4
«Бенарес» достиг Эджа на следующий день, немного позже полудня. Одна из мант умерла прямо в упряжи, не дотянув до места назначения километров двадцать; Беттик не стал ее выпрягать, просто перерезал постромки. Другая продержалась до тех пор, пока они не ошвартовались у выцветшего старого пирса, – здесь она вдруг распласталась в изнеможении, и лишь пузырьки воздуха, поднимавшиеся из дыхал, показывали, что она еще жива. Беттик приказал выпрячь ее и выпустить в реку, объяснив, что в проточной воде у загнанного животного еще есть шансы выжить.
Проснувшиеся на рассвете паломники любовались разворачивающимся перед ними пейзажем. Разговаривали они мало, а Мартина Силена попросту старались не замечать. Поэта, впрочем, это ничуть не огорчало… Запив вином свой завтрак, он приветствовал восход солнца парочкой непристойных песен. За ночь река расширилась до двух километров и представляла теперь собой огромную тускло-синюю дорогу, прорезавшую невысокие холмы к югу от Травяного моря. Здесь, на подступах к морю, деревья исчезли, а коричневато-золотистый вересковник мало-помалу сменили двухметровые ярко-зеленые северные травы. Холмы становились все ниже, пока не исчезли совсем, и по обеим сторонам реки теперь тянулись густо поросшие травой обрывистые берега. На севере и востоке над горизонтом повисла едва заметная темная полоска, и тем паломникам, которые жили прежде на планетах с океанами и знали, что эта густая синева говорит о близости моря, то и дело приходилось напоминать себе, что единственное в этих краях море представляет собой несколько миллиардов акров травы.
Крупным аванпостом Эдж никогда не был, теперь же он и вовсе опустел. Два десятка домов, стоявших по бокам ухабистой дороги, которая поднималась от пристани, пялились пустыми глазницами окон, и, судя по всему, население бежало отсюда еще несколько недель тому назад. Гостиница «Приют Паломника», почти три столетия простоявшая на склоне холма, сгорела.
Беттик повел паломников на вершину берегового утеса.
– Куда вы теперь? – спросил андроида полковник Кассад.
– По условиям, на которых мы служим Церкви, после рейса на север мы получаем свободу, – ответил Беттик. – «Бенарес» мы оставим здесь, чтобы вам было на чем вернуться, а сами отправимся вниз по реке на катере. А потом двинемся дальше.
– Эвакуируетесь вместе со всеми? – спросила Ламия Брон.
– Нет. – Беттик улыбнулся. – У нас на Гиперионе свои дела и свои пути.
Незаметно для себя они выбрались на скругленный гребень. Стоящий у ветхой пристани «Бенарес» казался отсюда совсем маленьким; река Хулай убегала на юго-запад и скрывалась в голубой дымке. Выше города она резко сворачивала на запад и, постепенно сужаясь, через какой-то десяток километров упиралась в непроходимые Нижние Пороги. А с севера и востока к Эджу почти вплотную подступало Травяное море.
– Боже мой, – выдохнула Ламия Брон.
Казалось, они взошли на последнюю вершину Мироздания. За разбросанными внизу причалами, верфями и доками кончался Эдж и начиналось море. Трава уходила в бесконечность, отзываясь даже на легкий ветерок мелкой рябью и накатываясь зеленым прибоем на обрывистый берег. Поразительно ровная, без единой морщинки поверхность простиралась к горизонту и казалась неизменной и нескончаемой. И ни малейших признаков горных вершин Уздечки, которая лежала на северо-востоке, примерно в восьми сотнях километров отсюда. Иллюзия, что перед паломниками огромное зеленое море, была почти полной, даже верхушки колеблемых ветром стеблей казались белыми гребешками волн, бегущих к берегу.
– Как красиво! – воскликнула Ламия, впервые видевшая эту картину.
– На рассвете и закате еще красивее, – отозвался Консул.
– Чудесно, – пробормотал Сол Вайнтрауб, поднимая дочку так, чтобы и та могла посмотреть. Девочка задрыгала ножками от удовольствия и принялась сосредоточенно рассматривать свои пальчики.
– Отлично сохранившаяся экосистема, – одобрительно сказал Хет Мастин. – Мюир был бы доволен.
– Вот же гадство! – вдруг воскликнул Мартин Силен.
Все обернулись к нему.
– Ветровоза-то нет, – пояснил поэт и выругался.
Его спутники молча оглядели заброшенные причалы и пустынную равнину.
– Наверное, задержался, – сказал Консул.
Мартин Силен отрывисто рассмеялся.
– Или уже укатил. Ведь предполагалось, что мы прибудем сюда вчера вечером.
Полковник Кассад поднял свой электронный бинокль и внимательно осмотрел горизонт.
– Нет, вряд ли они ушли бы без нас, – задумчиво проговорил он. – Ведь ветровоз должны были направить сюда сами жрецы Святилища, а они кровно заинтересованы в нашем паломничестве.
– Можно пойти пешком, – предложил Ленар Хойт. Священник посерел от боли (а может, и от наркотиков тоже) и едва держался на ногах, не говоря уж о том, чтобы идти куда-то.
– Нет, – сказал Кассад. – Мы утонем в этой траве с головой, а пройти надо несколько сот километров.
– Компас… – начал было священник.
– На Гиперионе компасы не действуют, – возразил Кассад, все еще глядевший в бинокль.
– Ну, тогда указатель курса, – не сдавался Хойт.
– УК у нас есть, но дело не только в этом, – вмешался Консул. – Трава очень острая. Через полкилометра на нас живого места не останется.
– А еще здесь водятся травяные змеи. – Кассад опустил наконец бинокль. – Это и в самом деле отлично сохранившаяся экосистема, но для прогулок она не предназначена.
Отец Хойт вздохнул и тяжело опустился на землю, поросшую короткой травкой. Что-то весьма похожее на облегчение прозвучало в его голосе, когда он сказал:
– Ну что ж, тогда поехали обратно.
А. Беттик сделал шаг вперед:
– Команда будет счастлива отвезти вас на «Бенаресе» назад в Китс. Мы охотно подождем.
– Нет, – сказал Консул, – берите катер и возвращайтесь.
– Эй, минутку, черт бы вас побрал! – крикнул Мартин Силен. – Я что-то не припомню, чтобы мы выбирали вас диктатором, любезный. Нам необходимо добраться до места, и если этот дурацкий ветровоз так и не придет, нам придется изыскивать какой-то другой способ.
Консул резко повернулся к нему.
– Какой? Морем? Нам понадобится две недели, чтобы подняться вдоль Гривы и, обогнув Северную Луку, попасть в Оттон или в какой-нибудь другой пост на побережье. Да еще неизвестно, сумеем ли мы достать корабль. Морские суда на Гиперионе скорее всего заняты эвакуацией.
– Ну тогда дирижабль, – буркнул поэт.
Ламия Брон рассмеялась.
– Ну конечно! Правда, за те два дня, что мы плыли по реке, я почему-то не заметила ни одного дирижабля. А вы?
Сжав кулаки, Мартин Силен резко повернулся к ней, словно хотел ее ударить. Затем улыбнулся.
– Ладно, леди! Что же нам все-таки предпринять? Может, если пожертвовать кого-нибудь из нас травяным змеям, боги транспортировки сжалятся над нами?
Ламия Брон бросила на него ледяной взгляд:
– А мне казалось, коротышка, что своих жертв ты предпочитаешь поджаривать.
Полковник Кассад встал между ними.
– Хватит, – резко скомандовал он. – Консул прав. Мы останемся здесь и будем ждать ветровоза. Господин Мастин и госпожа Брон пойдут с Беттиком проследить за разгрузкой наших вещей. Отец Хойт и господин Силен принесут хворост для костра.
– Для костра? – удивился священник. И в самом деле, на вершине холма было довольно жарко.
– Скоро стемнеет, – ответил Кассад. – Надо, чтобы на ветровозе знали, что мы здесь. А теперь за дело.
Никто не проронил ни слова, когда на закате катер отдал швартовы и двинулся вниз по реке. Даже отсюда, с двухкилометрового расстояния, Консулу была видна синяя кожа андроидов. Замерший у причала «Бенарес» как-то разом потускнел и обветшал, став частью покинутого города. Когда катер скрылся вдали, все повернулись к Травяному морю. Длинные тени речных холмов уже накрыли ту его часть, которую Консул мысленно называл для себя отмелью. По мере удаления от берега море меняло свой цвет: мерцавшая аквамарином трава постепенно темнела, наливаясь густой зеленью. По лазурному небу заструились яркие краски заката, позолотившего макушку холма и окутавшего паломников своим мягким, теплым светом. Тишину нарушал лишь шелест травы.
– У нас чертовски много багажа, – громко сказал Мартин Силен. – Можно подумать, нам предстоит возвращаться!..
«Это верно», – подумал Консул. Гора чемоданов на вершине холма выглядела весьма внушительно.
– Где-то там, – раздался тихий голос Хета Мастина, – мы, возможно, обретем спасение.
– Что вы имеете в виду? – спросила Ламия Брон.
– Да, правда, – произнес Мартин Силен, лежавший на спине, закинув руки за голову, и мечтательно глядевший в небо. – Вы, случайно, не захватили с собой парочку противошрайковых подштанников?
Тамплиер покачал головой. В наступивших сумерках его лицо окончательно поглотила тень капюшона.
– Хватит прятаться за пошлой пикировкой, – сказал он. – Мне кажется, пора признать, что каждый из нас захватил в это паломничество нечто такое, благодаря чему – он или она – надеется избежать гибели, когда наступит час нашей встречи с Повелителем Боли.
Поэт засмеялся.
– Да ни хрена подобного! Я не захватил даже мою счастливую кроличью лапку!
Капюшон тамплиера слегка шевельнулся.
– Ну а ваша рукопись?
Поэт промолчал.
Хет Мастин перевел свой невидимый собеседникам взгляд на высокого человека, стоявшего рядом.
– А вы, полковник? В багаже несколько объемистых чемоданов с вашим именем на наклейках. Уж не оружие ли это?
Кассад поднял голову, но ничего не ответил.
– Конечно, – продолжил Хет Мастин, – глупо ехать на охоту без ружья.
– Ну а я? – Ламия Брон скрестила руки на груди. – Вам известно о каком-либо секретном оружии, которое я сюда протащила?
– Мы ведь еще не слышали вашей истории, госпожа Брон. – Тамплиер говорил медленно, отчего его необычный акцент стал еще заметнее. – Было бы преждевременно что-либо предполагать на ваш счет.
– А как насчет Консула? – спросила Ламия.
– О, всем понятно, что за оружие припас наш друг дипломат.
Консул перестал любоваться закатом.
– Я взял с собой только кое-что из одежды и пару книг, почитать перед сном, – сказал он совершенно искренне.
– Да-да, – со вздохом согласился тамплиер, – но зато какой прекрасный космический корабль оставили!
Силен вскочил на ноги.
– Черт побери! – вскричал он. – Вы ведь можете его вызвать, не так ли? Так доставайте, дьявол вас возьми, свой собачий свисток и действуйте. Сколько можно тут сидеть?
Консул сорвал травинку и разделил ее на узкие полоски. Помолчав немного, он сказал:
– Даже если бы я и мог его вызвать… – а вы слышали, Беттик сказал, что спутники и ретрансляторы не действуют… – так вот, даже если бы я и мог вызвать его, нам не удалось бы перебраться через горы. Подобные попытки кончались катастрофой еще до того, как Шрайк начал разгуливать южнее Уздечки.
– Это верно, – согласился Силен, возбужденно размахивая руками, – зато мы смогли бы пересечь этот мерзкий… газон! Вызывайте корабль!
– Подождем до утра, – ответил Консул. – Если ветровоза не будет, мы обсудим другие варианты.
– Да провались он… – начал было поэт, но тут Кассад шагнул вперед и, повернувшись к нему спиной, весьма успешно вытеснил его из круга.
– А вы, господин Мастин, – спросил полковник, – в чем ваш секрет?
Свет догорающего заката позволил разглядеть улыбку, мелькнувшую на тонких губах тамплиера.
– Как видите, мой чемодан здесь самый тяжелый и самый таинственный, – ответил он, указав на груду багажа.
– Это куб Мебиуса, – сказал отец Хойт. – Мне случалось видеть, как таким способом перевозят археологические находки.
– Или термоядерные бомбы, – вставил Кассад.
Хет Мастин покачал головой:
– Его содержимое не столь примитивно.
– А что там? Вы нам расскажете? – настойчиво спросила Ламия.
– Когда наступит мой черед говорить, – ответил тамплиер.
– А вы следующий? – спросил Консул. – Мы можем вас выслушать прямо сейчас.
Сол Вайнтрауб прокашлялся.
– Вообще-то говоря, четвертый номер у меня, – и он показал свою полоску бумаги. – Но я с большим удовольствием поменяюсь с Истинным Гласом Древа. – Он приподнял Рахиль и, легонько похлопывая ее по спине, переложил с левой руки на правую.
Хет Мастин отрицательно покачал головой.
– Времени еще достаточно, – сказал он. – Мне бы хотелось напомнить, что даже в безнадежности всегда есть надежда. Из рассказов наших спутников мы узнали о многом. Но не это главное: зерно надежды есть в каждом из нас, хотя лежит оно гораздо глубже, чем мы сами думаем.
– Я что-то не понимаю… – начал отец Хойт, но его прервал внезапный вопль Силена:
– Ветровоз! Вот она, эта хреновина! Наконец-то!
* * *
Прошло еще минут двадцать, прежде чем ветровоз ошвартовался у одного из причалов. Судно пришло с севера, и его паруса белели четкими квадратами на фоне лишившейся красок темной равнины. Пока оно разворачивалось и, складывая главные паруса, катило к пристани, окончательно стемнело.
Судно поразило Консула – огромное, сработанное по старинке из дерева, оно своими выпуклыми обводами напоминало галеоны, бороздившие в древности моря Старой Земли. Пока паломники переносили багаж на пристань, Консулу удалось рассмотреть гигантское ходовое колесо, выглядывавшее из середины округлого днища и скрытое обычно двухметровой травой. От земли до поручней было метров шесть-семь, а до верхушки грот-мачты – не меньше тридцати. Остановившись, чтобы отдышаться, Консул прислушался: где-то вверху хлопали на ветру вымпелы, а от корпуса судна исходило низкое монотонное гудение, издаваемое, по-видимому, либо внутренним маховиком, либо гиростабилизаторами.
Из-за борта выдвинулись сходни и опустились на пристань. Отец Хойт и Ламия Брон едва успели отскочить назад.
Ветровоз был освещен куда хуже «Бенареса» – горело лишь несколько фонарей на мачтах и реях. Пока судно шло к пристани, на палубе не было видно ни одной живой души; никто не появился и сейчас.
– Эй! – крикнул Консул, стоявший возле нижней ступеньки сходней. Ответа не последовало.
– Будьте добры, подождите минутку, – сказал Кассад и стремительно взбежал наверх.
Паломники увидели, как он на мгновение замер, положив руку на «жезл смерти», торчавший из-за пояса, а затем исчез внутри судна. Через несколько минут в широких окнах на корме вспыхнул свет, и на траву упали желтые трапециевидные пятна.
– Идите сюда! – крикнул полковник, снова появившись на сходнях. – Здесь никого нет.
Все тут же потащили наверх свой багаж. Спустившись в последний раз, Консул помог Хету Мастину справиться с тяжеленным кубом Мебиуса, ощутив кончиками пальцев слабую, но интенсивную вибрацию.
– Так где же эта треклятая команда? – спросил Силен, когда паломники, осмотрев судно, собрались на баке. Внутри было тесно – узкие коридоры, по которым приходилось идти гуськом, крутые лестницы, или, вернее, трапы и каюты, едва вмещавшие откидные койки. Только кормовая каюта, по-видимому, капитанская, не уступала по размерам и комфорту помещениям на «Бенаресе».
– Очевидно, судно автоматизировано. – Кассад указал на фалы, которые исчезали в прорезях палубы, и почти сливавшиеся с рангоутом манипуляторы. На середине бизань-мачты, несшей косые паруса, также поблескивал какой-то механизм.
– Все же непонятно, откуда им управляют, – сказала Ламия. – Я не заметила ни дисплеев, ни дубль-пультов. – Она извлекла из нагрудного кармана свой комлог и попыталась настроиться на стандартные частоты телеметрии, инфосети и биомеда. Судно не отзывалось.
– На этих колымагах всегда кто-то был, – заметил Консул. – Жрецы обычно сопровождали паломников до самых гор.
– Но сейчас здесь их нет. – В голосе Хойта слышалась растерянность. – Впрочем, может быть, кто-то еще остался на станции канатки или в Башне Хроноса. Ведь послали же за нами ветровоз.
– Может, все поумирали, а вагон так и ходит по своей программе, – предположила Ламия и тут же резко оглянулась: снасти и паруса внезапно скрипнули под порывом ветра. – Омерзительное ощущение – быть отрезанной от всего и всех. Словно ты вдруг ослепла и оглохла. Просто не представляю, как жители колоний это выносят.
Подошел Мартин Силен. Усевшись на поручень, он отхлебнул из длинной зеленой бутылки и произнес:
Где же он и с кем – поэт?
Музы, дайте мне ответ!
– Мы везде его найдем:
Он с людьми, во всем им равен;
С нищим он и с королем,
С тем, кто низок, с тем, кто славен;
Обезьяна ли, Платон —
Их обоих он приемлет;
Видит все и знает он —
И орлу, и галке внемлет;
Ночью рык зловещий льва
Или тигра вой ужасный —
Все звучит ему так ясно,
Как знакомые слова
Языка родного…
– Где вы раздобыли эту бутылку? – холодно спросил Кассад.
Мартин Силен улыбнулся, и его сощуренные глаза ярко блеснули в свете фонаря.
– В камбузе полно еды, кроме того, там есть бар. Возвещаю всем его открытие!
– Надо подумать об ужине, – сказал Консул, хотя ему хотелось сейчас лишь вина. В последний раз они ели часов десять назад, если не больше.
Что-то лязгнуло, загудело, и шестеро паломников, бросившихся к правому борту, увидели, как поднимаются сходни. Тем временем развернулись паруса, натянулись шкоты, и гудение маховика, постепенно повышаясь, перешло в ультразвук. Паруса наполнились ветром, палуба слегка накренилась – и ветровоз, отойдя от причала, двинулся в темноту. Было слышно лишь хлопанье парусов, поскрипывание корпуса судна, глухое громыхание колеса да шорох травы по днищу.
Шесть человек стояли у поручней и смотрели, как темная масса утеса исчезает за кормой, а так и не зажженный сигнальный костер превращается в слабый отблеск звездного света на светлом дереве; потом остались только ночь, небо и качающиеся круги света от фонарей.
– Спущусь вниз, – объявил Консул, – и приготовлю нам что-нибудь поесть.
Его спутники даже не пошевелились. Палуба тихо вибрировала и покачивалась, а навстречу судну неслась тьма. Невидимая граница делила ее на две части: вверху сияли звезды, внизу расстилалось Травяное море. Кассад достал фонарик, и пятно света забегало по снастям, выхватывая из мрака то кусок паруса, то мачту, то шкоты, туго натянутые невидимыми руками; затем полковник проверил все щели и уголки на палубе от кормы до носа. Остальные молча наблюдали. Когда он выключил фонарик, тьма показалась паломникам уже не такой гнетущей, а звезды засияли ярче. В воздухе пахло землей и перегноем; этот запах, вызывающий ассоциации, скорее, с весенним полем, чем с морем, приносил ветер, несущийся над тысячами квадратных километров травы.
Вскоре послышался голос Консула, и все отправились вниз.
Камбуз оказался тесноват, и к тому же там не было стола, поэтому в качестве столовой пришлось использовать большую каюту на корме, а в качестве стола – сдвинутые вместе чемоданы. Четыре фонаря, раскачивавшиеся на низких балках, ярко освещали помещение. Хет Мастин распахнул высокое окно над кроватью, и в каюту ворвался легкий ветерок.
Консул расставил тарелки, нагруженные бутербродами, на самом большом чемодане, а затем принес толстые белые чашки и кофе в термосе. Пока он разливал кофе, все принялись за еду.
– Недурно, – произнес Федман Кассад. – Где это вы раздобыли ростбиф?
– Холодильник битком набит всякой снедью. Кроме того, в кладовой на корме есть большая морозильная камера.
– Электрическая? – спросил Хет Мастин.
– Нет. С двойными стенками.
Мартин Силен понюхал одну из банок, разыскал на блюде нож и посыпал свой бутерброд крупно порезанными кусками хрена. На глазах у него заблестели слезы.
– Сколько времени обычно уходит, чтобы пересечь море? – спросила Ламия у Консула.
Консул, сосредоточенно разглядывавший свою чашку с горячим кофе, поднял взгляд:
– Простите, не расслышал?
– Я спрашиваю о Травяном море. Сколько времени уходит на дорогу?
– Ночь и половина дня, и мы у гор, – ответил Консул. – При попутном ветре, разумеется.
– Ну а потом… через горы долго перебираться? – спросил отец Хойт.
– Меньше суток, – ответил Консул.
– Если будет работать канатная дорога, – добавил Кассад.
Консул отхлебнул кофе, обжегся и поморщился.
– Надо думать, будет. Иначе…
– Что иначе? – резко спросила Ламия.
– Иначе, – ответил полковник Кассад, подойдя к открытому окну, – иначе мы застрянем в шестистах километрах от Гробниц Времени и в тысяче – от южных городов.
Консул покачал головой.
– Нет, – сказал он. – Жрецы Святилища, или уж не знаю кто, взявший на себя заботу о нашем паломничестве, позаботились о том, чтобы мы добрались сюда. Я не сомневаюсь, что они позаботятся и о том, чтобы мы прошли оставшуюся часть пути.
Ламия Брон, нахмурившись, скрестила руки на груди.
– Зачем мы нужны им? Как жертвы?
Мартин Силен захохотал и вытащил свою бутылку:
Какие боги ждут кровавой мзды?
К какому алтарю ведут телицу,
Которая торжественной узды
И ласковой руки жреца дичится?
И что за город, из оправы стен
Глядящий ввысь зеницами святынь,
Внезапно обезлюдел в час урочный?
Он нем навеки, чуждый перемен, —
Не скажут площади, мертвей пустынь,
Зачем ушла толпа в поход бессрочный.
Ламия Брон сунула руку под тунику и, выхватив лазерный нож величиной не больше мизинца, навела его на поэта.
– Эй ты, говнюк! Ляпнешь еще хоть слово и… клянусь… убью на месте.
Все разом умолкли, в глубокой тишине было слышно лишь поскрипывание колеса. Консул двинулся к Силену. Полковник Кассад тут же оказался за спиной Ламии.
Поэт сделал большой глоток и улыбнулся. Его губы влажно блестели.
– Так строй же свой корабль смерти, – прошептал он. – О, построй его!
Пальцы Ламии побелели от напряжения. Консул стоял теперь буквально вплотную к Силену, не зная, что делать: ему казалось, лазерный луч вот-вот хлестнет его по глазам. Кассад напряженно склонился над Ламией, подобно странной двухметровой тени.
– Мадам, – вдруг произнес Сол Вайнтрауб, сидевший на койке у дальней стены, – может, следует напомнить вам, что здесь находится ребенок?
Ламия взглянула на него. Вайнтрауб устроил для дочки нечто вроде колыбели, поставив на кровать большой ящик, который вынул из стенного шкафа. Потом он пошел ее купать и вернулся в каюту буквально за минуту до того, как поэт разразился цитатой. Теперь он осторожно укладывал ребенка в выложенное мягкими пеленками гнездо.
– Извините, – сказала Ламия и опустила лазер. – Очень уж он меня… разозлил.
Вайнтрауб понимающе кивнул и принялся баюкать ребенка. Мягкое покачивание ветровоза и монотонное громыхание колеса, по-видимому, сделали свое дело: девочка уснула.
– Мы все устали, у всех напряжены нервы, – сказал ученый. – Может быть, лечь где кто может и поспать?
Ламия вздохнула и сунула оружие за пояс.
– Я не засну, – сказала она. – Очень уж здесь все… странно.
Все закивали, соглашаясь с нею. Мартин Силен, не без комфорта устроившийся на широком выступе под кормовым окном, подтянул ноги под себя, сделал еще один глоток и сказал, обращаясь к Вайнтраубу:
– Расскажи нам свою историю, старик.
– В самом деле, расскажите, – поддержал его отец Хойт. Священник выглядел таким изнуренным, что, казалось, вот-вот расстанется с жизнью, но глаза его горели лихорадочным огнем.
– Нам надо выслушать все истории и успеть как следует обдумать их, прежде чем мы прибудем к месту назначения.
Вайнтрауб провел рукой по своей лысине.
– Это скучная история, – начал он. – Я впервые в жизни на Гиперионе. В моей истории нет встреч с чудовищами, героических подвигов. Это рассказ человека, представление которого об эпическом приключении ограничивается выступлением перед классом без конспекта.
– Вот и прекрасно, – сказал Силен. – Нам сейчас очень кстати нечто усыпляющее.
Вайнтрауб вздохнул, поправил очки и погладил свою темную с проседью бороду. Затем он притушил фонарь, висевший над колыбелью, и пересел поближе к центру каюты. Консул убавил свет в остальных лампах и подлил кофе всем желающим. Сол Вайнтрауб говорил медленно, стараясь точно формулировать мысли и тщательно подбирая слова, и вскоре его негромкое повествование слилось с мягким громыханием колеса и поскрипыванием корпуса, сопровождавшими продвижение ветровоза на север.
История ученого:
Горек вкус воды летейской
Сол Вайнтрауб и его жена Сара были счастливы в своем супружестве и до рождения дочери; появление же Рахили превратило их жизнь в самый настоящий рай на земле.
Когда они зачали дитя, Саре было двадцать семь лет, Солу – двадцать девять. О поульсенизации они тогда и не помышляли, ибо это было им не по карману, впрочем, они и без нее надеялись прожить в добром здравии еще по крайней мере лет пятьдесят.
Они оба с самого рождения жили в Мире Барнарда, одном из старейших, но и самых заурядных членов Гегемонии. Барнард входил в состав Сети, но для Сола и Сары это не имело особого значения, поскольку они не могли себе позволить частые путешествия по нуль-Т. Впрочем, они и не испытывали тяги к таким вояжам. Сол недавно отпраздновал десятую годовщину своей работы в колледже Найтенгельзера, где преподавал историю и античную филологию, а также занимался своими собственными исследованиями в области эволюции этики. Колледж Найтенгельзера был невелик – в нем училось менее трех тысяч студентов, но он пользовался прекрасной репутацией и туда стекались молодые люди со всей Сети. Как любили говорить студенты, у колледжа и городка Кроуфорд, в котором он находился, есть лишь один, но очень серьезный недостаток: они представляют собой островок цивилизации в безбрежном океане кукурузы. И в самом деле: колледж находился на расстоянии трех тысяч километров от столицы планеты, Буссарда, и после терраформирования все это пространство было отдано под сельскохозяйственные угодья. Здесь не было лесов, которые можно было бы рубить, не было холмов, на которые можно было бы взбираться, не было гор, которые нарушали бы однообразие кукурузных, бобовых, кукурузных, пшеничных, кукурузных, рисовых и снова кукурузных полей. Поэт-авангардист Салмад Брюи, недолгое время преподававший в колледже и уволенный незадолго до восстания Гленнон-Хайта, после возвращения на Возрождение-Вектор рассказывал друзьям, что Кроуфордский округ, расположенный на Южном Синзере Мира Барнарда, есть не что иное, как Восьмой Круг Запустения крохотного прыща на заднице Мироздания.
Но Солу и Саре Вайнтрауб там нравилось. Кроуфорд с его населением в двадцать пять тысяч представлял собой довольно точную реконструкцию типичного среднеамериканского городка девятнадцатого века. Его широкие улицы утопали в тени вековых вязов и дубов. (Мир Барнарда, вторая земная колония за пределами Солнечной системы, был заселен за несколько веков до изобретения двигателя Хоукинга и Хиджры; колонизация тогда осуществлялась при помощи гигантских «ковчегов».) Все здания в Кроуфорде – от ранневикторианских особняков и до отдельных образчиков канадского Ренессанса – выглядели совершенно одинаково: белые стены и просторная, аккуратно подстриженная лужайка перед домом.
Сам колледж был выдержан в георгианском стиле и радовал глаз сочетанием красного кирпича и белых колонн, окружавших овальный участок. Кабинет Сола находился на третьем этаже Плачер-Холла, старейшего здания в студенческом городке, и зимой за его окном чернела причудливая паутина голых ветвей. Солу нравились запахи мела и старого дерева, которые он вдыхал еще первокурсником, и каждый день, поднимаясь к себе в кабинет, он любовался ложбинкой на каменных ступеньках, истертых ногами двадцати поколений студентов Найтенгельзера.
Сара родилась на ферме, расположенной между Буссардом и Кроуфордом. Докторскую степень по теории музыки она получила на год раньше Сола. Это была веселая, энергичная девушка, яркая и обаятельная, хотя и некрасивая с точки зрения общепринятых норм. Свою яркость и обаяние она сохраняла всю жизнь. Два года она проучилась в университете Нового Лиона на Денебе-III, но ее измучила тоска по дому. Сара так и не смогла привыкнуть к быстрым и внезапным здешним закатам, ей не нравилось, как превозносимые на все лады горы, словно зазубренное лезвие, в мгновение ока отсекают солнечное зарево; ее тянуло домой, где звезда Барнарда, словно раздувшийся красный шар, на несколько часов словно бы зависала над горизонтом на фоне мало-помалу темнеющего неба. Она тосковала по бескрайним равнинам, где из окна своей комнаты на третьем этаже под островерхой крышей маленькая девочка могла следить за тем, как из пятидесятикилометровой дали на колосящиеся поля, словно иссиня-черный занавес, озаряемый изнутри вспышками молний, надвигается гроза. А еще Сара скучала по семье.
С Солом она познакомилась через неделю после того, как поступила в колледж Найтенгельзера, но прошло еще три года, прежде чем он сделал ей предложение и они поженились. Сперва она не видела ничего особенного в тихом низкорослом студенте. В те времена она еще придерживалась вкусов и обычаев Сети, участвовала в дискуссиях, посвященных постдеструкционистскому направлению в теории музыки, читала «Обит», «Нигил» и самые что ни на есть авангардистские журналы с Возрождения-Вектор и ТК-Центра, стараясь выглядеть искушенной и усталой от жизни и не без напряжения пользуясь молодежным жаргоном. Какое отношение все это могло иметь к малорослому, но весьма серьезному историку, который опрокинул на нее фруктовый салат на вечеринке, устроенной в честь декана Мура? Какая-либо экзотика, на которую мог бы претендовать Сол Вайнтрауб вследствие еврейского происхождения, тут же сводились на нет его типично барнардовским произношением, костюмом, приобретенным в кроуфордском «Сквайр шоп», а также тем обстоятельством, что на вечеринку он пришел, рассеянно зажав под мышкой «Расхождение одиночеств» Детрескью.
Сол влюбился в нее с первого взгляда. Он как завороженный смотрел на эту смеющуюся краснощекую девушку, и его нисколько не смущали ни слишком дорогое платье, ни бьющий в глаза мандариновый маникюр; он видел лишь одно – яркую личность, которая светила как маяк одинокому старшекурснику. Сол не подозревал о своем одиночестве, пока не встретил Сару, но после первой же их встречи, когда он обменялся с ней рукопожатием и опрокинул ей на платье фруктовый салат, ему стало ясно: его жизнь пуста и навсегда останется пустой, если они не поженятся.
Они поженились через неделю после того, как Сола назначили преподавателем колледжа. Медовый месяц молодожены провели на Мауи-Обетованной. Это было его первым путешествием по нуль-Т. Арендовав плавучий остров, они три недели путешествовали в полном уединении, любуясь чудесами Экваториального Архипелага. В памяти Сола навсегда остались эти пронизанные солнечными лучами и напоенные ветром дни, и самое дорогое и сокровенное – обнаженная Сара выходит из воды после ночного купания, над ней сверкают звезды Ядра, а на ее теле многоцветными созвездиями сияют фосфоресцирующие капли.
Они хотели сразу же завести ребенка, но прошло целых пять лет, прежде чем природа смилостивилась над ними.
Сол помнил, как прижимал к себе и укачивал Сару, корчившуюся от боли у него на руках. Роды были трудными. Наконец произошло невероятное – в 2 часа 01 минуту утра в медицинском центре округа Кроуфорд родилась Рахиль Сара Вайнтрауб.
Появление младенца круто изменило жизнь ученого-историка и музыкального критика, усердно пополнявших инфосферу Барнарда, но они не роптали. Первые месяцы они ужасно уставали, но неизменно были веселы. Поздно ночью, в перерывах между кормлениями, Сол на цыпочках прокрадывался в детскую – просто постоять и посмотреть на дочь. Почти всегда он заставал там Сару, и они стояли вместе, держась за руки и глядя на это чудо: спящий ребенок лежит на животе, попкой вверх, спрятав лицо в мягком изголовье колыбели.
Рахиль была удивительным ребенком: совершенно прелестным и в то же время не считавшим себя центром мироздания. Когда ей исполнилось два стандартных года, от нее не хотелось отводить глаз, так она была мила: пышные каштановые волосы матери, ее румяные щеки, ее же лучезарная улыбка и большие карие глаза отца.
Приятели говорили, что ребенок сочетает все достоинства характера Сары с интеллектом Сола. Один из их знакомых, детский психолог, работающий в колледже, однажды заметил, что Рахиль уже в пять лет обладает самыми надежными показателями истинной одаренности, какие когда-либо наблюдались у детей: структурированная любознательность, проницательность по отношению к окружающим, способность к состраданию и обостренное чувство справедливости.
Однажды Сол, изучая в своем кабинете древние документы со Старой Земли, наткнулся на статью о воздействии Беатриче на мировоззрение Данте Алигьери. Одно из рассуждений критика, жившего в двадцатом или в двадцать первом веке, поразило его:
«И только она (Беатриче) была для него по-прежнему реальна, по-прежнему оставалась средоточием мира и красоты. Ее образ стал для него ориентиром – тем, что Мелвилл с большей серьезностью, чем мы сохранили, назвал бы его Гринвичским меридианом…»
Сол остановился, чтобы отыскать определение «Гринвичского меридиана», а затем продолжил читать. Критик кое-что добавил от себя:
«У большинства из нас, я надеюсь, есть ребенок, любимый человек или друг, подобные Беатриче, то есть человек, который просто в силу своего характера, врожденной доброты и ума заставляет нас испытывать неловкость в тех случаях, когда мы лжем или неискренни».
Сол выключил дисплей и задумался, глядя в окно на кружево черных ветвей.
Пай-девочкой Рахиль не была. Когда ей исполнилось пять стандартных лет, она весьма старательно обрезала волосы пяти своим любимым куклам, а затем обкорнала свои собственные, причем еще короче. Когда ей было семь, она решила, что сезонники, живущие в ветхих лачугах на южной окраине города, нуждаются в усиленном питании, и в связи с этим опустошила все домашние кладовые, холодильники, морозильники и синтезаторы, после чего уговорила трех своих подружек помочь ей утащить всю эту гору продуктов, пробив в семейном продовольственном бюджете брешь, исчисляемую несколькими сотнями марок.
