Утро действительно выдалось ясным и прохладным. В той здоровой пропорции, что дает заряд бодрости на весь день, как душ: чуть теплее — опять погрузишься в сон, чуть холоднее — добровольная пытка. Удачное сочетание по-летнему яркого солнца и свежего бриза с Балтики обещало прекрасный день. И самое главное, ночной ветер разметал хмарь, висевшую всю неделю над городом, и сейчас небо сияло чистотой, как вымытое хорошей хозяйкой окно.

Андрей Ильич Злобин шел по аллее к главному корпусу больницы и с удовольствием ощущал, что походка у него бодрая, в теле нет неприятных зажимов и тяжести, а хорошо выбритые щеки холодит морской ветерок с названием любимого одеколона Злобина — бриз.

В свои пятьдесят он чувствовал себя прекрасно, выглядел намного лучше сорокалетних сослуживцев, но самое главное — не заболел букетом профессиональных болячек, которые умудряются подхватить даже молодые работники прокуратуры. Злобин знал, что цинизма, авантюризма, здравого смысла и гуманизма в нем ровно столько, сколько нужно, чтобы качественно, но без вреда для здоровья и семьи, исполнять свои служебные обязанности.

Род Злобиных шел с казачьего Дона, и Андрей Ильич искренне благодарил неизвестных прадедов, от которых унаследовал не только отменное здоровье, но и тягу к порядку и степенному отношению к любому делу. И было еще в нем то веками выпестованное чувство, нет — чутье на несправедливость, что вскипало порой до красного марева в глазах. Дедам было проще: чуть что не по справедливости, что дана свыше и только нелюдь ее не чувствует, хрясь шашкой от плеча до седла, а там пусть Бог да люди судят.

Злобину родина шашку не доверила, а сунула в руки затертый томик УК. Но и им он сподобился орудовать так, что подследственный контингент очень быстро переименовал его в Злобу. Прозвище произносили со смесью страха и уважения. Зеки, народ с обостренным до болезненности чувством справедливости, быстро вычислили, что Злоба оступившихся не топит, если уж никак не открутиться, то уходили от него на минимальный срок. С тех пор на пересылках, где, представляясь братве в камере, кроме статьи и срока, полагается назвать «за кем сидел», прошедшие кабинет Злобина вызывали особый интерес.

А если вдруг Злоба выяснял (а нюх на тухлятину у него был собачий), что подследственный законченный душегуб и сука, то такого крутил беспощадно на полную катушку. Мало того, что ни по одному эпизоду дела спуска не давал, так еще в суде так клиента расписывал, что у кивал, что по бокам от судьи сидят, волосы на голове шевелились, и даже самая сердобольная из судей, которой до пенсии два дня, штамповала приговор на максимальные сроки и еще долго жалела, что по этой статье не предусмотрен расстрел. Как-то само собой получалось, что те, кого Злоба раскусил, на зоне долго не тянули, перла наружу из них гниль, таких быстро ссылали под нары, а там и до удавки или пера под ребро недалеко.

Злобин мурлыкал песенку про бодрое утро, залетела в голову за завтраком и никак не собиралась вылетать. Песенка была из давнего прошлого, переименованного в застой, о котором почему-то все чаще вспоминалось только хорошее. И не потому, что был молод и сахар казался слаще.

Действительно, тогда жизнь была если не бодрее, то уж точно здоровее. Взять хотя бы работу. Первый расчлененный труп Злобин увидел на пятом году службы в прокуратуре. По пьяни не поделили что-то два бывших зека. Но и тогда экспертиза признала потрошителя невменяемым. А за грабителем, пальнувшим в сельпо в Озерском районе из пистолета, высунув языки, бегали всей областью. Затравили за два дня. Тоже дураком оказался, кстати. При задержании выстрелил в милиционера. Отделавшегося легким ранением старшину наградили орденом, а дураку с чистой совестью впаяли «вышку». Злобин был уверен, что вернись по волшебству те времена и нравы, народ, осатаневший от беспредела урок и властей, с отвычки подумал бы, что попал в рай.

— О тэмпора, о морэс, — пробормотал Злобин. Это была единственная латинская фраза, оставшаяся в голове после зубрежки римского права. Все остальное, включая кодексы Хаммурапи, цезарей и прочих наполеонов, Злобин выкинул из головы, чтобы не захламлять память ненужной информацией.

По аллее навстречу ему приближалась стайка девушек, и Злобин невольно подтянул живот и расправил плечи. У только что сменившихся медсестер лица еще несли печать ночного дежурства, но глаза все равно играли огнем. Впереди у них был целый летний день и долгая ночь, и, судя по оживлению, провести их они собирались по завету Павки Корчагина, «чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы». Злобин скользнул взглядом по фигуркам девушек, затянутых в узкие, минимальной длины платья, отвел глаза.

— О тэмпора, о морэс, — пробормотал он еще раз. Латинское изречение о временах и нравах, как он не раз убеждался, срабатывает во всех случаях жизни.

Девушки расступились, готовясь пропустить Злобина сквозь свой ярко накрашенный и пестро разодетый строй, но он свернул на дорожку, уводящую к приземистому двухэтажному домику. Сразу же отметил, что за спиной смолкли оживленный щебет и смех. Дорожка вела к моргу. А без особого повода к патологоанатомическому корпусу, как был обозначен морг на карте больницы, люди не ходят.

