно–голубым, как свет новой звезды. Птица, свистя гигантскими взъерошенными крыльями, тяжело тянула вверх — воздух был уже разреженным, жидким и леденил тело, Ахука был тепло одет, впервые в жизни он натянул на кожу звериные шкуры. Едва опустившись рядом с чахлой гонией, Рокх набросилась на пищу, нетерпеливо оглядываясь, наклоняя огромную черную голову. Клюв ее был приоткрыт — Рокх задыхалась здесь, на высоте в четыре тысячи шагов. С ее спины сгрузили корзинки с нардиками, закутанные в мягкие теплые листья, и она взлетела, стоило лишь Ахуке крикнуть: «Домой!» Охотники, странные и неуклюжие в мохнатых одеждах, проводили ее глазами и повели Ахуку к Наблюдающим Небо.

Тогда Ахука впервые кое–что понял. Здесь, где ближайшая Великая Память отстояла на четыре часа полета; где связь с ней по гониям была сложным и затруднительным занятием; где не было услужающих животных, и не было животных–строителей, и сотни разновидностей плодоносящих деревьев, и полусотни растений, создающих удобства. Где приходилось носить воду для умывания, а побриться было нечем (тогда Ахука и отпустил бороду). Здесь, где было только два — два! — растения, приносящих съедобные клубни, и Наблюдающие Небо сами шлифовали себе стекла, а Охотники несли охрану без гепардов, обезьян и Птиц… да, здесь Ахука кое–что понял.

Прежде всего он понял, что далеко за границей обитания тоже можно жить — мерзнуть, страдать от однообразной пищи, но жить более плодотворно, чем там, в полуденной стране. По ночам к пещере обсерватории подкрадывались снежные барсы, и дежурные Охотники поражали их тяжелыми стрелами, а Наблюдающие Небо не отрывались от своих труб, направленных на новую звезду, беседовали и спорили. И ничего не сообщали Наране об этих спорах. Предмет их был удивителен — Наблюдающие Небо спорили о природе звезд!

Было установлено: звезды есть огненные планеты, подобные солнцу. Они неподвижны, ибо слишком удалены от Солнца и Земли. На Равновесие они не влияют но той же причине, их лучи слишком слабы, чтобы исказить его течение. Самые тонкие опыты с нардиками подтверждали это мнение — ни один нардик не отклонился в своем развитии под светом звезд. Под лучами Солнца нардики изменялись буйно и разнообразно, каждая разновидность на свой лад. По изменению десятка разновидностей можно было составить полную картину того, как Солнце в настоящую секунду влияет на Равновесие. Еще в воспиталищах каждый узнавал, что эта зависимость была установлена свыше тысячи лет назад Киргаханом, великим ученым. Он показал, что в период больших солнечных пятен нардик из разновидности «круглая ящерица» прозревает, пролежав полчаса под лучами великого светила. В то же время белые жуки гоний наполовину сокращают кладку яиц, и большие муравьи гоний лишаются пищи тоже наполовину и потому начинают пожирать зеленых тлей третьего и пятого вида, что, в свою очередь, пагубно сказывается на гениях — приемные раструбы наливаются избыточным соком, который в обычных условиях отсасывается тлями. Киргахан же (к слову, даже не подозревавший о пятнах на Солнце), выразил мнение, что в будущем с помощью нардиков можно будет предсказать любое изменение Равновесия. А, предсказав, исправить вредное влияние Солнца на Равновесие. По традиции, Киргахан считался первым Наблюдающим Небо. Его пророчество сбылось, и его метод стал всеобъемлющим. Не только тончайшие изменения солнечного света, но и невидимые «ночные лучи» стали контролироваться Наблюдающими Небо. Тысячи нардиков в разные часы дня и ночи извлекались из пещер Нараны, их магери, и, урча и повизгивая, вбирали в себя лучи. Некоторые начинали расти, некоторые оставались неизменными, некоторые гибли. И в том, как они росли и за какое время умирали, и какие из них оставались неизменными, был глубокий смысл. Тысячи слов непрерывно сообщались Великой Памяти учеными: о каждом открывшемся глазке, о каждом отросшем когте, о каждом орехе, съеденном каждым нардиком. И в каждом поселении Великая Память выслушивала все это — в двухстах поселениях пятьюдесятью тысячами ушей, выделенных для Охраняющих Равновесие. Нарана сопоставляла эти речи и связывала их с другим потоком сведений. О том, как ведут себя твари Малого Равновесия — насекомые, черви, пауки и моллюски. О том, как плодоносят и цветут деревья, как растут слонята в питомниках и дети в воспиталищах. Сколько детенышей наметали крысы, и сколько жуков–медальонов всползли на деревья и засохли, готовые к употреблению. Какие раны принесли патрульные собаки с Границы. Сколько белок, носорогов и нетопырей пересекло Границу. В каком округе появились жгучие мухи. Хорошо ли слышно по гониям. Охотно ли взлетают птицы Рокх. Сколько стариков пришли к Врачам и попросили смерти. В каком возрасте были умершие случайно, и сколько их было. Началась ли любовная игра у гепардов, в избытке ли пищи у домашних обезьян. Охотно ли работают Художники, и на чем они рисуют сегодня — на листьях ниу или на скалах. Поднялась ли вода в Реке Заката, и насколько. Появились ли новые гнезда вдоль Границы. Сколько крокодилов осмелилось подняться к левому берегу Раганги у излучины, что рядом с большим слоновьим питомником.

В этом потоке сведений нардики — искатели лучей составили часть малую, но более важную, чем все остальное. Вспышка на Солнце — и тысячи тысяч следствий начинают сливаться в следующие тысячи следствий и сами становятся причинами. Первой причиной великого нашествия крии были солнечные лучи. Тогда Граница была прорвана, и крии продвинулись очень глубоко, прежде чем их удалось остановить и повернуть назад. Солнце давало благо, и Солнце приносило беды, но за тысячу лет Наблюдающие Небо не заметили, чтобы лучи от неподвижных звезд влияли на Равновесие. Ни одного раза! После Киргахана Наблюдающие Небо убедились в этом, а последующие поколения еще и еще раз подтверждали — звезды безопасны для Равновесия. Поэтому звезды не следует наблюдать — это вредно для Равновесия! Наблюдающие Небо должны изучать Солнце. Только Солнце, во имя великого Равновесия! Так считали Нараны. Во всяком случае, иных мыслей они не высказывали. И об этом Ахука еще не думал шесть месяцев назад, когда птица Рокх улетела, оставив его под синим небом и под буранами полуночных гор.

Бураны налетали часто. Наблюдающие Небо затягивали чехлами свои инструменты, — любой Кузнец сказал бы, что в этих инструментах слишком много меди и серебра, что инструменты еретические… но постой, Ахука!

Утишься, успокойся. Будь спокоен и гладок. Ты — ученый.

Спокоен и гладок, как рукоять ножа в ладони. Как тетива лука, звенящая в ожидании.

И он ждал. Ахука, Наблюдающий Небо, лежал в развилке древесного ствола и охранял пришельцев от потерявших имя. Он висел над перекрестием трех дорог, ведущих к лечилищу, неподвижный, как гепард в засаде, и его гепард тоже был здесь, он затаился в поросли молодых дынных деревьев и лежал тихо, подергивая кончиком хвоста, прислушиваясь к дыханию Охотника. Земля отвернулась от Солнца. Привычным взглядом Ахука отыскал яркую звезду, ту самую, что пять месяцев тому назад сияла над пораженным Равновесием. Сейчас она была просто самой яркой звездой небосклона, но дело было сделано. Равновесие погибало, сраженное ее бледным и ослепительным светом. Погибало! Равновесие — это дети в воспиталищах, и не больше трех детей на одного Воспитателя. Это Врачи — один на восемь человек, и все, что связано с рождением новых поколений. И услужающие животные, и животные–строители, и плодоносящие деревья, и растения, создающие удобства. Гонии, быстроходные слоны и лошади, боевые обезьяны, и гепарды. И Нараны…

Утишься и успокойся, Ахука. Твои дети еще не увидят гибели Равновесия.

«Не все ли мне равно? — спросил Ахука самого себя. — Мои дети? Я их не видел. Они растут в воспиталищах».

Теперь он сомневался во всем, что прежде считал незыблемым. Так ли необходимо, чтобы все дети росли вдалеке от родительских глаз? Пятью месяцами раньше он считал такой порядок разумным и неизбежным. Воспитатели должны воспитывать, а Наблюдающие Небо — смотреть в трубы, изготовленные Кузнецами, и облучать нардиков, выращенных Хранителями Памяти, и общаться по гониям, и есть плоды, и пользоваться дюжинами дюжин благ, даваемых Управляющими Равновесием. Каждому человеку — свое дело. Каждой касте — свой жук–медальон. Тогда почему твой голубой жук, Ахука, постукивает по поясу Охотника? Почему ты лежишь в засаде, как Охотник на тропе Большегубого?

Равновесие рушилось.

По совету Нараны Ахука стал Охотником.

Он усмехнулся, лежа на гладком толстом суку. В недобрый час Нарана послала его к Охотнику Джаванару. Теперь он умеет подстерегать и обрушиваться на врага сверху, и посылать стрелы, и натравливать гепардов и боевых обезьян. Он усмехнулся и повел глазами к большому ручью, журчащему перед крайним домом лечилища. Над водой притаился Тан, его гордость — боевая обезьяна, приученная к услужению. Три собаки лежат веером в траве перед домом Раф–фаи. Ждут. А пришельцы ничего не знают, и он забыл дать им бахуш, но Дхарма — Врач, и на нее можно положиться. Вот Дхарма, она стала Врачом при Охотниках сразу после воспиталища. Она выбрала рыжебородого пришельца Колия, и это хорошо. Самому Ахуке также нравится Дхарма, и рыжебородый ему приятен. Да, пришельцы… Другой мир! В одном их летучем доме больше железа, чем все Кузнецы перерабатывают за год… воплощенная ересь, бессмыслица, имеющая для пришельцев глубокий смысл. Это очевидно. Другой мир… Хотелось бы знать, где он, этот мир. Холодная планета, возможно — Утренняя звезда, ибо они прибыли одетыми, страдают от жары. — думал Ахука. Потом он подумал, что рыжебородый Колия, называющий Тана Тар–расом, не расстается с поделкой из железа, многосоставной, тонкой, чистой, почти нечеловеческой по тонкости и чистоте. Ахука совершил дважды непристойный поступок, проявив любопытство и прикоснувшись к железу без необходимости, но вещичка и сейчас была как перед глазами — холодная, чистая, с бесшумным ходом. Позже он переломит себя и спросит у пришельцев, какой из наук служит этот предмет, состоящий, несмотря на малые размеры, из трех дюжин частей. Прищурившись, Ахука представил себе короткую трубку, спрятанную под желобчатой накладкой, удобную рукоятку, в которой находился прямоугольный предмет, содержащий восемь коротких палочек, наполовину из светлой меди, наполовину из тусклого железа. Он почувствовал прилив гордости при мысли, что первым оценил пришельцев по достоинству. Они — Большеголовые, хотя их Науки пользуются железом, хотя одна из заповедей и утверждает, что совершенство достигается только в живых Науках, а железо и прочие рукоделья уничтожительно влияют на живые Науки.