Когда ей исполнилось десять, мальчуган по имени Стабби Беркович подбил ее взобраться на верхушку самого старого из кроуфордских вязов. Она была уже на высоте сорока метров, и до верхушки оставалось меньше пяти, когда под ней сломалась ветка, и Рахиль полетела вниз. Сола вызвали по комлогу, когда он обсуждал со студентами моральные предпосылки первой эпохи ядерного разоружения на Земле. Не сказав ни слова, он вышел из аудитории и пробежал двенадцать кварталов до медицинского центра.
У Рахили была сломана левая нога, два ребра, проткнуто легкое и раздроблена челюсть. Когда Сол ворвался в палату, она плавала в восстановительном растворе; приподняв голову и взглянув на него поверх плеча сидевшей с ней матери, она слегка улыбнулась и, несмотря на проволочную шину, стянувшую ее челюсть, заявила: «Пап, мне оставалось до верхушки всего пятнадцать футов. Может, даже меньше. В следующий раз я доберусь».
Окончив с отличием среднюю школу, Рахиль получила приглашения от корпоративных академий пяти планет и от трех университетов, включая Гарвард на Новой Земле. Она выбрала Найтенгельзер.
Сол не очень удивился, что его дочь решила специализироваться на археологии. Он до сих пор с нежностью вспоминал, как двухлетняя Рахиль целыми днями копалась под крыльцом в земле, не обращая внимания на пауков и тысяченожек, а затем врывалась в дом, чтобы похвастаться пластмассовыми тарелочками и позеленевшими пфеннигами, которые ей удавалось отыскать, и настойчиво допытывалась, откуда они там взялись и какими были люди, которые оставили все это под крыльцом?
Рахиль получила диплом о высшем образовании, когда ей исполнилось девятнадцать. Все лето она проработала на бабушкиной ферме, а осенью отправилась в свое первое нуль-путешествие. Она провела в Рейхсуниверситете Фрихольма двадцать восемь локальных месяцев, а когда вернулась домой, жизнь Сола и Сары заиграла новыми красками.
В течение двух недель их дочь, теперь уже взрослая, здравомыслящая и уверенная в себе (пожалуй, даже более уверенная, чем многие люди старше ее годами), отдыхала и радовалась возвращению в родной дом. Как-то вечером, когда они с отцом прогуливались по учебному городку, она вдруг принялась расспрашивать Сола о его родословной.
– Пап, скажи, ты все еще считаешь себя евреем?
Удивленный вопросом дочери, Сол растерянно провел рукой по редеющим волосам.
– Евреем? Да, наверное. Хотя теперь это слово потеряло свой первоначальный смысл.
– И я еврейка? – спросила Рахиль. В неясном свете сумерек ее щеки горели румянцем.
– Если хочешь, можешь считать себя еврейкой, – ответил Сол. – Теперь, когда Старой Земли уже нет, все это больше не имеет значения.
– А если бы я была мальчиком, ты сделал бы мне обрезание?
Сол засмеялся, испытывая странное чувство растерянности и радости.
– Я говорю серьезно, – сказала Рахиль, Сол поправил очки.
– Не знаю, детка, но думаю, что сделал бы. Я никогда не размышлял на эту тему.
– Ты посещал синагогу в Буссарде?
– После моего бар мицва я там не был ни разу, – ответил Сол, и ему вспомнилось, как почти пятьдесят лет назад его отец взял «Виккен» дяди Ричарда и полетел со своей семьей в столицу, чтобы совершить торжественный ритуал.
– Отец, почему евреи относятся сейчас к этому не так… не так серьезно, как до Хиджры?
Сол развел руками – эти большие сильные руки скорее подошли бы каменщику, чем ученому.
– Хороший вопрос, Рахиль. Кто ж его знает, почему? Может быть, потому, что мечта теперь мертва бесповоротно. Нет больше Израиля. Новый Храм просуществовал совсем недолго – меньше, чем первый и второй. Бог нарушил Свое слово. Он вторично разрушил Землю точно таким же образом, как и в первый раз. И эта Диаспора… она навсегда.
– Но в некоторых местах евреи все же сохраняют свое этническое и религиозное своеобразие, – не уступала дочь.
– Да, конечно. На Хевроне и кое-где на Конкурсе можно встретить целые общины… Хасиды, ортодоксы, хасмониане, если ты говоришь о них… но все это какое-то… вторичное, утрированно живописное… Так, картинки для туристов.
– Нечто вроде тематического парка?
– Вот-вот.
– Ты мог бы отвезти меня завтра в храм Бет-эль? Страйт я одолжу у Хаки.
– Зачем же? – возразил Сол. – Мы воспользуемся ракетопланом колледжа. – Да, – произнес он, помолчав, – я с большим удовольствием отвезу тебя завтра в синагогу.
Под старыми вязами становилось все темнее. Вдоль широкой дороги, которая вела к их дому, зажглись уличные фонари.
– Отец, – сказала Рахиль, – я хочу задать тебе вопрос, который задавала миллион раз с тех пор, как мне исполнилось два года. Ты веришь в Бога?
Сол посерьезнел. У него не было выбора – он и сейчас мог ответить ей лишь так, как отвечал миллион раз до этого.
– Я жду, – сказал он. – Жду, когда поверю.
Диссертация Рахили была посвящена артефактам иных цивилизаций. В течение трех стандартных лет Солу и Саре приходилось довольствоваться случайными визитами дочери, за которыми следовали мультиграммы с различных экзотических планет, не входящих в Сеть, хотя и не очень удаленных от нее. Они прекрасно понимали, что ее исследования вскоре потребуют от нее более длительных отлучек в отдаленные миры за пределами Сети, где временной сдвиг съедает жизни и память тех, кто остался позади.
– Что это за планета такая, Гиперион? – спросила Сара у дочери, собиравшейся в очередную экспедицию. – Звучит как название какой-нибудь модной новинки для домашнего хозяйства.
– Это замечательное место, мама. Там обнаружено больше следов чужого разума, чем где-либо еще, за исключением Армагаста.
– А почему ты не хочешь на Армагаст? – поинтересовалась мать. – До него от Сети всего лишь несколько месяцев. Работать, так уж в самом интересном месте.
– Гиперион пока еще не превратился в парк для экскурсий, – ответила Рахиль. – Хотя и там туристы становятся серьезной проблемой. Люди с деньгами сейчас очень охотно путешествуют за пределами Сети.
Сол почувствовал, что голос его не слушается.
– И куда вы собираетесь, в лабиринт или к месту, которое называют Гробницами Времени?
– К Гробницам Времени, отец. Я буду работать с доктором Мелио Арундесом, он знает о Гробницах Времени больше всех.
– А это не опасно? – спросил Сол, стараясь изо всех сил, чтобы его голос звучал естественно.
Рахиль улыбнулась.
– Ты вспомнил легенду о Шрайке? Не волнуйся, папа. Вот уже два века как эта пресловутая легенда никого не беспокоила.
– Но я читал, что во время второй колонизации… – начал Сол.
– Да, я тоже видела эти документы, папа. Но ведь они не знали тогда о гигантских скальных угрях, которые приползали в долину охотиться. Несколько человек пропали, а остальные подняли панику. Ты ведь знаешь, как рождаются легенды. К тому же охотники давно перебили всех угрей.
– Космические корабли там не садятся, – не сдавался Сол. – Тебе придется добираться до Гробниц Времени по воде. Или пешком. Или на какой-нибудь колымаге.
Рахиль рассмеялась.
– В старину люди, летавшие туда, недооценивали воздействие антиэнтропийных полей на аппаратуру, и из-за этого произошло несколько аварий. Но сейчас туда летают дирижабли. А к северу от гор построили большой отель под названием «Башня Хроноса», и каждый год там останавливаются сотни туристов.
– Ты тоже в нем остановишься? – спросила Сара.
– На какое-то время. Мама, это будет такая замечательная экспедиция!
– Надеюсь, не чересчур, – сказала Сара, и все улыбнулись.
В течение четырех лет, пока Рахиль была в пути (для нее – несколько недель криогенной фуги), Сол безумно скучал по ней, гораздо сильнее, чем если бы она безвылазно просидела, не давая о себе знать, в каком-нибудь глухом уголке Сети. Сама мысль о том, что дочь удаляется от него со скоростью, превышающей скорость света, укрытая непроницаемым квантовым коконом поля Хоукинга, представлялась ему противоестественной и зловещей.
Они с женой продолжали работать. Сара оставила музыкальную критику и погрузилась в проблемы планетарной экологии. Для Сола эти годы оказались одними из самых насыщенных в жизни. Были опубликованы вторая и третья его книги, и вторая – «Поворотные пункты морали» – вызвала к автору такой интерес, что его буквально засыпали приглашениями на всевозможные конференции и симпозиумы в разных мирах. Пару раз он летал на них один, потом с Сарой, но хотя путешествия всегда казались им чем-то очень романтичным, знакомство с непривычными кушаньями, иной силой тяжести и светом чужих солнц быстро отрезвило их, и Сол все чаще участвовал в этих конференциях (если не удавалось отвертеться), не выходя из дома и не отрываясь от изучения материалов для новой книги, – посредством интерактивной голографической станции колледжа.
Прошло почти пять лет с того дня, как Рахиль отправилась в экспедицию, когда Сол увидел сон, изменивший всю его жизнь.
Солу приснилось, что он бродит по какому-то огромному зданию с колоннами, похожими на секвойи, и потолком таким высоким, что его нельзя разглядеть, но сквозь который сверху падали столбы красного света. Временами в полумраке что-то смутно мелькало – то слева, то справа от него; один раз он различил две каменные ноги, вздымавшиеся в темноте подобно башням, в другой раз заметил нечто похожее на хрустального скарабея, кружившего над ним; внутренности насекомого горели холодным огнем.
Наконец Сол остановился передохнуть. Откуда-то сзади доносились гул и треск, словно отголоски гигантского пожара, пожиравшего целые города и леса. А впереди, там, куда он направлялся, пылали два багровых овала.
Он стал вытирать пот со лба, и тут раздался громовой голос:
«Сол! Возьми дочь твою, единственную твою, которую ты любишь, Рахиль; и отправляйся в мир, называемый Гиперион, и там принеси ее во всесожжение в месте, о котором Я скажу тебе».
Сол, не просыпаясь, ответил: «Ты что, шутишь?» – и двинулся дальше сквозь мрак. Теперь красные шары, подобно кровавым лунам, повисли над какой-то смутно различимой равниной, и, когда он вновь остановился отдохнуть, раздался все тот же громовой голос:
«Сол! Возьми дочь твою, единственную твою, которую ты любишь, Рахиль; и отправляйся в мир, называемый Гиперион, и там принеси ее во всесожжение в месте, о котором Я скажу тебе».
Сол стряхнул со своих плеч тяжесть голоса и четко произнес в темноту: «Я и в первый раз тебя слышал… Нет и еще раз нет».
Сол понимал, что это сон, и какая-то часть его сознания наслаждалась иронией этого мрачного сценария, но другая часть жаждала только одного – пробуждения. Но он не проснулся, а внезапно оказался на низкой галерее, выходящей в комнату, где на широкой каменной плите лежала обнаженная Рахиль. Сцену заливал свет пары красных шаров. Сол взглянул на свою правую руку и увидел в ней длинный кривой нож. И лезвие, и рукоятка казались сделанными из кости.
Снова раздался голос, который и прежде звучал словно голос божества в постановке заштатного режиссеришки, а сейчас – и подавно. Он произнес:
«Сол, слушай меня внимательно. От твоего повиновения зависит будущее человечества. Ты должен взять дочь твою, единственную твою, которую ты любишь, Рахиль; отправляйся в мир, называемый Гиперион, и там принеси ее во всесожжение в месте, о котором Я скажу тебе».
Сол, которому чертовски надоело все это, повернулся и швырнул нож в темноту. Когда же он оглянулся, чтобы увидеть дочь, все исчезло. Красные шары заметно приблизились, и Сол разглядел, что это многогранные кристаллы, размером с небольшую планету каждый.
Снова раздался громоподобный голос:
«Что ж, у тебя был шанс, Сол Вайнтрауб. Если ты передумаешь, тебе известно, где меня найти».
Похолодев от неясного предчувствия, Сол проснулся – и тут же рассмеялся. Его забавляла мысль, что Талмуд и Ветхий Завет могут оказаться просто заезженной космической байкой.
Когда Солу приснился его сон, подходил к концу первый год работы экспедиции Рахили на Гиперионе. Группа из девяти археологов и шести физиков нашла Башню Хроноса прелестной, но уж слишком переполненной туристами и потенциальными паломниками к Шрайку, поэтому, прожив месяц в гостинице, они разбили постоянный лагерь на полпути между развалинами города и неглубоким каньоном, в котором и находились Гробницы Времени.
В то время как половина группы занималась раскопками новейшей части недостроенного города, Рахиль с двумя помощниками составляла подробное описание каждой Гробницы. Физиков безумно восхищали антиэнтропийные поля, и большую часть своего времени они проводили, отмечая разноцветными флажками границы так называемых временных приливов.
Группа Рахили сосредоточила свое внимание на сооружении, именуемом Сфинксом, хотя это высеченное из камня существо не имело ничего общего ни с человеком, ни со львом. Возможно, это было даже и не существо, хотя плавные очертания верхней части каменного монолита вызывали ассоциации с телом животного, а раскинутые отростки наводили на мысль о крыльях. В отличие от других Гробниц, открытых нараспашку, благодаря чему их исследование не представляло особого труда, Сфинкс был сложен из множества тяжелых блоков, пронизанных узкими коридорами, то сжимавшимися в тонкую щель, то превращавшимися в самую настоящую улицу, но так никуда и не приводившим. Здесь не было ни склепов, ни сокровищниц, ни разграбленных саркофагов, ни настенных фресок, ни тайных проходов – только бессмысленный лабиринт коридоров в толще сочащегося влагой камня.
Рахиль и ставший ее любовником Мелио Арундес начали составлять карту Сфинкса, пользуясь методом, который применялся по меньшей мере уже семьсот лет, а впервые был испробован при изучении египетских пирамид еще в двадцатом веке. Установив чувствительные детекторы радиации и космических лучей в самой нижней точке Сфинкса, они регистрировали траектории частиц, прошедших через массу камня над ними, пытаясь таким путем обнаружить скрытые комнаты или проходы, не выявленные даже глубинным радаром. Из-за наплыва туристов и негативного отношения Комитета местного самоуправления к подобным исследованиям (чиновники опасались, что археологи повредят Гробницы) Рахиль и Мелио работали по ночам: выйдя в полночь из лагеря, они за полчаса добирались пешком до Сфинкса, а потом ползли через лабиринт коридоров, освещенных голубыми люм-шарами, на свою площадку. Там, под сотнями тысяч тонн камня, они до утра сидели за приборами, вылавливая из треска наушников звон частиц, рожденных в чреве умирающих звезд.
Временные приливы почти не мешали исследованию Сфинкса. Оказалось, что эта гробница слабее других защищена антиэнтропийными полями, и физики сумели точно определить те периоды, когда повышение прилива грозило неприятностями. Высокий прилив начинался в 10:00, а уже через двадцать минут он откатывался к Нефритовой Гробнице, расположенной в пятистах метрах к югу. Туристам разрешалось приближаться к Сфинксу после 12:00, а чтобы застраховаться от непредвиденных случайностей, все покидали площадку к 09:00. Кроме того, в различных точках вдоль дорожек и тропинок между Гробницами физики установили хронотропные датчики, которые при изменении высоты прилива включали мониторы, а также предупреждали посетителей об опасности.
Это случилось ночью, за три недели до первой годовщины работы экспедиции на Гиперионе. Стараясь не разбудить любимого, Рахиль поднялась, села в джип и отправилась к Гробницам. Они с Мелио решили, что дежурить у приборов каждую ночь обоим глупо, и теперь чередовались: один работал на площадке, другой в это время готовил исходные данные для заключительного этапа работ – радарного картографирования дюн между Нефритовой Гробницей и Обелиском.
Ночь была прохладна и прекрасна. Мириады звезд – вчетверо, а то и впятеро больше, чем на небе Мира Барнарда, – рассыпались от горизонта до горизонта. С гор, расположенных на юге, дул сильный ветер, и казалось, дюны шевелятся и что-то шепчут.
Лампы на площадке еще горели. Физики заканчивали работу и грузили оборудование на свой джип. Она поболтала с ними, потом, когда они уехали, выпила чашку кофе, взяла ранец и отправилась в двадцатипятиминутное путешествие по коридорам Сфинкса.
Наверное, в сотый раз она принялась гадать, кто построил эти Гробницы и с какой целью. Попытки определить возраст строительных материалов оказались безрезультатными из-за воздействия антиэнтропийного поля. Только сопоставление состояния Гробниц с эрозией каньона и другими геологическими характеристиками района позволило предположить, что им не меньше полумиллиона лет. Почему-то все считали, что создатели Гробниц Времени были гуманоидами, хотя ничто не давало оснований для этого предположения, кроме величины сооружений. Правда, кое-какую пищу для размышлений давали коридоры Сфинкса: некоторые из них по размерам и форме вполне подходили для людей; однако через несколько метров тот же самый коридор мог превратиться в трубу не шире канализационной или в нечто превосходящее масштабами и причудливостью очертаний естественные пещеры. Дверные проемы, если их можно было так назвать, ибо они никуда не вели, бывали прямоугольными, а иногда треугольными, трапециевидными или вообще десятиугольными.
