Кабинет сохранил обстановку старой испанской усадьбы. Ставни плотно заперли, и единственным источником света стал огонь в камине. Винер всегда принимал самые важные решения в полумраке, отрезая себя от мира, в котором светит солнце. Сначала это было данью традициям «Черного солнца», потом вошло в привычку.

— Вольхен! — саркастически хмыкнул Хиршбург. — У Иоганна, очевидно, в гимназии по истории была «двойка». Надо же додуматься — «Вольхен»!

— Спишем это на специфический юмор бывшего полицейского, — мягко улыбнулся Винер. — Тем более, в гимназии такое не преподают. Лучше скажите, что вы по этому поводу думаете?

Хиршбург с минуту смотрел на огонь в камине. Пальцы машинально тасовали пачку фотографий. На лысом черепе играли багровые отсветы.

— Безусловно, он профессионал высокого класса, — задумчиво произнес Хиршбург. — Использовать девчонку в качестве легенды для появления в Германии — весьма неглупо. Признаться, такой вариант я даже не просчитывал.

— И именно эта неожиданность хода вас так встревожила, или причина в чем-то другом? — спросил Винер, внимательно наблюдавший за Хиршбургом.

Старик пожевал блеклыми губами. Подбирал слова. Винер не торопил с ответом. Интуиция профессионала зачастую подобна озарению гения. А сколько гениев смогли выразить словами то невыразимое, что неизвестно откуда вошло в мозг и вспыхнуло, как тысяча солнц? И сколько этих гениальных пророчеств было понято современниками?

— Выбрал ли Мангуст Гамбург только, из-за того, что там находится труп отца этой девчонки, или это начальная точка в его плане, покажет завтрашний день. Уверен, мы сможем направить его действия в нужное для нас русло. Казалось бы, все развивается по плану. И можно только радостно потирать руки. Но ты прав, Клаус, я встревожен. — Хиршбург снял очки, и глаза сразу же стали беззащитными. — Мы выманили Мангуста из норы. Слишком неожиданно, перекрыв все мои расчеты. Но если посмотреть на это с его точки зрения… Не значит ли это, что он принял наш вызов?

— Хочешь сказать, что он разгадал наш план? — насторожился Винер.

— Нет, это маловероятно, — покачал головой Хиршбург. — Но это вопрос времени. Он профессиональный разведчик, значит, мыслит, как мы. Он, безусловно, прошел Посвящение, а значит — умеет видеть истинное за наслоением бросовых фактов. И он решительно вступил в схватку, едва почувствовав, что она началась. Такой человек по определению не может быть марионеткой, а в нашем плане ему отведена именно эта роль. Мы рассчитывали сразу же взять его под плотный контроль, но эта портит все. — Хиршбург щелкнул ногтем по пачке фотографий.

Винер затянулся тонкой сигарой и спросил:

— Что вы, кстати, думаете об этой… Об этом волчонке?

— Я уже сказал, с точки зрения разведки — ход гениальный. К тому же, этим он явно дает нам знак, что воспринимает все, произошедшее в Москве как продолжение операции в Кенигсберге. — Он протянул Винеру пачку фотографий. — А в остальном — уволь. Ты же не затем спросил, чтобы услышать мое мнение о женской эмансипации. В силу возраста, как ты догадываешься, это будут абсолютно теоретические рассуждения и старческое брюзжание.

Винер спрятал улыбку, сжав в губах сигару.

Одну за одной перебрал фотографии. Потом закинул голову и стал пускать в потолок тугие колечки дыма. Теплый воздух, идущий от камина, подхватывал их, растягивал, расплавлял в тонкую пленку и гнал к тяжелым брусам мореного дуба, разбившим потолок на правильные квадраты.

Черты лица Винера все больше и больше заострялись, в отсветах огня, полыхающего в камине, превращаясь в маску.

Хиршбург замер в неудобной позе, но пошевелиться не смел. Его посвященческие практики, обязательные для высших членов Ордена СС, окончились в шестидесятых годах. Кто-то посчитал, что для его уровня и, главное, возраста, достигнутого вполне достаточно. Но многое, о чем не подозревают профаны, вошло в плоть, кровь и разум. Ранг посвящения Клауса Винера был несравнимо выше. И Хиршбург даже боялся представить, какие миры сейчас разверзлись пред закатившимися глазами молодого магистра, какие стихии бьют в его мертвое лицо, какие величественные фуги космической музыки врываются в его уши и какие силы в какие бездны несут его душу.

Постепенно лицо Винера ожило. Он глубоко выдохнул. Швырнул в огонь сигару. Встал из кресла, осторожно подхватив раненую руку.

— Экипажу вертолета быть в готовности к вылету через тридцать минут, — распорядился он. — И позаботьтесь о билете на ближайший рейс Барселона — Гамбург. Если его нет, арендуйте самолет.

Хиршбург привстал, но Винер жестом остановил его. Взял пачку фотографий и пошел к дверям. В темноте, оказалось, он видит, как кошка. И движется так же — безошибочно и бесшумно.

Уже распахнув дверь, стоя в прямоугольнике яркого света, он оглянулся. Голос вновь стал живым, с бархатными нотками.

— Пожалуй, ты прав, Вальтер. Нам о женщинах судить сложно. Мудрим, выдумываем, а в результате оказываемся я в дураках.

Винер поднялся на второй этаж. Через зал направился на половину, отведенную для гостей. На ходу поднял голову и обратился к гобелену, украшавшему стену:

— Сеньорита?

— У себя в комнате, герр Винер, — тут же отозвался невидимый динамик. — С ней Мио.

