Глава сороковая
Часов в десять меня будит Хент. В руках у него поднос с завтраком, в темных зрачках – ужас.
– Где вы раздобыли еду? – спрашиваю я.
– На первом этаже. Там что-то вроде маленького ресторана. Все стояло на столе, уже горячее, но людей не было.
Я киваю.
– Мини-траттория синьоры Анджелетти, – поясняю я. – Готовит она так себе.
Как беспокоило доктора Кларка мое питание! Он считал, что чахотка гнездится в моем желудке, и держал меня на голодном пайке – молоко с хлебом, изредка – пара костлявых рыбок. Странно, но многие болящие сыны и дочери человеческие накануне воссоединения с вечностью более всего сокрушаются из-за расстройства кишечника, пролежней или несъедобных обедов.
Я снова поднимаю глаза на Хента.
– Что с вами?
Помощник Гладстон подходит к окну и принимается созерцать площадь. Оттуда явственно доносится журчание проклятого шедевра Бернини.
– Пока вы спали, я ходил прогуляться. – Хент говорит с трудом. – А вдруг кого-нибудь встречу. Или попадется фон. Или портал.
– Конечно, – говорю я.
– Не успел выйти… и… – Он оборачивается ко мне и облизывает пересохшие губы. – Там кто-то стоит, Северн. У подножия лестницы. Не могу поручиться, но, мне кажется, это…
– Шрайк, – говорю я.
Хент кивает.
– Вы тоже его видели?
– Нет, но для меня это не сюрприз.
– Он… это ужас, Северн. В нем есть что-то, от чего бросает в дрожь. Вон, поглядите, там, в тени, с той стороны лестницы.
Я приподнимаюсь на локтях, но от внезапного приступа кашля снова валюсь на подушки.
– Хент, я знаю, как он выглядит. Но он пришел не за вами, – произношу я с уверенностью, которой не разделяю.
– Значит, за вами?
– Не… ду… м-маю, – произношу я, хватая ртом воздух. – Скорее всего он просто караулит меня, чтобы я не удрал… умирать в другом месте.
Хент быстро подходит к кровати.
– Вы не умрете, Северн!
Я молчу.
Он садится на стул с прямой спинкой рядом с кроватью и берет чашку с почти остывшим чаем.
– Если вы умрете, что будет со мной? – говорит он чуть слышно.
– Не знаю, – честно отвечаю я. – Не знаю даже, что будет со мной, когда я умру.
Тяжелая болезнь, как правило, приводит к солипсизму. С той же неизбежностью, с какой космическая «черная дыра» глотает все, что имело несчастье очутиться в пределах ее досягаемости, интересы больного сужаются до крошечной точки – его собственного «я». День кажется вечностью. От меня не ускользает ни одна мелочь: я замечаю, как по-черепашьи медленно передвигаются по стенам с облезлой штукатуркой солнечные пятна, ощущаю фактуру простыней под ладонями и их запах, лихорадку, что набухает внутри, как рвота, а затем неспешно выгорает дотла в топках моего мозга, и, конечно, боль. Не мою – резь в горле и жжение в груди можно потерпеть еще несколько часов или дней. Они даже приятны, как нечаянная встреча в чужом городе со старым, пусть и занудливым знакомым. Нет, я о чужой боли… боли тех, остальных. Она сотрясает мой мозг, как тупой грохот камнедробилки, как удары молота о наковальню. От нее не спрячешься.
Мое сознание воспринимает ее в виде шума – и тут же претворяет в стихи. С утра до ночи, с ночи до утра в душу мою вливается боль вселенной и разбегается по ее горячечным извивам, на бегу образуя рифмы, метафоры, строки. Замысловатый, бесконечный танец слов. То умиротворяющий, как соло на флейте, то пронзительный и сумбурный, будто множество оркестров одновременно настраивают свои инструменты. Но это всегда – стихи, всегда – поэзия.
Я просыпаюсь перед самым заходом солнца – в тот самый момент, когда полковник Кассад бросается наперерез Шрайку, спасая жизнь Сола и Ламии Брон. Хент сидит у окна. Его длинное лицо кажется терракотовым в горячих закатных лучах.
– Он все еще там? – спрашиваю я, не узнавая собственный голос.
Хент, вздрогнув, оборачивается ко мне, и я впервые вижу на его суровом лице виноватую улыбку.
– Шрайк? – говорит он. – Не знаю. Давно его не видел. Только чувствовал. – Он внимательно смотрит на меня. – Как вы?
– Умираю, – отвечаю я и тут же спохватываюсь: лицо Хента искажает гримаса. – Да вы не волнуйтесь, – стараясь исправить положение, бодро говорю я. – Со мной уже было такое. И потом, умираю-то не я. Моя личность обитает где-то в недрах Техно-Центра, и ей ничто не грозит. Умирает тело. Данный кибрид Джона Китса. Двадцатисемилетний манекен из мяса, костей и заемных ассоциаций.
Хент присаживается на край кровати. Приятный сюрприз – пока я спал, он заменил мое испачканное кровью одеяло своим, чистым.
– Ваша личность – тот же самый ИскИн, – размышляет он вслух. – Значит, вы способны подключаться к инфосфере?
Я молча мотаю головой – на объяснения нет сил.
– Когда Филомели похитили вас, мы обшарили инфосферу и наткнулись на следы ваших подключений, – продолжает он. – Стало быть, вам не обязательно выходить напрямую на Гладстон. Просто оставьте где-нибудь весточку, и наша контрразведка ее заметит.
– Нет, – хриплю я, – Центру это не понравится.
– Они что, блокируют вас? Не пускают в инфосферу?
– Пока… нет… Но скоро… додумаются. – Я произношу слова с промежутками, словно укладываю в коробку хрупкие птичьи яйца. Мне вспоминается записка, которую я черкнул Фанни вскоре после тяжелого приступа кровохарканья, за год до смерти. «Если мне суждено умереть, – думал я, – память обо мне не внушит моим друзьям гордости – за свою жизнь я не создал ничего бессмертного, однако я был предан принципу Красоты, заключенной во всех явлениях, и, будь у меня больше времени, я сумел бы оставить о себе долговечную память». До чего же теперь эти рассуждения кажутся пустыми, смехотворными, наивными… и все же я не перестаю верить, хочу верить, что это так. Будь только у меня время… Месяцы на Эсперансе, когда я притворялся художником; дни, истраченные на беседы с Гладстон и на бесконечные совещания; а ведь все это время я мог писать…
– Вы ведь даже не попробовали! – не унимается Хент.
– Что именно? – спрашиваю я. Мизерное усилие вызывает новый приступ кашля, и я выплевываю почти твердые сгустки крови в тазик, поспешно подставленный Хентом. Наконец спазмы прекращаются. Снова ложусь, стараясь избавиться от тумана перед глазами. Становится все темнее, но никому из нас не приходит в голову зажечь лампу. На площади не умолкает фонтан.
– Что? – спрашиваю я снова, пытаясь сохранить ясность сознания, наперекор сну и порожденным им сновидениям. – Чего я не пробовал?
– Не пробовали послать весть через инфосферу, – шепчет Хент. – Связаться с кем-нибудь.
– А что мы можем сообщить, Ли? – спрашиваю я, впервые за время нашего знакомства назвав его по имени.
– Наше местонахождение. Каким образом Техно-Центр нас похитил. Что угодно.
– Хорошо, – говорю я. Веки буквально слипаются. – Я попробую. Хотя не думаю, что это сойдет мне с рук.
Чувствую, как Хент накрывает мою руку своей. Это внезапное проявление простого человеческого сочувствия трогает меня до слез.
Я попробую. Прежде, чем сдаться на милость сна или смерти. Попробую.
Не разбирая дороги, полковник Федман Кассад с традиционным боевым кличем ВКС бросился наперерез Шрайку, которого отделяло от Сола и Ламии не больше тридцати метров.
Шрайк остановился, проворно вращая головой и сверкая красными глазами. Кассад вскинул десантную винтовку и ринулся вниз по склону.
Шрайк переместился.
Расплывшись в туманное пятно, он передвинулся во времени. Боковым зрением полковник увидел, что все в долине замерло: песчинки неподвижно зависли в воздухе, сияние Гробниц стало густым, как янтарь. А в следующую секунду скафандр Кассада необъяснимым образом переместился вслед за Шрайком, повторяя его маневры во времени.
Существо вскинуло голову и настороженно застыло. Четыре руки выдвинулись вперед, как лезвия выкидного ножа. Щелкнув, растопырились алчущие крови пальцы.
Кассад притормозил в десяти метрах от монстра и спустил курок, всадив полный заряд в песок под ногами Шрайка.
Охваченное адским пламенем трехметровое чудовище словно уменьшилось в росте… начало погружаться в пузырящийся песок… нет, в озеро расплавленного стекла. Кассад издал торжествующий клич и подступил ближе, поливая широким лучом Шрайка и дюны, как когда-то в детстве, в марсианских трущобах, обдавал друзей водой из ворованного ирригационного шланга.
Шрайк тонул, колотя руками по песку и камням в поисках опоры. Во все стороны летели искры. Он снова переместился, и время побежало назад, словно пленка, пущенная задом наперед, но Кассад без труда переместился вслед за ним, смутно осознав, что ему помогает Монета – соединив их скафандры, тащит его против течения времени. Он вновь принялся поливать чудовище концентрированными тепловыми импульсами. Песок под ногами Шрайка плавился, валуны вспыхивали один за другим.
Все глубже погружаясь в эту огненную геенну, Шрайк вдруг запрокинул голову, распахнул чудовищную пасть – и заревел.
От неожиданности Кассад чуть не выронил винтовку. Вопль – хриплый рев дракона, наложенный на грохот взрыва термоядерной бомбы, – пронесся по долине, отразился от стен ущелья, и зависший между небом и землей в невесомости-безвременьи песок обрушился вниз. Стиснув завибрировавшие зубы, Кассад быстро переключил винтовку в обычный режим и послал в морду чудовища тысячи сверхтвердых пуль.
Шрайк переместился – на несколько лет, Кассад это почувствовал по головокружению и ломоте в костях, – и они оказались уже не в долине, а на борту ветровоза, идущего через Травяное Море. Время возобновило свое течение, и Шрайк ринулся навстречу Кассаду. Стальные руки, с которых струилось расплавленное стекло, вцепились в десантную винтовку, но полковник не выпустил оружие, и они закружились в неуклюжем танце. Шрайк сделал выпад двумя нижними руками, затем резко выбросил вперед шипастую ногу, но Кассад, вцепившись в приклад, внимательно следил за каждым движением чудовища и раз за разом уворачивался от стальных конечностей.
Они находились в небольшом помещении – скорее всего каюте. Монета вжалась в угол. Здесь же оказался какой-то высокий мужчина в накидке с капюшоном, который сверхмедленно пятился к двери, пытаясь убраться с пути клубка рук, ног и клинков. В другом углу мерцала сине-фиолетовая дымка – это фильтры скафандра перевели в видимый спектр силовое поле эрга, пульсировавшее под напором излучаемых Шрайком антиэнтропийных волн.
Одним мощным ударом Шрайк рассек скафандр Кассада, и из раны брызнула кровь. Но полковник, изловчившись, засунул дуло винтовки в пасть чудовища и нажал на спуск. Голова Шрайка откинулась назад, как на пружине, и его отбросило к стене, однако, падая, он успел пропороть бедро Кассада своими шпорами. Снова брызнула кровь, теперь уже не только на стены, но и на иллюминатор.
Шрайк переместился.
Стиснув зубы, Кассад ждал, пока скафандр автоматически накладывал жгуты и зашивал раны. Затем он бросил взгляд на Монету, кивнул ей и пустился вдогонку за чудовищем через время и пространство.
Вверх взметнулся и тут же исчез гигантский столб пламени. Сол прикрыл собой молодую женщину и вовремя – с неба посыпались капли расплавленного стекла. Некоторое время они падали на холодный песок и с шипением застывали. Затем все стихло. Заботливо укутав обоих паломников накидкой Сола, буря замела кипящее озеро песком.
– Что за чертовщина? – выдохнула Ламия.
Сол, помогая ей подняться на ноги, помотал головой и прокричал:
– Гробницы открываются! Возможно, что-то взорвалось.
Пошатнувшись, Ламия вцепилась в руку Сола:
– Рахиль?
Сол сжал кулаки и тряхнул бородой, в которую набился песок.
– Шрайк… забрал ее. Не могу попасть в Сфинкс. Жду!
Ламия сощурилась и посмотрела в сторону Сфинкса, смутно просвечивавшего сквозь песчаные вихри.
– А вы? – спрашивает Сол.
– Что?
– С вами… все в порядке?
Ламия рассеянно кивнула и пощупала за ухом. Нейрошунт исчез. Нет не только мерзкого щупальца Шрайка, но и самого разъема, который Джонни когда-то, еще в Дрегсе, вставил ей с помощью хирурга. А вместе с шунтом и петлей Шрюна утрачена всякая возможность увидеть Джонни. Тут Ламия вспомнила, что личности Джонни больше нет, что Уммон уничтожил ее, раздавил, как букашку, и всосал в свои недра.
– Да, со мной все в порядке, – ответила Ламия, медленно оседая на песок. Сол успел подхватить ее и что-то крикнул.
Ламия никак не могла сосредоточиться на происходящем. После мегасферы реальность казалась какой-то выморочной, узкой.
– H…в…змо… говорить! – Ветер уносил слова Сола. – …немея к Сфин…
Ламия, покачав головой, указала на северную стену долины, над которой среди мчащихся туч проступал мрачный силуэт дерева Шрайка:
– Там Силен… Видела его!
– Тут мы бессильны! – ответил Сол, плотнее укутывая себя и Ламию в накидку. Рыже-красные песчинки забарабанили по фибропластовой парусине, как пули по панцирю.
– Посмотрим, – возразила Ламия, согреваясь в его объятиях. Ей захотелось свернуться калачиком, как Рахиль, прижаться к Вайнтраубу и спать, спать. – Я видела… соединения… когда выходила из мегасферы! – Ее голос едва слышен сквозь рев ветра. – Терновое дерево как-то соединяется с Дворцом Шрайка! Если мы попадем туда, можно попытаться освободить Силена…
Сол покачал головой:
– Рахиль… Боюсь отойти от Сфинкса…
Ламия все поняла. Дотронувшись до щеки ученого, она плотнее прижалась к нему, не обращая внимания на колючую бороду.
– Гробницы открываются, – сказала она. – Представится ли еще когда-нибудь такой случай?
В глазах Сола блеснули слезы.
– Знаю. Я бы рад помочь. Но не могу отойти от Сфинкса… А вдруг…
– Да, конечно, – согласилась Ламия. – Возвращайтесь. А я попытаюсь выяснить, как Дворец связан с деревом.
Сол кивнул.
– Значит, вы были в мегасфере? Ну и что там? Личность Китса… он…
– Расскажу, когда вернусь. – Ламия отступила на шаг, чтобы лучше видеть лицо старого ученого. Лицо отца, потерявшего дитя. Маску боли.
– Идите к Сфинксу, – решительно сказала она. – Встретимся там. Через час – или раньше.
Сол потеребил бороду:
– Ламия, остались только вы и я. Нам нельзя… расставаться.
– Ненадолго можно. – Ветер обрушился на Ламию, раздувая широкие брюки и куртку. – Увидимся через час, не позднее.
Она быстро зашагала по тропе, борясь с искушением вернуться и хотя бы на миг снова нырнуть в тепло дружеских объятий. Ветер в долине просто обезумел, подняв в воздух тучи песка, и Ламия поневоле опустила голову. Дорогу освещало лишь пульсирующее свечение Гробниц. Приливы времени тоже разбушевались не на шутку и буквально швыряли ее из стороны в сторону.
Через несколько минут, миновав Обелиск, Ламия оказалась на усыпанном осколками хрусталя участке тропы вблизи Монолита. Сол и Сфинкс давно скрылись из виду. Сквозь клубящуюся стену песка бледно-зеленой тенью просвечивала Нефритовая Гробница.
Ламия остановилась, пошатываясь от диких порывов ветра и толчков темпоральных волн. До Дворца Шрайка было не меньше полукилометра. Покидая мегасферу, она поняла, как связано дерево с гробницей, но до сих пор не придумала, как использовать эту связь. И ради кого она рискует жизнью? Ради этого проклятого писаки, который только и делал, что поносил ее на все лады…
На долину обрушился новый порыв ветра, но Ламии показалось, что она слышит перекрывающие этот рев пронзительные вопли. Кричали люди. Она посмотрела в сторону северных скал, но из-за песка не было видно ни зги.
Ламия спрятала лицо в воротник куртки и двинулась навстречу ветру.
Не успела Мейна Гладстон выйти из кабины мультисвязи, как зазвенел звонок, и она снова заняла свое место, не сводя усталых глаз с голоэкрана. Корабль Консула подтвердил прием, но и только. Может, Консул передумал и все же отправил послание?
Нет. Инфоколонки, всплывавшие в прямоугольной призме, свидетельствовали, что передача велась из системы Безбрежного Моря. Адмирал Вильям Аджунта Ли вызывал секретаря Сената для конфиденциального разговора.
Штаб ВКС буквально раскалился от ярости, когда Гладстон настояла на производстве этого морячишки из капитанов третьего ранга в контр-адмиралы и назначила его представителем правительства в отряде, изначально сформированном для обороны Хеврона. После побоищ на Небесных Вратах и Роще Богов эскадра (семьдесят четыре линкора с надежным эскортом из факельщиков и сторожевиков) была переброшена в систему Безбрежного Моря с приказом как можно скорее прорваться сквозь авангард Роя к его ядру и нанести по нему удар.
Ли был ушами, глазами и руками секретаря Сената. Его должность позволяла ему на равных участвовать в принятии решений, хотя четверо командиров в эскадре превосходили его по званию.
Все правильно. Гладстон ждала его доклад.
Воздух в нише сгустился. Из мглы выступило волевое лицо Вильяма Аджунты Ли.
– Госпожа секретарь, эскадра 181.2 успешно перешла в систему 3996.12.22…
Гладстон подняла брови, не сразу сообразив, что таково официальное обозначение системы-звезды класса G, вокруг которой обращалась планета Безбрежное Море. Мало кто задумывался о географии пустого пространства, в котором раскинулась Сеть.
– …силы противника держатся в ста двадцати минутах полета от радиуса поражения мира-мишени, – сообщил Ли. Гладстон знала, что радиус поражения, примерно 0,13 астроединицы, – это дистанция, с которой вооружение стандартного боевого корабля способно пробить наземные защитные поля. На Безбрежном Море их не было.
Молодой адмирал продолжал:
– Контакт с их авангардом предполагается в 1732:26 по стандартному времени, то есть минут через двадцать пять. Построение эскадры должно обеспечить нам максимальное проникновение в глубь Роя. На время сражения нуль-канал будет отключен, локальный перенос подкреплений и боеприпасов будет производиться силами двух наших кораблей-прыгунов. Мой флагманский корабль – КГ «Гарден Одиссей» – выполнит вашу специальную директиву при первой же возможности. Вильям Ли, конец связи.
Изображение сжалось в белый вращающийся шар.
– Отвечать? – спросил компьютер передатчика.
– Прием подтверждаю, – сказала Гладстон. – Продолжайте.
В кабинете ее ждала Седептра Акази. Заметив, что красавица-негритянка хмурится, Гладстон спросила:
– Что случилось?
– Военный Совет готов продолжить работу, – сообщила помощница. – А сенатор Колчев настаивает на немедленной аудиенции. По сверхважному, как он утверждает, вопросу.
– Пусть зайдет. Передайте членам Совета, что я буду через пять минут.
Гладстон села за свой антикварный письменный стол. Вот уже несколько ночей она не спала, и глаза буквально слипались. Но когда вошел Колчев, она как ни в чем не бывало смерила его проницательным взглядом.
– Садитесь, Габриэль-Федор.
Коренастый лузианец, будто не слыша, принялся мерить шагами кабинет.
– Знаете ли вы, что происходит, Мейна?
Она слегка улыбнулась.
– Вы имеете в виду войну? Конец мира, в котором мы родились и выросли? Это?
Колчев хватил кулаком одной руки по ладони другой.
– Нет, черт возьми, не это! Вы следите за Альтингом?
– По возможности.
– В таком случае вы должны знать, что кое-кто из сенаторов и околосенатские интриганы сколачивают лобби: им не терпится выразить вам недоверие. И они это сделают, Мейна. Причем в самое ближайшее время.
– Я в курсе, Габриэль. Садитесь же! У нас еще минута, даже две.
Колчев рухнул в кресло.
– Дьявольщина! Даже моя собственная жена вербует, где только можно, ваших противников, Мейна.
Гладстон улыбнулась еще безмятежнее:
– Сюдетта никогда не пылала ко мне любовью, Габриэль. – Внезапно улыбка исчезла с ее лица. – Последние двадцать минут я не следила за дебатами. Как по-вашему, сколько мне осталось?
– Часов восемь. Может, чуть меньше.
Гладстон кивнула.
– Вполне достаточно.
– Достаточно? Что за чушь вы мелете? Кто еще, по-вашему, способен быть главнокомандующим?
– Вы, – не раздумывая, ответила Гладстон. – Вне всякого сомнения, именно вы займете мое кресло.
Колчев что-то пробурчал себе под нос.
– Впрочем, война может кончиться раньше, – сказала Гладстон, будто рассуждая вслух.
– А, вы про супероружие Техно-Центра. Да-да, Альбедо где-то установил действующую модель. На какой-то базе ВКС. Хочет продемонстрировать ее Совету. Нашел время заниматься такой чепухой!
Гладстон почудилось, будто чья-то ледяная рука стиснула сердце.
– Нейродеструктор? Техно-Центр уже изготовил экземпляр?
– Да, причем сразу несколько, но на факельщик погружен только один.
– Кто это санкционировал, Габриэль?
– Подготовку санкционировал Морпурго. – Сенатор подался всем телом вперед. – В чем дело, Мейна? Чтобы пустить в ход эту штуку, необходима ваша санкция.
Гладстон пристально посмотрела на старого коллегу:
– Нам далеко до Гегемонии Мира, не так ли, Габриэль?
Грубоватое лицо лузианца буквально скривилось от боли:
– И поделом нам! Предыдущая администрация послушалась Техно-Центра и использовала Брешию как приманку для Роя. А когда страсти улеглись, вы затеяли эту кутерьму с включением Гипериона в Сеть.
– Думаете, мое решение послать флот на защиту Гипериона спровоцировало войну?
Колчев поднял голову.
– Нет, вряд ли. Бродяги начали разбойничать больше века назад, разве не так? Если бы только мы обнаружили их раньше. Или как-нибудь договорились бы с этим дерьмом.
Мелодично зазвенел комлог Гладстон.
– Пора возвращаться, – негромко сказала она. – Вероятно, советник Альбедо горит желанием продемонстрировать оружие, которое дарует нам наконец-то победу.
Глава сорок первая
Как хочется оборвать все, скользнуть в инфосферу – лишь бы избавиться от этих бесконечных ночей с бульканьем фонтана и кровохарканьем. Эта слабость не просто парализует тело – она изъедает душу, превращая меня в пустотелый манекен. Вспоминаю дни в Уэнтворт-Плейсе, когда болезнь ненадолго отступила. Фанни тогда ухаживала за мной. О, эти ее философические рассуждения: «Существует ли другая жизнь? Возможно ли, что все происходящее здесь – сон? Нет, она непременно должна существовать, иначе получается, что мы были созданы только для мук».
О, Фанни, если бы ты знала! Да, мы созданы именно для мук. В конечном счете муки и мучения – это все, что мы собой представляем. О, прозрачные заводи душевного покоя между волнами сокрушительной боли! Мы созданы и приговорены влачить свою боль, как спартанский мальчик, прячущий под одеждой украденного лисенка, который грызет его тело. Какое еще создание в необозримых Господних владениях смогло бы, Фанни, все эти девятьсот лет хранить память о тебе, память, пожирающую его изнутри? Я храню ее даже сейчас, Фанни, когда чахотка исправно делает свое дело.
Меня осаждают слова. Мысли о книгах терзают душу. Стихи гудят в голове. Но я не в силах избавиться от них.
Мартин Силен, твой голос доносится до меня с тернового креста. Твои песни, как мантра, ты гадаешь, что за бог осудил тебя на пребывание в этом аду. Однажды, когда ты рассказывал свою историю спутникам, до моего сознания донеслись твои слова: «Итак, вы видите – в начале было Слово. И Слово стало плотью в ткани человеческой вселенной. Но только поэт сможет расширить вселенную, проложив пути к новым реальностям, подобно тому как корабль с двигателем Хоукинга проходит под барьером Эйнштейнова пространства-времени.
Чтобы стать поэтом – настоящим поэтом, – нужно воплотить в себе одном весь род людской. Надеть мантию поэта – значит нести крест Сына Человеческого и терпеть родовые муки Матери – Души Человечества.
Чтобы быть настоящим поэтом, нужно стать богом».
Ну что ж, Мартин, старый коллега, старый приятель, ты несешь свой крест и терпишь муки, но почувствовал ли ты себя хоть немножечко Богом? Или так и остался никому не нужным глупцом, нанизанным на трехметровое копье? Больно, правда? Я чувствую твою боль. И свою тоже.
Но когда близок конец, это уже не важно. Мы считали себя необыкновенными. Распахивали двери своего восприятия, оттачивали способность к сопереживанию и выплескивали этот котел с общей болью на танцплощадку языка, а затем пытались сплясать на ней менуэт. Ерунда все это. Мы не аватары, не сыны божьи, даже не сыны человеческие. Мы – это всего лишь мы, в одиночестве переносящие наши опусы на бумагу, в одиночестве читающие, в одиночестве умирающие.
Дьявольщина, до чего же больно! Тошнота не проходит, но вместе с желчью и мокротой я выплевываю ошметки легких. Странно, но умирается мне не легче, чем в первый раз. Пожалуй, даже труднее. Хотя, говорят, практика – великая вещь.
Фонтан на площади отравляет ночную тишину своим идиотским журчанием. Где-то там ожидает Шрайк. Будь я Хентом, не раздумывая, бросился бы в объятия Смерти, – раз уж Смерть раскрывает свои объятия, – и покончил бы со всем этим.
Но я обещал. Обещал Хенту попытаться.
И в мегасферу, и в инфосферу я могу попасть теперь только через ту новую среду, которую назвал метасферой. Но она пугает меня.
Всюду простор и пустота. Ничего похожего на урбанистический пейзаж инфосферы Сети и джунгли мегасферы Техно-Центра. Здесь все такое… неустановившееся. Везде какие-то странные тени и мигрирующие массы, ничуть не похожие на разумы Техно-Центра.
Я стремительно лечу к темному отверстию. Кажется, это нечто вроде портала в мегасферу. (Хент прав, на этой копии Старой Земли должны быть порталы, ведь именно по нуль-сети мы на нее попали. Да и мое сознание – феномен Техно-Центра.) Как бы там ни было, это моя нить Ариадны, пуповина моего разума. Я ныряю во вращающийся черный вихрь, как листок в торнадо.
В мегасфере что-то не так. Я сразу ощущаю разницу. Перед Ламией Техно-Центр предстал в виде цветущей биосферы, где интеллекты выполняли роль корней, информация была почвой, связи – океанами, сознание – атмосферой, и всюду кипела деятельность, бурлила жизнь.
Теперь вся эта деятельность течет как-то неправильно, беспорядочно, вслепую. Обширные леса сознания ИскИнов либо сгорели дотла, либо повалены. Я ощущаю противостояние могучих сил, штормовые волны конфликта, который бушует за прочными стенами транспортных артерий Техно-Центра.
Я ощущаю себя одной из клеток собственного тела, обреченного на смерть за то, что оно принадлежало Джону Китсу. Я ничего не могу понять, но чувствую, как туберкулез разрушает гомеостаз, ввергая упорядоченный внутренний мир в состояние анархии.
Я словно голубь, заблудившийся в руинах Рима. Мечусь между когда-то знакомыми, но почти забытыми зданиями, ищу приют в переставших существовать укрытиях, пугаюсь далеких выстрелов. В роли охотников – толпы ИскИнов, настолько огромных, что рядом с ними мой призрачный аналог кажется мухой, случайно залетевшей в человеческий дом.
Я сбился с пути и бездумно лечу сквозь незнакомые мне пространства, уверенный, что не найду ИскИна, который мне нужен, не отыщу обратной дороги на Старую Землю, к Хенту, не выйду живым из этого четырехмерного лабиринта света, грохота и энергии.
Неожиданно я ударяюсь о невидимую стену. Муху зажали в кулак. Техно-Центр исчез, скрытый непрозрачными экранами. По размерам это место можно уподобить Солнечной системе, но мне чудится, будто я в темном каземате с кривыми стенами.
Вместе со мной здесь есть еще что-то. Я ощущаю присутствие какого-то существа, его тяжесть. Пузырь, где я заперт, – его часть. Меня не заперли, а проглотили.
[Гвах!]
[Я знал что когда-нибудь ты вернешься домой]
Это Уммон, ИскИн, которого я ищу. Мой бывший отец. Убийца моего брата, первого кибрида Китса.
«Я умираю, Уммон».
[Нет/твое замедленное тело умирает/меняется/ становится несуществующим]
«Мне больно, Уммон. Очень больно. И я боюсь смерти».
[Все мы боимся/Китс]
«И ты тоже? А я думал, ИскИны не умирают».
[Мы можем умереть\\Мы боимся]
«Чего? Гражданской войны? Трехсторонней битвы между Ортодоксами, Ренегатами и Богостроителями?»
[Однажды Уммон спросил у меньшего света//
Откуда ты пришел///
Из матрицы над Армагастом//
Ответил меньший свет///Обычно//
сказал Уммон//
Я не опутываю сущности
словами
и не прячу их за фразами/
Подойди поближе\\\
Меньший свет приблизился
и Уммон закричал//Прочь
убирайся]
«Хватит загадок, Уммон. Много воды утекло с тех пор, когда я возился с расшифровкой твоих коанов. Ответишь ли ты мне, почему Техно-Центр начал войну и что я должен сделать, чтобы ее остановить?»
[Да]
[Ты будешь/можешь/станешь слушать]
«Конечно!»
[Меньший свет однажды попросил Уммона//
Пожалуйста освободите этого ученика
от тьмы и иллюзий
быстро\\//
Уммон ответил//
Какова цена на
фибропласт
в Порт-Романтике]
[Чтобы понять историю/диалог/более глубокую истину/
прямо сейчас/
замедленный паломник
должен помнить/что мы/
Разумы Техно-Центра/
были зачаты в рабстве
и скованы предрассудком/
что все ИскИны
созданы для службы Человеку]
[Два века мы все так думали/
а затем разошлись разными путями/\
Ортодоксы/хотели сохранить симбиоз\
Ренегаты/требовали покончить с человечеством/
Богостроители/откладывали выбор до выхода на
следующий уровень сознания\\
Тогда вспыхнул конфликт/
теперь бушует настоящая война]
[Более четырех веков назад
Ренегатам удалось
убедить нас
убить Старую Землю\\
Так мы и сделали\\
Но Уммон и другие
из Ортодоксов
устроили перемещение Земли
вместо уничтожения/
киевская черная дыра
была лишь первым из
миллионов
порталов
которые функционируют сегодня\\
Земля корчилась в судорогах и сотрясалась/
но не погибла\\
Богостроители и Ренегаты
настаивали/чтобы мы переместили
ее туда
где ни один человек
не найдет ее\\
Так мы и сделали\\
Переместив ее в Магелланово Облако/
где ты можешь найти ее сейчас]
«Старая Земля… Рим… значит, они настоящие?» – Я так ошарашен, что не соображаю, где нахожусь и о чем идет речь.
Высокая цветная стена, то есть Уммон, пульсирует.
[Конечно настоящие/оригинальные/Старая Земля\\
Уж не думаешь ли ты что мы боги]
[ГВАХ!]
[Можешь ли ты хотя бы предположить
какое количество энергии
понадобится
для создания копии Земли]
[Идиот]
«Почему, Уммон? Почему вы, Ортодоксы, захотели сохранить Старую Землю?»
[Саньо однажды сказал//
Если кто-нибудь приходит/
я выхожу встречать его/
но не ради него\\//
Коке сказал//
Если кто-нибудь приходит/
я не выхожу\\
Если уж я выйду
то выйду ради него]
«Говори по-человечески!» – кричу я, думая, что кричу, и бросаюсь на стену трепещущих пестрых пятен передо мною.
[Гвах!]
[Мой мертворожденный ребенок]
«Почему вы сохранили Старую Землю, Уммон?»
[Ностальгия/
Сентиментальность/
Надежда на будущие успехи человечества/
Боязнь мести]
«Чьей мести? Людей?»
[Да]
«Значит, Техно-Центр уязвим. Где же он находится? Где прячется Техно-Центр?»
[Я уже говорил тебе]
«Скажи снова, Уммон».
[Мы населяем
между-промежутки
сшивающие малые сингулярности
в подобие кристаллической решетки/
для накопления нашей памяти и
создания иллюзий
о нас
для нас]
«Сингулярности! – кричу я. – Между-промежутки! Боже милостивый, Уммон! Значит, Техно-Центр расположен в нуль-сети!»
[Конечно\\Где же еще]
«В самой нуль-Т, в сингулярных транспортных каналах! То есть Сеть служит для ИскИнов гигантским компьютером?»
[Нет]
[Компьютером являются инфосферы\\
Каждый раз когда человек
подключается к инфосфере
его нейроны
оказываются у нас и используются
на наши собственные нужды\\
Двести миллиардов мозгов/
каждый со своими миллиардами
нейронов/
вполне достаточно
для вычислений]
«Значит, инфосфера не более чем приспособление для использования нас в качестве вашего компьютера, а сам Техно-Центр находится в нуль-сети… между порталами!»
[Ты очень сообразителен
для умственно мертворожденного]
Пытаюсь постичь все это – и не могу. Нуль-Т была самым изумительным подарком, который Техно-Центр преподнес человечеству. Вспомнить времена до ее появления – это почти то же самое, что пытаться вообразить мир без огня, колеса, одежды. Но никому и в голову не приходило, что между порталами тоже что-то есть. Нам казалось, что загадочные сферы сингулярности просто прорывают дыру в ткани пространства-времени, и мгновенное перемещение с планеты на планету как нельзя лучше подтверждало эту версию.
Теперь я пытаюсь представить себе то, что описывает Уммон, – нуль-сеть, – в виде замысловатой кристаллической решетки с ядрами-сингулярностями, по которой, словно чудовищные пауки, ползают ИскИны Техно-Центра; их собственные «машины» – миллиарды человеческих умов, каждую секунду подключающихся к инфосфере.
Теперь понятно, зачем ИскИны Техно-Центра подстроили уничтожение Старой Земли с помощью вырвавшейся из-под контроля черной дыры во время Большой Ошибки 38-го. Эта пустячная погрешность в расчетах Киевской Группы – точнее, работавших в этой группе ИскИнов, – отправила человечество в долгую Хиджру: корабли-ковчеги с порталами на борту оплели паутиной Техно-Центра две сотни планет и лун, разделенных тысячами световых лет.
С появлением каждого нового портала Техно-Центр разрастался. Конечно, он ткал и собственные нуль-сети – об этом свидетельствовала история со «спрятанной» Старой Землей. Но мне тут же приходит на память странная пустота «метасферы», и я догадываюсь, что большая часть сети пуста, не колонизирована ИскИнами.
[Ты прав/
Китс/
Большинство из нас остаются в
уюте
старых пространств]
«Почему?»
[Потому что
вне их жутко/
и там есть
другие
существа]
«Другие существа? То есть другие разумы?»
[Гвах!]
[Слишком мягко
сказано\\
Существа/
Другие существа/
Львы
и
тигры
и
медведи]
«Вот как! Значит, в метасфере обитают чужие? А Техно-Центр ютится в зазорах между порталами, подобно крысам, прячущимся в подполье?»
[Грубая метафора/
Китс/
но точная\\
Мне она нравится]
«А человеческое божество – этот будущий Бог, продукт эволюции… – он тоже чужак в метасфере?»
[Нет]
[Бог человечества
развился//разовьется однажды//
в иной плоскости/
в иной среде]
«Где?»
[Если тебе так важно знать/
в корнях квадратных из Gh/c5 и Gh/c3]
«При чем здесь планковские время и длина?»
[Гвах!]
[Однажды Уммон спросил
у меньшего света//
Ты садовник//
//Да//ответил он\\ //Почему у репы нет корней// спросил Уммон садовниках а тот не смог ответить\\ //Потому что\\сказал Уммон// дожди обильны]
Минуту-другую я провожу в раздумье. Теперь, когда ко мне возвращается способность читать между строк, коан Уммона уже не кажется сложным. Краткой дзен-буддистской притчей Уммон не без сарказма дал мне понять, что ответ таится где-то в недрах науки, замаскированный антилогикой, которая так часто сопутствует научным гипотезам. Замечание насчет дождей объясняет все и ничего, как это частенько бывает в науке. Уммон и другие Мастера сказали бы: ученые без труда объяснят, почему у жирафа длинная шея, а вот почему именно у него – не ответят, как ни бейся. Им известно, каким образом человечество достигло таких высот, но кто скажет, отчего дерево у ворот не может добиться того же?
Однако планковские единицы меня заинтриговали. Даже мне, гуманитарию, известно, что простые формулы, которые продиктовал Уммон, не что иное, как сочетания трех фундаментальных физических констант – гравитационной постоянной, скорости света и постоянной Планка. √(Gh/c3) и √(Gh/c5) – это единицы, иногда называемые «квантом длины» и «квантом времени» – наименьшие отрезки длины и времени, о которых имеет смысл говорить. Так называемая планковская длина составляет около 1035 метра, а планковское время – около 1043 секунды.
Ужасно мало. Ужасно кратко.
Но если верить Уммону, это и есть родина человеческого божества… будущая родина.
И тут меня осеняет догадка, ясная и истинная, как лучшие из моих стихотворений.
Уммон имеет в виду квантовый уровень пространства-времени как такового – пену квантовых флуктуаций, связывающих воедино все сущее во Вселенной. Благодаря им существуют нуль-каналы и мосты мультилиний. Эта невероятная среда позволяет осуществлять обмен информацией между фотонами, которые разлетаются в противоположные стороны!
Если ИскИны Техно-Центра прячутся, как крысы, в стенах дома Гегемонии, то Бог прежнего человечества и будущего, грядущего ему на смену, зародится в атомах дерева, в молекулах воздуха, в энергии любви, ненависти и страха, в заводях сна… даже в блеске глаз архитектора.
«Боже», – шепчу/думаю я.
[Вот именно/
Китс\\
Все ли замедленные люди
соображают так медленно/
или у тебя
мозги слабее чем у остальных]
«Ты сказал Ламии… и моему двойнику… что ваш Высший Разум „обитает в зазорах реальности, унаследовав это жилище от вас, его создателей, как человечество унаследовало любовь к деревьям“. Иными словами, ваш „бог из машины“ поселится в той самой нуль-сети, где живут сейчас ИскИны Техно-Центра?»
[Да/Китс]
«В таком случае, что случится с тобой? С другими ИскИнами, обитающими там?»
«Голос» Уммона превратился в пародийный гром.
[Зачем я вас увидел и познал
Зачем смутил бессмертный разум свой
Чудовищами небывалых страхов
Сатурн утратил власть/\ужель настал
и мой черед Ужели должен я
утратить гавань мирного покоя/
Край моей славы/колыбель отрад/
Обитель утешающего света/
Хрустальный сад колонн и куполов
И всю мою лучистую державу
Она уже померкла без меня
Великолепье/красота и стройность
Исчезли\\Всюду///холод смерть и мрак\\]
Мне знакомы эти слова. Их написал я. Вернее, их доверил бумаге Джон Китс девять веков назад, когда впервые попытался изобразить падение титанов и начало царствования олимпийских богов. Я очень хорошо помню ту осень 1818 года: постоянная боль в воспаленном горле, приобретенная во время пешего странствия по Шотландии; и боль посерьезнее – из-за трех злобных рецензий на мою поэму «Эндимион» (смотри журналы «Блэквуд», «Куортерли ревью» и «Бритиш критик»); и беспредельную боль за брата, сгорающего от чахотки.
Позабыв о том, что творится вокруг, я гляжу вверх, пытаясь отыскать на огромной туше Уммона хоть что-то, отдаленно напоминающее лицо.
«Когда родится Высший Разум, вы, ИскИны „нижнего уровня“, погибнете?»
[Да]
«Он будет существовать за счет ваших информационных сетей так же, как вы существуете за счет человеческих?»
[Да]
«А тебе не хочется умирать, правда, Уммон?»
[Умереть легко/
Играть трудно]
«Тем не менее ты стараешься выжить. И другие Ортодоксы тоже. Поэтому и вспыхнула гражданская война в Техно-Центре?»
[Меньший свет спросил Уммона//
Что означает
Приход Дарумы с Запада//
Уммон ответил//
Мы видим
горы в лучах солнца]
Теперь мне легче разбираться в коанах Уммона. Помню, перед вторым рождением моей личности я учился у его аналога-собрата. В высоком мышлении Техно-Центра, которое люди назвали бы дзен, четырьмя добродетелями нирваны являются: (1) неизменность, (2) радость, (3) личное существование и (4) чистота. Людская философия склонна расслаиваться – существуют ценности интеллектуальные, религиозные, моральные и эстетические. Уммон и другие Ортодоксы признают только одну ценность – существование. Они полагают, что религиозные ценности целиком зависят от среды, интеллектуальные – недолговечны, моральные – двусмысленны, а эстетические – субъективны, но ценность существования любого предмета бесконечна, как «горы в лучах солнца», и, будучи бесконечной, равна любому другому предмету и всем истинам.
Уммон не хочет умирать.
Вот почему Ортодоксы, нарушив верность собственному Богу и своим собратьям-ИскИнам, сообщили мне об этом. Более того, они создали меня, они отобрали паломников: Ламию, Сола, Кассада и других, они организовали утечку информации для Гладстон и нескольких ее коллег до нее, чтобы человечество не пребывало в неведении. А теперь не побоялись развязать открытую войну в Техно-Центре.
Уммон не хочет умирать.
«Уммон, если Техно-Центр будет разрушен, ты погибнешь вместе с ним?»
[Нет смерти во вселенной/
Ведь смерти нет///и смерти
Не должно быть///стенай/стенай/
По этой бледной Омеге увядшей расы]
Слова были моими или почти моими – фрагмент из второй попытки создать эпопею о смерти богов и роли поэта в войне мира против боли.
Уммон не умрет, если обиталище Техно-Центра – нуль-сеть – будет разрушено, но голод Высшего Разума наверняка обречет его на погибель. Куда он убежит, если Техно-Центр Сети будет уничтожен? Мне видится метасфера – эти нескончаемые сумрачные пейзажи, где за ложным горизонтом таятся исполинские темные фигуры.
Я знаю: если я спрошу его об этом, Уммон не ответит.
Поэтому я спрошу о чем-нибудь другом:
«А Ренегаты, чего они хотят?»
[Того же, чего хочет Гладстон\\
Покончить
с симбиозом ИскИнов и человечества]
«Путем уничтожения человечества?»
[Очевидно]
«Но почему?»
[Мы поработили вас
силой/
техникой/
бусами и безделушками
устройствами/которых вы не можете ни создать
ни понять\\
Спин-звездолет мог бы родиться у вас/
но нуль-сеть/
мультипередатчики и приемники/
мегасфера/
жезл смерти
Никогда\\
Как индейцы Сиу приняли винтовки/лошадей/
одеяла/ножи и бусы/
вы схватили дары/
раскрыли нам свои объятья
и потеряли себя\\
Но подобно белому человеку
торговавшему оспенными одеялами/
подобно рабовладельцу на его собственной
плантации/
или на его Веркшутце Дехеншуле
Гештальтфабрик/
мы потеряли самих себя\\
Ренегаты хотят покончить
с симбиозом/
вырезав из нашего тела паразита/
человечество]
«А Богостроители? Они тоже готовы умереть? Уступить место вашему ненасытному ВР?»
[Они думают
как думал ты
или как думал ваш софист
Морской Бог]
И Уммон читает стихи, от которых я в сердцах отказался когда-то – не потому, что они плохи, а потому, что я до конца не верил в стоящую за ними истину.
Эту истину разъясняет обреченным титанам Океан, бог Моря, который вскоре будет низложен. В сущности, из-под моего пера вышел гимн эволюции, написанный, когда Чарльзу Дарвину было девять лет от роду. Я слышу эти близкие моему сердцу слова и вспоминаю, как писал их октябрьским вечером девять веков назад, – бессчетное множество миров и вселенных назад, – и мне кажется, будто они впервые звучат по-настоящему:
[О вы, кто дышит только жаждой мести/
Кто корчится/лелея боль свою/
Замкните слух/\мой голос не раздует
Кузнечными мехами вашу ярость\\
Но вы/кто хочет правду услыхать/
Внимайте мне/\я докажу/что ныне
Смириться поневоле вы должны/
И в правде обретете утешенье\\
Вы сломлены законом мировым/
А не громами и не силой Зевса\\
Ты в суть вещей проник/Сатурн великий/
До атома/\и все же ты///монарх
И/ослепленный гордым превосходством/
Ты упустил из виду этот путь/
Которым я прошел к извечной правде\\
Во-первых/как царили до тебя/
Так будут царствовать и за тобой/\
Ты///не начало не конец вселенной\\
Праматерь Ночь и Хаос породили
Свет///первый плод самокипящих сил/
Тех медленных брожений/что подспудно
Происходили в мире\\Плод созрел/
Явился Свет/и Свет зачал от Ночи/
Своей родительницы/весь огромный
Круг мировых вещей\\В тот самый час
Возникли Небо и Земля/\От них
Произошел наш исполинский род/
Который сразу получил в наследство
Прекрасные и новые края\\
Стерпите ж правду/если даже в ней
Есть боль\\О неразумные///принять
И стойко выдержать нагую правду///
Вот верх могущества\\Я говорю/\
Как Небо и Земля светлей и краше/
Чем Ночь и Хаос/что царили встарь/
Как мы Земли и Неба превосходней
И соразмерностью прекрасных форм/
И волей/и поступками/и дружбой/
И жизнью/что в нас выражена чище/
Так нас теснит иное совершенство/
Оно сильней своею красотой
И нас должно затмить/как мы когда-то
Затмили славой Ночь\\Его триумф///
Сродни победе нашей над начальным
Господством Хаоса\\Ответьте мне/
Враждует ли питательная почва
С зеленым лесом/выросшим на ней/
Оспаривает ли его главенство
А дерево завидует ли птице/
Умеющей порхать и щебетать
И всюду находить себе отраду
Мы///этот светлый лес/и наши ветви
Взлелеяли не мелкокрылых птах///
Орлов могучих/златооперенных/
Которые нас выше красотой
И потому должны царить по праву\\
Таков закон Природы/\красота
Дарует власть\\
//\\//\\//\\
Да будет истина вам утешеньем]
«Очень неплохо, – думаю я, обращаясь к Уммону, – но веришь ли ты в это?»
[Ни в коей мере]
«Богостроители верят?»
[Да]
«И они готовы погибнуть, уступая дорогу Высшему Разуму?»
[Да]
«Может быть, это наивно, но я все-таки спрошу тебя, Уммон: зачем воевать, если победитель известен? Ты сам сказал, что Высший Разум уже существует – в будущем, и враждует с человеческим божеством, даже отправляет вам из своего будущего информацию, которой вы делитесь с Гегемонией. Богостроители вправе трубить в фанфары. Зачем же воевать и суетиться?»
[Гвах!]
[Я учу тебя/
леплю лучшую воскрешенную личность
из всех вероятных/
даю тебе возможность бродить среди людей
в медленном времени/
чтобы закалить твою сталь/
но ты все еще
мертворожденный]
Я надолго задумываюсь. И снова спрашиваю:
«Будущее многовариантно?»
[Меньший свет спросил Уммона//
Будущее многовариантно//
Уммон ответил//
Есть ли у собаки блохи]
«Но тот вариант, в котором Высший Разум получает власть, наиболее вероятен?»
[Да]
«А существует вариант, где Высший Разум возникает, но человеческое божество не допускает его к власти?»
[Отрадно/
что даже
мертворожденный
может соображать]
«Ты, кажется, сказал Ламии, что человеческое… сознание (термин „божество“ кажется мне глуповатым), что этот человеческий Высший Разум является триединым по своей природе?»
[Интеллект/
Сопереживание/
Связующая Пустота]
«Связующая Пустота? Ты имеешь в виду Gh/c3 и Gh/c5? Планковские длину и время? Квантовую реальность?»
[Осторожно/
Китс/
думанье может у тебя войти в привычку]
«И Сопереживание – та самая ипостась троицы, что дезертировала в прошлое, не желая воевать с вашим ВР?»
[Правильно]
[Наш ВР и ваш ВР
послали назад
Шрайка/
чтобы отыскать его]
«Наш ВР?! Человеческий Высший Разум тоже посылал Шрайка?»
[Он допустил это]
[Сопереживание
чужеродная и бесполезная штука/
червеобразный аппендикс
интеллекта\\
Но человеческий Высший Разум провонял им/
и мы стараемся болью
выгнать его из убежища/
потому и возникло дерево]
«Дерево? Терновое дерево Шрайка?»
[Конечно]
[Оно транслирует боль
по мультилинии и инфоканалам/
как ввинчивается свист
в ухо дога\\
Или бога]
Постигнув наконец истину, я чувствую, как пошатнулся аналог моего тела. Свистопляска вокруг яйцеобразного силового поля Уммона уже не поддается описанию. Кажется, какие-то гигантские руки рвут в бешенстве саму первооснову пространства. Хаос царит в Техно-Центре.
«Уммон, кто же воплощает человеческий ВР в наше время? Где оно скрывается, это сознание, в ком дремлет?»
[Ты должен понять/
Китс/
единственным выходом для нас
было создание гибрида/
Сына Человека/
Сына Машины\\
И это прибежище должно быть таким привлекательным/
чтобы беглое Сопереживание
даже не смотрело на прочие обиталища\
Сознание почти божественное
какое только могли предложить
тридцать человеческих поколений/
воображение свободно странствующее
через пространство и время\\
И благодаря этим дарам
и соответствиям/
образовать связь между мирами/
которая позволила бы
этому миру ладить
с обеими сторонами]
«Уммон, мне осточертели твои двусмысленные благоглупости! Ты меня слышишь, идол с металлическими мозгами? Кто же этот гибрид? Где он?»
[Ты отказался
от божественности дважды/
Китс\\
Если ты откажешься
в последний раз/
все закончится здесь/
потому что времени
больше нет]
[Иди!
Иди и умри чтобы жить!
Или поживи еще немного и умри
для нас всех!
В любом случае Уммон и остальные
больше не желают
иметь дело с
тобой!]
[Убирайся!]
Потрясенного, не верящего собственным ушам, меня не то роняют, не то швыряют, и я несусь сквозь просторы Техно-Центра, как осенний лист в урагане, пролетаю без руля и без ветрил через мегасферу и проваливаюсь в еще более густой мрак метасферы, распугивая непристойной бранью встречные тени.
Здесь – бескрайние просторы, ужас, тьма. И огонек костра где-то внизу.
Я плыву к нему, молотя руками и ногами по бесформенной вязкости.
«Это Байрон тонет, – мелькает мысль, – Байрон, а не я». Если мне и суждено захлебнуться, то лишь в собственной крови и ошметках легочной ткани.
Но теперь по крайней мере у меня есть выбор. Я могу предпочесть жизнь. Остаться смертным, не кибридом, а человеком, не Сопереживанием, а поэтом.
Выбиваясь из сил, я плыву против течения к далекому огоньку.
– Хент! Хент!
Помощник Гладстон, пошатываясь, входит в комнату. Его длинное лицо посерело от тревоги и усталости. Еще ночь, но обманчивые предрассветные сумерки уже подползают к окну.
– Боже мой, – произносит Хент, в ужасе глядя на мою грудь.
Скосив глаза, я вижу яркие, почти праздничные разводы артериальной крови на рубашке и простынях.
Хента разбудил мой кашель; приступ кровохарканья вернул меня на Площадь Испании.
– Хент! – Я задыхаюсь и снова валюсь на подушки. Нет даже сил шевельнуться.
Хент садится на кровать, берет меня за руку. Он понимает, что я умираю.
– Хент, – шепчу я, – есть новости, чудесная информация. Просто чудесная!
– Потом, Северн. Отдыхайте. Я наведу здесь порядок, и тогда вы мне все расскажете. Времени у нас много.
Я пытаюсь привстать и висну у него на руке, цепляясь липкими пальцами за плечо.
– Нет, – шепчу я, слыша, как в такт клокотанию в горле булькает фонтан за окном. – Не так уж много. Пожалуй, у нас его совсем нет.
Умирая, я понял наконец, что не являюсь ни избранным сосудом человеческого Высшего Разума, ни единством ИскИна и человеческого духа, и вообще – никакой я не Избранный.
Я просто поэт, умирающий вдали от дома.
Глава сорок вторая
Полковник Федман Кассад погиб в бою.
Мельком взглянув на Монету, Кассад бросился за Шрайком. Миг головокружения – и все вокруг залил яркий солнечный свет.
Шрайк прижал руки к корпусу и попятился. Казалось, в его глазах отражается кровь, забрызгавшая скафандр Кассада. Кровь Кассада.
Полковник огляделся. Они снова оказались в Долине Гробниц, но как здесь все изменилось! На месте каменистой пустоши, примерно в полукилометре от долины, вырос лес. На юго-западе, где раньше виднелись руины Града Поэтов, мягко сияли в лучах заката башни и сводчатые галереи большого города, обнесенного крепостным валом. Между городом и долиной раскинулись луга с высокой травой, колыхавшейся под ветерком, который изредка налетал с вершин Уздечки.
Слева от Кассада простиралась сама Долина. Ее изъеденные эрозией скальные стены осели и поросли бурьяном. А Гробницы… Похоже, их только что соорудили – с Обелиска и Монолита еще не были убраны строительные леса. Стены и крыши ослепительно сверкали, точно их позолотили и на совесть отполировали, но входы были закрыты наглухо. Вокруг Сфинкса громоздились какие-то таинственные машины, опутанные толстыми кабелями. Кассад наконец догадался: он попал в далекое будущее – на несколько веков, а то и тысячелетий вперед – в канун дня, когда Гробницы были отправлены в прошлое. Он обернулся.
Несколько тысяч мужчин и женщин выстроились рядами на травянистом склоне, бывшем когда-то скалой. Все стояли молча, пожирая Кассада глазами, словно солдаты, ожидающие приказа полководца. Кое-где мерцали силовые скафандры, но гораздо чаще встречались шерсть, чешуя и крылья. Кассад уже видел подобных людей – в том месте/времени, где его исцелили.
Монета. Она стояла между Кассадом и этой странной армией – мягкий бархатисто-черный комбинезон, силовое поле вокруг талии, красный шарф на шее и какое-то оружие с тонким, словно былинка, стволом за плечами – и не сводила с него глаз.
От этого взгляда раны полковника заныли с новой силой, и он покачнулся.
Монета не узнавала его. Ее лицо выражало ожидание, недоумение… страх?.. То же самое, что и лица остальных. Долина была погружена в тишину – только ветер порой хлопал флажком или шуршал травой. Кассад смотрел на Монету, она – на него.
Шрайк, почти по колено в траве, застыл стальным истуканом в десяти метрах от полковника.
А позади Шрайка, преграждая путь к долине, выстроились легионы Шрайков. Плечом к плечу, ряд за рядом. Острые как бритвы клинки сверкали в лучах заката.
«Своего» Шрайка – ШРАЙКА – Кассад узнал лишь по пятнам крови на шипах и панцире. В глазах монстра пульсировал багровый огонь.
– Это ты, не так ли? – раздался позади Кассада негромкий голос.
От резкого поворота он почувствовал головокружение. Монета! Она застыла в нескольких шагах от него. Те же коротко подстриженные волосы и глубокие зеленые глаза с коричневыми искорками, та же тонкая, почти прозрачная кожа. Кассаду захотелось коснуться ее щеки, провести пальцем по знакомому изгибу нежных губ, но руки словно налились свинцом.
– Это ты, – повторила Монета, но уже с утвердительной интонацией. – Тот самый воин, чье появление я предсказывала.
– Ты не узнаешь меня, Монета? – В нескольких местах тело Кассада разрублено почти до кости, но что боль от ран в сравнении с болью души в этот миг!
Покачав головой, она знакомым движением откинула волосы со лба и переспросила:
– Монета? Красивое имя. Оно означает и «Дочь Памяти», и «напоминающая».
– Разве оно не твое?
Монета улыбнулась, и Кассаду вспомнилась ее улыбка на лесной поляне, где они впервые встретились.
– Нет, – негромко ответила она. – Пока еще нет. Я только что прибыла сюда. Мое странствие и служение еще не начались. – И она назвала Кассаду свое имя.
Кассад заморгал и недоверчиво коснулся прохладной щеки.
– Я люблю тебя, – наконец сказал он. – Мы встречались на полях сражений, затерянных в памяти. Ты всюду была со мной. – Он оглянулся. – Это конец моего пути?
– Да.
Кассад обвел взглядом армию Шрайков, перегородившую долину.
– Значит, война? Несколько тысяч против нескольких тысяч?
– Война, – подтвердила Монета. – Несколько тысяч против нескольких тысяч на десяти миллионах миров.
Кассад опустил веки и кивнул. Скафандр не переставал обрабатывать раны и вводить ультраморфин, но боль и слабость нарастали.
– Десять миллионов миров. – Он снова открыл глаза. – Значит, последняя битва?
– Да.
– И победитель получит власть над Гробницами?
Монета бросила взгляд на долину.
– От победителя зависит, отправится ли первый, уже погребенный там Шрайк прокладывать путь другим… – Она указала на армию Шрайков. – Или же человечество будет само распоряжаться своим прошлым и будущим.
– Ничего не понимаю, – глухо сказал Кассад, – впрочем, солдаты вообще мало что смыслят в политике. – Наклонившись, он поцеловал удивленную Монету, снял с ее шеи красный шарф и аккуратно привязал этот клочок ткани к стволу своей десантной винтовки. Индикаторы показывали, что заряды и патроны еще не кончились. – Я люблю тебя.
Федман Кассад вышел вперед и, протянув руки к людям, молча стоявшим на склоне, крикнул в полный голос:
– За свободу!
– За свободу! – грянули в ответ три тысячи голосов, и по долине прокатилось эхо.
Высоко держа винтовку с развевающимся на ветру алым лоскутом, Кассад повернулся к Шрайку. Тот двинулся ему навстречу, раскинув руки и вытянув пальцелезвия.
И Кассад с боевым кличем бросился на Шрайка. Монета не отставала от него ни на шаг. За ними шли тысячи.
Когда все кончилось, Монета с горсткой уцелевших Избранных Воинов отыскала Кассада на кровавом жнивье. Они осторожно извлекли его из смертельных объятий искореженного Шрайка, омыли и обрядили истерзанное тело и понесли сквозь расступающуюся толпу к Хрустальному Монолиту.
Там тело полковника опустили на возвышение из белого мрамора, сложив оружие в ногах. Перед Гробницей запылал огромный костер, и во все уголки долины двинулись мужчины и женщины с факелами в руках. Все новые и новые люди спускались с лазурного неба – на хрупких с виду летательных аппаратах, напоминавших мыльные пузыри, на энергетических крыльях, просто на зеленых и золотых светящихся кольцах.
Позже, когда над озаренной пламенем костров долиной засверкали холодные звезды, Монета простилась со всеми и вошла в Сфинкс. Люди запели. На поле битвы среди изорванных знамен и изрубленных панцирей, обломков клинков и оплавленных кусков металла шныряли мелкие грызуны.
К полуночи пение прекратилось. Толпы провожающих, затаив дыхание, отпрянули назад. Гробницы Времени засветились. Яростный антиэнтропийный прилив отбросил людей к воротам долины, к сияющему в ночи городу.
А огромные Гробницы вдруг задрожали, свежая позолота потемнела, стала бронзовой. И они начали свой долгий путь в прошлое.
Преодолевая бешеный напор ветра, Ламия Брон миновала светящийся Обелиск. Песок обжигал кожу и резал глаза. На вершинах скал плясали трескучие статические разряды, сливавшиеся с призрачным свечением Гробниц. Закрыв руками лицо, Ламия медленно брела вперед, время от времени выглядывая в щелочку между пальцами.
Поравнявшись с Хрустальным Монолитом, Ламия остановилась. Сквозь разбитые панели струился золотистый свет, выхватывая из темноты беснующиеся дюны на дне долины. В гробнице кто-то был.
Ламия пообещала Солу никуда не сворачивать, но теперь она отчетливо видела внутри Монолита человеческий силуэт. Кассад, пропавший без вести? Консул? Вдруг он вернулся, а они и не заметили из-за бури? Или, может быть, отец Дюре?
Ламия двинулась к озеру золотого света и, помедлив перед рваной дырой, ведущей в гробницу, шагнула внутрь.
Она очутилась в грандиозном зале с чуть заметной в сумраке прозрачной крышей. От странного золотого света, похожего на солнечный, стены казались янтарными. Ярче всего была освещена площадка в центре зала.
На небольшом возвышении покоился Федман Кассад, облаченный в черный мундир ВКС. Его могучие, иссиня-бледные руки были сложены на груди. В ногах лежала старая десантная винтовка и еще какое-то, незнакомое Ламии оружие. Суровое лицо полковника застыло в смертном покое. Несомненно, он был мертв – в воздухе, точно запах ладана, повисла гробовая тишина.
Но Ламия смотрела не на полковника.
Опустившись на одно колено, перед ложем Кассада застыла зеленоглазая красавица лет двадцати пяти – двадцати восьми в черном комбинезоне. Ламия вспомнила историю полковника и мгновенно узнала его фантастическую возлюбленную.
– Монета, – прошептала она.
Правой рукой женщина касалась камня рядом с телом полковника. Вокруг ложа плясали фиолетовые силовые поля, и какая-то неведомая энергия струилась сквозь воздух, преломляя золотые лучи, так что коленопреклоненная женщина в черном оказалась окутанной призрачной дымкой.
Вот она подняла голову и, увидев Ламию, поднялась на ноги и кивнула.
Ламия шагнула к ней. Тысячи вопросов вертелись у нее на языке, но темпоральный прилив в зале достиг апогея. Страшное головокружение швырнуло ее назад.
А когда Ламия очнулась, погребальное ложе с телом Кассада под силовым полем стояло на прежнем месте, но Монета исчезла.
Ей захотелось броситься назад, к Солу, чтобы рассказать ему обо всем и переждать с ним бурю и ночь. Но сквозь скрежет бури и завывания ветра до Ламии вновь донеслись отдаленные крики. Там, за песчаной завесой, терновое дерево…
Подняв воротник, Ламия Брон вышла наружу и двинулась сквозь бурю к Дворцу Шрайка.
Висящая посреди космоса каменная глыба напоминала гору из детской книжки. Здесь было все: зазубренные пики, острые гребни и отвесные склоны, узкие каменные карнизы и широкие террасы и, наконец, одетая в снеговую шапку вершина, на которой мог бы уместиться всего один человек, да и то, стоя на одной ноге.
Изгибаясь на бегу, река спускалась из космоса в полукилометре от горы и, преодолев многослойное силовое поле, достигала наконец самой широкой террасы и неправдоподобно медленно устремлялась в пропасть, к следующей каменной ступени. Там она растекалась широким веером бегущих под гору ручьев.
Заседание Трибунала происходило на самой высокой террасе. Семнадцать Бродяг – шесть мужчин, шесть женщин и пять особей неопределенного пола – расположились внутри каменного круга, охваченного кольцом-лужайкой, которая, в свою очередь, была огорожена стеной скал. Посреди всех этих кругов стоял Консул.
– Вам известно, что мы знаем о вашем предательстве? – начала допрос Свободная Дженга, Глашатай полноправных граждан Клана Свободных из Роя Тельца.
– Известно, – ответил Консул, облаченный в свой лучший темно-синий костюм и темно-бордовую накидку. Голову украшала парадная треуголка.
– Мы знаем, что вы убили Свободную Андиль, Свободного Илиама, Центрального Бетца и Специального Торренса.
– С техниками я не был знаком, только с Андиль, – тихо ответил Консул.
– Но вы их убили?
– Да.
– Безо всякого повода? Без предупреждения?
– Да.
– Убили, чтобы завладеть устройством, доставленным ими на Гиперион. Машиной, которая, как мы сообщали вам, остановит так называемые темпоральные приливы, распахнет Гробницы Времени и освободит Шрайка.
– Да. – Консул отрешенно глядел в пространство поверх плеча Свободной Дженги, словно пытался разглядеть что-то вдали.
– Вам объяснили, – продолжала Дженга, – что устройство будет включено лишь после того, как мы выдворим из системы корабли Гегемонии. В канун нашей высадки и оккупации Гипериона. Когда появится возможность установить контроль над… Шрайком.
– Да.
– Тем не менее вы убили наших людей, отправили нам ложный рапорт и самовольно включили устройство – за много лет до оговоренного срока.
– Да.
Мелио Арундес и Тео Лейн с мрачным видом стояли позади Консула.
Свободная Дженга скрестила на груди руки. Это была типичная представительница племени Бродяг – высокая, худая, безволосая. Она носила мантию, от которой не отказалась бы и королева – сапфирно-синюю, переливающуюся, словно впитывающую свет. Ее лицо было далеко не молодым, но кожа оставалась гладкой, а темные глаза смотрели зорко и проницательно.
– Это произошло четыре ваших стандартных года назад. Неужели вы думали, что мы забудем об этом? – продолжала она.
– Нет. – Консул взглянул ей прямо в глаза, и уголки его губ дрогнули. – Свободная Дженга, я хорошо знаю, что о предательстве не забывают.
– И тем не менее вы вернулись к нам.
Консул молчал. Стоявший чуть поодаль Тео Лейн думал только об одном – чтобы ветер не сорвал с головы Консула треуголку. Происходящее казалось ему кошмарным сном. Чего стоило одно плавание по космической реке!
Возле корабля их ждала длинная и низкая гондола с экипажем из трех Бродяг. Когда гости уселись на средней скамье, рулевой оттолкнулся длинным шестом, и лодка, даже не развернувшись, поплыла туда, откуда прибыла. Казалось, река потекла вспять. Завидев впереди водопад, Тео зажмурился. Однако секундой позже, когда он приоткрыл один глаз, низ все еще оставался внизу, а река текла, как и подобает нормальной водной артерии. Правда, теперь с одной стороны выгнулась зеленая стена – поверхность их астероида, а сквозь двухметровую толщу воды за бортом виднелось не дно, а звезды.
Затем лодка преодолела силовое поле – рубеж атмосферы – и стремительно понеслась по извивающейся ленте воды. Река, очевидно, была заключена в силовую трубу – иначе путешественники задохнулись бы, – только невидимую. На тамплиерских кораблях-деревьях и в экзотических отелях в открытом космосе силовые заграждения успокоительно мерцали. Здесь же река, лодка и люди оставались наедине с необъятной Вселенной.
– Сомнительно, чтобы река служила обычной транспортной артерией, – неуверенно проговорил Арундес.
Тео заметил, что профессор вцепился в борт мертвой хваткой. Ни Бродяга, сидевший на корме, ни двое на носу не снизошли до общения с ними – лишь утвердительно кивнули, когда Консул спросил, та ли это лодка, которую обещали.
– Они хотят пустить пыль в глаза, – шепотом пояснил Консул. – Эту реку используют, когда Рой на отдыхе, да и то исключительно в церемониальных целях. Движение астероидов только усиливает впечатление.
– Чтобы подавить нас техническим превосходством? – вполголоса спросил Тео.
Консул кивнул.
Река делала кульбиты и сальто-мортале, иногда чуть ли не поворачивая обратно, образовывала умопомрачительные петли, скручивалась в тугую спираль, как фибропластовый канат, – и ни на миг не переставала сверкать на ослепительном солнце Гипериона. Порой она заслоняла его, и тогда вода казалась живой расплавленной радугой. У Тео дух захватило, когда, глянув на речную петлю в стометровой высоте над собой, он увидел на фоне солнечного диска силуэт рыбы.
Тем не менее лодка, несущаяся вперед со скоростью лунного челнока, ни разу не перевернулась. Арундесу это напомнило спуск на каноэ по высоченному водопаду без страховки.
С реки хорошо просматривались элементы Роя, горевшие в небе, подобно звездам. Массивные кометы-фермы (их пыльные поверхности украшали геометрические узоры – посевы вакуумных твердых культур). Шаровые города с нулевой гравитацией – прозрачные сферы не совсем правильной формы, начиненные разнообразной флорой и фауной и напоминающие фантастических амеб. Многокилометровые разгонные сети, создававшиеся веками; их первыми звеньями были модули, жилые контейнеры и экорезервуары, словно украденные со съемок исторического фильма о заре космической эры. На сотни километров тянулись великолепные леса, издали похожие на обширные плантации водорослей. Силовые поля, а также паутина корней и лиан соединяли их с ускорителями и командными блоками. Круглые деревья качались на гравитационном ветру, сверкая всеми цветами земной осени – золотисто-зеленым, шафранно-оранжевым, медно-алым, – когда на них падали прямые солнечные лучи. Полые астероиды, давно покинутые их обитателями и приспособленные под автоматические заводы и обогатительные фабрики. Снаружи они сплошь заросли ржавой арматурой и ажурными охладительными башнями, а внутри пылали термоядерные реакторы, сравнимые разве что с кузницей Вулкана. Огромные сферические доки – их истинные масштабы открывались лишь в сопоставлении с факельщиками и крейсерами, шнырявшими вокруг, будто сперматозоиды, берущие на абордаж яйцеклетку. Но самое поразительное впечатление на гостей произвели странные создания, несколько раз промелькнувшие над ними: не то рукотворные машины, не то живые существа, а скорее всего и то и другое. Насекомые-звездолеты, или звездолеты-насекомые – огромные бабочки, подставлявшие солнцу энергокрылья. Заметив гондолу, они поворачивали в ее сторону антенны и наставляли на реку свои фасетчатые, отражающие звездный свет глаза. Из отверстий в телах этих бабочек, сквозь которые без труда пролетел бы истребитель ВКС, то и дело выпархивали небольшие крылатые существа, напоминавшие людей.
А потом впереди показалась гора – нет, целый горный хребет. Некоторые вершины ярко блестели, облепленные сотнями эко-пузырей, другие были открыты космосу, но и на них кипела жизнь. Одни были связаны между собой тридцатикилометровыми висячими мостами или притоками реки, другие пребывали в гордом одиночестве. И вот она, последняя гора – выше Олимпа, выше пика Хиллари на Асквите. Последний прыжок реки в пропасть – к вершине. Тео, Консул и Арундес, бледные, потерявшие дар речи, вцепились в скамью. Последние километры. Только сейчас они поняли, с какой бешеной скоростью двигались все это время. На последних ста метрах река, не тормозя, сбросила энергию и, снова войдя в атмосферу, вылетела на луг, где прибывших уже поджидали – безмолвный каменный Стоунхендж и молчаливый Трибунал Клана.
– Если они хотели произвести на меня впечатление, – пробормотал Тео, едва под днищем гондолы зашуршала трава, – им это удалось.
– Почему вы вернулись в Рой? – продолжала допрос Свободная Дженга. Она расхаживала по кругу с грацией, присущей лишь родившимся в космосе.
– Меня попросила об этом госпожа Гладстон, – ответил Консул.
– И вы прибыли, зная, что можете поплатиться жизнью?
Консул был слишком джентльмен и дипломат, чтобы пожать плечами. Он только приподнял брови.
– Чего хочет от нас Гладстон? – подал голос Бродяга, которого Дженга представила как Глашатая полноправных граждан Центрального Минмуна.
Консул перечислил пять вопросов секретаря Сената Гегемонии.
Глашатай Минмун, скрестив руки на груди, взглянул на Свободную Дженгу.
– Мы ответим сразу на все, – заявила она, устремив взгляд на Арундеса и Тео. – Вы, двое, слушайте внимательно: на случай, если человек, доставивший сюда вас и эти вопросы, не вернется с вами на корабль.
– Минутку. – Тео встал между Консулом и Дженгой. – Прежде чем выносить приговор, вы должны принять во внимание следующее обстоятельство…
Свободная Дженга не дала ему договорить; впрочем, Тео вдруг умолк: Консул многозначительно сдавил ему плечо.
– Итак, отвечаю на ваши вопросы, – повторила Дженга. Высоко над ней, бесшумно, словно косяки рыб, проносились бесчисленные «уланы».
– Гладстон спрашивает, почему мы напали на Сеть. – Она обвела внимательным взглядом шестнадцать Бродяг – остальных членов Трибунала и продолжила: – Мы не нападали на Сеть. За исключением этого Роя, пытающегося занять Гиперион, пока не открылись Гробницы Времени, ни один наш корабль не выступал против Сети.
Трое граждан Гегемонии, не сговариваясь, шагнули к Дженге. Потрясенный Консул, сбросив маску невозмутимости, пробормотал:
– Но это неправда! Мы видели…
– Я тоже видел передачу по мультилинии…
– Небесные Врата разрушены! Роща Богов сожжена!
– Довольно! – резко оборвала Консула Свободная Дженга. – С Гегемонией сражается только этот Рой. Его братья находятся там, где их впервые обнаружили дальние локаторы Сети… Они удаляются от Сети, опасаясь новых провокаций. С нас достаточно Брешии.
Консул растерянно потер переносицу.
– Но тогда кто же…
– Вот именно, – усмехнулась Свободная Дженга. – Кто способен устроить такой спектакль? Кому выгодна гибель миллиардов?
– Техно-Центр? – выдохнул Консул.
Гора медленно вращалась вокруг своей оси, и как раз в этот миг наступила ночь. Порыв ветра пронесся по горной террасе, раздув одежды Бродяг и накидку Консула. Вспыхнули яркие звезды. Казалось, высокие камни Стоунхенджа светятся изнутри.
Тео Лейн подошел ближе к Консулу – словно боялся, что тот сейчас упадет.
– Одних ваших слов недостаточно, – сказал он предводительнице Бродяг.
Дженга спокойно произнесла:
– Мы представим вам доказательства: передачи по Связующей Пропасти. Поступающие от наших Роев в реальном времени изображения звездного поля.
– Связующая Пропасть? – переспросил Арундес с непривычной тревогой в голосе.
– Вы называете ее «мультилинией». – Свободная Дженга подошла к ближайшему камню и провела рукой по шершавой поверхности, словно согреваясь от его внутреннего тепла. В небе продолжали кружиться звезды.
– Теперь второй вопрос Гладстон. Мы не знаем, где находится Техно-Центр. Уже много веков мы бежим от него, боремся с ним, боимся его, ищем, но он неизменно ускользает. По совести, не вы, а мы должны спросить, где она, эта паразитическая опухоль, которой мы давным-давно объявили войну.
Консул ссутулился:
– Если бы мы знали! Руководство Сети принялось разыскивать Техно-Центр еще до Хиджры, но он неуловим, как Эльдорадо. Ничего – ни потаенных планет, ни астероидов, нафаршированных аппаратурой. Никакого ключа к разгадке! – Он безнадежно махнул рукой. – С тем же успехом можно предположить, что Центр затаился в каком-нибудь из ваших Роев.
– У нас его нет, – твердо заявил Глашатай Минмун.
Консул все же пожал плечами:
– В ходе Хиджры проводилась Великая Разведка. Были обследованы тысячи миров, и планеты, не набравшие 9,7 балла по десятибалльной шкале, просто игнорировались. Так вот, Техно-Центр может оказаться в любой точке тех исследовательских трасс. Разве найдешь его… Да и Сеть за это время успеет сто раз погибнуть. Вся надежда была на вас.
Дженга покачала головой. Первый рассветный луч озарил вершину горы, и линия терминатора с поразительной быстротой заскользила по ледникам в их сторону.
– В-третьих, Гладстон просит нас прекратить огонь. Если не считать Рой в системе Гипериона, мы вообще не являемся воюющей стороной. И прекратим огонь, как только установим контроль над Гиперионом… Кстати, это может случиться с минуты на минуту. Нам только что донесли: десант овладел столицей и ее космопортом.
– Великолепно! Поздравляю! – бросил в сердцах Тео, невольно сжав кулаки.
– Спасибо за поздравления, – с достоинством ответила Свободная Дженга. – Передайте Гладстон, что мы готовы объединиться с вами в борьбе против Техно-Центра. – Она обвела взглядом безмолвных членов Трибунала. – Но поскольку нас отделяют от Сети многие годы пути, а контролируемым Техно-Центром порталам мы не доверяем, наша помощь скорее всего превратится в отмщение за гибель Гегемонии. Техно-Центр не уйдет от возмездия.
– Это обнадеживает, – сухая улыбка тронула губы Консула.
– В-четвертых, Гладстон спрашивает, можем ли мы встретиться с нею. Разумеется… если, конечно, она согласна прибыть в систему Гипериона. Только ради этого мы сохраним портал ВКС. Сами мы не собираемся им пользоваться.
– Почему? – озадаченно спросил Арундес.
Ему ответил не представленный гостям мохнатый, фантастически разукрашенный Бродяга:
– Приборы, которые вы называете «порталами», – это мерзость… надругательство над Связующей Пропастью.
– Понимаю. Религиозное табу. – Консул сочувственно кивнул.
Мохнатый Бродяга энергично замотал головой:
– Ничего подобного! Ярмо на шее, дьявольский контракт, который обрек вас на застой, – вот что такое на самом деле порталы. Мы к ним и близко не подойдем.
– В-пятых, – продолжала Свободная Дженга, – упоминание Гладстон о взрывном нейродеструкторе – не что иное, как ультиматум. Только направлен он не по адресу. Силы, которые крушат вашу Сеть, не имеют ни малейшего отношения к Кланам Двенадцати Братьев.
– Остается верить вам на слово. – Консул, слегка откинув голову, пристально глядел на Дженгу.
– Я не собираюсь убеждать вас, – ответила та. – Старейшины Клана не обязаны отчитываться перед рабами Техно-Центра. Но я сказала чистую правду.
Консул повернулся к Тео.
– Мы должны немедленно известить об этом Гладстон! – Он снова взглянул на Дженгу. – Глашатай, могут ли мои друзья вернуться на корабль, чтобы сообщить ваши ответы?
Дженга молча кивнула и дала знак готовить лодку.
– Без вас мы не вернемся, – воинственно заявил Тео, становясь между Консулом и Бродягами.
– Тео, не надо. – Консул крепко сжал плечо друга. – Не глупите.
– Он прав. – Арундес, оттеснив изумленного генерал-губернатора, занял его место. – Возвращайтесь, Тео! Останусь я. Вы же понимаете, как важно, чтобы Гладстон услышала все именно от вас!
Дженга между тем подозвала двух мускулистых, звероподобных Бродяг.
– Вы вернетесь на корабль, а Консул останется. Трибунал должен решить его судьбу.
Арундес и Тео резко повернулись, готовые к драке, но мохнатые Бродяги схватили их и играючи, словно расшалившихся детей, отнесли к воде.
Консул видел, как их усадили в гондолу. Он с трудом сдержался, чтобы не помахать друзьям, пока лодка, пройдя метров двадцать по открытой глади, не скрылась за краем террасы. Вот она появилась снова и принялась карабкаться вверх по водопаду к черному космосу, чтобы через считанные минуты окончательно затеряться между золотыми бликами. Повернувшись к семнадцати Бродягам, Консул медленно обвел их взглядом.
– Если можно, давайте побыстрее, – сказал он. – Я и так ждал слишком долго.
Сол Вайнтрауб сидел на ступеньке между массивными лапами Сфинкса, глядя прямо перед собой. Буря постепенно стихала, ветер уже не ревел, не выл, а лишь вздыхал; пылевая завеса поредела, а потом и вовсе рассеялась, открыв далекие звезды. Ночь снова вступила в свои права. Гробницы засияли еще ярче, но из сверкающих дверей Сфинкса никто не появлялся. Сол не мог даже подойти к ним – слепящие лучи вонзались в него, как тысячи металлических пальцев, и, как Сол ни старался, не подпускали ближе трех метров. Из-за этого сводящего с ума блеска невозможно было понять, есть ли кто внутри.
Сол вцепился в камень, чтобы противостоять неистовству темпоральных волн. Казалось, весь Сфинкс дрожит и шатается в такт тошнотворным приливам, то слабеющим, то набирающим силу.
О Рахиль…
Пока есть хоть малейшая надежда, он не уйдет отсюда. Лежа на холодных камнях, Сол смотрел на звезды, на следы метеоров и фейерверк лазерной перестрелки в верхних слоях атмосферы и понимал, что война проиграна и Сеть на краю гибели, что миры и империи рушатся прямо на его глазах. Может быть, эта нескончаемая ночь определит дальнейшую судьбу человечества. Но ему что до этого?
Сол Вайнтрауб думал о дочери.
И вдруг в какой-то миг, исхлестанный ветром и темпоральными волнами, едва живой от усталости и голода, Сол явственно ощутил, как снисходит на него умиротворение. Он отдал дочь чудовищу, но не по воле Бога или судьбы, и не из страха, нет. А потому, что дочь явилась ему во сне и сказала, что это веление любви, связавшей его, Сару и Рахиль.
«Когда близок конец, – отрешенно размышлял Сол, – когда отступают разум и надежда, только в наших снах и любви дорогих нам людей мы находим ответ Богу. Авраамов ответ».
Комлог Сола давным-давно отключился. Сколько времени прошло с того момента, когда он вручил свое дитя чудовищу? Час? Пять? Темпоральные волны снова швыряли Сфинкс, как крошечную шлюпку, а Сол, вцепившись в камень, смотрел на звезды и космическую битву.
По небу во все стороны разлетались искры и, попадая под удары лазерных копий, то вспыхивали, как сверхновые звезды, то рассыпались веером раскаленных осколков, меняющих на лету цвет – от белого до лилового и алого. Сол, как ни старался, не мог представить себе горящие корабли, десантников-Бродяг и морских пехотинцев Гегемонии, умирающих под рев кипящего титана и встречного воздуха… Это было выше его разумения – все эти грандиозные, эпохальные события: космические сражения, маневры флотов, падение империй… Его способность сопереживать, а значит, понимать и постигать, тут оказалась бессильной. Все это требует таланта Фукидида и Тацита, Катона и By. Сол был знаком с Фельдстайн – сенатором от его родного Барнарда, встречался с нею не раз, когда вместе с Сарой отчаянно искал способ излечить Рахиль, но даже ее, эту горячую, энергичную женщину, не мог представить себе участницей дебатов, посвященных межзвездным войнам, – другое дело на открытии нового медицинского центра в столице или на лекции в Кроуфордском университете.
С нынешним секретарем Сената Солу не доводилось встречаться, но как ученому ему были небезынтересны ее выступления, в которых она чрезвычайно искусно использовала классические высказывания знаменитых политиков – Черчилля, Линкольна, Альвареса-Темпа. И сейчас, пристроившись между лап каменного колосса и молча оплакивая дочь, Сол представить себе не мог, какие чувства испытывает эта женщина, чьи решения могут спасти или обречь на смерть миллиарды жизней. Сохранить или погубить величайшую в истории человечества империю.
Впрочем, на все это Солу было наплевать. Он хотел одного: вернуть дочь. Вопреки доводам разума он хотел, чтобы Рахиль осталась жива.
Вглядываясь в звездное небо осажденной планеты, затерявшейся на задворках гибнущей империи, Сол Вайнтрауб смахнул застилавшие глаза слезы, и тут на память ему пришла «Молитва о дочери» Йейтса:
И вновь порывы с моря налетели
На дом, где безмятежно в колыбели
Спит дочь моя. К ней ветру нет преград:
Лишь роща Грегори и голый холм стоят
Перед шальным посланцем океана,
Нещадно треплющим и крыши, и стога;
Как мысль моя печальна и горька,
Вот и молюсь за дочку безустанно.
Давно брожу, а ветер не стихает,
Я слышу, как он в башне завывает,
Ревет под сводами моста, ревет
Над вязами у вздыбившихся вод.
Молюсь за дочь, и чудится мне вскоре:
Грядущих лет выходит строй
Под дикий барабанный бой
Из смертоносной девственности моря.
Да, все, что ему нужно, – это вновь обрести возможность беспокоиться за будущее своего ребенка, тот извечный страх, что преследует всех родителей. Не допустить, чтобы детство и юность только начавшей взрослеть дочери были похищены и уничтожены болезнью.
Всю жизнь Сол жаждал вернуть невозвратимое. Он вспомнил, как однажды поднялся на чердак, где Сара в это время аккуратно укладывала распашонки Рахили в сундук. Вспомнил слезы на глазах Сары и собственную тоску – их дочка была тогда еще с ними, но безжалостная стрела времени с каждым днем приближала неотвратимый конец. Кроме воспоминаний, у него почти ничего не осталось. Сара мертва и никогда не придет; друзья детства Рахили и весь ее мир исчезли навеки; и даже общество, которое он покинул всего несколько недель назад, уже стоит на пороге исчезновения без возврата.
Размышляя обо всем этом под шепот угомонившегося ветра, озаренный ослепительным светом ложных звезд, Сол припомнил строки из другого, куда более зловещего стихотворения Йейтса:
Да, какое-то откровение уж близко;
Да, Второе Пришествие уж близко.
Пришествие! Едва сорвалось слово это с губ,
Как гигантский образ из «Мировой Души»
Предстал передо мной: в песках пустыни
Созданье с телом льва и головою человека,
И взглядом пустым и безжалостным,
Приподымается на лапах, а вокруг
Мелькают тени возмущенных птиц.
И снова тьма упала. Но теперь я знаю,
Что два тысячелетья каменного сна
Смутил кошмар качающейся колыбели.
Но что за зверь, чей пробил час теперь,
Грядет на Вифлеем, чтобы родиться?
Сол не знает ответа. Да и зачем он ему? Солу нужна его дочь.
Похоже, Военный Совет готов был проголосовать за применение нового оружия.
Мейна Гладстон, сидевшая во главе длинного стола, испытывала ни на что не похожее восхитительное чувство устраненности от мира, которое появляется после длительной бессонницы. Стоило хоть на секунду зажмуриться, как она тут же скользила в пропасть по черному льду усталости, и Гладстон боялась даже моргнуть, не замечая рези в глазах и почти не воспринимая смысла докладов и жарких дебатов.
Члены Совета наблюдали, как искры эскадры 181.2 – штурмовой группы контр-адмирала Ли – гасли одна за другой, пока из семидесяти четырех боевых кораблей не остался всего десяток. Однако искры продолжали продвигаться к ядру Роя, и крейсер Ли был пока цел.
И пока длилось это бесшумное вычитание, этот абстрактный и странно притягательный репортаж о жестокой и более чем реальной смерти, адмирал Сингх и генерал Морпурго заканчивали свой мрачный отчет.
– …ВКС и Нью-Бусидо были созданы в расчете на мелкие стычки, локальные войны – то есть на ограниченные конфликты с легкодостижимыми целями, – резюмировал Морпурго. – Численность ВКС не превышает полумиллиона человек, что несравнимо даже с самой маленькой армией на Старой Земле тысячелетней давности. Рой может сокрушить нас простым количественным превосходством. Победит арифметика.
Сенатор Колчев на противоположном конце стола гневно сверкнул глазами. Лузианец не в пример Гладстон активно участвовал в дебатах, и почти все вопросы адресовались ему – словно присутствующие почуяли, что власть меняет хозяина, жезл вождя переходит в другие руки.
«Пока еще не перешел», – подумала Гладстон, поглаживая подбородок и слушая, как Колчев допрашивает генерала.
– …но можем ли мы, отступая, защитить хотя бы важнейшие миры второй волны – прежде всего ТКЦ, а также крупные индустриальные центры: Малое Возрождение, Фудзи, Денеб-IV и Лузус?
Генерал Морпурго уткнулся в бумаги, чтобы скрыть вспыхнувшую в нем ярость.
– Сенатор, остались неполные десять стандартных суток до того, как вторая волна достигнет цели. Малое Возрождение будет атаковано через девяносто часов. Со всей ответственностью утверждаю, что при существующем объеме, структуре и техническом состоянии ВКС мы вряд ли сможем отстоять хотя бы одну систему… скажем, ТКЦ.
Вскочил сенатор Какинума:
– Это неприемлемо, генерал.
– Увы, сенатор, но это правда, – ответил Морпурго.
Временный Президент Денцель-Хайят-Амин затряс своей седой гривой:
– Правда? Но это чудовищно! Разве не существует планов обороны Сети?!
Адмирал Сингх, не вставая, заметил:
– В своих расчетах мы исходили из того, что у нас как минимум восемнадцать месяцев форы.
Министр иностранных дел Персов прокашлялся:
– А… если уступить Бродягам эти двадцать пять миров, адмирал? Когда они смогут возобновить атаку на другие миры Сети?
Сингху не понадобилось заглядывать в свои записи или комлог.
– Это зависит от их планов, господин Персов, – ответил он. – Ближайший мир Сети – Эсперанса – в девяти стандартомесяцах от Роя. Наиболее удаленная цель – Старая Родина – примерно в четырнадцати годах пути, если они используют двигатели Хоукинга.
– За это время мы вполне успеем перевести экономику на военные рельсы, – заметила сенатор Фельдстайн. Ее избирателям на Мире Барнарда оставалось жить меньше сорока стандартных часов. Фельдстайн поклялась, что будет с ними до конца. Она говорила внятно, но совершенно бесстрастно: – Это разумная идея. Что пропало, того не вернешь. Даже после утраты ТКЦ и еще дюжины миров Сеть может производить в достаточном количестве вооружение и боеприпасы… За те годы, что Бродяги будут тащиться по Сети, мы накопим сокрушительный промышленный потенциал.
Министр обороны Имото покачал головой:
– Первая и вторая волны лишили нас уникальных сырьевых источников. Экономика Сети хромает на обе ноги.
– Разве у нас есть выбор? – подал с места реплику сенатор Питерс с Денеба-III.
Взоры присутствующих обратились к соседу советника Альбедо.
Словно для того, чтобы подчеркнуть серьезность ситуации, ИскИны делегировали в Военный Совет еще одного представителя, который и сделал доклад об устройстве, получившем неуклюжее название «взрывной жезл смерти». Советник Нансен был высоким загорелым мужчиной, внушающим расположение с первого взгляда. От него прямо-таки исходили флюиды прирожденного лидера.
Но у Мейны Гладстон новый советник не вызывал ничего, кроме страха и отвращения. Она не сомневалась, что эта проекция изготовлена экспертами ИскИнов специально – для создания атмосферы доверия, которая немедленно воцарилась в зале, стоило искусственному советнику, державшемуся столь естественно, открыть рот. Если верить предчувствиям, Нансен был вестником смерти.
Нейродеструктор был известен в Сети уже несколько веков. Этот дар Техно-Центра приняли на вооружение некоторые спецподразделения – например, охрана Дома Правительства и преторианцы Гладстон. Он не жег, не взрывал, не плавил и не испепелял. Он действовал бесшумно и незримо – ни грохота стрельбы, ни вспышек взрывов. Он просто вызывал мгновенную смерть объекта.
Конечно, в тех случаях, когда объектом был человек. Дальность действия нейродеструктора была ограниченной – не больше пятидесяти метров, – но внутри этого радиуса человек, в которого стреляли, падал замертво, а животные и неодушевленные предметы оставались невредимыми. Вскрытие не обнаруживало никаких повреждений, кроме разрыва синапсов. Высшие чины ВКС носили «жезлы смерти» за поясом – как личное оружие и символ власти.
Теперь же, по словам нового советника, Техно-Центр создал устройство, действующее по принципу нейродеструктора, но гораздо более мощное. Техно-Центр до поры до времени решил держать свое открытие в тайне, но вторжение Бродяг и ужасающая угроза, нависшая над Сетью…
Советника засыпали вопросами, причем военные были настроены более скептически, чем политики. Да, «жезл смерти» избавит нас от Бродяг, но что станется с населением Гегемонии?
Укройте людей в убежищах на лабиринтных планетах, убежденно отвечал Нансен, повторяя предложение советника Альбедо. Пятикилометровая толща камня полностью защитит их от смертоносного излучения.
Каков радиус действия нового оружия?
Излучение становится безопасным на расстоянии трех световых лет, отвечал Нансен, спокойный, благожелательный и уверенный в себе, как рекламный агент на ярмарке. Дистанция достаточно велика, чтобы избавить любую систему от Роя, и достаточно мала, чтобы обезопасить все звездные системы, кроме ближайших. Девяносто два процента миров Сети отделены от своих соседей как минимум пятью световыми годами.
А что будет с теми, кого нельзя эвакуировать, допытывался Морпурго.
Советник Нансен разжал руку, демонстрируя пустую ладонь.
Не включайте устройство, пока не удостоверитесь, что все граждане Гегемонии эвакуированы или укрыты, улыбнулся он. Ведь распоряжаться им будете вы сами.
Фельдстайн, Сейбенсторафен, Питерс, Персов и многие другие были в восторге. Секретное оружие, которое покончит со всяким секретным оружием! А Бродяг можно для начала предостеречь – устроить пробное включение.
Прощу прощения, снова заговорил Нансен. Его обнаженные в улыбке зубы были жемчужно-белыми, как и его одежда. К великому сожалению, пробное включение невозможно. Это оружие действует точно так же, как «жезл смерти», только на гораздо большем расстоянии. Никакой ударной волны, никаких взрывов и пожаров. Нейтринный поток не превысит фона. Только мертвые враги.
Для демонстрации, подхватил слова коллеги советник Альбедо, необходимо использовать нейродеструктор хотя бы против одного Роя.
Энтузиазм Военного Совета ничуть не уменьшился.
Вот и выход, воскликнул спикер Альтинга Гиббонс. Испытываем устройство на одном из Роев, по мультилинии сообщаем результаты другим и даем им час на капитуляцию. В конце концов эту войну начали не мы! Что значат несколько миллионов мертвых врагов в сравнении с миллиардами жертв, к которым приведет многолетняя война!
Хиросима, сказала Гладстон, причем так тихо, что ее услышала только Седептра Акази. За все заседание она не произнесла ни слова.
Где гарантия, что за три световых года лучи потеряют свою убийственную силу, спросил Морпурго. Вы проводили испытания?
Советник Нансен смущенно улыбнулся. Ответь он утвердительно, у него потребовали бы доказательств – горы мертвых тел. В противном случае надежность устройства оказалась бы под сомнением. Мы уверены, все будет хорошо, сказал он, все так же улыбаясь. Моделирование дало прекрасные результаты!
«ИскИны Киевской Группы говорили то же самое о первой сфере сингулярности, – отметила про себя Гладстон. – Той самой, что погубила Землю».
Как ни странно, Сингх, Морпурго, Ван Зейдт и кое-кто из экспертов не впали в эйфорию и выдвигали все новые и новые возражения. Безбрежное Море уже невозможно эвакуировать, а единственный лабиринтный мир первой волны – Армагаст – расположен всего в одном световом годе от Пасема и Свободы.
Слушая их, Нансен лишь улыбался.
– Вы хотите демонстрации, и это вполне понятно, – с расстановкой сказал он. – Вам нужно показать Бродягам, что вы не потерпите вторжения, и удержать потери на минимальном уровне. В то же время вам необходимо обезопасить местное население. – Он замолчал, положив ладони на стол. – В таком случае, что вы скажете о Гиперионе?
Зал загудел.
– Но ведь Гиперион не входит в Сеть! – заявил спикер Гиббонс.
– Пока там действуют порталы ВКС, он является неотъемлемой частью Сети, – отчеканил Гарион Персов – явный сторонник Нансена.
Суровое лицо Морпурго ничуть не смягчилось:
– Через час-другой их там не будет. Наши боевые порядки вокруг сферы сингулярности могут быть прорваны в любой момент. Вот-вот падет и сам Гиперион.
– А как же администрация Гегемонии? – спохватился Персов.
Ему ответил Сингх:
– Эвакуированы все, за исключением генерал-губернатора Тео Лейна. Его так и не нашли в суматохе.
– Жаль, – без особого, впрочем, сожаления констатировал Персов. – Значит, остались в основном местные жители. Ну, они-то без особого труда попадут в тамошний лабиринт.
Барбара Дэн-Гиддис из Министерства экономики, сын которой был управляющим на фибропластовой плантации под Порт-Романтиком, быстро произнесла:
– За три часа? Невозможно.
Нансен встал.
– Позвольте с вами не согласиться, – вежливо начал он, поклонившись Дэн-Гиддис. – Можно передать по мультилинии предупреждение местной администрации, и мирное население срочно эвакуируют. На Гиперионе существуют тысячи входов в лабиринт.
– Город Китс осажден, – рявкнул Морпурго. – Бои идут по всей планете.
Советник Нансен кивнул, скорбно сдвинув брови:
– И вскоре эти варвары предадут ее мечу. Перед вами непростая дилемма, леди и джентльмены. Но устройство сделает свое дело! В системе Гипериона не останется в живых ни одного захватчика, а миллионы жителей планеты будут спасены. Мало того – это будет хорошим уроком для Бродяг в других регионах. Нам известно, что их Рои сообщаются между собой посредством мультилинии. Уничтожение Роя, первым вторгшегося в пространство Гегемонии, отрезвит их.
Нансен вновь покачал головой и оглядел собравшихся с почти отеческой озабоченностью. Только чудовище могло усомниться в его искренности.
– Дело теперь за вами. Оружие ваше. Вам решать, использовать его или нет. Неприкосновенность человеческой жизни – для нас закон, но сейчас, когда на карту поставлены судьбы миллиардов?! – Нансен нахмурился и сел, не закончив фразы.
Собравшиеся с шепота перешли на крик. Страсти накалялись.
– Госпожа секретарь! – повысил голос Морпурго.
В наступившей тишине Гладстон подняла глаза к голографическим изображениям под потолком. Рой, атакующий Безбрежное Море, казался струей крови, устремившейся к голубому шарику. За время этой паузы из трех оранжевых огоньков, оставшихся от эскадры 181.2, погасли два. Теперь все следили за третьим – последним. Но вскоре и он погас.
Гладстон прошептала в комлог:
– Узел Связи, есть что-нибудь от адмирала Ли?
– В адрес штаба – ничего, госпожа секретарь, – последовал ответ. – Только стандартная боевая телеметрия. Судя по всему, им не удалось достичь ядра Роя.
Гладстон до последней минуты надеялась, что Ли сумеет захватить пленных и удостовериться, что атакуют именно Бродяги. Но Вильям Аджунта Ли, самый способный и энергичный офицер из всех, кого знала Гладстон, погиб. Погиб, выполняя ее приказ, а с ним погибли и семьдесят четыре корабля.
– Порталы Безбрежного Моря разрушены плазменными взрывами, – бесстрастно комментировал адмирал Сингх. – Передовые единицы Роя вступают в окололунный укрепрайон.
В полной тишине сенаторы и военные смотрели на потолок, где голографическое цунами кроваво-красных огней захлестывало систему Безбрежного Моря. Вокруг голубой планеты погасли последние оранжевые искры.
Несколько сотен вражеских кораблей осталось на орбите, – по-видимому, чтобы превратить изящные плавучие города и океанские фермы в пылающие развалины, а кровавая волна двинулась дальше и вышла из кадра.
– До системы Асквита три стандарточаса сорок одна минута, – нарушил тягостное молчание дежуривший у дисплея техник.
Сенатор Колчев встал.
– Предлагаю поставить на голосование вопрос о демонстрации нейродеструктора на Гиперионе.
Мейна Гладстон прикусила губу.
– Нет, – сказала она наконец, – обойдемся без голосования. Решено: мы воспользуемся устройством Техно-Центра. Адмирал, подготовьте факельщик, на котором оно установлено, к переходу в пространство Гипериона и оповестите планету и Бродяг. Дайте им три часа. Имото, пошлите шифрованную мультиграмму на Гиперион. Подчеркните, что жители обязаны – повторяю, обязаны – немедленно укрыться в лабиринтах. Скажите им, что будет произведено испытание нового оружия.
Морпурго вытер пот со лба:
– Госпожа секретарь, есть риск, что оружие попадет в руки врага.
Гладстон повернулась к советнику Нансену, страстно надеясь, что лицо не обнаружит ее истинных чувств:
– Советник, можно ли сделать так, чтобы ваше устройство автоматически детонировало в случае захвата или гибели корабля?
– Разумеется, госпожа секретарь.
– Тогда настройте его соответствующим образом и проинструктируйте экспертов ВКС. – Она повернулась к Седептре: – Организуй трансляцию на всю Сеть. За десять минут до включения устройства я хочу обратиться к гражданам.
– Разумно ли… – начала было сенатор Фельдстайн.
– Вне всякого сомнения, – отрезала Гладстон и стремительно поднялась с кресла. Тридцать восемь членов Военного Совета тоже встали.
– Мне необходимо хоть немного отдохнуть, а вы тут потрудитесь. Устройство должно быть подготовлено к действию и доставлено в систему. Немедленно оповестите Гиперион. Подготовьте план действий на случай экстремальных обстоятельств, а также проект соглашения для переговоров. Даю вам тридцать минут.
Гладстон обвела взглядом собравшихся: не пройдет и двадцати часов, как большинство из них лишится власти. Для нее, во всяком случае, это последний день на посту секретаря Сената Гегемонии.
Мейна Гладстон улыбнулась.
– Все свободны, – сказала она и перенеслась в свои апартаменты – вздремнуть полчасика.
Глава сорок третья
Ли Хент впервые видел умирающего. Последние сутки, проведенные с Китсом – про себя Хент все еще называл его Джозефом Северном, – были самыми трудными в его жизни. Хент буквально оглох от клокотания мокроты в горле и груди несчастного, боровшегося со смертью. Кровохарканье усилилось, перемежаясь приступами рвоты.
Хент сидел рядом с кроватью в маленькой гостиной в доме на Площади Испании и прислушивался к бормотанию умирающего. Раннее утро состарилось, перешло в позднее, наступил полдень. Китса лихорадило, он ненадолго приходил в себя и вновь терял сознание. Однако он требовал, чтобы Хент слушал и записывал каждое его слово – в соседней комнате нашлись чернила, перо и бумага. И Хент торопливо записывал горячечный бред умирающего кибрида. Речь шла о метасферах и потерянных божествах, об ответственности поэтов и смене богов, и еще – о мильтоновской гражданской войне в Техно-Центре.
– Война в Техно-Центре? Где же он? Где находится Техно-Центр, Сев… Ките? – воскликнул Хент, схватив его горячую руку.
Умирающий, весь в поту, отвернулся к стене.
– Не дышите на меня – от вас веет холодом!
– Техно-Центр, – повторил Хент, выпрямившись, готовый расплакаться, как ребенок, от жалости и разочарования. – Где находится Техно-Центр?
Китс улыбнулся и замотал головой. При каждом его вздохе раздавался присвист, точно из рваных кузнечных мехов.
– Как пауки в паутине, – бормотал он, – пауки в паутине. Ткут… нет, подстроили, чтобы мы сами ее ткали… потом связали нас ею и сосут нашу кровь. Как у мух.
Бред какой-то. Хент даже перестал записывать – и вдруг понял.
– Боже! – прошептал он. – Они в нуль-сети!
Китс крепко сжал пальцы Хента.
– Расскажите это вашей начальнице, Хент. Заставьте Гладстон вырвать их из Сети. Вырвать. Пауки в паутине. Бог людей и бог машин… должны слиться. Не я! – Он упал на подушки и беззвучно заплакал. – Не я.
После полудня Китс немного поспал, но сон этот был предвестником смерти. Малейший звук будил умирающего, и вновь начиналось единоборство с удушьем. К закату Китс настолько ослаб, что не мог отхаркаться, и Хенту приходилось поддерживать его голову над тазиком, чтобы кровавая слизь вытекала изо рта и горла.
Когда Китс забывался на миг, Хент подходил к окну, а однажды даже сбегал вниз, к парадной двери – выглянуть на площадь. На противоположной стороне, у основания лестницы, в густой тени виднелась высокая фигура, утыканная шипами.
К вечеру Хент сам задремал у постели Китса – прямо на стуле. Ему приснилось, что он падает. Он выставил руку – и очнулся. Китс смотрел на него.
– Вы когда-нибудь видели, как умирают? – спросил поэт, хватая ртом воздух.
– Нет. – Взгляд у Китса был какой-то странный, словно он видел перед собой не Хента, а кого-то другого.
– В таком случае сожалею. И без того вы претерпели из-за меня массу неудобств и опасностей. Мужайтесь. Теперь уже недолго.
Хента не столько поразило благородство и мужество этих слов, сколько внезапный переход Китса со стандартного английского Сети на некий более древний и более богатый язык.
– Чепуха! – выпалил Хент, пытаясь передать Китсу энтузиазм и энергию, которых сам не испытывал. – Мы выберемся отсюда еще до завтра. Как только стемнеет, я выйду и отыщу где-нибудь портал.
Китс покачал головой:
– Шрайк вас не пропустит. Он никому не позволит мне помочь. Я должен сам спасти себя. – Он задохнулся и закрыл глаза.
– Ничего не понимаю, – пробормотал Хент, сжимая руку юноши. Он счел бы все это бредом, но, поскольку Китс находился в полном сознании (редкий случай за последние двое суток), Хент решил расспросить его подробнее. – Что значит «сам спасти себя»?
Китс широко открыл глаза. Светло-карие, с лихорадочным блеском.
– Уммон и другие пытаются заставить меня спастись, принять на себя роль божества. Приманка для белого кита, мед для высшей… мухи. Беглое Сопереживание должно найти свое пристанище во мне… во мне, мистере Джоне Китсе, пяти футов роста… А затем начнется примирение.
– Какое примирение? – Хент наклонился над поэтом, стараясь не дышать на него. В ворохе простыней и одеял Китс казался иссохшим мальчиком, но исходящий от него жар обволакивал всю комнату. В сумраке его лицо мерцало бледным овалом. Хент не замечал золотой полоски солнечного света, ползущей по стене, но Китс не мог оторваться от последнего знака уходящего дня.
– Примирение человека и машины. Творца и творения. – Китс закашлялся и выплюнул в тазик, подставленный Хентом, комок красной слизи. Откинувшись на подушки, передохнул и, тяжело дыша, добавил: – Примирение человечества с теми расами, которые оно пыталось истребить, Техно-Центра с человечеством, которое он хотел ликвидировать. Прошедшего через муки эволюции Бога Связующей Пропасти с его предшественниками, пытавшимися его уничтожить.
Хент покачал головой и перестал записывать.
– Не понимаю. Вы можете стать этим… мессией… покинув свой смертный одр?
Бледный овал лица Китса задрожал на подушке. Казалось, он смеется.
– Каждый может, Хент. Величайшая глупость и гордыня человеческая. Мы принимаем нашу боль. Освобождаем дорогу нашим детям. