Будет хороший день!

— Крокодилы! — оглушительно заорал попугай.

Андрей повернулся на левый бок и посмотрел вниз, туда, где полагается быть ночным туфлям. Между прутьями настила была видна вода цвета хорошего крепкого кофе. За ночь вода поднялась еще на несколько сантиметров.

Оставались последние секунды ночного отдыха. Он вытянулся в мешке и закрыл глаза. Примус шипел за палаткой, и через клапан проникал запах керосиновой гари, а от Аленкиного мешка пахло Аленкой. Счастливые дни в его жизни. Вот они и наступили наконец.

— Эй, просыпайся!

Через краешек сна он услышал сразу ее голос, отдаленный шум джунглей, шорох и скрипы Большого Клуба и, совсем еще сонный, полез из мешка и натянул болотные сапоги. Настил, сплетенный из тонких лиан, провис к середине и почти не пружинил под ногами. “Давно пора сплести новый, — подумал Андрей. — Сегодня натащу лиан”.

Он знал, что все равно не сделает этого ни сегодня, ни завтра, и вспомнил, как в Новосибирске директор спал в кабинете на старой кровати с рваной сеткой, а когда ее заменили, устроил страшный скандал накричал: “Где моя яма?”

Посмеиваясь потихоньку, он спустился в воду — шесть ступеней — и посмотрел на сапоги. Вода дошла до наколенников. Поднимается.

— Неважные дела. Надо бы к черту взорвать эти бревна-запруду.

— Она сама прорвется, — сказала Аленка. — Все равно до нее не доберешься. Там полно крокодилов.

— Разгоним! — ответил Андрей.

Он шел под палаткой, ощупывая дно ногами. Палатка стояла на четырех столбах, провисший настил был похож на днище огромной корзины. Андрей подошел к кухонной лесенке и, прежде чем выбраться на мостки, посмотрел в сторону деревни. Он смотрел каждое утро и ничего не видел — только лес. Ни дымка, ни отблеска очага…

Примус шумел что было мочи, Аленка осторожно накачивала его хромированное чрево. Синие огни прыгали под полированным кофейником, на очаге лежали вычищенные миски, и Аленка сидела деловитая, чистенькая, как на пикнике: ловкие бриджи, свежая ковбойка, светлые волосы причесаны с педантичной аккуратностью.

— Как тебе спалось? — спросил Андрей.

Аленка не ответила. Она подняла крышку кофейника и внимательно смотрела на закипающую воду.

— Аленка! — сказал Андреи. — Аленушка, ты что? Ты сердишься?

Аленка положила крышку.

— Здравствуй. Ты что-то говорил? За крикуном ничего не слышно. Как в метро.

— Вот это штука, — сказал Андрей. — Но ты слышала, что я говорил про запруду.

— Из-под палатки? Конечно, нет. Тут примус.

— Но ты же ответила.

— Захотела и ответила… Передай мне кофе и почисть пистолет до завтрака.

— Как ты узнала, о чем я говорю?

— Всю жизнь мне не верят, что я читаю мысли, — сказала Аленка, отмеряя кофе десертной ложкой. — И ты тоже; никто мне не верит. Лентяи все недоверчивые… Сидишь? Хоть пистолет бы почистил.

— Он в палатке, — машинально сказал Андрей.

— Ты ведь сам говорил, что он осекается.

— Почищу после завтрака.

— Возьми, лентяй! — Она просунула руку в клапан и достала тяжелый пистолет. В левой руке она держала ложку с кофе.

— Все равно не буду, — сказал Андрей, расстегивая кобуру.

Он разложил детали на промасленной тряпке и, гоняя шомпол в стволе, соображал, как бы к Алене подступиться. Если она заупрямилась — ищи обходной маневр. Это он усвоил.

Он собрал пистолет, вложил обойму и заправил в ствол восьмой патрон. Пистолет поймал солнце — багровый край, беспощадно встающий над черной водой среди черных стволов. В чаще ухнула обезьяна-ревун.

— Завтракать! — сказала Аленка.

— И это не первый раз? — спросил Андрей, принимая у нее миску.

— Говорю тебе — всю жизнь. Помолчали.

— Думаю, это фокусы Большого Клуба, — неожиданно сказала Аленка. — Он же совсем рядом.

— Может быть. А часто это бывает? И как ты это слышишь?

— Я веду дневник, — сказала Аленка. — По всем правилам, уже пятнадцать дней. Иногда я слышу тебя оттуда. Как будто ты говоришь за моей спиной, а не возишься у Клуба или в термитниках. В дневнике все записано.

— Брось, — сказал Андрей, — оттуда добрый километр. — Он положил ложку и смотрел на Аленку сквозь темные очки. — И ты все время молчала?

— Тебе этого не понять. Ешь кашу. Ты ужасный трепач, только и всего.

— Покажи дневник.

— Вечером, вечером. Солнце уже встало.

— Нет, это невозможно! Какие-то детские фокусы… — Андрей бросил миску и встал с ложкой в руке.

— Андрей, не забывайся! Садись и доешь кашу.

— Какая каша? — завопил Андрей. — Ты понимаешь, что надо ставить строгий эксперимент?

— “Строгий заяц на дороге, подпоясанный ломом”, — тонким голосом пропела Аленка. — Эксперимент достаточно строгий. Ешь кашу.

— Хорошо. Я доем эту кашу…

— Вот и молодец. “И кому какое дело, может, волка стережет?”

— Аленка!

— Ты отчаянно глупый парень. Я же слушаю твои магнитофонные заметки. Слово в слово с моим дневником. Понял? И все. Пей кофе, и пойдем.

Комбинезоны висели на растяжке. Андрей молча влез в комбинезон, застегнул “молнию”, молча нацепил снаряжение: кинокамеры, термос, запасная батарея, фотоаппарат, по кличке “Фотий”, ультразвуковой комбайн, набор боксов, инструменты, магнитофон. Теперь все. Он натянул назатыльник, заклеенный в воротник комбинезона, и надел шлем. Плексигласовое забрало висело над его мокрым лицом, как прозрачное корытце.

— Включи вентилятор, ужасный ты человек, — сказала Аленка. — На тебя страшно смотреть… И возьми пистолет.

Под комбайном зашипел воздух, продираясь через густую никелевую сетку, и вентилятор заныл, как москит.

— Родные звуки, — сказала Аленка. — Я тоже пойду, после посуды.

— Мы же договорились. Я иду к Клубу.

— Андрейка, они мне ничего не сделают. Я знаю слово. Ну, один разок сходим вдвоем.

— Не дурачься. Клуб начнет нервничать, и пропадет рабочий день. У тебя хватает работы. Сиди и слушай.

Он уже сошел с мостков, взял шестик, прислоненный к перилам, и посмотрел на жену — все еще с досадой. Аленка улыбнулась ему сверху.

— Ставь в дневнике точное время — часы сверены. Я пошел.

— Погоди минутку. Очень много крокодилов. Ты слышал, сегодня один шнырял под палаткой?

— Тут везде полно этой твари. Будь осторожна.

— Я ужасно осторожна. Как кролик. Сейчас я их пугну. Поспорим, что я попаду из пистолета вон в того, большого? — Аленка достала из-под палатки свой пистолет и положила его на локоть. — Нет, лучше с перил. Вот смотри.

Солнце уже поднялось над черной водой, и ровная, как тротуар, дорожка шла к палатке, и по ней ползли черные пятна треугольниками, и рядом, и еще подальше. За пятнами по тихой воде тянулись следы, огромным веером окружая палатку. Выстрел и удар пули грянули разом, столбы дрогнули, и крокодил забил хвостом, уходя под воду.