— Хорошо, — ответил Винер.

Старинный дом был нашпигован самой современной электроникой. Сотни камер наблюдения, работающих в видимых и невидимых лучах спектра, микродатчики объема и температуры, экспресс-анализаторы состава воздуха, сенсоры, улавливающие биение человеческого сердца, и сканеры радиоэфира обеспечивали охрану всех помещений. Непрошеного гостя поджидали различные ловушки: от современных мин с нервно-паралитическим газом до проверенных временем «волчьих ям». По сигналу тревоги коридоры блокировались стальными решетками, а в комнатах, в которых в этот момент находился Винер, распахивались потайные двери, тайным ходом ведущие в подземный бункер. Электронные средства дублировались доберманами и охранниками, и те и другие были натасканы на человека: если сразу не оттащить, порвут в клочья.

Винер постучал в дверь.

— Это я. — Он был уверен, что голос его узнают.

— Входите, рыцарь Сид.

Гостья, очевидно, под влиянием испанской экзотики, называла его Сидом. Винер не возражал. Женщину он называл Мисти, не объясняя, откуда произошло это прозвище.

На огромной кровати под балдахином лежала Мисти. Рядом с ней, по-японски поджав ноги, сидела Мио. Тонкие пальцы японки скользили по загорелой спине Мисти, блестящей от массажного крема. Она оглянулась, губы чуть дрогнули в улыбке. Мио выжидающе посмотрела на вошедшего Винера, тот жестом приказал продолжать. Сел в кресло напротив.

Мио не стала поправлять распахнувшееся на груди кимоно. Сосредоточенно принялась массировать плечи Мисти.

Женщины представляли собой идеальную в своем контрасте пару. Миниатюрная Мио в коротком кимоно, открывающем ноги до бедра, и обнаженная Мисти, чье хорошо развитое тело успело загореть до золотисто-бронзового цвета. Высоко взбитые черные волосы японки контрастировали с рассыпавшимися по подушке белокурыми прядями Мисти.

Она повернула к Винеру раскрасневшееся лицо, щурилась, как разомлевшая кошка; когда приподнимала веки, становились видны подернутые мутной поволокой голубые глаза. Мио время от времени бросала на Винера взгляд сквозь узкие щелочки глаз. Зрачки были непроницаемо-черными, такие глаза никогда не выдадут мыслей их обладательницы. Да и сама Мио напоминала филигранную китайскую шкатулку — сломать легко, а секрет ее угадать непросто, да и открыв потайную крышечку, рискуешь вместо вожделенного сокровища получить смертельную порцию яда.

Винер любовался женщинами отстранение и бесстрастно. Он умело, как знаток и коллекционер, окружал себя эксклюзивными предметами искусства и техники и лучшими образцами человеческой породы. Власти и денег было достаточно, чтобы удовлетворить любую прихоть, получить то, что хотел или считал необходимым. Но он никогда не позволял вещам, людям, идеям и деньгам брать верх над собой. Тем более — женщине.

Он знал о женщинах достаточно, чтобы прийти к заключению, что этих существ следует держать от себя на безопасном расстоянии, приближая только при крайней необходимости.

По завету Бисмарка, он предпочитал учиться на ошибках других, своими собственными лишь подтверждая полученные теоретические знания. Больше одного опыта, подтверждавшего теорию, он не ставил, поэтому дожил до возраста Христа нераспятым, с ясной головой и не израненным сердцем. Классификация женщин «по Винеру» была откровенно циничной, но абсолютно безошибочной.

Первыми в табели шли «гориллы» — мужеподобные клиторички, которых и женщинами можно назвать с большой натяжкой. Таких пруд пруди в полиции, армии и тюрьмах — по обе стороны решетки и на нижестоящих должностях, где приходится командовать хлипкими мужичонками, что они с удовольствием и делают. В униформе совершенно не отличимы от мужчин. Платья на них сидят нелепо, а фасоны отстают от моды минимум на десятилетие. Со смаком ругаются, не дуры выпить, во хмелю буйны и неукротимы до садистских выходок. Детей рожают скорее по недосмотру, чем по плану. Материнская любовь у них протекает в форме паранойяльного помешательства: то лупцуют путающихся под ногами чад смертным боем, то окружают заботой, по форме напоминающей строгий режим в тюрьме.

Далее следовали «лошади» — тягловый скот цивилизации. Бабы крестьянского типа, рожденные для изнурительного труда, а не любви. Любить некогда, да, зачастую, нет на это сил, эротика для них — просто экзотический фрукт, который неизвестно, как и с чем едят, она им неведома, как коровам неведом вкус ананаса. Любят они, как работают, безропотно, надрывая сердце. Любовь их идет от материнского инстинкта: что родилось, то должно быть накормлено и обласкано. Если в мужья им попался такой же тягловый тяжеловоз, семья процветает. А не повезло — потянут на себе и бестолкового рогатого парнокопытного и его бодучих детишек. Поразительно, что способность к деторождению сохраняется у них до глубокой старости. Рожают много, относясь к материнству, как к еще одной работе. В России таких большинство. Возможно, Гитлера сгубило непонимание того очевидного факта, что он ввязался в войну с «бабьей» страной. А русские женщины всегда составляли стратегический резерв: заменят мужиков, ушедших на фронт, если надо, сами возьмутся за оружие, да еще нарожают новых солдат в таких нечеловеческих условиях, в которых любая европейская женщина давно бы наложила на себя руки. Разница между Россией и Европой в «женском вопросе» видна любому непредвзятому наблюдателю. Если национальным символом Франции — Марианной — десятилетия считалась утонченная Катрин Денев, то у русских типичную женщину «из народа» в кино играет Нонна Мордюкова.