Девушки, уважительно притихшие, по молодости лег и незапятнанности биографии не знали, что представительный дядька с пепельной шевелюрой не скорбящий родственник, а начальник следственного отдела прокуратуры Злобин, и ведет его к моргу не личное горе, а служебная необходимость.

Еще на заре своей карьеры по совету старого следака, у которого Злобин три года бегал в учениках, он взял за правило минимум два раза в месяц посещать морг. «По твоему делу идет труп или нет, не важно, — наставлял его учитель. — Смотри, изучай, запоминай. Это для человека уже все кончилось, а для нас, прокурорских, еще только начинается».

Теперь Злобин поминал учителя добрым словом. По количеству и состоянию трупов он без всяких оперативных данных мог предсказать, что ждет город: утихнут ли разборки между бандюками, пойдет ли вверх кривая бытовухи, что ее вызвало — полнолуние или привоз в город польской самопальной водки, вопрос отдельный. И еще сразу же становилось ясно, что у граждан обострились сексуальные комплексы, значит, надо крутить хвост участковым, чтобы упреждающе профилактировали ранее замеченных либо уже отсидевших за половые непотребства.

Как врачи прогнозируют динамику эпидемии гриппа, так Злобин предсказывал всплески и спады уровня тяжких преступлений. Он был убежден, что преступность — это болезнь, преследующая человеческий род. С ней приходится мириться, как с ежегодным гриппом. Но если ослаб иммунитет государства и душ человеческих, то зараза проявляется в крайних формах — как чума. В то время, когда перестройка начала переходить в стадию перестрелки, Злобину довелось поработать в бригаде Генпрокуратуры, расследовавшей резню в городе Ош. Тогда он увидел растерзанные трупы, забившие все арыки, и сделал для себя вывод — в его страну пришла чума…

Злобин толкнул ногой стальную дверь и поморщился от концентрированного запаха карболки и формалина.

В коридоре за столиком дежурного, не обращая внимания на запах и специфическую обстановку, два мужика с испитыми лицами разложили закуску. Застолье украшала банка из темного стекла — со спиртом — и графин с водой.

— Привет, медбратья! — Злобин притормозил у столика. — Вы, ей-богу, как при Брежневе… Утро только начинается, а народ уже со стаканом!

— Дык мы, эта… — Тот, что не успел донести до рта стакан, розовыми глазками жалобно посмотрел на Злобина. — Мы, гражданин начальник, не в запой… Ни-ни. Мы, эта, чисто отек снять… Мозга, — добавил он, продемонстрировав знание анатомии.

— Нахватался, — невольно улыбнулся Злобин. У обоих корявые пальцы синели от татуировок, а щеки запали, как у туберкулезников. Злобин давно навострился определять, по какой статье сидел человек, и даже угадывать, по какой сядет. Тот, что со стаканом, пару ходок заработал за два кулака — по хулиганке. Второй, нервно зыркающий то на стакан, то на Злобина, прошелся, судя по повадкам, по воровским статьям, но высот в блатном мире не достиг, иначе не кантовался бы при покойниках.

Особого интереса они не вызывали, потому что свое отсидели, когда он пацаном чижа гонял, а новых оперативных данных о темных делишках в морге пока не поступало.

— Может, с нами, гражданин начальник? — Стаканоносец дрогнул кадыком на дряблой и пупырчатой, как у ощипанной курицы, шее.

За это он тут же получил пинок под столом от более авторитетного. На кулаке у того синели три буквы: «СОС». К международному сигналу бедствия они не имели никакого отношения.

«Суки Отняли Свободу», — без труда расшифровал Злобин, по долгу службы знакомый с устным и письменным творчеством своих клиентов.

Злобин хмыкнул и покачал головой.

— Спасибо, уже позавтракал.

Он пошел по коридору к двери с надписью «Прозекторская», за которой мерзко пела дрель. Злобин знал, что кто-то сейчас вскрывает черепную коробку очередного трупа. Зрелище не для слабонервных, но больше всего досаждает мелкое костное крошево, что летит во все стороны, и, пожалев костюм, Злобин намеренно сбавил шаг. У столика, где медбратья расположились на завтрак, послышалась непонятная возня, потом отчетливый шлепок по шее.

— Колян, за што? Я же чуть не расплескал…

— Вот и пей, а не граммофонь. Ты к кому, падла, со стаканом лез, знаешь?

— Дык я чисто для порядка, — попробовал оправдаться потерпевший,

— Это же сам Злоба! А ты, конь педальный… — Колян понизил голос до злого свистящего шепота, и Злобин больше ничего не услышал.

«Без меня разберутся», — решил он и толкнул дверь в прозекторскую.

Здесь к запаху дезинфекции примешивался характерный запах смерти. Под потолком горели люминесцентные лампы, наполняя помещение нездоровым, мертвенно-холодным светом. На секционном столе лежал свежевскрытый труп, алела распоротая грудина, но страшнее всего была кровавая головешка вместо лица.

— Есть кто живой? — негромко спросил Злобин.