А может быть: палочки из меди и железа — семена? И пришельцы в своих мертвых, рукодельных Науках добились такого, что сеют медь и железо семенами? Это меняет дело. Это изменило бы дело, если бы было возможно, поправил себя Ахука, зная, что это невозможно. Солнце не даст прохлады, железо не даст побега.

Он запутался и рассердился на себя. Железо не даст побегов, а он говорит себе не истинное и притворяется бессмысленной корягой, подобно крокодилу на отмели. Он прячется здесь не затем, чтобы охранять пришельцев — потерявшие имя не сделают зла пришельцам. Только посадят их на Птиц и отвезут к железному дому. Не хочет он, Ахука, чтобы рыжебородый покинул Равновесие! И Дхарма не хочет, по другой причине, а он прячется здесь, ибо знает, что Брахак остался в подземелье Великой, и некому посадить пришельцев на Птиц. А завтра может быть и поздно, железный дом летает не всегда…

Величайший, тягостный стыд обжег его лицо — он хитрит и извивается, как безногая низшая тварь… Вот он, притворяющийся Охотником в засаде, говорящий не истинное!

Врачи говорят: «Носящий в себе Раздвоение должен оставаться целым, как плод». Сейчас Ахука мучительно ощутил Раздвоение и поспешил достать припасенный бахуш–ора. Мозг Ахуки яростно спорил сам с собой: «Он действует на благо Равновесия!» — кричал Ахука–Охотник. «Хитроумный, так же полагает и Нарана, якобы действуя на благо Равновесия!» — насмешливо отвечал Ахука–мыслитель.

Он сжал зубы, терпел. Наконец подействовал бахуш–ора.

Он снова Охотник. Он лежит на дынном дереве, следит за тремя дорогами и слушает дыхание гепарда. Зеленоватый свет проникает сквозь Листья домов, светится желтым трава на дорогах, прохожие скользят по световым полосам, беспечно улыбаются друг другу. Он, Ахука, видел все, и его дыхание не участилось, когда гепард Укха пополз к левой дороге. Тан соскользнул с дерева. На дороге желтели, покачивались три тела. Тяжкие, как носороги, поднятые на дыбы.

Не к добру ты, Нарана, сделала его Охотником! Он неторопливо съехал по гладкому стволу на землю. Лук и колчан стояли, прислоненные к стволу — две стрелы в пальцы, третью на тетиву взял Ахука–Охотник и свистнул коршуном: «Звери, ко мне!» Он выйдет на перекресток навстречу… «Кому ты выйдешь навстречу?! — прокричал Ахука–мыслитель. — Это нардики!»

Он остановился под прикрытием широкой ветви. Луна висела над деревьями. Она была желтая, как дыня, и казалась разрезанной пополам стволом большой гонии, возвышающейся вдалеке над холмом Нараны. Прямо перед Ахукой короткое колено дороги было высвечено лунным светом, падающим вдоль стен. На этой дороге и на темной дороге справа не было ни души. Но слева подходили трое, которых он увидел сверху, причем один был на свету, а двое — в черно–зеленой тени кровли.

Он почувствовал, что земля вздрагивает под их ногами. Втянув ноздрями резкий запах гепарда — Укха боится, жмется к ногам — он оттолкнул ногой глупую кошку. Прижал натянутую тетиву к щеке, в просвете между листьями поймал в прицел круглую безглазую голову, выпустил стрелу. Мгновенно поймал тупец второй стрелы и снова прижал тетиву к щеке.

Тварь, взмахнув длинной рукой, отбросила стрелу в полете — сверкнуло белое оперение. Гиганты не могли остановиться сразу, они скользили, упершись ступнями в траву, и между их массивными телами проскользнула согнутая белоголовая фигурка.

Ахука ослабил тетиву — перед ним стоял Хранитель Памяти. Он пересек поляну перекрестка и был так близко, что концом стрелы Ахука мог бы прикоснуться к красному жуку на его груди.

— Человек, уходи! — приказал Хранитель. — Ты слышишь меня?

Ахука молчал.

— Уходи! Ты должен знать меня, — утвердительно сказал Хранитель. — Со мной идут посланцы Великой Памяти, повинуйся!

Твари стояли недвижные, как скалы над Рагангой. Ни малейшего движения не было на перекрестке, и Ахука понял, что дороги закрыты от самого Подземелья. Бессознательно он начал думать не на раджане, а на языке Памяти. Пропел, обращаясь к Хранителю:

— Учитель, а ты с трудом говоришь на раджана!

— Ахука, сын мой! — безмерно удивился старец.

— Зачем ты ведешь их, учитель?

— Такова воля Нараны.

— Разве Нарана приказывает?

— Таков совет Нараны. Уходи.

— Я бы ушел, — сказал Ахука. — Но с тобой нардики. Не дам я убить пришельцев, учитель.

— Дитя… — сказал старец.

Луна уже всплыла над кронами. Ахука видел мудрые, воспаленные глаза старого Хранителя, застывшую на его лице улыбку, и гигантских нардиков, застывшихна дороге. «Они должны весить две дюжины дюжин горстей, — думал Ахука, — а обычные нардики весят одну горсть… быстро распорядилась Великая Память… воистину, ее возможности безграничны…»

— Дитя, — повторил учитель. — Пришельцы угрожают Равновесию, нардики отнесут их, посадят на Птиц, и они уйдут. Равновесие будет спасено.

— Ты волен был попросить их уйти.

— Они полны любопытства, сын мой. И ты полон любопытства… таковы ученые. Сын мой, не ставь знание превыше Равновесия. Забудь о пришельцах. — Он обернулся. — Веди их, Кхиру!

Дрогнула земля. Округлые гигантские тела миновали полосу лунного света. За ними пробежал один из младших Хранителей, бывший Кузнец, скрылся в тени. Ахука услышал, как испуганно пыхтит Тан, и, спохватившись, присвистел собак, карауливших вход в лечилище.

— Приходи ко мне завтра, Ахука, — сказал старец. — Нарана ценит, что первое предупреждение о Звезде передал ты. Сын мой, не говори с людьми об этом деле, остерегись. Нарана не остановится ни перед чем для спасения Равновесия…

— Дхарма! — звали от входа.

Девушка оттолкнула Кольку и длинным прыжком, как кошка, метнулась на голос.

— Что она хотела сказать? — спросил Володя. — Бешеная.

— Да уж, прыжочки, — выдохнул Колька. — Почему мы «большеголовые» она спрашивала.

— Это я понял — связывает Нарану с формой нашего черепа… А что она толковала о крысах?

— Ты же слышал. «Почему мы не крии или не пожиратели крыс?» Одурела совсем!

— Не так уж одурела, — сказал Володя. — Они предубеждены против нас, не имеющих живых информационных центров, как мы были предубеждены против них, не имеющих письменности. Заметим, — он стенографировал и говорил, — заметим, что предубеждения такого рода всегда, или почти всегда неоправданны… Но каков темперамент!

— Постой–ка, — сказал Колька. Он узнал басистый голос Брахака и пошел к двери, стараясь не шуметь ногами. Проклятые ботинки!

— …Опасно. Я не хочу брать сторону тех или других. Разбуди Раф–фаи, заставь подняться… посади, повтори утреннее лечение…

— Кому помешали они, Брахак?

— Смири свой нрав. Приготовь раненого в дорогу… Теплой полуночи…

Колька прошуршал на прежнее место. Догнать Брахака, поговорить? Нет, навязываться мы не будем…

— Что такое? — спросил Володя.

— А ничего. Флиртует.

— Энергичная женщина, — затем невнятное бормотанье. Сидит, пишет.

Именно в эту секунду Кольку и прихватило безошибочное ощущение: влип. Бессмысленное такое, но безошибочное. Во что–то он ввязался или ввяжется сию секунду — он понял это но острой, мгновенной зависти к Бурмистрову, который спокойно собирает информацию, не влипнет и спокойно уйдет. Может, поблюет после перехода. А я влипну. На какой секунде? Кабы знать где упасть, так соломки подостлать. Стоит советоваться с Дхармой, не стоит? Где же этот Ахука, интеллигент чертов? «Приготовь раненого в дорогу…» Хорошо, если к баросфере, а, может, и еще кой–куда.

Он бы меньше беспокоился, разгуливай вокруг вооруженная охрана или толпы любопытных, пускай враждебные, или еще какие. Любая определенность лучше, чем это — просторный пустой дом, крякающие лягушки в стенах, белый профиль Рафаила и непонятная женщина.

Становилось не то чтобы страшно, а неприятно, как во сне. Нажимаешь, оно подается во все стороны, как резиновое, не прорвешь, одна надежда — проснуться…

Да, надо вырываться отсюда.

Дхарма вернулась, смотрит. Он кивнул ей, Володе сказал: «Ты, значит, посиди, а мы потолкуем». Подошел, присел на лежанку с нардиками. Как обращаться — «Дхарма» или «Мин»?

— Мин, я слышал голос Брахака. Он говорил об опасности?

Она сидела, зажав руки между коленями.

— Опасно… сопротивляться тем… кто придет за вами… — мысленно переводил он ее слова, — чтобы отвести вас… к железной дыне.

Неожиданно и фальшиво он осведомился:

— Разве мы мешаем кому–либо?

Она промолчала. Колька заглянул ей в лицо, и взгляд его отдернулся, как рука от раскаленного металла. Он отвернулся будто бы посмотреть на Рафаила, а глаза ее горели на нем, как два ожога.

Очень хотелось курить. Он шесть лет не курил. Сейчас руку бы отдал за сигарету. Смотрит! Сидит такая, какая есть — тонкая, гладкая и округлая, и коричнево–матовая, как старая скрипка — смотрит… Сопротивляясь неслыханному томлению, он злобно подумал что такие глаза надо под паранджой прятать, наглухо, насовсем…

Он разозлился — давно было пора. Злость отшибает сексуальные эмоции. Он хочет вернуться, и он вернется, тоже мне обольститель, светловолосая бестия… Злобно фыркнул на Бурмистрова — проверку придумал, экспериментатор! А ну, Карпов, прекратите эмоции… «Тик–так, тик–так, не стучите громко так». Вы еще не влипли, Карпов, и, будем надеяться, благополучно вернетесь в городок, под осенний мелкий дождичек…

Девушка молчала. Он спросил четким, официальным голосом:

— Кто желает нам зла, Дхарма?

Она ответила сдержанно:

— Раджаны никому не желают зла, Адвеста.

— О чем же толковал Брахак?

— Ученые Равновесия недовольны вашим пришествием…

— Постой, во имя Равновесия… — он перебил ее и осекся. За шесть часов в него вдолбили даже обиходные выражения: «Во имя Равновесия» — а он и знать не знает, какой в них смысл.

— Это ваше Равновесие, это… это охрана?

Он бы спросил: «Это полиция?», но слова не знал.

— Охраняют Охотники… — Она прищурилась на Кольку, подняла ладонь движением властным, ловким и очень выразительным: сейчас она объяснит именно то, что его интересует. — Охотники охраняют Равновесие от всего, живущего по ту сторону Границы. Он всего живого, с чем не могут справиться наматраны…

— Наматраны?

— Животные и растения, охраняющие Равновесие на Границе.

— А! Вовк, я тебе рассказывал.

Володя ухитрялся писать, балансируя блокнотом на колене — левой рукой придерживал очки. Дхарма теперь смотрела иными глазами, просветленными от любопытства, и вся ее фигурка выражала пронизывающий интерес. «Почему вы Головастые?» — задала загадку!

— Три солнца прошло, — заговорила она, — и три солнца я думала. Как все ученые, прослышавшие о железном доме… Охотники прошли на Птицах всю землю, Головастых нигде не встретив, — о–а, огромные кузницы построили железный дом! Таких нет на Земле… — Она как бы делала усилие, чтобы спросить, и не могла… — Врач Лахи думает, что вы рождены подобной Земле планетой, спрятанной за Солнцем…

— Изящная гипотеза, — пробормотал Володя. — Зеркальное отражение…

— Это говорил бритый, Врач, — быстро пояснил Колька. — Ахука — астроном, эх — куда же он подевался? Нет, Дхарма, мы не с планеты, спрятанной за Солнцем, мы… мы…

— Не знаем, как наша Земля соотносится с вашей, — механическим голосом подсказал Володя.

Колька перевел. Девушка кивнула, пылая от смущения, как черная роза на солнце. Обычаи, что ли, запрещают им расспрашивать гостей?

— О Границах я скажу, Адвеста. Пришествие ваше означает, что Равновесие имеет иные Границы, сверх известных нам. Но первый закон Границы приложим и к железному дому: «Случайное полезно. Намеренное — вредоносно».

— Не понимаю.

— Я понимаю, — сказал Володя. — Продолжай.

— Намеренное вредно… А мы, Охотники, намеренно ввели вас в Равновесие, мы нарушили закон. Границы, ибо не могли вас прогнать, ибо Раф–фаи был ранен, и никогда прежде Границы не пересекались Головастыми. Нам должно было вас прогнать, Адвеста…

— То есть как прогнать?

— М–молчи… — с тоской сказал Володя. — Продолжай, мы слушаем.

— Что же мы, слепни, чтобы нас прогонять? — возмущался Колька. — Дхарма, в законе нет мудрости, вредно случайное, а не намеренное!

Она снова, как четверть часа назад, поразилась до оторопи, но сдержалась. Только повторила, глядя расширившимися глазами: «Вредно случайное, а не намеренное…» Неожиданно Бурмистров добавил масла в огонь.

— Разве мы — поедатели крыс? — спросил он и уставился на Дхарму.

Она ответила:

— Вы более вредоносны, Володия! Пожиратели крыс нарушают Малое Равновесие. Вы, железные Головастые, нарушаете представление ученых о незыблемом.

— Эге, подобрались к сути, — сказал Володя. — Что же вы считаете незыблемым?

Дхарма ответила одним словом, которое в переводе имело смысл: «порядок развития» или «степень развития».

— Поясни примером, — попросил Володя.

Она улыбнулась через силу:

— Умение производить поделки из камня или железа мы незыблемо полагаем нижним. Даже крии пытаются обтесывать камни. Умение выращивать и управлять мы полагаем умением Равновесия.

Опять Равновесие! Колька уже открыл рот, чтобы выяснить раз и навсегда, что подразумевается под этим понятием. Володя жестом остановил его.

— По этому пункту все, Николай. Оставь ее в покое. Не то мы делаем, ей мучительно трудно, по–моему…

— Жалостный ты мой. Почему ей — мучительно?

— Ты б не юродствовал, Николай…

Бурмистров был прав, наверно. Рехнуться было впору от неизъяснимого чувства — этот мир вывернут наизнанку, как свитер двойного плетения. Фактура та же, но все узоры наоборот.

Девушка поспешила воспользоваться провалом в разговоре — отошла к Рафаилу, потом к нардикам. Из стены достала бесхвостого зверька с огромными глазами, перламутровыми, как у бабочки — посадила на лежанку. Зверек стоял на четырех тонких лапках, как статуэтка, без движения.

— Смеркается, — буркнул Колька. — Ладно, подождем. Давай, в чем ты там разобрался? Что же такое — «Равновесие»?

— Гомеостазис, — сказал Бурмистров. — Мы остолопы. Гомеостазис, не более того… минутку, Коля. Я бы выделил два применения этого термина: обозначение состояния этого общества, и обозначение самого общества. Или сообщества, поскольку в нет включается и животный, и растительный мир. Синтаксически — я не путаю?

— Ты молодчина! — простонал Колька. — Я вот остолоп, точно.

— Ничуть не бывало, — с невозмутимостью отвечал Володя. — Нас учили языку порознь и без словаря. Когда со мной отрабатывали понятие динамического равновесия, я сразу подставил термин «гомеостазис», а ты, очевидно, термин «равновесие». Затем ты переводил в своей терминологии, а я механически записывал. Так и шло, пока я случайно не прослушал сам фразу «Пожиратели крыс нарушают малый Гомеостазис». Понятно?

— Ты молодчина, Вовище!

Со стороны, наверно, они четверо являли собой странную картину. Тот, из–за кого заварилось все дело, лежал в наркотическом сне посреди круглого зеленого зальчика. У стены, ближе к его голове, неподвижно сидела коричневая кудрявая девушка, смотрела в пол. По диагонали зала, сидели с такой же неподвижностью два здоровенных светлокожих парня, и тоже смотрели в пол. Хороший признак — Колька снова мог смотреть на себя со стороны. Значит, стало полегче на душе. Он мельком подумал, что теоретическая находка никоим образом не облегчает их положения, но все–таки стало легче, даже много легче — смешно… Значит, гомеостазис — общество, которое находится в динамическом равновесии — все части сверхсложной системы уравновешены между собой. Это они молодцы, что рассматривают свое общество как равновесную систему — помнят всегда, что хвост вытащишь, а нос увязишь. Собственно, любое общество гомеостатично, если оно не разваливается, но много ли мы, земные, печемся о равновесии всех его частей? Текучка заедает… А тут — правильно. Пограничники, Охотники то–есть, пользуются общетеоретической формулой. «Случайное полезно, намеренное вредно», все правильно… Любое воздействие на гомеостатическую систему можно рассматривать как случайное, с той или иной вероятностью. Здоровая система легко переваривает случайное воздействие. Скажем, не всегда легко, но переваривает. А намеренное воздействие — оно ведь намеренное, и только у человека бывают намерения, причем он сам является сложной системой. Одна система воздействует на другую. Иными словами, нельзя разрешить Охотникам пропускать через Границу кого–то по своему выбору — через нее и так просачиваются случайные гости. Правильно… И последнее. Для «железных людей» могли бы сделать исключение, кажется, не посчитаться с гипотетической угрозой системе… Кажется–то кажется, и цивилизация могла бы не опасаться трех жалких пришельцев, но все–таки они правы. Наше появление имело ничтожную вероятность, а опасность представляют именно маловероятные события. Инстинкт любого животного говорит: «бойся непонятного»; весьма вероятный грипп не страшен, маловероятная чума смертельна…

«Но система, система! — возражал себе Колька. — Мощна ведь системища, двести городов. Нараны эти, пища с неба валится». И тут же находил еще одно оправдание для хозяев: чем система сложнее, тем больше вилка между затратами на ее сооружение и на ее разрушение. Сформировать мозг ученого стоит огромных затрат, а уничтожает его легко двухграммовая пуля — цена копейка — посылается в дыхательный центр, и готово. «Эффектом разбитого стекла» они окрестили этот парадокс на кибернетических семинарах, или «эффектом стекла и рогатки».

…Шлеп–шлеп, шлеп–шлеп… Они подняли головы. Из–под стен выпрыгивали шюскохвостые крысы. Дхарма подталкивала переднюю к столу — ногой, кончиками пальцев.

— Что, пора? — спросил Колька.

— Земля отвернулась от Солнца, пора.

Смеркалось быстро. Померк, погас внешний свет, пробивавший листья. Почернел прямоугольник входа. Зелень стен, медленно разгораясь, просияла холодным огнем. В желто–зеленом свете кожа девушки стала похожей на полированное лимонное дерево, губы почернели.

На секунду они встретились глазами. Он отвернулся, пошел осматривать стены. Володя помог Дхарме снимать с больного «одеяло» — крысы срезали ветки, ковыляя на задних лапах. Лупоглазый зверек неподвижно сидел в своем углу.

— Колюня, шрам начисто заровнялся, — усталым, радостным голосом сипел Бурмистров.

— Вот и лады, — сказал Колька.

Он выглянул в черноту поляны. Увидел поверху, по кронам верхнего яруса неясные блики, высветления — поднималась луна. Огромные переливчатые звезды изредка мелькали между ветвями. «Ах, Белая Земля, почему свет твой так сладок и дурманящ?» — пропел в его груди незнакомый голос. Он встряхнулся. Из темноты волнами наплывала далекая музыка. Так мог играть только огромный мощный оркестр — казалось, что звуки катятся в глубине земли, как грохот отдаленного взрыва.

Он вернулся к столу, когда крысы утаскивали последние клочки «одеяла». Володя, едва не уткнувшись носом в Рафкину грудь, пытался найти следы страшных синяков и царапин, притоптывал в восторге — Рафаил выглядел как новенький. Плечи у него, что ли, окрепли? Колька решил, что ему показалось — свет уж очень обманчивый, бестеневой. Он расстегнул сумку с пистолетом, сдвинул предохранитель и проверил: «огонь», правильно. Сумку переместил на левое бедро, и два раза попробовал, чтобы сразу ловить рукоятку. Все это он проделал очень внимательно. Вынул обойму, добавил еще один патрон на место введенного в ствол. Девять выстрелов лучше, чем восемь, — подумал он, тут же вспомнилась надпись на плакате, которую перед стартом он забыл со страха:

«У меня девять жизней, у тебя — только одна: ДУМАЙ!» Он подмигнул лупоглазому зверьку — зверек оказался похожим на карикатурную кошку с того же плаката — глаза, ушки — забавно.

Поверх стола он видел, как Дхарма наклонилась над корзинками — кормить нардиков. Сморщившись от усилия, оторвал глаза от ее спины и ягодиц. Выругался про себя. Володька, вытягивая от интереса шею, заглядывал в корзинки. Дхарма сосредоточенно совала нардикам орехи. От корзинок потягивало формалином. Ровно дышал Рафаил. Колька снял с него руку и пошел наружу.

Это было правильно. «Правильное решение» — похвалил он себя. Он там и не нужен совершенно. Мин лучше знает, что делать. Золотая девчонка. Налетает на человека, как ураган. Их–то роль была совершенно пассивной — словно они попали в ураган, и всего работы было — стоять на палубе, привязавшись к снасти. И тогда он решил правильно. Послушался ее и решил остаться, а не тащить Рафку с его ногой и разбитой печенкой в свое Пространство. А что, Совмещенные пространства — побольше любого океана… Ну, вот он и пригляделся в темноте.

Поляна была замкнута по кругу, с единственным проходом влево — в сторону поляны Памяти. Кроме двери, из которой вышел Колька, светились зеленоватым светом еще три, то есть на поляну приходились еще две палаты этой странной больницы. Еще засветло он сообразил, что каждая палата имеет подсобное помещение, в котором держат нардиков и прочий медицинский скарб. Подсобка сообщается с палатой не дверьми, а чем–то вроде окошка — это он только что проверил. Здраво рассуждая, его приготовления были довольно–таки детскими. Объяснили же — придут, чтобы отправить к баросфере. Но был какой–то неясный пунктик, что–то вызывало опасения. Ахука скрылся, Брахак шепчется за дверью… Лучше он подождет здесь. Так будет надежней.

Позицию он выбрал между двумя парами дверей, но оси просеки. Если засада в соседней палате, то он перехватит ее в середине поляны. А пойдут по просеке — как на ладони еще издали.

«Вот будет номер, если никто не придет», — подумал он и бесшумно, по плотной, влажной траве продвинулся направо. Луна поднялась довольно высоко и висела над просекой, как большой желтый фонарь. Совсем рядом с ней, в ее серебристом ореоле, чернела вертикальная тонкая линия с метелочкой на конце — а, это большая гония на поляне Памяти… Из травы, в нескольких метрах перед ним, послышался урчащий звук, намек на рычание. Приложив руку козырьком к глазам, он увидел трех собак, неподвижно лежащих в траве. Одна повернула голову к нему и чуть слышно прорычала, будто приказывая ему не шуметь. Собаки явно дожидались кого–то с просеки. Охрана? Или, наоборот, не должны выпускать? Он прошелся к просеке и обратно — собаки следили за ним глазами. Не атаковали.

Некоторое время он просидел, поглядывая то в глубину леса, то на собак. Казалось, что трава на дороге светится. Из лечилища звуки не пробивались, далекая музыка стала едва слышной — лес гремел ночной песней, ровным хором — кваканье, треск, уханье… Собака опять повернула голову — Дхарма проскользнула к нему и положила на плечо горячую руку.

— Колия, — очень странно звучал шепот на раджана! — Колия, Раф–фаи немножко может ходить, а сидит совсем хорошо.

Он сказал:

— Ты сестра наша и мать, Дхарма!

— Пойдем в лечилище, Колия. Здесь собаки Наблюдающего Небо…

Нет. Он помнил испуганное лицо Ахуки и подрагивающий бас Брахака. Нет, он останется.

Рука скользнула по его плечу и, не удержавшись, он прижал ее щекой. Сестра моя, ты — как Белая Земля, как лотос над тихой водой Раганги! Рука погладила плечо, прошуршали тихие шаги. Он опять был один на поляне и унимал дрожь в руках и пение в сердце. Глубоко вздохнул, вбирая в себя густые, как мед, запахи ночи, и внезапно три тени мелькнули перед ним — собаки ринулись и длинными прыжками унеслись по теневой стороне просеки. Идут!

В эту минуту, когда дробное топотанье собачьих ног еще перебивало и глушило чьи–то тяжкие, редкие шаги, Колька заметался. Нет, какой там страх! — после всех событий он стал как слон, в толстой коже. Он чувствовал, что делает лишнее, глупое, и не мог остановиться, не мог, хотя знал: его суперменская отвага дутая. Он просто не хочет возвращаться так быстро — усердствует для самообмана… «Авантюрист, безответственная морда!» — рявкнул он на себя, но где–то в гаденькой глубине полюбовался своим спокойствием, эффектной позой — на колене, с пистолетом под рукой — и отважной готовностью к приключениям. Но вдруг наступила тишина под деревьями. Задрожала земля, и он понял, что ведут слона — за ним, везти к баросфере. Потом, мелькая и раскачиваясь в желтом лунном свете, у дальнего конца просеки появились бесформенные глыбы на коротких могучих ногах. Волной прокатился формалиновый запах. И бессознательно, выждав дистанцию, Колька поднял тяжелый автоматический пистолет и никелевой пулей, разворачивающей и рвущей плоть, ударил правого в голову, качнувшуюся на ребристом краю глушителя. Он вел мушку влево, нажимая на спуск, когда светлый круг ложился на черный шпенек — есть! есть!

Они шли. Быстро. Во всю ширину просеки.

Завыла обезьяна высоко над головой. Воплем загремел весь город.

Колька дал еще очередь и каждый раз видел, как отшатывается чудовищная безглазая голова, а они шли. Как во сне. Оставалось три патрона, но уже не было сил наводить пистолет. Колька застонал. Это было вне реальности, и он пытался проснуться. Шаги приближались с тяжелым шлепаньем. Как спасенье и счастье он увидел, что между чудовищами проскочила тонкая человеческая фигура и вскинула руки.

— Безумец, — проговорил человек. Чудовища стояли за его спиной.

— Зачем ты привел их? — сухими губами прошелестел Колька.

— По воле Нараны.

— Зачем?

— Чтобы вы ушли к железному дому.

Перехватило горло. Он просипел «ле–е…» — первый слог слова «зачем», но за него спросила Дхарма:

— Зачем привел ты нардиков? Пришельцы спешат уйти, они сами спешат.

— Возможно и так, о Врач… Однако Равновесие прекрасно, а железо несъедобно — ты слышала, как пугал он посланцев Великой?

— Как и вы тщились испугать его — глупцы!

Колька молчал.

— Я спрашиваю Пришельцев: согласны ли вы уйти?

— Согласны, — выдавил Колька.

— Слово сказано. До рассвета вы опуститесь у железного дома.

— Хорошо. Но пусть Врач будет с нами. Наш друг все еще болен.

— Ваше желание справедливо, — ответил человек. — Врач полетит вместе с вами, если захочет.

Колька был еще сжат, заморожен ужасом, который вызывали в нем чудовища. Он обходил их взглядом, как мог. Знал, что это из–за Дхармы он не бросает пистолет и не кидается на землю, закрыв руками голову. Хорошо, что Володька не выскочил на выстрелы.

— Поспеши, — сказал человек. — Птицы ждут.

— Пусть уйдут эти.

Человек пропел на языке Памяти: «Возвращайтесь к Наране». Чудовища качнулись, растворились в лунной тени; мерно, глухо вздрагивала земля. Человек улыбался, как ни в чем не бывало. Когда он повернулся к свету, Колька узнал его — один из тех, кто сопровождал старого Хранителя Памяти. Жук на его груди казался черным.

— Поспеши. Птицы Рокх уже накормлены.

Они вошли в лечилище.

Розовый, очень живой Рафаил сидел на боковой скамье и громко смеялся.

— Свисток, дружище! Где бегал, что видал? И ты голый!

Он был слишком шумлив и весел. Колька покосился на Дхарму — она медленно прикрыла глаза — все хорошо.

— Все хорошо, Рафа. Отбываем. Выдворяют нас, как персону нон грата.

— Пинком в задницу, — сказал Рафаил. — Двери отворяют, бандитов выдворяют… У–ах–ха–ха!! — Он заржал с тупой жеребячьей радостью, рассыпая бахуш из кулечка: — У–ах–хаха–ха!!

— Что это?! — вскрикнул Колька. — Он болен!

Володя с мучительной гримасой помотал головой.

— А ты, болван, зачем пришел? — Рафаил обращался к посланцу Нараны. — Голый, черномазый! и девка голая!

Колька вдруг понял, что сидит на скамье, а девушка обнимает его и гладит по щеке. И быстрым, острым шепотом утешает:

— Он здоров, Адвеста, он здоров… Успокойся, успокойся…

— Обнимаются, — удивленно заметил Рафаил.

— Здоров… Я закрыла, его лоб, Адвеста. Володия понял. Я закрыла память во лбу… К утру она откроется.

— Обнимаются… — бормотал Рафаил.

Человек, стоявший у входа, сделал нетерпеливый жест.

— Память во лбу? Володь, объясни, — изнеможенно попросил Колька.

С той же мучительной гримасой Володя стал объяснять, что Дхарма сделала Рафаилу нехирургическую лоботомию, то есть отключила каким–то образом лобные доли мозга. Без этой процедуры Рафаил не мог бы ходить от боли, а сейчас он чувствует боль, но не сознает, что чувствует…

— Так, — вздохнул Колька. — Дхарма… Уверена ли ты, что к утру намять во лбу откроется?

Она погладила его по щеке. Он был так выжат, что не отстранялся — гладит нежной ладошкой, хорошо… Рафаил от возбуждения перешел к тупой флегме. Жевал сушеных термитов, икал. Бледный Володя сунулся в блокнот.

— Поспешите, — сказал человек с черным жуком. Врач Дхарма, ты с ними?

Руки разжались. Девушка поднялась с кален и сурово спросила:

— Кузнец, почему ты распоряжаешься в лечилище?

— Я — Хранитель Памяти, — ровным голосом возразил человек. — По воспитанию я действительно Кузнец, но здесь представляю Нарану. Ты полетишь с больным пришельцем?

— Я — Врач, — сказала девушка.

— Ты полетишь вместо меня и передашь по пиши, когда все кончится.

— Хорошо. Колия, больного надо вести под плечи, я понесу лекарства. Иди, Кузнец…

Все. Больше она не смотрела на него. Утром они расстанутся. Колька поднял себя с беспощадным усилием воли — в этой драке не было гонга на перерыв, и секундант бросил его в последнюю минуту. Он подсунул плечо под Рафкину вялую руку, пробормотал: «Взяли…», и они поплелись к выходу. Волоча ноги, Рафаил хныкал: «Не хочу, не хочу, не хочу!» Человек с черным жуком повел их в черную молчаливую ночь, закрытую сверху куполом лунного света.

Получасом раньше Ахука попрощался со старым Хранителем Памяти на перекрестке трех дорог. Потеребил бороду пятерней, собрал животных на поводки, приласкал Тана, успокоил собак. Он не собирался задерживаться до утра в поселении и идти к Наране, как просил старик, и в то же время не знал, куда себя девать. На Границу он решил не возвращаться по крайней мере еще несколько дней. У него есть дела поважнее, чем возня с пожирателями крыс. Отряд будет выжимать их из Равновесия. Он прикинул, что обезьянолюди прорвались вчера утром. Их отогнали сегодня к ночи.

Ахука еще помнил, как он впервые вышел с Джаванаром на Большезубых, и Охотник уступил ему первую стрелу по матерому самцу с клыками в локоть длиной… Нет, во имя Равновесия! Он еще может действовать. Привычное, собачье подчинение Наране — превозмочь! Он — человек, Головастый… Он дернул поводки — звери остановились. Тан сейчас же спрыгнул с дерева и попросил ласки и сочувствия, глаза у него слипались, как у человека. Обезьяны должны спать много…

«Рр–а–асс! Рра–асс!» В лечилище трижды и еще трижды ударил гром, сопровождаемый короткими пронзительными свистками.

…Впоследствии Ахука очень удивлялся своей наивности. Услышав громы, он подумал, что их издали нардики, пугая пришельцев. Создание нардиков–гигантов само по себе было событием неслыханным и позволяло ожидать других небывалых событий. Намеренное исправлялось сверхнамеренным — высшим авторитетом Великой Памяти. Ахука вновь заколебался. Стоял на перекрестке, глядел в небо. Утренняя звезда была яркой, близкой… Не вернуться ли к месту ночлега, чтобы взять с собой трубу? Хотя бы узнать, откуда они — свою планету они могут отличить, наверное, от других звезд. О–ах, он потерял время, пока ткал, как паук, непрочную паутину. Великая порвала ее одним движением… — Во имя Равновесия, вот они!