— Вечная память, — сказала Аленка, — вечная память… Сейчас мы вам добавим… Вечная…

Палатка снова качнулась, зазевавшийся крокодил щелкнул пастью над водой и скрылся в темной глубине, и вот уже над поляной тишина, гладкая маслянистая вода отражает солнце. Андрей бредет по вешкам к берегу, ощупывая дно шестиком и обходя ямы. Кинокамера сверкает на поворотах. Хлюп-хлюп-хлюп- он идет по вязкому дну. А вот и шагов не слышно. Андрей подтянулся на руках, прошел по сухому берегу и исчез. Обезьяна снова заорала в джунглях.

День начался.

— Сегодня день особенный, — сказала Аленка, обращаясь к примусу. — Понял, крикун? Ну, то-то…

Она сидела под тентом, придерживая пистолет, и прислушивалась, хотя почему-то была уверена, что теперь ничего не услышит — с сегодняшнего дня.

— Все ученые — эгоисты, — сказала Аленка. — Завтра все равно пойду в муравейник. Я-то же стою кой-чего, только я очень странно себя чувствую. Плоховато я себя чувствую, И все равно завтра я пойду.

Она попробовала представить, что там видит Андрей, продвигаясь по пружинящей тропке, и, как всегда, увидела первую атаку муравьев, первый выход в муравейник три месяца назад.

Они шли вдвоем по главной тропе, потея в защитных костюмах, и, в общем, было довольно обыденно. Как в десятках муравьиных городов по Великой Реке. Они осторожно ставили ноги, чтобы не давить насекомых, хотя много раз объясняли друг другу, что это чепуха, сентиментальность — этим не повредишь муравейнику, который занимает добрых сто гектаров. Они часто нагибались, чтобы поймать муравья с добычей и посадить его в капсулу, иногда смахивали с маски парочку — другую огненных солдат, свирепо прыскающих ядом.

На повороте тропы Андрей обнаружил новый поток рабочих — они тащили в жвалах живых термитов — и сказал: “Ого, смотри, Аленка!..”

Это было немыслимое зрелище — огненные муравьи, свирепые, тащили термитов, осторожно, даже нежно держа их поперек толстого белого брюшка, а взрослые термиты с готовностью позволяли нести себя неизвестно куда…

“Ну и ну! — сказала Аленка. — Если в джунглях встретишь неведомое…”

“Оглянись по сторонам, авось увидишь что-нибудь еще”.

Сидя на корточках, они рассовывали термитов по боксам, и вдруг она сказала:

“Ой, Андрей, мне страшно!”

“Кажется, мне тоже…” — невнятно ответил Андрей из-под забрала.

Они встали посреди тропы, спина к спине, и Аленка услышала щелчок предохранителя, н новая полна ужаса придавила ее, даже ноги обмякли. Маленький тяжелый пистолет сам ходил в руках, набитый разрывными снарядами в твердой оболочке, — оружие бессильных.

“Смех, да и только, — пробормотал Андрей. — Как будто рычит лев, а мы его не слышим”.

“Откуда здесь львы?”

“Откуда хочешь”, — ответил Андрей совершенно нелепо, и тут страх кончился, как проходит зубная боль, и они увидели диск, неподвижно висящий метрах в двадцати от них, над низкими деревьями, как летающее блюдце. Так они и подумали оба, таращась на него сквозь стекла масок. Наконец Андреи поднял стекло и посмотрел в бинокль.

“Крылатые, только и всего…”

Именно с этого момента и началась игра в “только и всего”. Когда они добрались до Большого Клуба, Аленка сказала: “Только и всего”, — и когда в первые дни разлива огромный муравьед удирал от огненных, Андрей вопил ему вслед: “Только и всего!” — а муравьед в панике шлепал по воде, фыркал и вонял от ужаса.