Самой многочисленной категории в системе Винера был отведен целый птичий двор. Для удобства его обитателей пришлось разбить на подвиды.

«Курицы» — примитивны, сентиментальны, безмозглы, но амбициозны. В обществе занимают все ступеньки: от бизнес-вумен до простой домохозяйки. Очень быстро обучаются новому, и так же мгновенно выбрасывают из головы ненужное. Это для них придуманы диеты, бразильские сериалы, женские журналы, показы кутюрье и сезонные распродажи. Эмансипированы ровно настолько, насколько позволяет мода, заранее планируют все: от беременности до очередного отпуска. Носят в кошельке семейную фотографию, не прочь закрутить интрижку, но со счастливым концом, чтобы получилось, как в дамском романе, которые потребляют в неограниченных количествах, чем способствуют развитию книгопечатания и уничтожению лесов. Ярые поборницы демократии, потому что при ней обрели право щебетать. Обожают собираться в стайки женских комитетов и попечительских советов. Отдельные даже взлетают в парламент, где быстро становятся заметными фигурами благодаря врожденной способности рассуждать о чем угодно. Их идеалы Маргарет Тэтчер и Эвита Перон (в исполнении Мадонны). С пеленок мечтают о романтическом герое, типаж колеблется от Леонардо ди Каприо до Брюса Уиллиса. Впрочем, мечты мечтами, но у «куриц» хватает ума, чтобы выходить замуж за практичных бойлеров, с надежным счетом и хорошим послужным списком.

«Гусыни» — подруги-наперсницы «гусаков»: чванливых, бездушных, крикливых стяжателей. Этих длиннотелых особей можно наблюдать в эскорте бизнесменов любого ранга: от мелкого мафиози до серьезных биржевых спекулянтов. Прекрасные секретарши, правда, ни бельмеса не смыслят в стенографии, зато умеют поддерживать порядок в голове и на рабочем месте шефа. Идеальные любовницы, потому что в постели делают все, чтобы не уронить имидж шефа, но на место супруги и наследство не претендуют, довольствуясь отдельной секретной строкой в семейном бюджете «гусака», неустанно наращивая собственный банковский счет. Начинают с клева сухих корок, по мере роста карьеры переходят на экологически чистый комбикорм в дорогих ресторанах, попробовав роскошь, входят во вкус и набивают зоб исключительно цветными камешками, золотыми кругляшками и хрустящими стодолларовыми бумажками.

В этом конкурируют с «галками»: жадными, гомонливыми и вечно суетящимися у кормушки. Модельки, мисс, актрисульки и прочие «свободные художницы» порхают и снуют между «сильными мира сего», пытаясь ухватить, что блестит. Интерес представляют, пока молоды. При удачном стечении обстоятельств переходят в категорию «гусынь». Везет не всем. Истрепанных, заклеванных и запаршивевших с брезгливой яростью изгоняют прочь. Приходится забираться в опустевшие гнезда к овдовевшим петухам и становиться «курицей». Жены из них получаются третьесортные, потому что, стоя у плиты, громогласно страдают от неудавшейся жизни и клюют за нее ни в чем неповинного супруга.

Отдельной группкой, к которой Винер относился с легким презрением, смешанным с удивлением, были «блаженные». Весьма редкий тип, непонятная мутация. Напрочь лишены женской хищности. Образование не добавило им глупости, жизненный опыт не убил доброту, а способность любить лишь окрепла от приобретенной способности видеть вещи и людей такими, какими они есть на самом деле. Они не пытаются переделать мир или подделаться под его правила. Просто создают свой маленький мирок, в котором комфортно себя чувствуют и мужья, и дети, и животные, и цветы. Их внутренний мир также красочен, ухожен и уютен. Вкус им никогда не изменяет. Только из-за них не умерла классическая музыка, реализм в живописи и хорошая литература.

И наконец, элита женского бестиария — «кошки». Блудливы, независимы и коварны. Прекрасные манипуляторы, способные убедить кого угодно в чем угодно, не веря ни единому произнесенному слову Не умны, хотя и кажутся таковыми. Просто примитивный женский интеллект обогащен у них опытом тысяч удачных охот, а рефлексы хищника в сто крат мудрее, чем самые глубокомысленные абстракции интеллектуала.

Они грациозны и обаятельны, их так хочется приласкать, что забываешь про острые когти, спрятавшиеся между нежными и теплыми, как пальчик младенца, подушечками. Их глаза то туманятся от накатившей неги, то в миг становятся хищными, следящими и оценивающими. Идеальные любовницы, прекрасные матери, но никудышные жены. Способны влюбиться до мартовского ора в кого угодно, — пол, возраст и положение принципиальной разницы не имеют, но по-настоящему любят только себя. Элегантны и утонченны, потому что умеют ценить красоту мира. Частью которой считают себя. При этом патологически жестоки. С равным удовольствием они будут тискать вас в мягких лапках или разорвут когтями, но так, чтобы жертва умерла не сразу и можно было насладиться видом мучительной агонии. Сожрать жертву при этом вовсе не обязательно. Зачастую они мучают и убивают исключительно ради эстетического удовольствия, а не от голода. Поэтому и не делают различия между физической и моральной пыткой…

Винер следил, как под умелыми ладонями японки то расслабляются до кисельного состояния, то вновь собираются в тугие жгуты мышцы Мисти. Эту женщину с фигурой греческой богини он со дня первой встречи называл только кошачьим прозвищем — Мисти.

Он был семилетним мальчиком, когда в доме появился трогательный белый комочек. Он быстро вырос в капризную и утонченную кошечку, разгуливающую по дому танцующей походкой балерины. Мисти никогда не безобразничала, вела себя подчеркнуто аристократично, чего требовала по отношению к себе от всех. Никогда не скреблась в двери, считала, что раз мяукнуть достаточно, чтобы двуногие сообразили, что барышня в белом желает выйти. Каждое утро Клаус Винер просыпался от легких прикосновений горячих кошачьих подушечек к своей спине. Несозревшей мальчишечьей душе Мисти представлялась идеальной женщиной, Прекрасной дамой, небожительницей, ради одного благосклонного взгляда которой хотелось отправиться в крестовый поход. У Мисти была привычка устроиться напротив и не сводить с него, как казалось Винеру, влюбленного взгляда. Когда ангельски белое создание засыпало, он боялся резким движением потревожить его сон.

Какой же шок пришлось испытать однажды утром! Мисти пришла из сада, торжественно неся в зубах какой-то трепещущий комок. Грудка и мордочка ее были измазаны кровью. Красные липкие пятна страшно и противоестественно смотрелись на ее белой шубке. Мисти бросила комок перед Винером.

Оказалось, это был полуживой птенец. Он еще сучил в воздухе розовыми пупырчатыми лапками и слабо бил крылышками, пытаясь перевернуться. Винер ошарашено смотрел на птенца, а Мисти разглядывала свою жертву с равнодушием сытого хищника. Попробовала подбить птенца лапкой, но тот уже закинул голову и отрешенно закатил глаза. Тогда Мисти подняла мордочку, как бы прося у мальчика совета. Не дождавшись, приняла решение сама. Мягкий удар — и когти располосовали слабо трепетавшую грудь птенца. Из раны наружу полезла кровавая кашица, Мисти смотрела на мальчика, он был уверен, что в этот миг она улыбалась. Сладкой плотоядной улыбочкой древней богини красоты, обожавшей вид крови и мучений.

Он пересел на край кровати. Растер кисти так, что в пальцы пошел жар. Мио по его знаку убрала ладони, уступив место Винеру

Кожа у Мисти оказалась горячей, словно женщина только что пришла с пляжа, из-под жгучего испанского солнца.

— М-м, — замурлыкала Мисти. — Твои пальцы нельзя спутать ни с какими другими.

— И какие они?

— Властные. Они знают ценность принадлежащей им вещи, поэтому держат нежно. Но ни за что не отпустят.

— Ты перележала на солнце, Мисти. — Он сознательно не поддался лести.

— Солнышко меня любит, а я — его. Разве взаимная любовь бывает во вред?

— Нет, если не забывать о защитных средствах.

Мисти фыркнула в подушку.

Ему пришлось работать одной рукой, боялся разбудить боль в ране.

Винер перехватил острый взгляд Мио. Словно меч выпорхнул из ножен. Длилось это ровно мгновенье. Но истинному мастеру и его достаточно, чтобы лишить жизни. Мио научила его шиацу — японскому искусству массажа, равно применимого в бою и врачевании, и по движениям пальцев Винера она легко разгадала его замысел. Потом глаза японки вновь стали бесстрастными. Обманчиво бесстрастными, как тут же уточнил Винер, зная, какая смертельная опасность таится в этой китайской шкатулке.

Его пальцы пробежали по спине Мисти вниз, вдоль позвоночника. Замерли на холмике над копчиком. Помяли его. И неожиданно, став твердыми, как стальные стержни, глубоко вошли в плоть.

Мисти хрипло вскрикнула, выгнулась в дугу, закинув голову. Замерла, не дыша. Мышцы, сведенные судорогой, дрожали, как перетянутая струна. Через несколько секунд воздух вырвался из распахнутого рта, и она рухнула лицом в подушку. По телу, от шеи к икрам, прокатились упругие волны, с каждым разом все слабее и слабее. Наконец, Мисти затихла, словно провалилась в глубокий обморок.

Лицо Мио осталось фарфоровым, бесстрастным. Только едва заметно расширились тонкие ноздри и набухли и потяжелели губы. Она потянулась к сбитому в изножье покрывалу, из складок шелка наполовину извлекла нефритовый стержень. Замерла, ожидая разрешения Винера. Он с улыбкой посмотрел на эту игрушку, древнюю, как сам грех однополой любви, и отрицательно покачал головой.

Пересел в кресло. Взял из пачки, лежавшей на столике, сигарету. Она была тонкой и необычно длинной, с золотым ободком на фильтре. Еще одна дамская игрушка. Чиркнул зажигалкой. По комнате поплыл сладкий, дурманящий голову дым. Язык и нёбо Винера захолодило, словно вдыхал ментол. Но в сигарете был вовсе не ментол, поэтому, сделав две затяжки, он протянул сигарету Мио. Она тоже ограничилась парой затяжек, потом наклонилась и вложила сигарету в полураскрытые мягкие губы Мисти.

Мисти курила, медленно приходя в себя. Постепенно ее глаза очистились от мути, а от лица отхлынула кровь. Она перевернулась на спину, нашла ладонь Мио и положила себе на живот.

— Словно молния прошла насквозь, — прошептала она. Покосилась на Винера. Тот не сделал ни малейшей попытки встать с кресла. Отчужденно, будто ничего в спальне не произошло, произнес:

— Мне потребуется вся ваша проницательность, милые дамы.