Нардики возвращались. Шли навстречу лунному свету. Ахука увидел немигающие круглые глаза, сидящие в складке, примерно там, где у человека были бы соски. Увидел плоские горбы на спинах — как раз, чтобы уложить человека. Он побежал навстречу: спины пустые, рядом нет Хранителя Памяти… «Убили!» — вспыхнуло у Ахуки в голове. Возвращаются пустые — убили пришельцев! Три удара — три смерти! Опрометью он бросился к лечилищу, делая огромные прыжки. Звери тянули его на поводках, рыжая собачья шерсть рдела под лупой, то вспыхивали, то пропадали пятна на спине гепарда. Рушился мир. Погибало Равновесие. Хранитель, глубокий старец! Впервые в жизни Ахука слышал, как человек говорил не то, что думал.

…Он выбежал на поляну — пусто. Крысы–уборщики с писком катились в стороны. Не останавливаясь, ворвался в лечилище — стол срезан, людей нет… Собаки дергали поводки, визжали, торопили в погоню. Ахука припал на колено, чтобы объяснить собакам работу, и увидел палочки из светлой меди. Грызуны бросили их на поляне, испугавшись охотничьих зверей. Шесть палочек блестели в траве. Железных половинок не было, внутри пусто. Похоже на отрезанное колено бамбука… Приказывая собакам искать след пришельцев, Ахука сопоставил шесть громов и эти шесть палочек из железной поделки Адвесты. Вспомнились странные раны на голове и теле того крии, который ранил пришельца. О–о, железо не дает побегов… «Вперед, рыжие!» — послал собак Охотник. Одна, за другой, бесшумно, носом к земле, они опять бросились на просеку. Трубочки Ахука спрятал в охотничью сумку, перевесил на спину лук, подтянул сапожки и побежал за зверями. Собаки его дожидались у первого поворота — пришельцы свернули, не доходя до больших дорог. Продвигаясь быстрой побежкой, Ахука миновал главный ручей, снабжающий водой все поселение. Неугомонные бобры возились в воде, несмотря на позднее время. Здесь снова ждали собаки. Ахука сам увидел на траве отпечатки лошадиных копыт. След вел на полдень. Трава еще не успела подняться, лошадь только что прошла вдоль ручья, свернула на большую дорогу. Ахука пробежал по следу четырежды дюжину дюжин шагов и увидел лошадь. Хранитель ехал навстречу. «Пришельцев довезли до Площади песен и посадили на Птиц вместе с Дхармой. Ближайшее место из пригодных для взлета птиц Рокх, — соображал Ахука. — До Площади песен надо сделать шагов трехкратно помноженную дюжину. Увидеть следы Птиц, а потом бежать в питомник — еще вдвое… Он отстанет безнадежно». Он круто повернул и догнал Хранителя.

— Где пришельцы? — прямо спросил Ахука. — Здоровы ли они?

— Взлетели на Птицах. Они согласились вернуться в железный дом, — дневным, оживленным голосом ответил Хранитель.

— Ты ведешь лошадь в питомник. Я направляюсь туда и заодно отведу ее. Я облегчу себе дорогу.

Хранитель медлил. Ничего удивительного не было в том, что Охотник спешит добраться до питомника.

— Почему ты спросил меня о пришельцах? — осведомился Хранитель.

— Кару–Кузнец, ты меня не узнал… Я стоял у трех дорог со старшим Хранителем, когда ты провел нардиков к пришельцам. Я испугался их и послал в них стрелу, — добавил Ахука наивно.

Усаживаясь на лошадь и провожая Кару глазами, он сообразил, что второй раз за ночь утаил свои мысли в ответ на прямой вопрос. Он думал об этом, когда приказывал Тану собрать собак и отправиться с ними в стан Охотников. Тан хныкал и ластился к нему. Он думал об этом, пока скакал через поселение к питомнику и отводил лошадь на выгон, и бежал к домам, в которых держали Пгиц.

Уход за птицами Рокх не доверяли животным. Птиц нельзя было, как слонов и лошадей, переводить с выгона на выгон — они должны жить на одном месте постоянно, от рождения до старости. Иначе их не заставишь возвращаться домой. В период дождей им надлежало находиться под крышей, так как перья мокли и не давали им взлететь. Поэтому каждая Рокх имела свой дом, как человек. Грызуны убирали из домов помет, обезьяны приносили пищу ко входу, но все прочие работы делали люди — вносили пищу в дом, осматривали и подрезали перья, учили глупых птенцов командам и выводили Птиц на прогулки, когда им не приходилось летать с гонцами. По старой традиции каждый, оседлавший Птицу, именовался гонцом — некогда Рокх поднимались только со специально приставленными искусными наездниками малого роста и веса. Теперь Птицы поднимали рослого мужчину и еще полторы дюжины горстей груза. Правда, их приходилось кормить каждые три часа полета.

В питомнике бодрствовали всю ночь, как и в подземелье Памяти. Дома Птиц светились не изнутри, а снаружи, над входами ветви нависали широкими козырьками, под которыми возились Хранители Птиц, перебирая орехи. Многие дома пустовали — на Границе, было неспокойно, и Птицы работали, перевозя Охотников. Рокх охотнее летает ночью, чем в полуденный жар, но все равно слишком многих нет на месте… Да, за последние месяцы Равновесие действительно изменилось. И это лишь первые признаки… Ахука пробежал на край питомника, к Наседке. В узкой пещере, похожей на подземелье Памяти, в черном жидком перегное лежали яйца Рокх — три локтя в длину, два в ширину. Они высовывались из перегноя, белые, как облака. Подземелье Наседки, пожалуй, было единственным местом в каждом поселении, куда не пускали посторонних, ибо птенцы, еще запертые в скорлупе, запоминали слова и бессмысленные звуки — все, что слышали — и, выросши, отзывались на знакомые звукосочетания.

У входа к Наседке Ахука нашел старого Хранителя.

— Во имя Равновесия! — взмолился Хранитель. — Ты будешь в третьей дюжине попросивших Птицу за эту ночь, а до утра еще далеко!

«Да, это необычная ночь», — подумал Ахука, но ничего не сказал.

— На шестой пост от Раганги, — вслух размышлял Хранитель Птиц. — Часом раньше я послал туда целых четыре Птицы, Охотник! Твоя будет пятой, почти полдюжины — не много ли для одного поста?

Ахука улыбнулся шутке и опять ничего не ответил. Четыре Птицы! Знал бы ты, кого они унесли, Хранитель… Знал бы я о пришельцах хоть что–нибудь значащее… Болтовня, бессмысленные выкрики, будем болтать, как дикие обезьяны — о песнях, о Художниках — только бы не о своей Науке! О Хранитель Птиц, скажи мне — почему раджаны говорят о Науках только с Великой Памятью? Ведь ни один из нас не осмелился спросить пришельцев — где их Земля?

— Груз есть у тебя, Охотник? Э–э, да ты — Голубой жук! — с уважением сказал Хранитель. — Не часто Наблюдающие идут в Охотники. Но ты умеешь управлять Птицами?

— Я — Охотник, — скромно проговорил Ахука. — Груз лишь тот, что со мною.

— Восемь горстей, — определил Хранитель. — Остальное ты возьмешь пищей для Рокх и накормишь ее, где пожелаешь! Хорошо?

— Я очень спешу, Хранитель. Лучше я накормлю Рокх в слоновьем питомнике у излучины. Зачем перегружать твою прекрасную Птицу?

Ахука знал, что бессмысленно торопить Хранителя. Птица с лихвой вернет время, затраченное на подготовку — сейчас соразмеряется длина пути, и срочность, и состояние каждой Птицы, и время ночи. В некоторых случаях о выборе Птицы советуются с Нараной, а путь дальних перелетов всегда выбирает Нарана, учитывая погоду на всем пути.

— На шестой пост от Раганги… привезешь мне клык Большегубого? Трех лучших Рокх послал я туда сегодня — полетели трое, не умеющие управлять Птицами…

— Привезу, о почтенный, — сказал Ахука. На шутку следовало отвечать шуткой.

Хранитель встал — он обдумал все и выбрал Птицу. Они прошли в середину ряда и свернули к дому, перед которым лежала аккуратная кучка орехов.

— Накорми свою Птицу, гонец.

Ахука недавно стал Охотником, и не успел привыкнуть к птицам Рокх, к их тяжелому запаху, к большим круглым глазам, с бессмысленно–мудрым старческим взглядом. Изогнутый клюв длиной в локоть и черный роговой язык вызывали в нем трепет — одним движением челюстей Рокх может перекусить руку взрослого мужчины. Но храбро он насыпал орехов в сумку, лежащую у входа, и приблизился к Птице. Первые несколько орехов должно скормить с руки — он взял орех двумя пальцами и вложил в клюв. Рокх глотнула. Она лежала на брюхе, плотно свернув крылья, так что их суставы, покрытые мелкими жесткими перьями, приходились Ахуке выше пояса. Маховые перья были длинными и такими же жесткими, и Хранители внимательнейшим образом проверяли каждое перо и их сцепление друг с другом. Ахука скормил горсть орехов и опустил корзину перед Птицей — быстро, жадно Рокх брала орехи, не отрывая от лица Ахуки круглого внимательного глаза. Стоять возле нее было жарко, огромное легкое тело было много горячей человеческого. Когда она проглотила последний орех, люди вышли из дома. «К–р–р–р», — гортанно выдохнула Рокх. Из соседних домов отозвались другие Птицы. И вот она поднялась на ноги — голова сравнялась с головами людей — и двумя шагами выбралась на дорогу перед домом.

Наблюдающий Небо стоял в позе гонца, вытянув сомкнутые руки в направлении ветра. Луна светила ему в лицо — о–ах, Белая Земля, почему свет твой сладок и дурманящ? Протягивая руки, он прощался с Равновесием, с густой, веселой жизнью, кипящей вокруг питомника. Вот прыгают на дорогу тонконогие обезьяны, обремененные орехами. Белки–змееловы затеяли игру между домами — летают, распушив хвосты, возбужденно крякают. Мелькнула пятнистая кошка, за домами в кустах ворочаются и жуют черные буйволы и ворчит на них собака–наставник; нетопыри мечутся в лунном свете; в домах звонко, как падающие капли, тенькают дятлики, приспособленные для чистки Рокх от насекомых. О–ах, прощай, Равновесие… Прекрасно ты, но усложнено сверх меры и погибнешь, если мы не упростим тебя. Прощай.

— Заснул ты, гонец? Птица ждет.