Андрей смотрел, а она подпрыгивала от нетерпения и канючила: “Дай бинокль, дай-дай бинокль”, пока их не укусили муравьи — сразу обоих, — и тогда пришлось опустить стекла, и они сообразили, что диск надо заснять. Огненный укусил ее в нос, было ужасно больно, и нос распух, пока она меняла микрообъектив на телевик, стряхивая муравьев с аппарата. Андрею было лучше: он просто повернул турель кинокамеры. Она сделала несколько кадров, тщательно прокручивая пленку, потом диск пошел к ним и повис прямо над головами — в шести метрах, по дальномеру фотоаппарата, — и в видоискателе можно было различить, как мелькают и поблескивают слюдяные крылья и весь диск просвечивает на солнце алым, как ушная мочка…

“Ты встречал что-нибудь в этом роде?” — спросила Аленка.

“Не припоминаю”.

“Но ты предвидел, да? Только и всего”.

Они захохотали, с торжеством глядя друг на друга. Никто и никогда не видел на Земле, чтобы крылатые муравьи роились диском правильной формы.

Никто и никогда! Значит, не зря они угрохали три года на подготовку экспедиции, не зря клеили костюмы, парафинили двести ящиков со снаряжением, и притащили сюда целую лабораторию, и обшарили десять тысяч квадратных километров по Великой Реке…

“Я тебя люблю”, — сказал Андрей, как всегда не к месту, и Аленка процитировала из какой-то летописи: “Бе бо женолюбец, яко ж и Соломон”.

На Андрея напал смех. Они хохотали, а диск висел над головами, слегка покачиваясь, приятно жужжа. Они до того развеселились, что второй приступ страха перенесли легко — не покрываясь потом и не вытаскивая пистолетов. Но хохотать они перестали. И когда колонны огненных двинулись к ним, шурша по тропе между деревьями, они сначала не особенно удивились.

Но только сначала.

“Наверно, так видна война с самолета”, — подумала Аленка и заставила себя понять, почему появилась эта мысль.

Муравьи шли колоннами, рядными колоннами, и, наклонившись, она увидела сквозь лупу в забрале, что сяжки каждого огненного скрещены с сяжками соседа. Скульптурные панцири светились на солнце, ряды черных теней бежали между рядами огненных — головы подняты, могучие жвалы торчат, как рога на тевтонских шлемах. Крупные солдаты, до двух сантиметров в длину, двигались с пугающей быстротой, но Аленка наклонилась еще ниже и увидела в центре колонны попочку, ниточку рабочих с длинными брюшками и толстыми антеннами. Она сказала: “Андрюш, ты видишь?” — а он уже водил камерой над самой землей и свистел.

Они снимали, сколько хватило пленки в аппаратах, потом пытались переменить кассету кинокамеры, и в это время их атаковали сверху крылатые — другие, не из диска. — и сразу покрыли забрала, грызли костюмы, и вентиляторы завыли, присасывая муравьев к решеткам, а снизу поднимались пешие… И Аленка испугалась. Она увидела, что Андрей судорожно чистит забрало, и он был весь шуршащий, облепленный огненными, как кровью облитый, — и тогда она выхватила контейнер из-за спины и нажала кнопку…

…Аленка закрыла глаза. Это был великолепный и страшный день, когда они поняли, что найден “муравей разумный”. Иной разум. После наступило остальное: работа, работа, работа, и умные мысли, и суетные мысли… Но тогда, на тропе, было великолепно и страшно. Контейнеры стали легкими, а земля густо-красной, и по застывшим колоннам бежали другие, не ломая рядов, и тоже застывали слоями, как огненная лава. Когда ее контейнер уже доплевывал последние капли аэрозоля, муравьи ушли. Все разом — улетели, отступили, сгинули, бросив погибших на поле боя…