Он бросил на постель пачку фотографий. Мисти приподнялась на локте, отбросила с лица упавшую прядку Стала одну за одной перебирать фотографии.

Просмотренные передавала Мио.

— Очень хороший фотограф, кстати. Такое впечатление, что это не оперативная съемка, а кадры из фильма Годара. — Мисти передала последнюю фотографию. — Это Гамбург, я правильно поняла?

— Да, клиент прибыл сегодня. Признаюсь, достаточно неожиданно для нас.

— С молоденькой партнершей, что самое неожиданное? — Мисти хитро прищурилась.

— Да, это несколько портит наши планы. Подумай и скажи, эту пару можно разбить?

Мисти потянулась вперед, раздавила сигарету в пепельнице. Тем временем Мио выбрала из пачки две фотографии и положила перед ней.

— Умница, Мио. — Мисти едва взглянула на фото. Погладила японку по щеке. — Не прячь глазки, милая. Я же вижу, ты ревнуешь.

— Завидую, — коротко уточнила японка.

— Черная зависть и есть ревность, — усмехнулась Мисти. — Лично я просто впадаю в бешенство, когда вижу, что другие имеют то, что никогда не получить мне.

— И что же ты тут увидела?

Винер взял фотографии. На одной Карина сидела за столиком уличного кафе, подняв голову, смотрела на стоящего рядом Максимова. На другой он, обхватив ее за плечи, переводил через дорогу. Смотрели они при этом в разные стороны: Максимов — вдоль улицы, Карина — во все глаза на него.

— Разбить можно лишь то, что треснуло, Клаус. А они сейчас составляют единое целое. Обрати внимание, как она на него смотрит.

— То, что девчонка влюблена в него, как кошка, видно невооруженным глазом. А он?

Мисти не успела ответить.

— Волосяной мост, — тихо вставила японка. Винер не стал переспрашивать. Мост из волос над пропастью, в которой клокочет океан огня, — один из символов восточной мистики. На другой берег способна переправиться только душа Ищущего, не обремененная тяжестью грехов. Вступив на Волосяной мост, нельзя спешить, нельзя останавливаться, нельзя повернуть назад, а каждый шаг может стать последним. Легче идти, если судьба послала тебе опытного Проводника, на чье надежное плечо можно опереться, у кого хватит сил вытянуть тебя, если соскользнешь вниз. Только надо доверять Проводнику так, словно растворился в нем, стал одним целым. Несогласованное движение, страх, подозрение — и вы оба летите в пропасть.

«Черт, возможно, Мио права, — подумал Винер. — Он ведет девчонку по дороге Посвящения. Хиршбургу такое и в голову прийти не могло. Вот что значит — женщины»,

«Черное солнце», как и любое тайное общество, использовало женщин в качестве самого надежного оружия. Можно, конечно, просто убить противника. Но это слишком примитивно. И вовсе не допустимо в долговременной игре, рассчитанной не на один десяток лет. Если надо не ломать, а склонять, изменять, а не корежить, то лучшего средства, чем женщина, не найти.

Лишь она способна превратить робкого в героя, храбреца — в труса, заставить вспыхнуть божественным огнем посредственность и выхолостить гения. Она способна поставить на колени властителя и заставить народы пасть ниц пред ничтожеством. Важно лишь знать, какую женщину подвести к какому мужчине. При этом точно соблюсти пропорции грез, расчета, страсти и преклонения. Это и есть «алхимия любви», которой с трепетом предаются маги-властители. В их распоряжении легион вампиричных инкубов, холодных искусительниц, утонченных мучительниц, отвязных хулиганок, порочных сластолюбок и робких монашек. Многие великолепно образованы, все без исключения умны и умеют читать в мужской душе наискосок и между строк.

Винер любил своих женщин, как воин любит оружие. Ухаживал и любовался леденящей кровь красотой. И никогда не позволял себе ослабить хватку. Вырвавшееся из рук оружие способно смертельно ранить самого хозяина.

Он прошел к окну Раздвинул жалюзи.

Ночь уже накрыла плоскогорье звездным покрывалом. Лишь на горизонте, где солнце ушло в море, еще светилась серебристо-голубая полоса. Будто кто-то небрежно задернул черную штору, и теперь наружу льется свет ночника. В траве под окном оглушительно верещали цикады. В стекло врезался жук, возмущенно загудев, улетел в темноту.

За апельсиновой рощей, слева от дома, раздался низкий рокот. Потом послышались свистящие удары, словно коса вонзалась в сухую траву. Экипаж вертолета прогревал двигатель, готовясь к полету.

Винер посмотрел на женщин, отражавшихся в стекле, как в черном зеркале. Мисти лежала, закинув руки за голову в позе гойевской Махи. Мио неподвижно сидела в прежней позе, поджав под себя ноги. Обе повернули лица к окну.

«Мио использовать нельзя. Слишком похожа на ту тайку, что убила Дымова. Это может вызвать подсознательный страх у девчонки. А „Мангуст“ сразу же это почувствует. Мало кто может устоять против Мио из рода Мотизуки, но рисковать не стоит. Мисти — эмансипированная европейка, умна и благородна, без всякой примеси плебейской крови. Эталон для самостоятельно мыслящей девчонки. Как для безмозглых юных „куриц“ — Барби. Должно сработать», — решил он.

Он повернулся. Последний раз посмотрел на женщин глазами мужчины. Нежная и хрупкая Мио в отливающем серебром кимоно, как цветок магнолии, завернутый в дорогой щелк. И Мисти — белокурая, от сильного тела которой исходило бронзово-золотистое свечение. Потом они превратились в глазах Винера в два клинка, ждущих одного — воли хозяина.