— Задумался я, прости, Хранитель…

Не меняя позы, он напряг мышцы живота и промежности, чтобы развеселить кровь. Хранитель поставил на шею Птицы Немигающего — зверек прихватился, выпуклые глаза блеснули, как изнанка раковины. Ахука развел ладони; «кр–рокх! кр–рокх!» — крикнула Птица, по всем домам прокатилось: «кр–ро! рок!», и медленно, с шорохом развернулись необъятные крылья Птицы — почти на всю ширину дороги. Обнажилось тело, покрытое серым пухом, перекрещенное через спину упряжью. Ахука поставил ногу на предкрылье и осторожно улегся на спину Рокх. Хранитель подал ему лук, отошел к дому — Птица подняла крылья и побежала. Свистнул ветер. Они уже летели. Тяжко вздымая крылья, так что они смыкались высоко над спиной Ахуки, Птица уходила вверх, сначала над питомником, потом над жилыми домами, все выше и выше, подбирая ветер под грудь… Ахука был неопытным гонцом, но еще в воспиталище его научили определять на глаз расстояния, и когда Птица поднялась трижды на дюжину дюжин шагов, он, постукивая пальцем по левому уху Немигающего, заставил Рокх описать плавный полукруг и лечь в полет вдоль Закатной дороги, ясно различимой при лунном свете, как тонкая черная полоска. Вправо и влево простирались серебристые вершины обитаемого леса, и теперь Ахука мог не заботиться о направлении. Немигающий поведет Рокх прямее, чем летит стрела. И самой Птице легче лететь, придерживаясь полосы восходящего воздуха над дорогой. Крылья больше не поднимались к небу. Рокх парила в прохладном воздухе, поддерживая скорость редкими мощными взмахами.

Человек теперь грелся о жаркую спину Птицы, а поверху его обдувал ветер полета. Он лежал, продев плечи в упряжь и вытянув ноги. Чувствовал грудью, как сокращаются мышцы Рокх — плавно, усыпляюще — и знал, что уснуть нельзя, и нельзя пропустить слоновий питомник у излучины… э–э, не ври, друг Ахука. Он усмехнулся, опустив щеку на спину Птицы. Как недовольно сморщился Хранитель, когда услыхал, что Птицу накормят в слоновьем питомнике! Самые ревнивые люди — птицеводы, и, конечно, Хранитель воображает, что в слоновнике и орехи с гнилью, и вода несвежая… Ах, если бы и ему служение Равновесию казалось бы столь же простым и нужным делом… Пришельцы! Железные дома, громыхающие метательницы железа, запись слов — надежда, надежда… Он попробовал представить себе их мир, в котором Птицы… — он задремал, проснулся — Птицы выходят из железных домов и подымают в когтях огромные железные яйца, наподобие упавшего на Границе. Столь гигантская Птица не подняла бы своего веса, не говоря уже о грузе. «Ах ты, легкомысленный, прыгающий, щелкающий языком», — укорил он себя. Он, Головастый из Головастых, делает то же, что и все Ученые, думающие о пришельцах. Боится хотя бы поразмыслить над природой силы, перенесшей железное яйцо с пришельцами на Границу. Прячется. Уходит. Ибо в Науках нет места для этой силы и нет ее объяснения. Он умеет лишь вычислять вечные орбиты планет и строить пространства лучей Солнца — даже о природе Звезды он ничего не знает и боится знать… А Звезда несет гибель Равновесию!

Он уткнулся губами в перья, чтобы не вскрикнуть, не испугать Рокх. Воистину, неподходящее время и место он выбрал для полной откровенности с собой — на рассвете ему предстоит действие, сейчас он должен вести Птицу. Он заставил себя отогнать мысли. Но еще долго, половину пути до питомника, не мог Ахука успокоить мыслящую половину мозга и заставить ее уснуть.

…К питомнику он прилетел уже вполне уравновешенным, как и подобает гонцу. Большая дорога проходила в стороне от слоновьих выгонов и домов людей. Птица начала снижаться вдоль старой слоновьей дороги к Раганге — прежде по ней возили на слонах грузы, а ныне водили животных купаться. Луна еще не зашла, и была не только видна с высоты Ахуке, но и освещала белую полосу дороги, широкую излучину Раганги, охватившую питомник с трех сторон. Хорошее место выбрали предки для слонят — Большегубые боятся воды. Ветер тихо шипел в крыльях, когда Птица плавно скользила к домам питомника, и спокойствие окрепло в Ахуке. Равновесие плыло, покачиваясь, от горизонта до горизонта. Приближались, подступали ровные верхушки плодовых деревьев, чешуйчатые кровли домов, запах воды и огненных цветов ниу, и ванильный запах слоновника. Белая Земля стремительно летела над Рагангой, и в какой–то миг выбросила лимонную дорожку, прочертившую реку от берега до берега. Ниже, еще ниже — прошумели кроны деревьев, и Птица понеслась над просекой. Ахука услышал плаксивый визг слоненка, поднял голову, всматриваясь в лес, чтобы не пропустить поворота и, наконец, прикоснулся к затылку Птицы. Одним взмахом крыльев она остановила полет, ударила когтями о землю. Ахука спрыгнул, потянулся, взял Немигающего на плечо и пошел к домам, сопровождаемый Птицей. «Потерпи, Рокх», — сказал он ей. Самая прожорливая тварь Равновесия — Птица Рокх. Даже землеройка ест меньше, если считать на горсть веса…

В слоновнике тоже не все спали. Сменялись Охотники, охранявшие подступы к питомнику. Дежурные Хранители наблюдали за работой ночных обезьян, подтаскивавших пищу для слонят. Где–то Врачи принимали тяжелые роды у слонихи, и на темной дороге плясал и горячился жеребец — молодой Хранитель мчался в ночь, от избытка сил, неведомо куда. Он вздыбил жеребца перед Ахукой и поздоровался с радостным удивлением:

— Э–э! Привет тебе, гонец, во имя Равновесия! Только что мы проводили пятерых гонцов, а вот и полудюжина! Отвести тебя к домам гостей, Охотник?

— Пять гонцов здесь было? — переспросил Ахука. — Не обсчитался ли ты?

Юноша засмеялся во весь рот, как самой остроумной шутке. Он качался на попоне от смеха, а конь его вздрагивал и косился на Рокх, важно шагающую по пятам за Ахукой.

— Я не войду в дом; Птица голодна, мне же следует торопиться.

— Хорошо. Я принесу ей орехов. Будешь ли ты пить и есть, Охотник?

— Нет.

Юноша уложил коня под деревом и вошел в дом. «Пять Птиц, — думал Ахука, — кто же пятый?» Он знал совершенно точно, по интонации молодого Хранителя он понял, что все пять гонцов прилетели вместе, и вместе же улетели. «Кто был пятым? Случайный попутчик? Нет… В питомнике Рокх ничего не знали об этом гонце на шестой пост, а ни один разумный гонец не присоединится к стае, если ему надо спуститься где–то по пути. Рокх не захочет отделиться от стаи».

— Вот, корми свою Птицу, Охотник… Не позволишь ли мне полетать на ней немного? — он снова захохотал, приплясывая и поднимая руки. — Охотник, Охотник! Так прекрасно петь стихи в такую ночь! Поскачем со мной — на первом посту девушки затеяли праздник Белой Земли!

Ахука на стал объяснять ему, что кормленная Птица должна взлететь немедленно, да юноша и сам это знал. Просто он был очень молод.

— Ты испытал себя для работы в питомнике, Хранитель?

— Нет еще. Наверно, не останусь в питомнике. Я люблю петь и беспокою слонят. И я беспечен.

— Кого ждала твоя мать — Певца или Управляющего Равновесием? — Ахука видел, что юноша не обижается и даже рад его расспросам.

— Никого! — засмеялся юноша. — Никого! Слыхивал ли ты о подобном? Я сам узнал об этом, когда закончилось мое Воспитание!

— Может статься, твоя мать и очень мудра…

Юноша благодарно посмотрел на него, и Ахука спросил о том, что его интересовало:

— Не скажешь ли, куда направлялись гонцы?

— На шестой пост, Охотник, но я видел только одного из них — Птицы сели на Большой дороге. За пищей приходил один из них, почтенный Управляющий Равновесием, — весело рассказывал юноша. — Мы удивились, неужто он был младшим из пяти гонцов?

Почтенный Управляющий Равновесием… Неужели старый учитель Ахуки доверил кому–то Нарану и полетел сопровождать пришельцев?

— А куда летишь ты, Охотник?

— На шестой пост… по ты смешлив, как ребенок! Как выглядел тот почтенный?

— Обыкновенно, как все… Улетаешь, Охотник?

— Да. Теплой полуночи, друг.

Ахука направил Птицу против ветра и улегся.

— Теплой полуночи и меткого выстрела, Охо–отни–ик!

Они снова летели. Прошумели деревья, исчезла тонкая фигура певца, отражение Белой Земли замелькало в воде, затопившей пустующий выгон; питомник уже оставался позади, и снова Рокх взбиралась наверх по невидимому наклонному стволу, к звездам, которых не мог видеть Ахука — Немигающий отражал небосвод в своих огромных глазах. «Откуда же взялся пятый? Это не был старший Хранитель Нараны — певец запомнил бы его маленькое, скрюченное тело». Ахука летел и чувствовал себя опустошенным, как выгон, с которого увели слонов, чтобы на нем выросла новая трава и молодые побеги. Но вырастет ли в Ахуке новая поросль знания, когда схлынет волна сомнений и беспокойств?

…Давно уже осталось позади облако холодного воздуха над Рагангой. Сухой, легкий воздух донесся до ноздрей Ахуки, и он проснулся, прислушался к тихому «ц–ц–ц–ц–ц…» Немигающего. Так привычно, славно было в ночном полете, над пряными запахами плоскогорья, под чистым летним небом — а как тяжко летать в период дождей… «0–а, мы одеты привычками, как черепаха собственным скелетом, — подумал Ахука. — Брось свой скелет, черепаха!»

Он размял пальцы, поднял руку и отбил короткую дробь по грудке Немигающего. «Ц–ц–ц–ц…» Зверек задергал передними ногами, он как бы вскапывал шею Рокх. Это был приказ Птице: вверх, вверх, еще вверх! Она замедлила полет, набирая высоту. Тогда Ахука сам, своими ладонями приказал ей убыстрить полет до предела. И глупая тварь сделала первый шаг к гибели. Защелкала перевязь на спине Ахуки. Горизонт рывками пошел вниз, отрываясь от бесстрастного лика Белой Земли.

Время перевалило за полночь. Уже почернел под крыльями Птицы обитаемый лес — там, под деревьями и на дорогах, для немногих бодрствующих уже зашла Белая Земля. Прищурив слезящиеся глаза, Ахука смотрел вперед, мимо взъерошенной головы Птицы, и увидел: пять светлых точек висели в ровной черной пелене.

Теперь — вниз, вдогонку, и не свободным полетом, но всею мощью крыльев… Это был второй шаг, и Птица уже задыхалась, но понеслась вниз, к стае Рокх, и Ахука тоже задыхался от ветра. Они догнали стаю при последнем свете, при крае лимонного диска… Все складывалось удачно для Ахуки! Пятый гонец подвернулся вовремя, он летел впереди, за ним Раф–фаи, Толстый, Адвеста, и последней — Дхарма… Раф–фаи лежит под попоной — все, все предусмотрели слуги Нараны!

Влево, влево, Птица… полукругом… и быстро. Теперь вправо. Когда Рокх наклонила крыло при повороте, он увидел справа и внизу лицо Дхармы — узнала, хорошо! Продев руки в упряжь, Ахука скрестил их над головой в знак бедствия — Дхарма ответила, повторив знак. Теперь она последует за ним, что бы не случилось… хорошо!

Он выровнял Птицу, подвесив ее над стаей, между Адвестой и Дхармой, прикинул расстояние и легким движением послал Птицу вниз, с поворотом влево, между Толстым и Адвестой, и дальше вниз и влево, под прямым углом. Сделано. Теперь летели две стаи, по три Птицы в каждой, причем одна из стай продолжала путь к посту, а другая, ведомая Ахукой, спускалась на Большую дорогу. Птицы неумелых пришельцев следовали за передней Рокх.

Птицы любят следовать за стаей.

А люди любят следовать за стаей?

Сели на дорогу. Ахука свистнул ночным обезьянам — он был голоден. Усталые Птицы прилегли на животы вдоль обочины. В бледном, диком свете неба едва различалось бледное тело пришельца. Он боязливо слез со спины Рокх и топтался на дороге, ухая. Над дорогой висело, наклонившись, Семизвездие.

— Ты заболел, Ахука? — послышался неуверенный шепот Дхармы.

— Нет. Пробирайся сюда, к Адвестс.

— Птица твоя больна? — спрашивала девушка.

— Почему ты не пришел, Ахука? — Это пришелец.

— Я пришел, Адвеста… Сядь вот здесь. И ты, Дхарма, — он еще раз свистнул обезьян. — Ешьте, друзья. Я не ел и не пил с утра.

Он знал Дхарму, ее стремительный и неудержимый характер. Она должна быть неудержима в любви, как и в работе. И велико ее стремление к пришельцу, — подумал Ахука, ибо девушка молчала. Не призвала его к ответу — молчала. Слышно было, как она скусывает хрусткую верхушку маину.

— Выпей маину, Адвеста… не хочешь? Он укрепит твои силы.

Пришелец задрал бороду к небу, глотая сок маину, и хрипло вскрикнул. Дхарма прыгнула к нему.

— Что, что, Адвеста?

Непонятные слова говорил пришелец. «Польшая медыветьса», — повторял он, указывая на Семизвездие, а затем сказал на раджана:

— Все же это Земля!

Синей долгой вспышкой эти слова проникли в память Ахуки. Как он мог усомниться в том, что пришельцы — земляне? «О, недогадливый! — ликующе звенело в его мозгу. —Они живут подо льдами, на краю земли, где Птицы не в силах летать. Он останется и вернется к себе с нашей помощью!» Он знал — эта мысль еще прорастет, оденется вторыми и третьими выводами, как строительное дерево обрастает ветвями и листьями.

— Да, это необычайная ночь, — пробормотал Ахука.

— Пора догонять стаю, — сказала Дхарма.

— Подожди… Мы поем одну песню. Слушай, Адвеста, и отвечай: сколько может ожидать вас железный дом? — он услышал короткий вздох девушки, — нет, не ошибся он!

— Не знаю, Ахука. Думаю, что не более одной ночи. Если уже не поздно.

— Я хотел бы, чтобы вы остались в Равновесии, — осторожно сказал Наблюдающий Небо, — чтобы остался хотя бы Адвеста…

— И мне хотелось бы, Ахука, но это невозможно, если уже не свершилось.

Ахука переспросил:

— Но как это уже могло свершиться?

— Ах, черт, — сказал Колька. — Как да как… (Пришелец проворчал непонятное — услышал Ахука).

— Сила, друг… В железном доме заложена сила, перемещающая его в пространстве, ты понял меня?

— Понял.

— Сила эта вытекает со временем, а для возвращения она нужна вся, без остатка. Потому мы и спешили вернуться. Теперь мы не знаем, достаточно ли силы сохранилось в железном доме.

Дхарма как бы очнулась и решительно произнесла:

— К стае! Раф–фаи летит без Врача.

— На посту сейчас два Врача, — возразил Ахука. — Колия, не стал бы я просить о маловажном! Присутствие твое спасет Равновесие. Ты вернешься в свою страну позже, на птицах Рокх — мы поднимем их достаточно для самого дальнего путешествия. Оставайся, — не решаясь произнести последний довод, он положил руки на плечи Дхармы и Адвесты, как бы соединяя их.

— Да, я понимаю, — сказал пришелец. — Верю и понимаю. Нет.

Их плечи выскользнули из ладоней Ахуки. Уже разлучены были эти двое, пережили они и оплакали разлуку, и к Птицам подошли порознь, как уже разлученные. Вывели Птиц на дорогу. Тогда лишь Ахука О11устил ладони и пробормотал:

— Гроза идет с заката. Я поведу стаю.

Перед рассветом на поляне поста сели три Птицы. Брахак тщетно вглядывался в небо — Дхарма и Адвеста отстали. Он считал долгом своим, введя пришельцев в Равновесие, самому вывести их оттуда. Потому он и взял Птицу, не сказав Хранителю о направлении полета — во второй Рокх для сопровождении пришельцев могли и отказать.

Как поступать теперь? Поразмыслив и вместе с Врачом осмотрев Раф–фаи, Брахак решил доставить пришельцев к железному дому и ждать там, ибо Раф–фаи придется нести на носилках. Слона к Границе подпускать не следовало: Большезубые ночью ревели в джунглях.

Брахак посоветовался с толстым пришельцем, и услышал приятное: пришельцы также торопились к железному дому. Быстро были собраны носилки, и в сопровождении старшего Врача, огромного Лахи, их понесли к Границе. Лахи вышагивал рядом, побрякивая тетивой. Бахвалился:

— Э–э, я — прозорлив! Э–э, я был первым, лечившим белокожего Головастого! И он здоров, друзья мои Охотники, он здоров!

Толстый поспешал за Брахаком, выспрашивая, что могло приключиться с Адвестой. Брахак отвечал благожелательно: по Большой дороге есть гонии, Дхарма знает, где они расположены. При несчастье она бы передала весть по гонии на пост. Скорее всего, Адвеста догонит их еще по дороге к железному дому. Причина задержки? Птицам случается закапризничать. Дхарма могла сбиться с дороги — она летит без Немигающего… Хищные птицы? Нет, никто не рискует напасть на Рокх. А, он спрашивает уже о Немигающем? Дальний, утомительный путь не съел его любознательности! С ними было затруднительно говорить на раджана о предметах науки, но пусть его — отвлечется от волнений и беспокойства… Немигающих вывели Ученые дюжину поколений назад. Сродни летающим белкам, но глаза у них подобны пчелиным и улавливают направление на Солнце и звезды сквозь облака. Да, Володия понял — глаза Немигающих многосоставные, из трехкратно помноженной дюжины частей, твердым веществом покрытых…

Носильщики неторопливо шли по просеке Границы, но Адвеста и Дхарма не показывались. И на поляне, где солнце уже прихватило поверху блистающую поверхность железного дома, их не было — втайне Брахак рассчитывал, что Дхарма приведет Птиц прямо на поляну.

— Я понимаю пришельца! — крикнул Лахи. — В своем Равновесии он не встретит такой девушки, хо–хо–хо!

С этими словами он подступил к Раф–фаи, осмотрел его и вложил в его рот пробуждающие лекарства. Весельчак Лахи был лучшим Врачом из всех, кого знал Брахак. Потому он и пригласил Лахи на шестой пост, когда стал там старшим Управляющим Равновесием.

— Охотники… — гудел Лахи. — Охотники, где ваши раны, где знаки доблести? Какие раны залечил Лахи на пришельце! Не стыдно ли вам, Охотники!

Своими огромными руками он разминал мышцы больного, терпеливо ожидая действия лекарств. Брахак поглядывал на просеку. Второй пришелец прижимал к глазам свои круглые стекла. Управляющий Равновесием, давно уже оценивший пришельцев по достоинству, лишний раз подивился непостижимой любознательности этого — толстого, слабосильного, хотя и молодого еще человека. Вот он медлительно вынимает из сумочки свою Белую Память, сшитые вместе прямоугольные листы древесной кожи. Брахак наблюдал за ним, пытаясь оценить свое отношение к пришельцам. Прежде он изучал их реакцию на Равновесие.

— Лахи, ты сообщил Наране свои наблюдения над больным?

— Несомненно, — сказал Лахи. — Я, и Ка–Имра, и Роан. Только Дхарма не говорила с Нараной… — он отошел от больного и взглянул на распростертое тело с самодовольством. — Ты хочешь узнать, что я увидел под этой бледной кожей, друг Брахак?

Управляющий Равновесием сделал утвердительный жест. Врач подбоченился.

— Скажи мне прежде, о Управляющий! Не испытываешь ли ты чувства брезгливости к пришельцам как к существам с болезненным и непонятным мозгом? А, угадал! Так знай, что их мозг в целом не отличается от мозга середины десятой дюжины наших поколений. Насколько я, жалкий Врач, могу провидеть этот мозг.

— Ты ошибаешься. Я принадлежу к первой четверти десятой дюжины.

— К концу первой четверти. К концу. А Дхарма, — Врач взглянул на небо. — Дхарма принадлежит к началу второй четверти, и мозг ее совершенней, чем твой, Брахак. Но вторая четверть — уже середина, не так ли? О, закатные песни!

— Ты хочешь сказать…

— Да, я хочу сказать, что мозг пришельца совершенен, но, повторяю, насколько я могу судить. Для твердого суждения мне потребовалась бы дюжина дюжин пришельцев и помощь Нараны.

— Выброс, отклонение! — возразил Брахак.

— Возможно. Но взгляни на толстяка — какой лоб! Я пожертвовал бы Праздником Дождей, чтобы дать нардикам отведать его жидкостей… Не выброс и не отклонение, друг Брахак, нет–нет!

— Поздно спорить. Они уходят.

— В железной дыне, — подхватил Лахи. — И оставляют нас перед величайшей загадкой всех поколений, — он оглушительно рассмеялся. — Смотри! Он открывает свою железную дыню кусочком светлой меди, смотри, Брахак… Ни у одного из нас не хватит смелости их остановить, и знаешь, почему? Потому что мы — трусы, Управляющий! Пусть их уходят, лишь бы мы оставались в блаженном покое Равновесия, но запомни, друг! Юнцы, подобные Ахуке и Дхарме, отныне будут пробиваться на полночь, пока не отыщут людей Железного Равновесия.

Лахи взмахнул ручищей и присел перед носилками — Раф–фаи открыл глаза. Из железного дома торопливо выбрался толстяк и сверху стал вглядываться в просеку. Охотники, посовещавшись, послали собак во второй круг поиска по джунглям. Утро кончалось. И, осознав это, Брахак подумал с тревогой, что Дхарма и бородатый пришелец слишком уж долго не появляются.

Если Брахак был в тревоге, то Володя Бурмистров был близок к отчаянию, — часы в баросфере начали отсчет времени. За сорок часов после Колькиного последнего визита они выбрали отрицательное время и уже показывали двадцать две минуты. А на счетчике энергии уровень опустился до пяти и двадцати семи сотых гигаватт — до автоматического запуска стартовых устройств оставался час, грубо говоря. Если прежде запас энергии не упадет до пяти и двадцати пяти сотых. Володя посчитал расход по секундомеру. Получилось лучше: при постоянном расходе энергии на охлаждение ее хватит часа на два, но жара–то усиливается… Он повернул рукоятку «климат» влево до отказа — обойдемся без охлаждения. Проверил уровень гелия в «Криоляторе» — тоже близко к норме. Проверил рукоятку автостарта. Положение «выключен», правильно. Он вдруг заторопился наверх, упираясь пятками во что попало.