Под настилом послышалось сопение, скрежет. Аленка посмотрела сквозь люк и сморщила нос. Здоровенный крокодил медленно протискивался между угловой сваей и лестницей. По-видимому, он воображал, что принял все меры предосторожности — над водой торчали только глаза и ноздри, и он явно старался не сопеть и деликатно поводил хвостом в бурой воде. Над палаткой раздалось оглушительное: “Кр-р-рокодилы! Кр-р-ррокодилы!” Попугай Володя орал что было мочи, сидя на коньке палатки и хлопая крыльями. Крокодил закрыл глаза и рванулся вперед. Звук был такой, как будто провели палкой по мокрому забору, — это пластины панциря простучали по свае. Он не успел нырнуть — Аленка навскидку всадила в пего две пули, а Володя неуверенно повторил: “Кр-р-рокодилы?”

— Позор! — сказала Аленка. — Какой ты сторож, жалкая ты птица!

Попугай промолчал. Он не любил стрельбы.

— А я не люблю мыть посуду. Тем не менее дисциплина нам необходима как воздух. И еще я не хочу работать. Как ты на это смотришь?

— Иридомирмекс, — оживленно сказал попугай. Он почесал грудку и приготовился к интересной беседе, но Аленка сказала ему:

— Цыц, бездельник! Давно известно, что никакой это не иридомирмекс, а “мирмекатерренс сапиенс демидови”. Он только похож на огненного. Остается чепуха — выяснить, сапиенс он или не сапиенс.

Она бросила в воду ведерко на веревке, залила грязную посуду и снова села. Пусть Андрюшка сам трет жирные миски. И, кроме того, ей хотелось подумать. “Муравей устрашающий разумный Демидовых” — разумен ли он на самом деле? Они с Андреем знали, что вне зависимости от разума их муравьи- истинное чудо природы. В два счета супруги Демидовы станут знаменитостями, и их пригласят к академику Квашнину, на знаменитый пирог с вишнями, и они увидят его галстук бабочкой, а их будущим деткам придется гулять по Гоголевскому бульвару с няней, говорящей на трех языках, но это не неизбежно. А вот шума будет много. Шум будет потрясающий, потому что Андрей предсказал все заранее и имел наглость выступить на ученом совете со своим муравьиным мифом. Он прочел доклад, замаскированный под сугубо математическим названием. А в конце, исписав обе стороны доски уравнениями, он сказал: “Выводы” — и пошел…

Алена засмеялась. Концовку этого доклада и скандал, разразившийся потом, она помнила слово “”в слово.

“Я заканчиваю, — говорил Андрей. — Был дан анализ возникновения разумного целого из муравьиной семьи. Большое число единиц, замкнувшее свои нервные связи в единую систему, начинает действовать на более высоком уровне, чем отдельная единица. Поскольку наиболее специфической функцией муравейника является инстинктивное управление наследственным аппаратом… необходимо ожидать разумного управления этим аппаратом в разумном муравейнике. И далее ожидать активного процесса самоусовершенствования разумной системы. Я кончил”.

После этого он начал аккуратно вытирать руки тряпкой и перемазался, как маляр. По сути, он очень нервный и возбудимый, и слова ему ни к чему.

Она бросила попугаю кусочек галеты.

— Мы пронесем бремя славы с честью, Володя, или уроним на полпути, но как насчет разума? У тебя его не очень-то много.

Попугай ничего не ответил.

— Гордец. Я с тобой тоже не разговариваю. — Она запустила руку в палатку, на ощупь открыла цинку, стоящую у изголовья, и вытянула свой дневник. Вот они, проклятые вопросы, выписанные столбиком.

Первое. Могут ли считаться признаком разумной деятельности термитные фермы, на которых муравьи выращивают термитов, как домашний скот, для пищи?

“Ни в коем случае, — ответила Елена Демидова и покачала головой. — Ни под каким видом. Другие мурашки откалывают номера поинтересней. Пошли дальше”.