Последние двадцать метров Рахиль ползла вниз по крутому полу, толкая перед собой ранец. Холодный свет голубых люм-шаров придавал поверхности камня и коже неприятный мертвенно-серый оттенок. А в «подвале», как его называли археологи, царил привычный и довольно уютный беспорядок. В центре этого пятачка стояло несколько складных стульев, детекторы, осциллоскопы и прочие научные причиндалы разместились на узком столике у северной стены. Возле другой стены – доска на козлах, на которой сгрудились кофейные чашки, шахматы, недоеденные пончики, две потрепанные книжки и пластмассовая игрушка, изображавшая что-то вроде собаки в юбочке из травы.
Рахиль разобрала свои вещи, поставила термос с горячим кофе рядом с игрушкой и проверила детекторы космических лучей. Приборы показывали все то же: ни скрытых комнат, ни переходов – лишь несколько ниш, которые не обнаружил даже глубинный радар. Утром Мелио и Стефан запустят дистанционный зонд, чтобы осмотреть их изнутри и взять пробы воздуха, а затем с помощью микроманипулятора приступят к дальнейшим раскопкам. С десяток таких ниш оказались совершенно пустыми. В лагере шутили, что в следующей дыре величиной не больше кулака окажутся миниатюрные саркофаги, крошечные урны и маленькая мумия, или (как говорил Мелио) «малюсенький Тутанхамончик».
Рахиль по привычке проверила линию связи комлога. Тишина. Неудивительно – ведь над ней сорок метров камня. Была идея провести из «подвала» на поверхность телефонную связь, но острой необходимости в ней не возникало, а теперь и работа подходила к концу. Рахиль переключила входные каналы комлога непосредственно на детекторы, а затем устроилась поудобнее, готовясь к долгому, утомительному дежурству.
Существовала забавная легенда об одном из фараонов Старой Земли (кажется, его звали Хеопс), который воздвиг для себя огромную пирамиду, причем его усыпальница должна была находиться в центре этого сооружения, в самом низу, а затем много лет в ужасе просыпался по ночам, терзаемый клаустрофобией, и гнал от себя мысль обо всех этих тоннах камня, которые вечно будут давить на него. В конце концов фараон приказал, чтобы усыпальницу переместили вверх, на высоту двух третей этой гигантской пирамиды. Весьма неортодоксально. Однако Рахиль понимала состояние фараона. Она надеялась, что, где бы он ни находился теперь, ему спится лучше.
Рахиль уже почти засыпала, когда в 02:15 комлог неожиданно зачирикал, затрещали детекторы, и ее буквально подбросило в воздух. Согласно показаниям датчиков, в Сфинксе внезапно появилась дюжина новых комнат, причем некоторые из них своими размерами превосходили все сооружение в целом. Рахиль включила дисплеи, и воздух запестрел моделями, которые изменялись у нее на глазах. Схема коридоров перекручивалась и поворачивалась, словно желая превратиться в причудливый лист Мебиуса. Внешние датчики утверждали, что под воздействием ветра верхняя часть Гробницы изгибается и колышется, словно полотнище полифлекса на ветру… или крылья.
Рахиль поняла, что произошло что-то вроде одновременного сбоя всей аппаратуры, и, педантично продиктовав комлогу сообщение о ЧП и свои впечатления, занялась перекалибровкой приборов. А затем случилось сразу несколько событий.
Рахиль услышала шарканье ног в коридоре над ее головой.
Одновременно выключились все дисплеи.
Где-то в лабиринте коридоров загудел сигнал тревоги, предупреждающей о временном приливе.
Все лампы погасли.
Последнее было совсем уж непонятно. Все приборы имели автономные источники питания и поэтому должны были работать даже после ядерного взрыва. Лампочки, которые освещали «подвал», получали энергию от свежей батареи с десятилетним ресурсом. Люм-шары в коридорах были биолюминесцентными и ни в каких батареях не нуждались.
Тем не менее свет погас. Рахиль вытащила из набедренного кармана комбинезона лазерный фонарь и нажала на кнопку. Никакого результата.
Впервые в жизни сердце Рахили Вайнтрауб оледенело от ужаса, словно его стиснула чья-то рука. У нее перехватило дыхание. Заткнув уши, она секунд десять сидела неподвижно, заставив себя переждать приступ страха. Успокоившись, она несколько раз глубоко вздохнула, ощупью нашла приборы и включила их. Никакой реакции. Рахиль подняла свой комлог и пробежала пальцами по клавиатуре. Опять ничего… Это было совершенно невозможно, принимая во внимание неуязвимость твердотельных схем и надежность батареи устройства. И тем не менее – ничего.
Рахиль слышала, как пульс колотится у нее в висках, но, усилием воли подавив подымающуюся волну страха, она принялась искать дорогу к единственному выходу отсюда. Мысль о том, что ей придется пробираться по лабиринту в абсолютной темноте, едва не заставила ее закричать, но ничего иного придумать она не могла.
Стоп. Ведь в лабиринте Сфинкса была старая осветительная проводка, а они развесили на ней люм-шары. Развесили. Выходит, там должна быть перлоновая линия, соединяющая их на протяжении всего пути к поверхности.
Отлично. Рахиль стала ощупью пробираться к выходу из подвала, пока ее пальцы не коснулись холодного камня. Неужели он и раньше был таким холодным?
Внезапно она услышала отчетливое поскрипывание, словно кто-то спускался по коридору, царапая по пути камень.
– Мелио? – крикнула она в темноту. – Таня? Курт?
Поскрипывание приближалось. Рахиль попятилась, опрокинув в темноте какой-то прибор и стул. Что-то коснулось ее волос, и, затаив дыхание, она подняла руку.
Потолок стал ниже. Пока она поднимала другую руку, эта квадратная каменная плита пяти метров в поперечнике опустилась еще ниже. Вход в коридор! Он ведь почти в двух метрах от пола… Выставив перед собой руки, как слепая, Рахиль кинулась к нему. Она споткнулась о складной стул, потом нащупала стол для приборов и, держась за него, добралась до стены в тот самый момент, когда опускающийся потолок подползал к нижнему краю отверстия. Она быстро выдернула пальцы из сужавшейся щели и села на пол.
Через несколько секунд заскрипел осциллоскоп, потом стол под ним затрещал и развалился. Рахиль в ужасе затрясла головой. И тут совсем рядом с ней раздался тихий – не громче вздоха – металлический скрежет. Она отшатнулась и растянулась на полу, заваленном разбитым оборудованием. Металлическое дыхание стало громче.
Что-то острое и неимоверно холодное схватило ее за руку.
И тут она наконец закричала.
В те дни на Гиперионе не было мультипередатчиков. Не было устройств для сверхсветовой связи и на спин-звездолете «Фарро-Сити». Поэтому Сол и Сара узнали о несчастном случае с дочерью только из мультиграммы консульства Гегемонии на Парвати, направленной непосредственно в колледж; в ней говорилось, что Рахиль была ранена, что жизнь ее вне опасности, хотя она до сих пор не пришла в сознание, и что ее отправили на санитарном «факельщике» с Парвати в Сеть, на Возрождение-Вектор. Путешествие должно было занять немногим более десяти суток корабельного времени при объективном пятимесячном запаздывании. Эти пять месяцев превратились для Сола и его жены в настоящую пытку, и когда санитарный звездолет причалил наконец к нуль-терминатору «Возрождение», они были готовы к самому худшему. Прошло восемь лет с тех пор, как они последний раз видели Рахиль.
Медицинский центр Да Винчи представлял собой плавающую башню, поддерживаемую на поверхности воды с помощью направленных пучков энергии. От вида на море Комо просто дух захватывало, но Солу и Саре было не до пейзажей, когда они обходили один уровень за другим в поисках Рахили. Доктор Сингх и Мелио Арундес встретили их в осевом холле отделения интенсивной терапии. Представились они на ходу.
– Как Рахиль? – спросила Сара.
– Спит, – ответила доктор Сингх, высокая женщина с надменными чертами лица и добрыми глазами. – Насколько мы можем судить, Рахиль не получила никаких физических… гм… повреждений. Но она оставалась без сознания семнадцать стандартных недель своего субъективного времени. Только десять дней назад на ее энцефалограмме появились ритмы обычного глубокого сна, а не комы.
– Не понимаю, – пробормотал Сол. – Что-то случилось на раскопках? Ее контузило?
– Что-то там произошло, – ответил Мелио Арундес, – но вот что? Мы можем только гадать. Рахиль находилась в одном из сооружений… одна… Ее комлог и другие приборы не зарегистрировали ничего необычного. Однако в это время произошло резкое усиление местной аномалии – так называемого антиэнтропийного поля…
– Временные приливы, – сказал Сол. – Мы знаем о них. Дальше.
Арундес кивнул и раскинул руки, словно обхватывая воздух.
– Произошел… всплеск поля… скорее цунами, чем прилив… Сфинкс… сооружение, в котором находилась Рахиль… полностью затопило. То есть физических повреждений не было никаких, но когда мы разыскали Рахиль, она была без сознания. – Он беспомощно повернулся к доктору Сингх.