— Мисти, ты летишь в Гамбург. Вертолет подбросит тебя до аэропорта. Там наш человек посадит тебя на ближайший рейс. В Гамбурге свяжись с Иоганном Блюмом, он обеспечит твою подводку к «Мангусту».

Винер направился к дверям. Он мог поклясться, что в глазах провожавшей его взглядом Мио на секунду вспыхнул торжествующий огонек. Она оставалась, а Мисти на ночь глядя покидала дом.

«Все правильно, девочка. „Разделяй и властвуй“. Конкуренция всегда полезна», — незаметно кивнул ей Винер.

И чтобы Мисти не порвала напарницу от ревности, вслух сказал, уже открыв дверь: — Мисти, когда будешь готова, дай знать. Я провожу тебя.

Вокруг была ночь. Южная, душная, беспокойная, наполненная скрытым от глаз движением. Все, что таилось при свете дня в норках, в траве, под кронами деревьев, выползло, выпрыгнуло и выпорхнуло в ночь; впивалось зубами, спаривалось и спасалось бегством.

Винер сидел в шезлонге у бассейна. Закинув голову, смотрел на низкие, по-летнему яркие звезды. Он любил ночь. Любил сидеть в центре этого вихря страсти, страха и страдания и оставаться холодным и равнодушным, как звезды. В эти минуты он ощущал, как растворяется телесная оболочка и душа воспаряет ввысь, становясь, как черное небо в искрах звезд, всеобъятной и вечной.

По черной воде бассейна пролегла лунная дорожка. Искрилась и жила, словно поднявшийся со дна змей подставлял чешуйчатую спину холодным лучам желтой луны. Там, где лунная дорожка утыкалась в борт бассейна, тьма сгущалась, приобретая формы женской фигуры, сидевшей на коленях перед водой. Свет выхватывал лишь кисти женщины, словно покрытые жидким золотом. Казалось, она ласкает голову желтоглазого змея.

Винер знал, что женщина сейчас разговаривает с водой. Она умела говорить с ветром, деревьями, огнем и камнями. Животные покорялись одному лишь ее взгляду. И еще она, как и он, любила ночь. Потому что была рождена, чтобы стать частичкой ночи. Этого буйства невидимой и неотвратимой смерти, отнимающей и дарующей жизнь. Мио…

Многие, Мисти в том числе, ошибались, принимая японку за экзотическую любовницу, делового партнера, сестру-сиделку, наложницу или служанку Клауса Винера. Мио никем из них не была, хотя могла стать. При этом какую бы роль она ни играла, какую личину ни примеряла на свое хорошенькое личико, она была и оставалась «кунои-ти» — цветком, несущим смерть. Тем, что с любовью и опаской лелеют садовники в тайных дендрариумах кланов. Мио служила связующим звеном между молодым магистром «Черного солнца» и безликими правителями Азии.

Контакты «Черного солнца» с тайными обществами Азии и Востока не прервались после поражения рейха. Правда, потребовались годы, чтобы духовная связь вновь скрепилась узами на материальном уровне: в политике, экономике и финансах. Прежде всего поквитались с Америкой. Этот новый Вавилон утнерменшев, отделавшись малой кровью в мировой войне, посмел вообразить себя единственным победителем. На сопках Кореи и в джунглях Вьетнама пришлось хорошенько пустить кровь этому сброду мутантов всех рас, считающих себя суперменами. Вся военно-техническая мощь Америки оказалась бессильной против муравьиных полчищ полуголых воинов с «Калашниковыми» в руках. Америка увязла в войне, как танк «Шеридан» в гнилом вьетнамском болоте. Конечно, Советы считали победу своей. Великий кормчий Мао не без основания приписывал ее себе. Лишь немногие из лощеных политиканов с Капитолийского холма, кто получил основное образование не в Кембридже и Беркли, а в Бнай-Брит и Шотландском ордене, догадались, откуда дует трупный ветер. Но было уже поздно.

Сами вырыли себе могилу, обманувшись мнимой покорностью побежденной Азии. А раненый тигр умеет ждать. Сами всучили новейшие технологии и передовые производства, рассчитывая тем намертво приковать к себе недоразвитых азиатов. Страна, где каких-то двести лет назад носились друг за другом по прериям, паля из кольтов, осмелилась думать, что может покорить цивилизацию с пятитысячелетней историей! А произошло страшное — мистическое сознание соединилось с передовыми технологиями. Власть над миром отныне находится в когтях «азиатских тигров». Только знают об этом немногие.

Второй силой, что вцепилась в мир, были восточные шейхи, наследные властелины тайных орденов ислама. Они держали в своих руках нефть, эту гнилую кровь, что течет по жилам-трубопроводам современной цивилизации и адским огнем полыхает в каждом двигателе внутреннего сгорания. Чуть сдави пальцы, пережимая жилы, и весь мир начнет биться в предсмертной агонии. И ничего поделать нельзя. Потому что на каждый залп «томагавка» или налет «миражей» найдется достойный ответ, — бледнолицый студент медресе, увешанный взрывчаткой. А их, бредящих джихадом, значительно больше, чем ракет у всех стран НАТО, вместе взятых.

Немцы больше не хотели воевать за свое будущее. Даже в новой конституции записали запрет на использование своих солдат за рубежом. Тем хуже для них, продавшихся за кошерную чечевичную похлебку, сваренную американскими поварами. С крахом рейха Орден «Черное солнце» вместе с внешним кругом — «братством СС» — превратился в орден рыцарей-скитальцев, как мальтийцы, потерявшие свою Ла-Валетту. Но у «Черного солнца» остались преданные союзники в тотальной войне за Будущее.