В ответ раздалось сопение, перешедшее в булькающий смех. Так Черномор, хозяин этого царства мертвых, всегда реагировал на шутливое приветствие Злобина.

— Конечно — я! — раздалось из утла. — Входи, Андрюша. Я мигом.

Черномор появился из-за ширмы с подносиком в одной руке, на котором лежал склизкий комок мраморно-розовой плоти, и с сигаретой, приплющенной в зажиме, в другой. Яков Михайлович Коган бессменно служил экспертом уже тридцать лет, и не одно поколение оперов за лысую голову и пиратскую черную бороду уважительно звало его Черномором. Был он невеликого роста, кругл, как мячик, сопел, как паровозик, но отличался поразительным жизнелюбием и оптимизмом, что страховало от психологических проблем, связанных с его ремеслом. «А что вы хотели? Любой патологоанатом рано или поздно становится либо психопатом, либо философом. Так я выбрал последнее. И кому, скажите, от этого стало хуже?» — отшучивался он от навязчивых расспросов любопытных.

Всякий раз, приступая к очередному трупу, он долго всматривался в него и изрекал: «М-да. Могло быть и хуже». Фраза звучала без изменений, вне зависимости от состояния тела. А привозили всяких. Что имеет в виду Черномор, мало кто знал. Кроме Злобина, в тайный смысл фразы были посвящены еще трое, но тайну Черномора не только по служебным соображениям, но и из человеческой порядочности никому не доверяли. В восемьдесят четвертом Яков Михайлович получил «грузом двести» тело сына. Втайне от жены и родни добился вскрытия свинцового гроба и убедился в худшем своем предчувствии. Тела в гробу не было. Тогда он обвел взглядом присутствовавших, а в глазах была такая боль, что у Злобина все внутри перевернулось. С того дня и прилипла фразочка «Могло быть и хуже», как нервный тик. Потому что Черномор считал, что смерть — это плохо, но ужаснее, когда даже нечего хоронить.

— Что-то ты сегодня раненько, Яков Михайлович.

— А что делать, Андрюша? Холодильник у нас на ладан дышит, не приведи господь перегорит в нем что-то, как в прошлом году… Я даже вспоминать боюсь! Сгниют ваши криминальные покойники, а с меня спросят. Вот и страхуюсь, до обеда режу, после обеда отписываюсь. И так каждый день. А сегодня вообще — ужас. Шесть криминальных трупов за ночь. Между прочим, полюбуйся, Андрюша. — Черномор сунул под нос Злобину подносик с жирно-студенистым комом. — Мозг больше, чем у среднего европейца, а качество, прости господи, как содержимое прямой кишки.

— Судя по амбре, согласен. — . Злобин поморщился, едкий запах мозга в смеси с табачным дымом лез прямо в нос. — Что с мозгами-то?

— Повреждение сосудов мягкой мозговой оболочки, Ударился головкой сильно… Но ты бы видел его печень! Увеличенная, обнаружены деструктивные изменения, поражение печеночной паренхимы. Неактивный склероз. — Яков Михайлович перечислял болячки, элегантно грассируя, словно смакуя каждое слово. — Выражаясь ненаучно, покойный пил, курил анашу, колол героин и нюхал всякую гадость одновременно. Имеется также зарубцевавшаяся язва двенадцатиперстной кишки.

— От этого и помер? — без особого интереса спросил Злобин.

Черномор поднес к губам сигарету, глубоко затянулся. Зажим, плоскогубые ножницы, он всегда использовал не по назначению: чтобы курить, не снимая перемазанных сукровицей перчаток.

— М-м, — промычал он, выпуская дым. — Не угадал, Андрюша. Помер клиент на операционном столе, на который попал в результате двух пулевых ранений. В область правой подключичной впадины и сквозного в область нижней трети левого легкого, с разрывом левой почки. Пошли, полюбуешься.

Он первым прошел к столу, занял место в изголовье. Поставил на придвижной столик подносик с мозгом, там уже лежали извлеченные из трупа внутренности. Стал возиться над вскрытым черепом.

— Откровенно говоря, мартышкин труд, — бормотал он, не отрываясь от работы. — Причина смерти ясна как божий день. Но у нас шутят, что самый точный диагноз ставит патологоанатом. Не знаю, зачем с ним реанимация столько возилась… И вообще, как его до операционной живым довезли с такими-то ранениями?

— Пулю извлекли? — для проформы поинтересовался Злобин.

— Угу Еще в операционной. А толку? Как у нас говорят, если пациенту не повезло, медицина бессильна.

Черномор приладил крышку черепной коробки, потом потянул за кожу, собранную в складки под подбородком. Это был самый шокирующий момент вскрытия, Злобин никак не мог к нему привыкнуть. Вместо кругляша из кости и мышц вдруг возникло лицо. Уже не живое, но все же человеческое лицо.

— Вот такой у нас получился красавец. — Черномор стал накладывать стежки, стягивая разрез на макушке. Кожа на лице еще больше натянулась. — Если тебе интересно, у клиента классический синдром де Ланга. Сочетание наследственных пороков развития: задержка роста, умственная отсталость и симптом «лица клоуна». — Черномор провел ладонью по низкому лбу трупа. — Брахицефалия, низкая линия роста волос и густые сросшиеся брови. Типичный случай.