“Любопытно, — подумала она, — что вдвоем с Андрюшкой мы не продвинулись дальше первого пункта. Ясно, что колонии тлей, червецов и прочий известный муравьиный скот снимают этот вопрос, а он, как зоопсихолог, держится за свой мистический тезис, что муравьи враждебно относятся к термитам, а огненные преодолели древнюю вражду, и прочее. Вопрос второй снимается сам собой — о рисовых плантациях, о грибных плантациях, — все это имеют другие виды. А вот вопрос мудреный: инфразвуковой пугач, рассчитанный на млекопитающих, — это дело новое, и Андрей утверждает, что львиный рык содержит сходные частоты”.

Попугай захихикал — он поймал шнурок от левого кеда.

— Молодчага ты парень, — сказала Аленка. — Львиный рык — не признак разума. Дальше. Летающий диск — ультразвуковая антенна. Содержание передач неизвестно, но можно полагать, что… Стоп. Этого мы не знаем. Возможно, что диск наблюдает окрестность, передает сообщения Большому Клубу и его команды исполнителям. Может быть, и так, но факты… Факты не строгие. Мы знаем только, что диски сопровождают колонны солдат, а рабочие группы меняют поведение, когда диск задерживается над ними.

“Может быть, принять за основу?” — спросила Елена Демидова — докладчик, а председательница разрешила: “Валяйте”.

Итак, приняты за основу опыты. В сторону диска посылается ультразвуковой сигнал, и колонна меняет направление или рассыпается… Что вы там бормочете, кандидат биологии Демидов? — спросила Аленка. (Голос Андрея топко-топко запищал в глубине леса). — Вот еще тоже феномен, — как его понимать?

Она перелистала страницы, быстренько записала число, время и, записывая слова, повернула голову в сторону муравейника. Голос смолк. Она прочла запись: “Черт. Надо было взять контейнер”.

Аленка кинулась в палатку — хлипкое сооружение ходило ходуном. Натягивая комбинезон, она оступилась в дыру настила, упала и больно ушибла спину.

“Ах, собаки!” — с восхищением сказал Андрей и вдруг выругался. Она никогда не слышала от Андрея ничего подобного и, шипя от боли, бросилась вытаскивать из-под мешков карабин и, уже повесив его на шею, сообразила, что делает глупости. Андрей что-то бормотал в страшной дали. Комбинезон был мокрым изнутри, ковбойка прилипла к животу и сбилась складками. Не оглядываясь, Аленка спрыгнула в воду, подтянула к себе лодку и забралась в нее. Вода как будто еще поднялась с рассвета, но все равно Аленка никак не могла дотянуться до ящика с аэрозолью.

— Ученый идиот!.. — сказала Аленка, подпрыгнула, ухватилась за настил и рывком подтянулась к ящику.

Скользя ногами по свае, она достала один контейнер, другой, сбросила их в лодку, снова спрыгнула в воду и снова влезла через борт. Пирога зачерпнула бортом.

На все это ушло не меньше пятнадцати минут вместе с переправой. Она топала по муравьиной дороге, ничего не слыша за своим дыханием.

Андрей внезапно выскочил из леса. Он бежал грузной рысью, нелепо обмахиваясь веткой. Крылатые вились над ним столбом, а диск плыл в своей обычной позиции — метрах в десяти сбоку.

Она бежала навстречу, нащупывая кнопку контейнера. Когда Андрей остановился и поднес руку к лицу, Аленка подняла контейнер, но расстояние было слишком велико. Она через силу пробежала еще несколько шагов, но, внезапно поднявшись столбом вверх, крылатые улетели. Только диск жужжал над тропой. Улетели… Она села на тропу, сжимая в руках контейнер. Она плохо видела, глаза ело потом, и все в мире было потное и бессильное…

Андреи нагнулся и поднял ее за локти.

— Пойдем. — У него был чавкающий, какой-то перекошенный голос. — Пойдем. Они прогрызли костюм, летучие.