Перед лицом вился надоедливый москит. Винер взмахнул рукой, отгоняя назойливого кровососа. В этот миг фигурка у бассейна исчезла. Беззвучно и бесследно, словно черное облачко, из которого она была соткана, растворилось в ночном воздухе. Только от бортика, где мгновенье назад неподвижно сидела Мио, по лунной дорожке полукругом расходилась мелкая зыбь.

«Дьявол», — прошептал Винер.

Мио, современная женщина, в совершенстве владела древним искусством ниндзя. И словно в подтверждение этого, ледяная ладонь легла ему на грудь. Винер невольно вздрогнул. Мио зашла сзади, ни шелестом травы, ни шорохом шелка не выдав себя. Будто исчезла в одном месте и материализовалась из темноты в другом.

Мио опустилась на колени. Рука все еще лежала у Винера на груди. Холодные и влажные пальцы нежно касались повязки на ране.

— Осторожнее, Мио, — предупредил Винер. Он не хотел потревожить охрану невольно вырвавшимся криком. Боль в ране давно притупилась, но при резком движении иногда била в грудь, как удар электрошока.

Мио подняла лицо. Лунный свет растекся по гладкой фарфоровой коже. Глаза Мио влажно блестели и лучились, как у удачно поохотившейся кошки.

— У тебя подозрительно довольный вид, Мио. — Винер погладил ее по холодной щеке.

— Иногда твой противник держит тебя в напряжении, все время ждешь: вот-вот чем-нибудь да отплатит. Это забавно! А порой он напускает на себя такой невозмутимый вид, словно обо всем забыл… И это тоже смешит. Я знаю, это большой грех, но не могу нарадоваться, когда человек, мне ненавистный, попадает в скверное положение.

Она никогда не давала однозначных ответов. Часто использовала цитаты из книг и восточные притчи, неисчерпаемый запас которых хранила ее хорошо натренированная память. Поэтому никогда нельзя было догадаться, что же хотела сказать на самом деле, что скрыла, а что незримой нитью вплела в вязь чужих слов.

— Так писала Сэй-Сёнагон, — подсказала Мио, видя замешательство Винера.

— Да, вспомнил. «Записки у изголовья»!

Эту книгу его заставил прочесть один из Учителей, готовивший пятнадцатилетнего мальчика к судьбе, предначертанной ему по праву рождения. Шок от интимного дневника японской придворной дамы оказался не меньшим, чем от перемазанной кровью белоснежной шубки Мисти. Прорвавшись сквозь изящное кружево слов, Клаус Винер сумел уяснить главное: мышление женщины не просто отличается от мужского, оно совершенно иной природы. Невероятно, какие мелочи раздувает женщина до вселенского значения, непостижимо, на чем основаны ее симпатии и антипатии. Единственное, чему стоит учиться у женщин, — это утонченному коварству, к такому выводу пришел тогда будущий магистр.

— Я уже понял, что ты что-то задумала. Не сомневаюсь, какое-то коварство в твоем стиле. Хотелось бы знать, что именно.

— Между желанием и действием должно пройти мгновенье, не длиннее, чем требуется клинку, чтобы вылететь из ножен, — ответила Мио.

Винер почувствовал, что ее ледяные пальцы чертят какие-то знаки на его груди поверх повязки.

— Осторожнее, Мио, — еще раз предупредил он, чувствуя, что в ране нарастает жар.

Вдруг рана выстрелила огнем, показалось, по груди скользят горячие змейки.

Она накрыла его губы своей ладонью, заглушив крик…

Максимов вынырнул из сна. Обшарил глазами комнату.

Было то гадкое состояние, когда опасность, еще никак не проявив себя, казалось, растеклась повсюду, взяв в невидимое кольцо. В такие секунды до колик в мышцах хочется действовать, метаться из стороны в сторону, отскакивая с линии возможной атаки. Только не угадать, откуда придет она. Значит, нужно расслабиться и ждать. Ждать, чтобы ударить на упреждение.

Рядом мирно спала Карина. Ее ровное дыхание щекотало ему плечо. Максимов спросил себя, не оно ли его разбудило. И получил ответ — нет. И не прохладный ветер, бьющий из кондиционера. Хотя Карина стянула на себя всю простыню, завернувшись в нее, как в кокон.

Тени, сгустившиеся в углах гостиничного номера, были не темнее обычного. И не принимали контуры фигуры человека.

Запахи не изменялись. Обычный букет ароматов, входящих в стерильный уют четырехзвездочной гостиницы.

Никаких звуков, кроме тех, что должны быть в час ночи в переполненном отеле.

Ничего, что могло выдать присутствие врага. «Паранойя!» — хихикнуло сознание обычного человека. «Заткнись!» — прикрикнуло на него чутье воина. Максимов продолжал сканировать пространство вокруг себя. Враг должен быть где-то рядом, совсем близко. Чутье еще ни разу его не подводило.

Неожиданно острый шип боли вонзился в левую половину груди.

Максимов перекатился на кровати и беззвучно упал на пол. Прижался щекой к жестокому ворсу ковра и затаился.

«Кто бы и каким способом ни напал, он свой шанс упустил, не убив первым», — промелькнуло в голове. И губы растянулись в хищной улыбке.

Текли секунды, но пол ни разу не вздрогнул от крадущихся шагов.