— Иса Мухашев. Кличка — Гном. — Злобин достал сигареты, закурил.

— Знакомый? — вскинул голову Черномор.

— При жизни не успели пообщаться. Он с полгода назад в городе объявился.

— Так, с мордашкой у нас полный ажур. Сейчас мы ему грудину заштопаем, и можно отдохнуть. — Черномор чиркнул ножницами, перерезав нитку. Передвинулся к центру стола.

— Слушай, а что он у него такой маленький? Отрезали, что ли? — поинтересовался Злобин.

— Ты о чем? А! — Он пошевелил синий отросток, едва выступающий у трупа из густой поросли внизу живота. — Действительно, маловат. — Черномор заинтересовался и наклонился ниже. — Не-а. Целехонек. Просто не вырос.

— Думаю, мужик при жизни жутко комплексовал из-за такой пипетки. — Злобин поморщился, выпуская облачко дыма, и добавил: — Из-за этого, наверно, в бандюки и пошел.

— Не знаю, не знаю, Андрюша. С такими вопросами к Зигмунду Фрейду обращайся, а я всего-то патологоанатом. — Он наложил последний стежок на грудине. Полюбовался своей работой. — Замечу, неплохой специалист. Кстати, а откуда узнал, что покойный из бандитов?

— Элементарно, дорогой доктор. — Злобин усмехнулся. — Перед выходом из дома позвонил дежурному узнать новости. Он и обрадовал. Вчера вечером РУБОП освобождало заложника, попутно покрошили четверых, а пятого серьезно ранили. — Злобин указал кончиком сигареты на труп. — Как я понимаю, с этим чернявеньким у нас полный комплект образовался.

— Ага, — кивнул лысиной Черномор. — Четыре тела кавказской национальности уже помыты и мерзнут в холодильнике. Сейчас этого заштопаю — и можно отдохнуть.

— Ну и утро выдалось, как на заказ, — проворчал Злобин.

— А утро, между прочим, добрым не бывает. Особенно в нашей стране и в понедельник, — философски изрек Черномор, сдирая перчатки. — Кофе будешь?

— Не откажусь.

Черномор устремился за ширму. Роба висела на нем мешком, скрывая круглую фигуру, а фартук, перемазанный сукровицей и прочей дрянью, вечно шкрябал по полу. При этом Черномор еще забавно попыхивал, посвистывал и побулькивал при движении, полностью уподобляясь маленькому паровозику из детского парка.

Из-за ширмы раздалось хмыканье, перешедшее в кваканье. Так Черномор хохотал, как он выражался, в полный рост.

— Слушай, Андрюша, анекдот хочешь? — Судя по раскрасневшейся лысине и слезящимся глазам, Черномор в одиночестве уже успел навеселиться всласть.

— Давай, — вздохнул Злобин. Он уже успел смириться с мыслью, что утро и вся неделя вперед окончательно испорчены. Пять трупов выпадали из прогноза.

Черномор пронесся через прозекторскую, ловко маневрируя между препятствиями, и встал напротив Злобина. Чего-чего, а возможности смачно и со вкусом рассказать хохму Черномор не упускал никогда.

— Ты этих шаромыжников на входе видел? — начал он, азартно поблескивая глазками.

— Ну. Уже квасят.

— А, и черт с ними! — отмахнулся Черномор. — Слушай… Вчера вся реанимация изображала из себя сериал «Скорая помощь». Видел, да? «Доктор, мы теряем его. Сестра, катетер номер восемь! Интубирую! Разряд, еще разряд». И прочее в том же роде. Бились, между прочим, над этим чернявеньким. Но то ли его Господь прибрать хотел, то ли бедолага сам таким способом от прокуратуры отвертеться решил — ничего у них не вышло. Кстати, замечу, что никакой врачебной ошибки не было, я так в бумажке и напишу: ранение, не совместимое с жизнью. После РУБОПа он уже был обречен.

— Этот бандюган был обречен еще тогда, когда рубоповцы у его дверей встали. Или гораздо раньше. Когда на первое дело шел, — вставил Злобин.

— Возможно, — легко согласился Черномор. — Но соль не в этом. — Он опять оживился. — Только бедолага отмучился, бригада разошлась чаи гонять. А девочки, как положено, отзвонили в морг и уведомили моих шаромыжников, что в первом корпусе имеется труп. Кстати, трупу полагается часа два отлежаться, а потом можно и увозить. Стали девочки смену сдавать, а трупа-то и нет. — Он выдержал театральную паузу. — Нет, хоть плачь! Девчонки весь этаж пробежали, во все палаты заглядывали. Думали, кто-то сдуру или в шутку туда новопреставленного закатил. Нет нигде!

— А сюда звонили? — подсказал Злобин.

— Звонили, звонили, — закивал круглой, как мячик, головой Черномор. — Полчаса названивали. Молчание. Как в могиле. Короче, бросились сюда. И выяснилось… — Черномор подергал себя за бороду, сладострастно прищурив глазки. — Ты сейчас умрешь от хохота, я обещаю!