В тени просеки смутно белела дорога, пустым–пустая. Он безнадежно вздохнул и опять заторопился, потому что Врач поднимал Рафаила на ноги. Разбитый бессонной ночью, — жарой и волнением, Володя смутно, почти галлюцинативно воспринимал окружающее. Он спускался по твердым, холодным скобам баросферы, а в глазах крутились птичьи клювы и головы, и от тела его воняло Птицей, а рот, казалось, был набит перьями. Мешал ключ от люка, зажатый в кулаке. Где–то на предпоследней скобе он сорвался и ударился пятками о землю, ушиб локоть, потерял ключ, едва выбрался на траву из ямы. И безнадежно заглянул в глаза друга — при мысли о вчерашнем идиотическом ржанье становилось совсем худо.

— Вовик, — произнес Рафаил. — Это что, возвращаемся?

— Он здоров! — рявкнул огромный Врач. — Получай его, пришелец!

Володя всхлипнул от неожиданного счастья. Рафка стоял на неуверенных ногах и смотрел на свою безволосую грудь.

— Обрили, негодяи… Поесть найдется что–нибудь? Ноги как ватные.

— Друг Брахак! — воскликнул Володя. — Он есть хочет!

— Прежде всего он съест бахуш, — распорядился Врач. — Скажи ему, пускай съест все до конца! Не садись, прохаживайся, пришелец!

Володя подставил ему плечо и с восторгом стал смотреть, как он хрупает солеными термитами.

— Что он говорит? Ты понимаешь, что он говорит? — спрашивал Рафаил.

— Ну, более или менее… Говорит, чтобы съел до конца, это у них универсальное укрепляющее, по–моему.

— Вкусно, пива бы к нему… Вовка! Сколько же времени я провалялся? Трое суток?! Да ты что? А язык за сколько выучил? А Карпов где?

— Отстал, то есть задержался немного в пути.

— Задержался? Нет, погоди, как ты язык выучил?

— Поешь, тогда объясню, — сказал Володя. — За папу, за маму, за дядю доктора. Дядя доктор говорит — можешь присесть. Не переедай.

Рафаил с блаженной улыбкой повалился в траву. Набил рот оранжевыми маслянистыми ииу. Тем временем к Брахаку подбежал Охотник.

— Вести по гонии, — заулыбался Управляющий Равновесием. — Адвеста, Дхарма и Ахука летят сюда, к железному дому. Через… (непонятное) опустятся на поляне.

— Не понимаю, когда это будет?

— Раздели сутки дважды на дюжину.

Успеваем! Но буквально через десяток секунд в нем опять сорвалось нетерпение — сколько–то времени потеряется на прощаньях, рукопожатиях, а у Рафы ноги еще слабые. Погрузить его в баросферу надо — и пускай сидит. Володя уже обдумал и решил, что посадит Рафку в свое кресло — сам он сядет к Генератору, а Свисток — на обычное место у люка. Плохо! Придется и ему тогда заранее сесть на место, не протиснется он мимо Рафаила в нижнее кресло, к Генератору… Пожертвовать этими минутами на погрузку? Опять выходило нехорошо.

Он сверился с часами, уже выставленными но бортовому времени: ноль часов сорок одна минута. Примерно сорок минут в запасе — не густо, ой как не густо! «Ладно, не рвись, — одернул он себя. — Автостарт устанавливается с пятипроцентным запасом энергии. Стартовать можно еще и при пяти гигаваттах ровно. Не рвись, Бурмистров!»

Он одергивал себя и успокаивал Колькиными словами, и ему страшно не хватало Кольки–Свистка — хваткости его, ловкости, злости. Колька был из тех, что садятся в поезд на ходу, а Володя всегда прибегал на перрон за полчаса. Иногда за сорок минут. А Колька и на подножку вскакивал, шага не прибавляя…

— Он и сегодня пожалует за тридцать секунд до старта, — сказал Володя. — Друг Брахак, я бы хотел ввести Раф–фаи в железный дом.

Обращаться прямо к Врачу он остерегался почему–то.

— Лахи, ты слышал пожелание пришельца?

— Э–э! Раф–фаи войдет своими ногами в железный дом! — Лахи сидел на корточках перед Рафаилом и огромными пальцами проверял — спелы ли плоды ниу и маину. — Вставай, о новорожденный объедала! А ты, человек со стеклянными глазами, перекладывай мои слова для него! Пусть он встанет, вста–анет! — заливался Лахи. — Иди, иди! — он помогал себе жестами. — Не приближайся к нему, стеклоглазый!

Рафаил ковылял по траве и впрямь как годовалый младенец. Виновато улыбался. Спохватившись, Володя поторопился влезть наверх, чтобы подать ему руку, но Лахи установился на земляной куче, как подъемный кран, и одним движением забросил Рафаила па площадку. Тогда Володя спустился в кабину, и здесь его помощь пригодилась. Лахи спустил Рафаила прямо на командирское кресло — за руки. Володя направлял. В ноль пятьдесят одну минуту Рафаил откинулся на холодную спинку и прикрыл глаза.

— Чудеса действуют на меня несколько расслабляюще, Вовик… Как прохладно дома, хорошо…

— Оденься! — сейчас же забеспокоился Володя. — Простуду схватишь, после болезни–то!

Предупредительные хозяева оставили тючок с вещами на площадке. Володя принял их внутрь, развязал, помог Рафаилу натянуть шерстяные брюки, куртку, носки. Затем примерился и увидел, что сумеет пролезть к нижнему креслу. Тогда он пристегнул товарища ремнями и натянул ему на голову берет.

— Ноль часов пятьдесят семь минут. Вот–вот должны прилететь…

— Вовк, ты представляешь, какое невезенье? — послышался снизу сонный голос.

— Действительно, очень обидно, — искренне ответил Володя и высунулся в люк.

Летят, летят! Брахак, Лахи, оба Охотника смотрели в небо. Володя, улыбаясь облегченно и радостно, нашарил бинокль и припал к нему, стукаясь очками об окуляры. Три Птицы, видные чуть сбоку и снизу, качались в туманных стеклах.

— Свисто–ок! — завопил он. — Колька!!

Лахи захохотал, как слон. Далеко, далеко еще… Но Птицы летели стремительно и точно, выходя как раз па верхнюю кромку леса, чуть правее центра поляны. Стаю вел Ахука, Наблюдающий Небо. Они потеряли час из–за грозы, обходя ее широким полукругом над скалами приморья, на всем пути не щадя Птиц. И над самой почти поляной Птица Ахуки вскрикнула, судорожно вытянула крылья — Немигающий дробно застучал лапами… Последние триста шагов Ахука летел на мертвой Птице, как на планере — Володя не узнал об этом никогда. Он махал из люка — скорее, прямо в баросферу, ждем! Устремив внимание на Кольку, Володя не заметил, что Ахука спрыгнул с Птицы еще в воздухе — это произошло за его спиной. Но перед ним уже садился Карпов — мелькнула красная от загара спина, светлая шевелюра, и без малейшего перехода он ощутил мягкий, могучий удар по голове — люк грохнул — он сидел в кресле люкового. Где наушники?! «Кольк–аа!!» — он поднял руки, но вращающийся диск кремальеры отбил ему пальцы, грянул звонок автостарта, и последняя мысль, мелькнувшая в оглушенном сознании! была страшная и простая — автостарт включил он сам, пяткой, когда выбирался наверх и упирался во что попало…

…Людей спасло то, что они сбежались к Ахуке. Тепловой удар, высушивший живую и мокрую только что траву, швырнул за деревья мертвую Рокх и свалил с ног Брахака. А яма, пыхнувшая багровым пламенем, была пуста — валил густой пар от потрескавшейся глины, сохранившей отпечаток сферы и глубокие вдавлины монтажных опор. Вот и вся память.

Колька стоял над ямой один, как прокаженный. Огромными глазами смотрела на него Дхарма — она еще лежала на спине Рокх и смотрела на него, застывшего над ямой.

Ему и прежде было знакомо бессилие свершившегося, бунт против необратимости времени, бессильный, невидящий красный туман в глазах. Так было с ним на повороте трассы под Эльбрусом, когда он на долго секунды позже, чем надо было, заметил заструг и, уже зная, что поздно, вывернулся всем телом, и гибкие стальные лыжи разогнулись и бросили его за трассу, и он услышал хруст собственных костей. И с яростной завистью он смотрел на доктора Борю — широкого, красно–рыжего, скользившего по насту от контрольного пункта, чтобы поднять его из снега, наложить шины и отвезти на долгие месяцы в больницу. «Терпишь?» — спросил доктор. «На десятку опоздал, понимаешь?» — сказал Колька и заплакал от ярости.

Одна десятая секунды — пять сантиметров снега при скоростном спуске. Здесь он опоздал на десять секунд, ему хватило бы их, чтобы пробежать по траве, вскочить на верхушку сферы, а крышку, захлопнутую маломощным соленоидом, он вырвал бы из гнезда. Десять секунд. Оттиски опор в сухой рыжей глине. В правой ближней опоре была выемка, она отпечаталась, как выступ — Колька помнил, что выемку прорезал сварщик Чибисов для термометра, две недели назад, а он закрывал полированную сферу асбестовым листом. Десять секунд! Синий кот с плаката поднимал палец: «У меня девять жизней, у тебя — только одна». Вот и свершилось. Из–за десяти секунд. Из–за чего? Он смотрел на носки своих ботинок, блестящие от ходьбы по траве.

Из–за того, что он не законтрил рукоятку автостарта. Вот и все. Он виноват сам.

Вторая жизнь зашевелилась вокруг него. Поднялся из травы Ахука. Тонкая коричневая девушка спрыгнула со спины огромной Птицы и невесомым бегом пролетела по траве. «Ты опалишь ноги», — произнес кто–то на чужом языке. Это был он сам, Колька Карпов, в своей второй жизни. «Да, трава горячая, — ответила девушка. — Они улетели совсем?» Он опустил голову. «Пойдем на пост, Колия?» Он стоял, как столб. Никто больше к нему не подходил. Охотники повели загнанных Рокх по просеке. Ахука вызвал кротов — закапывать свою погибшую Птицу. Брахак развалился в тени, будто ждал чего–то. Да, вот что ему осталось — чашеобразная яма в рыжей глине. Но уже шевелилась и сыпалась земля под ногами — кроты принялись подрывать и обрушивать насыпь вокруг дымящейся ямы. Час–другой — и следа не останется. Зарастет травой. Прощайте.

Девушка стояла рядом с ним, переступала — горячо. «Пойдем, Дхарма». Колька подхватил ее на плечо, вынес за горячий круг. Она держалась за его шею нежными, шершавыми руками. Может быть, и любит. Шея обгорела, пойдут пузыри, волдыри. Он опустил девушку на траву. Потом, все потом, сейчас надо быть одному.

— Пойдем на пост. Но лучше я буду один.