В номере никого. В этом Максимов был абсолютно уверен. Так говорило чутье. Опасность подкралась откуда-то издалека и так же незримо удалилась. В никуда.

А боль в груди становилось все сильней, жгучей. Казалось, под кожу забился злой червячок и вгрызается в плоть.

Максимов пружинисто вскочил, бесшумно пробежал в ванную.

Здесь все сверкало образцово-показательной чистотой, помноженной на немецкую тягу к порядку. На полочке ровными рядами выстроились, как солдаты на параде, баночки, бутылочки и тюбики с фирменными наклейками отеля. Среди этого изобилия, расфасованного в миниатюрную тару, пробуждающего у русских туристов приступ клептомании, Максимов отыскал склянку с чем-то спирто-содержащим и упаковку стерильных салфеток. Осторожно отнял ладонь от груди.

Под кожей, чуть ниже подключичной выемки, бился синий червячок, пытаясь прогрызться наружу. Истончившаяся кожа вспучилась и лопнула, наружу брызнули ручейки темной крови. Несколько капель звонко шлепнулись на девственно чистый кафель. Боль сразу ушла. Кожу на груди стало покалывать холодком, будто кто-то осторожно водил озябшими пальцами.

Максимов поднес салфетку к груди, но рука замерла на полпути.

Струйки сами собой, против всех законов физики, стали закручиваться в дуги. Их было ровно четыре. Ползли по коже, словно змейки с маленькими круглыми головками, дрожали упругими тельцами. Описав правильный полукруг, змейки потянулись головками к центру, заползая друг на друга. И замерли. Образовав левостороннюю свастику.

— Ну ни фига себе! — выдохнул, пораженный, Максимов.

Машинально отметил, что в гамбургском припортовом тату-салоне вряд ли бы сработали такой изящный рисунок. Тонкая пленка крови неестественно быстро подсохла, и казалось, змейки упруго выгибали чешуйчатые спинки.

Максимов осторожно промокнул сукровицу салфеткой. Отняв руку, еще раз поразился. Никакой раны. Если не считать маленькой язвочки, словно прижег спичкой. И кровь больше не шла, вся впиталась в салфетку.

Из зеркала на него смотрело побелевшее лицо, все в мелкой сыпи испарины. Максимов смотрел в глаза своему отражению, пока из глаз не исчезли удивление и страх.

— Так-то лучше, — сказал он сам себе. — Таким им тебя не взять.

Он выбросил салфетку в урну, тщательно замыл кровавые потёки в раковине. На всякий случай прижег маленькую ранку спиртом. Выключил свет и вернулся в спальню.

Карина мирно спала. Она не пошевелилась, когда он лег рядом, обняв, закрыл собой от всего мира.

…Странник чувствовал, как под ладонью бьется ее сердце. Маленький, горячий, упругий комок. В нем билась сила жизни. Но Странник знал, что ее слишком мало, чтобы выдержать удары тех Сил, что готов обрушить на них человек с заледеневшим сердцем. И тогда Странник представил, что его собственное сердце превратилось в сверкающее веретено. Оно стало вращаться все быстрей и быстрей, разматывая тонкую золотую нить. Тоньше волоса, она распускалось в темноте, сплетаясь в ажурную сеть. Сеть с каждым выдохом Странника становилась все плотнее, пока не превратилась в жесткий каркас, надежно укрывший два тесно прижавшихся друг к другу тела. И первая же ледяная стрела, прилетевшая из темноты, разбилась о золотой панцирь, рассыпавшись на тысячи острых осколков. Они искрами вспыхнули в ночи и исчезли, как падающие звезды…

В черном, как смоль небе брызнули тысячи ярких светлячков. Показалось, что разом посыпались все звезды, словно кто-то смахнул бриллиантовое крошево с черного бархата. Когда космический фейерверк погас так же неожиданно, как и вспыхнул, оказалось, что созвездия остались на своих местах. И желтый глаз полной луны все так же равнодушно смотрит на равнину.

— Бог мой, сколько их было! А я даже не успел загадать желание, — прошептал Винер. Заставил себя унять восторг и рассуждать, как привык, холодно и отстранение. Добавил: — Звездный поток августид. Всего лишь раскаленные камешки. Но как красиво.

Он машинально погладил повязку. После того как Мио убрала с нее ладонь, рану, казалось, обработали заморозкой.

Мио все еще сидела у его ног. Пальцы сцеплены каким-то странным способом и сжаты добела. Глаза плотно закрыты, лицо отрешенное, как у буддистских статуэток. Винер знал, что в таком состоянии тревожить Мио нельзя. Телом она была рядом, а той таинственной субстанцией, что на языке восточной магии зовется «тенью воина» и что являлось истинной Мио, она носилась в неведомых далях, творя свои темные дела.

Короткая фраза на японском слетела с приоткрывшихся губ Мио. Женщина расцепила пальцы и уронила ладони на колени.

— Что-то случилось? — спросил Винер, с тревогой всматриваясь в лицо Мио.

— Когда ты последний раз любил, Клаус?

Вопрос был задан едва слышным шепотом.

— Ты же знаешь, я слишком занят для этого, — с холодной улыбкой ответил Винер.

— Тогда я ничего не буду объяснять, потому что ты ничего не поймешь. Просто знай, моя магия против него бессильна.

— Это значит, что ты — вне игры? — после долгой паузы спросил Винер.

Мио закинула голову, подставив лицо лунному свету. На секунду в узких щелочках глаз вспыхнули желтые огоньки и погасли, когда она вновь опустила веки.