— Уже готов. Не тяни. — Злобин решил подхлестнуты рассказчика, изобразив на лице крайнюю степень ожидания развязки.

— Дело в том, что мои помощнички, чтоб им мучиться белой горячкой и на том свете, где-то стырили литр спирта и по такому случаю решили устроить ужин при свечах. А тут звонок. Труп, конечно, два часа подождать может, а моим-то невтерпеж. Они, стало быть, галопом туда и обратно смотались, уволокли труп, никому не доложившись. И сразу за стаканы. Через полчаса они на звонки, как сам понимаешь, уже не реагировали. — Черномор не выдержал и первым захохотал.

— А как девчонки это дело закрыли? — спросил, отсмеявшись, Злобин.

— Очень просто, как русским женщинам и положено. Все сами. Сами дверь взломали, сами убедились, что труп на месте, в журнале отметку сами сделали. Потом остолопов этих выматерили с ног до головы и по шеям разок приложили. — Черномор вытер слезы. — А этим хоть бы хны! Они уже упились до состояния собаки Павлова: только слюни на свет лампочки пускать и могли. Так что когда шестой труп привезли, тут была разлюли-малина. Двери нараспашку, хлопцы в делириуме, сквозняк по всем углам…

— Так что ж ты им с утра пить разрешил? — Злобин вопрос о последнем трупе решил пока приберечь.

— Хуже, Андрюша. Сам же из собственных запасов и выставил. А что ты такое лицо сделал? Мне же с ними еще весь день работать. — Черномор наморщил лоб и философски изрек: — Пьяный мужик худо-бедно, да работает, а неопохмеленного лучше сразу пристрелить.

— Хорошо сказал, надо записать, — похвалил Злобин.

— Ты, извини за вопрос, сам-то не страдаешь? — Черномор цепко, как умеют врачи, посмотрел в глаза Злобину — Выходные все-таки…

— Нет, Яков Михайлович, давно уже нет. И не тянет даже. А на выходные с семьей на рыбалку ездил. Правда, под дождь попали, но все равно отдохнули хорошо.

— Умница, Андрюша, держись. А то ваши орлы пьют так, как моим шаромыжникам и не снилось.

— Бывает, — согласился Злобин. — А что за шестой труп?

— Ой, только не сейчас! — Черномор всплеснул руками, изобразив на лице ужас. — Поимей совесть, Андрей! Я же с семи утра тут пластаюсь. И, обрати внимание, в гордом одиночестве. Санитара у меня нет, как ушел в мае в отпуск, так больше и не видели. Те двое не в счет, только переложить да помыть могут. Режу и шью сам, Клавдия после дежурства отсыпается. Кстати, раньше у меня здесь барышня-машинистка сидела, сразу же протоколы печатала. А теперь где я за такие деньги найду красотку, согласную весь день сидеть среди трупов? То-то! Тебе спасибо, выручил. Только он и спасает. — Он достал из нагрудного кармана диктофон-микрокассетник и хитро подмигнул Злобину.

Диктофон числился в не оприходованных вешдоках по в одному делу. Хозяин его ушел на долгий срок, ему сейчас не до ерунды копеечной, тем более приговор был с конфискацией имущества. Вот эту маленькую толику имущества, перешедшего в доход государства, Злобин с чистой совестью прямиком направил на борьбу с преступностью, подарив Черномору. Яков Михайлович обрадовался дешевой импортной игрушке, как ребенок. Пощелкал клавишами, счастливо блестя глазами, и заявил, что теперь он похож на знаменитую потрошительницу инопланетян агента ФБР Дану Скалли. На вполне резонное замечание Злобина, что Дана все-таки женщина, не лысая и не носит пиратской бороды, Черномор, поставив ноги в третью балетную позицию, с апломбом изрек: «А рост? А национальность, в конце концов?» Крыть было нечем. По этим пунктам анкеты они с Даной были как из одной пробирки.

— Наговариваю протокол вскрытия на диктофон, а потом отлавливаю какую-нибудь пигалицу в отделении и сажаю за машинку Но чаще печатаю сам. — Черномор грустно вздохнул. — Понимаю, у нас не ФБР. Но побольше порядка не мешало бы. Согласен?

— Кто ж спорит! Только много его у нас никогда не будет, не надейся.

— Что ты, я же просто мечтаю, — вздохнул Черномор.

В коридоре послышались шаги, потом кто-то вежливо постучал в двери.

Черномор сразу же насупился. Местные работники излишней вежливостью не страдали.

— Прошу! — крикнул Яков Михайлович, Эхо от кафельных стен исказило звук так, что показалось, это старый ворон прочищает горло.

— Здрасьте, Яков Михайлович.

На пороге возник плечистый высокий мужчина в легкой светлой куртке и темных парусиновых брюках. На круглом лоснящемся лице играла вежливо-наглая улыбка. Теперь настала очередь Злобина свести брови к переносице. С Елисеевым, работником местного ФСБ, не раз пересекались, что немудрено в провинции, если работаешь в узком мирке правоохранительной системы. Но встречаться в морге еще не доводилось.

— Вы не так поняли, гражданин. Я имел в виду: прошу не мешать! — От раздражения Яков Михайлович начал картавить.