– Ваша дочь была в коме, – сказала доктор. – Это состояние не позволило подвергнуть ее криогенной фуге…
– Значит, Рахиль совершила квантовый прыжок, не защищенная фугой? – Сол побледнел. Ему приходилось читать, какие психические травмы получают путешественники, испытавшие на себе воздействие эффекта Хоукинга.
– Нет, – поспешила успокоить его доктор Сингх. – Состояние, в котором она находилась, предохраняет ничуть не хуже фуги.
– Ей больно? – тихо спросила Сара.
– Мы не знаем, – ответила доктор Сингх. – Все симптомы свидетельствуют о возвращении к норме. Активность мозга приближается к обычному уровню. Проблема в том, что ее тело как бы поглотило… что она оказалась как бы зараженной антиэнтропийным полем.
Сол потер лоб:
– Что-то вроде наведенной радиации?
Доктор Сингх замялась:
– Не совсем… Этот случай абсолютно беспрецедентен. Сегодня после полудня сюда должны прибыть специалисты по геронтопатологии ТК-Центра, Лузуса и Метаксаса.
Сол посмотрел ей в глаза:
– Доктор, вы хотите сказать, что Рахиль заболела на Гиперионе какой-то геронтопатией? – Он на секунду замолчал, роясь в памяти. – Что-нибудь вроде синдрома Мафусаила или ранней болезни Альцгеймера?
– Нет, – ответила Сингх. – То, чем больна ваша дочь, названия не имеет. Здешние медики называют это болезнью Мерлина. Видите ли… процесс старения вашей дочери протекает с нормальной скоростью… но, как нам кажется, в обратном направлении.
Сара отшатнулась и посмотрела на нее, как на сумасшедшую.
– Я хочу увидеть мою дочь, – произнесла она негромко, но очень твердо. – Я хочу увидеть ее сейчас же.
Рахиль проснулась примерно через сорок часов после прихода Сола и Сары. Почти сразу же она села в кровати и заговорила с ними, не обращая ни малейшего внимания на суетившихся вокруг нее врачей и техников.
– Мама! Папа! Как вы здесь оказались? – Но прежде чем кто-либо успел ей ответить, она огляделась и удивленно заморгала. – Постойте-ка, а где это – здесь? Мы в Китсе?
Мать взяла ее за руку:
– Это клиника в Да Винчи, доченька. На Возрождении-Вектор.
Глаза Рахили расширились, что со стороны выглядело довольно комично.
– Возрождение? Так мы в Сети? – В полной растерянности она огляделась по сторонам.
– Рахиль, что тебе запомнилось последним? – спросила ее доктор Сингх.
Девушка недоуменно посмотрела на нее:
– Последнее? Я… я помню, как заснула рядом с Мелио после… – Она бросила взгляд на своих родителей и коснулась щек кончиками пальцев. – Мелио? И все другие? Они…
– Все члены экспедиции живы и здоровы, – успокоила ее Сингх. – Произошел небольшой несчастный случай. С тех пор прошло уже около семнадцати недель. Вы снова в Сети. В безопасности. И у ваших коллег все в порядке.
– Семнадцать недель… – Лицо Рахили под остатками загара побледнело.
Сол взял ее за руку:
– Как ты себя чувствуешь, детка?
Она пожала ему руку в ответ… так слабо, что у него заныло сердце.
– Я не знаю, папа, – с трудом проговорила она. – Я устала. Голова кружится. Все путается.
Сара села к ней на кровать и обняла ее:
– Все в порядке, девочка. Теперь все будет в полном порядке.
В комнату вошел Мелио, небритый, с волосами, взъерошенными после непродолжительного сна в приемном покое.
– Рахиль? – заговорил он.
Рахиль, спрятавшись в материнских объятиях, робко посмотрела на него.
– Привет, – ответила она тихонько. – Я вернулась.
Сол давно пришел к выводу, что медицина практически не изменилась со времен пиявок и припарок. Сейчас больных вращают в центрифугах, подвергают воздействию переменных магнитных полей, бомбардируют ультразвуком, копаются в клетках, кромсают ДНК, а затем с умным видом расписываются в своем невежестве. Изменились только гонорары – стали больше.
Он дремал в кресле, когда голос Рахили разбудил его.
– Папа?
Он сразу выпрямился и взял ее за руку:
– Я здесь, детка.
– Папа, где я? Что случилось?
– Ты в клинике на Возрождении, детка. На Гиперионе с тобой произошел несчастный случай. Сейчас все в порядке, за исключением небольшого провала в памяти.
Рахиль крепко сжала его руку.
– Клиника? В Сети? Как я сюда попала? Я здесь давно?
– Почти пять недель, – прошептал Сол. – Что тебе запомнилось последним, Рахиль?
Она откинулась на подушку и дотронулась рукой до лба, тут же почувствовав укрепленные там миниатюрные датчики.
– Мелио и я пришли с собрания. Мы обсуждали способы исследования Сфинкса. О… папа… я ведь еще не рассказала тебе про Мелио… мы…
– Да, да, – поторопился успокоить ее Сол. – Послушай вот это, дочка. – И, вручив Рахили ее комлог, он быстро вышел из палаты.
Рахиль включила комлог и растерянно заморгала, услышав собственный голос.
Привет, Рахиль, ты только что проснулась. У тебя все перепуталось в голове, и ты не знаешь, как попала сюда. С тобой что-то случилось, детка. Сиди и слушай.
Я записываю это в двенадцатый день десятого месяца 457 года Хиджры, или 2739 года по старому летосчислению. Да, конечно, я знаю, что прошло полстандартного года после того события, которое запомнилось тебе последним. Слушай же.
В Сфинксе что-то случилось. Тебя накрыл временной прилив. Он изменил тебя. Ты теперь стареешь вспять, как бы нелепо это ни звучало. Твой организм становится моложе каждую минуту, хотя пока это не столь важно. Когда ты спишь… когда мы спим… ты все забываешь. Из памяти исчезает еще один день до происшествия, а вместе с ним – все, что ты узнала. Не спрашивай меня почему. Врачи ничего не знают. Эксперты ничего не знают. Если тебе нужна аналогия, представь себе «червяка» – это компьютерный вирус, один из самых старых – как он съедает информацию в твоем комлоге в обратном порядке, начиная с самой последней записи.
Им неизвестно, почему ты теряешь память во время сна. Они пробовали удерживать тебя в бодрствующем состоянии, но примерно через тридцать часов ты на какое-то время погружаешься в кататонию, и вирус снова делает свое дело. Старайся, не старайся – один черт.
Знаешь, этот разговор о себе во втором лице – своего рода терапия. И в самом деле, я лежу здесь и жду, когда меня повезут на очередной сеанс имидж-терапии, и в то же время знаю, что засну, когда вернусь назад… и снова все забуду… и у меня сводит живот от страха.
Ну хорошо, набери на пульте «память оперативная», и ты получишь увлекательный рассказ обо всем, что произошло с тобой после несчастного случая. Да, мама и папа… Они были здесь, и они знают о Мелио. Но я-то знаю теперь меньше, чем раньше. Когда мы начали заниматься любовью? Через два месяца после прибытия на Гиперион? Значит, у нас осталось всего лишь несколько недель, слышишь, Рахиль, а после этого мы будем просто знакомы. Радуйся своим воспоминаниям, детка, пока можешь.
Это вчерашняя Рахиль. Конец.
Войдя в палату, Сол увидел, что его дочь, выпрямившись, сидит в кровати, крепко сжимая комлог. Ее лицо побледнело и исказилось от ужаса.
– Папа…
Он подошел, сел с ней рядом и дал ей выплакаться… в двадцатый раз подряд.
Спустя восемь стандартных недель после того, как Рахиль доставили на Возрождение, Сол и Сара попрощались с ней и Мелио в пассажирском нуль-комплексе Да Винчи и отправились домой на Мир Барнарда.
– По-моему, ей не следовало покидать клинику, – проворчала Сара, когда они на вечернем челноке летели в Кроуфорд. Под ними расстилались пестрые прямоугольники ожидающих жатвы полей.
– Мать… – Сол тронул ее за колено. – Ты же видишь, доктора готовы вечно держать ее там. Но они это делают для удовлетворения собственного любопытства. Они испробовали все что могли, стараясь помочь ей, и… ничего. А ей ведь надо как-то прожить свою жизнь.
– Но почему она едет с ним… с этим парнем? – недоумевала Сара. – Она почти не знает его.
Сол вздохнул и откинулся на подушки сиденья.
– Через две недели она совсем забудет его, – сказал он. – По крайней мере их больше ничто не будет связывать. Взгляни на это с ее точки зрения, мать. Каково ей бороться каждый день, чтобы заново сориентироваться в обезумевшем мире. Ей двадцать пять лет, и она влюблена. Пусть будет счастлива пока может.
Сара повернулась к окну, и супруги стали молча глядеть на закатное солнце, висевшее над горизонтом, словно красный воздушный шар.