— Доброе утро, Андрей Ильич, — обратился мужчина к Злобину, игнорируя распыхтевшегося Черномора.

— Утро, как мы тут выяснили, добрым не бывает. Елисеев, кажется? — Злобин в отместку сыграл в припоминание, хотя отлично помнил имя и отчество опера ФСБ.

— Федор Геннадиевич, — подсказал Елисеев, сделав несколько шагов навстречу.

— Ну, если это к вам, Андрей… — с обиженным видом пожал плечами Черномор.

— Думаю, все-таки к вам, Яков Михайлович. У меня кабинет в другом месте. — Злобин решил не давать в обиду старого приятеля. — Я прав, Елисеев?

— Если честно, я к вам, Яков Михайлович. — Елисеев быстро сориентировался и согнал с лица улыбку. Сразу стало заметно, что он чем-то очень озабочен и раздражен. — Извините за назойливость, но дело срочное.

— Так имейте терпение и совесть! — с пол-оборота завелся Черномор. — Вы же видите, я работаю. С семи утра работаю! Все отдыхают, работает только Коган. Они отдыхают так, что в понедельник утром в морге шесть трупов. И два полудохлых алкоголика. Как вам это понравится? Мне, я заявляю, это не нравится. Кто, я вас спрашиваю, в нашем городе борется с преступностью, если все стоят надо мной и чего-то требуют?

Черномор неожиданно сорвался с места, вихрем пронесся через зал к ширме, из-за которой в прохладный воздух поднималось облачко пара. За ширмой он тихо чертыхнулся, зазвенел посудой и, не сдержавшись, продолжил:

— Вы слышали, Андрей, ему надо срочно! Чтоб вы знали, молодой человек, вы перепутали меня с моим тезкой. Яков Михайлович Ройзман работает в фотоателье на проспекте Мира. Вот он делает срочно. Но берет за это по двойному тарифу. Я же не беру ничего. Я просто хочу, чтобы мне дали спокойно работать. Вы слышите меня, именно-спокойно!

— Слышу, — отозвался Елисеев. — Но можно подумать, что это я специально накрошил шесть трупов за ночь, чтобы утром вам испортить настроение.

— Уверен, что не вы. Иначе вас здесь бы не было, — выдал последнюю шпильку Черномор и замолк, позвякивая чашками.

— Чего это он взъелся? — прошептал Елисеев, повернувшись к Злобину

— Устал человек, наверное. — Злобин пожал плечами. — Ты не дави на него, мужик он добросовестный, только с характером.

— Учту, — кивнул Елисеев. — Но и на меня начальство давит.

— Терпи, казак, атаманом станешь. — Установив контакт, Злобин как бы мимоходом задал вопрос: — А по какому делу ты у Черномора кровь пьешь? Не пять ли трупов на улице Ватутина?

— Нет. За этих черножопых пусть РУБОП отдувается. Мне другой трупешник повесили. Непонятка какая-то на Верхнеозерной. Помер мужик от острой сердечной недостаточности, а напоследок пальнул из пистолета. Слава Богу, никого не зацепил.

Злобин мимоходом отметил, что Елисеев ртом воздух не хватает, не морщится и не отводит глаза от трупа на столе. У него даже не пропал румянец на щеках. А в морге Злобин насмотрелся всякого, здоровых мужиков порой наизнанку выворачивало. «Не кабинетный работник, — сделал вывод Злобин. — И к виду смерти приучен. Из-за чего тогда так нервничает?»

— И всего-то? Наш Дятел уже вконец сбрендил, если вашу контору притянул, — задумчиво протянул Злобин. — Не завидую я тебе.

Сочувствие в голосе и упоминание прозвища прокурора Дроздова, за великий ум прозванного всем правоохранительным сообществом Дятлом, сыграли свою роль, как он и рассчитывал, Елисеев сразу же отозвался.

— Ай, сосут дело из пальца, — поморщился Елисеев.

— Каким же боком Дятел прилепил ФСБ? — Злобин от дежурного уже знал, что по факту стрельбы на Верхнеозерной и смерти неизвестного возбудили дело, но о том, что экстренно подключили ФСБ, узнал только сейчас.

— Как прилепил, так и отлепимся. У нас своих дел полно. — Елисеев чиркнул над макушкой ладонью, показав, сколько именно у него дел. — Только фактики перепроверим. Может, и не наш он вовсе.

— Ну и проверял бы, что по моргам шататься.

— Все равно мимо ехал. Решил заскочить. Ваш прокурорский, как его… Стрельцов.

— Есть такой, — кивнул Злобин. — Молодой еще, молоко на губах не обсохло.

— Вот-вот. — Елисеев немного замялся. — Сутки, наверно, парень дежурил. Глаза, как у кролика. Дай, думаю, доброе дело сделаю, заскочу за заключением, если уже готово. Все парню полегче будет.

— Резонно, — согласился Злобин. — У нас и так там аврал.

А сам уставился взглядом в мутное окошко под потолком и стал лихорадочно обрабатывать информацию. Конечно, опера часто выручали следователей прокуратуры, без официального поручения, самостоятельно собирая бумажки. На такое нарушение инструкций смотрели сквозь пальцы, в вечном аврале, когда на следователе висит по десятку дел, не до буквоедства. Но этим занимались опера уголовки и УЭП, а чтобы подобную сердобольность проявляли гонористые ребята из ФСБ, такого Злобин не припоминал. К тому же он знал, что Елисеев служит в 3-м отделении УФСБ по Калининграду и области, и какое дело военной контрразведке до трупа неизвестного мужчины, еще большой вопрос.

— Виталику Стрельцову я под хвостом скипидаром натру. Нечего на ходу спать, на пенсию выйдет — отдохнет. — Злобин цедил слова, как большой начальник, словно его, а не молодого Виталика назначили на это дело. — Личность уже установили?

— По документам некто Николаев Петр Геннадиевич. Москвич. — Елисеев неожиданно понизил голос и придвинулся ближе. — В это же время из таксофона на Верхнеозерной какой-то Гусев позвонил в военную комендатуру, назвал специальный код. Разговор прервался. Дежурный убежден, что слышал выстрел.

— И всего-то? — Злобин скорчил недовольную мину. — Дятел, конечно, великий мастак шум поднимать. Наверное, еще не проснулся, когда дал добро на оперативное сопровождение дела силами ФСБ. Ладно, бог с ним, убогим! А ты-то чего суетишься?

— Отпуск накрывается, — вздохнул Елисеев. — Даже страшно подумать, что это наш Гусев. — Елисеев кивнул на труп. — А если он, не дай бог, помер не своей смертью, то вообще на уши встанем.

— Это уж точно, — согласился Злобин. Он повысил голос: — Яков Михайлович, а шестой труп когда начнешь потрошить?

Черномор недовольно заурчал за ширмой, потом выкрикнул:

— А я никуда не спешу!

Злобин с Елисеевым переглянулись.

— Вот так, только зря время потерял, — махнул рукой Елисеев.

«А телефон еще не изобрели?» — хотел подколоть его Злобин, но промолчал.

Он дождался, пока за Елисеевым закроется дверь и в коридоре стихнут его шаги, и только после этого тихо позвал:

— Яков Михайлович, на выход!

— Ушел? — Черномор высунул голову из-за ширмы. Потерзал бороду и задумчиво произнес:

— Ума не приложу, откуда в них это хамство? Вроде времена уже не те. — Он стрельнул глазками в Злобина. — Я угадал, он не из милиции?

Злобин кивнул.

— Странно, странно, — забормотал Черномор.

— Яков Михайлович, может, по старой дружбе шестого покажешь?

— А кофе, Андрюша?! Я тут потихоньку уже чашечку выпил.

— Время поджимает.

— Но без вскрытия! — Поднял указательный палец Черномор. — Я еще не отдохнул.

— Только взгляну, обещаю.

— Ха! Можно подумать, что ты сам его вскроешь, — прокартавил Черномор. Но было ясно, что ворчит он беззлобно, просто по инерции. — Пошли.

Он провел Злобина маленьким коридорчиком в тупик, где размешались холодильники. На каталке уже дожидалось своей очереди тело мужчины.

Злобин пристально, цепляясь за малейшие детали, осмотрел тело.

«Лет пятьдесят, может, больше. Но хорош, поджарый. Лицо породистое, руки… Не чета той пятерке, спустившейся с гор, — рассуждал Злобин. — Такие погибают либо по глупой случайности, либо по чьему-то тончайшему расчету».

— М-да, могло быть и хуже… Налюбовался на этого вояку, Андрюша? — Черномор, пыхтя сигаретой, встал за спиной.

— Почему вояку? — удивился Злобин.

— Тело — как книга, ее только надо уметь читать. Говорю тебе, армейская кость.

— Возможно.

«Может, он и звонил в комендатуру? Вот дела!» — подумал Злобин.

— Так, видимых ран на теле нет. Если не считать гематомы и ссадин на правой щеке. Я прав? — Злобин достал из кармана маленький блокнот и ручку.

— Ага. Я первым делом, если честно, этого осмотрел. Уж больно хороший экземпляр. Вскрывать не стал, оставил на десерт. — Черномор прошел вперед, встал в изголовье. — Гематома — это ерунда. Получил при падении. А вот упал он, Андрюша, уже мертвым. Предварительно сделав выстрел из пистолета, о чем говорят пороховые ожоги на коже правой кисти. — Черномор ткнул сигаретой, указав на черные точки на побелевшей коже. — Смею предположить, выстрел был произведен на уровне бедра. Стоя или в падении — уже детали. Об этом я сужу по точечным ожогам на наружной стороне верхней трети правого бедра. Отдай одежду на экспертизу, там подтвердят.

— Причина смерти? — Злобин одному ему понятными знаками делал пометки в блокноте.

— Ни колото-резаных, ни огнестрельных ран нет. Предварительно на месте происшествия Клавдия диагностировала инфаркт. Баба она, конечно, видная, но эксперт, между нами, никакой. Но в данном конкретном случае, думаю, не ошиблась. Впрочем, вскрытие покажет.

— А при инфаркте разве стреляют? — Ручка Злобина замерла над блокнотом.

— Если пистолет в руке держал, то мог случайно выстрелить, почему нет? — Черномор пожал плечами.

— Может, яд? — подсказал Злобин.

— Возможно. — Яков Михайлович потеребил бороду. — Вскрытие и анализы покажут… Во всяком случае, яд не наружного действия, в этом я уверен. Кожные покровы абсолютно чистые. Следов инъекций нет. Может, как говорят участковые педиатры, съел чего-нибудь. — Черномор вздохнул. — Только я тебе вот что скажу, Андрюша. Ты умеешь на глазок определять статью человеку, а я так же интуитивно чувствую причину смерти. Происшедшей и грядущей. Такая уж работа. И если думаешь, что я этому рад, то глубоко ошибаешься. Инфаркт его скосил, я тебе говорю.

— Молод он для инфаркта. Да и крепкий на вид. — Злобин с сомнением посмотрел на труп. — Смотри, моего возраста, а ни живота, ни лишнего жира.

— На этот счет у меня своя теория. — Черномор задумчиво уставился на труп, словно пытаясь проникнуть взглядом под грудину. — Сначала считали, что инфаркт — болезнь стариков. И стал он массовым, потому что люди, мол, чересчур долго живут, вот и прут болячки, о которых раньше и не знали. Согласен, в Европе в девятнадцатом веке шестидесятилетний считался глубоким стариком. Большинство умирало, едва справив пятидесятилетие. Но аргумент не сработал, вдруг выяснили, что инфаркт молодеет. Косит он сорокалетних. А уже есть данные, что и двадцатилетние мальчишки умирают. А знаешь, в чем причина? — Черномор тяжело вздохнул. — Ни экология, ни стрессы тут ни при чем. Война во всем виновата. С сорок первого по сорок пятый мы потеряли почти полностью всех, рожденных в двадцатом году. Посмотри любой справочник по демографии. В пятидесятом у нас был жуткий провал, потому что те, кому в войну было девятнадцать-двадцать два, погибли. Пришло их время становиться отцами и рожать детей, а их нет — погибли. В шестидесятых был всплеск, но это рожали те, кто родился в сороковых. Они еще помнили войну, и память эту с генами передали детям. А у этих детей в большинстве своем нет дедов. Только вдумайся! Род прерван, нет цепочки жизни. А Род у славян, кстати, считался главным божеством, потому что он родит, вьет цепочку жизни. Вот и выходит, что ходят по земле сорокалетние здоровые мужики и не знают, что память их тел войной мечена и род их прерван. Вот и мрут неожиданно, потому что по всем древним понятиям не жильцы они на свете. — Яков Михайлович тяжело засопел и понурил голову. — Только не говори, что я это тебе сказал. Узнают — попрут из медицины в народные целители.

— Выходит, та война еще долго нас выкашивать будет.

— А чего ты хотел? Тридцать миллионов убили, столько же калеками остались, а психотравмы никто и не считал. Нам и той войны на век хватит, а мы уже новые… — Яков Михайлович махнул рукой. — Бог им судья, не будем об этом. Если не обнаружим ничего экстраординарного, заключение по этому клиенту я сегодня к обеду подготовлю.

— Да мне, если честно, и не к спеху. Это ФСБ почему-то горячку порет. — Злобин кивнул на дверь, за которую выпроводил чрезмерно активного опера ФСБ.

— Тогда тем более, — облегченно вздохнул Черномор. Черномор отвернулся, но Злобин заметил, что старик быстро смахнул со щеки слезу.

— Я еще загляну. — Злобин почувствовал, что Черномор хочет остаться один.

— В любое время, Андрюша, — кивнул Черномор. Злобин с великим облегчением вышел из мертвого дома на свежий воздух. Дышать сразу стало легче, а на сердце камнем залегла тяжесть.

Он вдруг вспомнил, что сегодня у Черномора годовщина смерти сына. В этот день горе, которое Коганы прятали от всех, прорывалось наружу. Как всегда, Зинаида Львовна, участковый педиатр, опекавшая детей Злобина, станет перебирать вещи сына и плакать, уже не таясь. Коган как-то признался, что если ему суждено умереть от разрыва сердца, то лопнет оно от горя именно в такой день. Только этим, а не завалом трупов и объяснялось столь раннее его появление на работе. Каким бы ни было ремесло Черномора, но оно помогало забыться, если уж невозможно забыть.

Елисеев явно не спешил на работу и активно тренировал свое мужское обаяние на двух медсестричках, расположившихся на перекур у клумбы перед главным входом в анатомический корпус. Настроения беседовать с ним у Злобина не было.

— У, страус голожопый, — проворчал Злобин. Иногда под настроение он мог загнуть по фене так, что онемел бы от восторга забулдыга Колян с его двумя ходками.

Злобин не любил, когда события начинают идти вкривь и вкось, опровергая любые, даже худшие, прогнозы. Он уже был твердо уверен, что труп неизвестного Николаева-Гусева еще сыграет свою роль. В каких играх, пока неизвестно, но сыграет непременно. И всю дорогу по аллее к воротам в такт шагам Злобин бормотал все известные ему выражения из фольклора подследственных. Немного помогло, тяжесть на сердце отпустила. Не исчезла вовсе, а просто уже не так давила, ровно в той мере, чтобы можно было жить дальше.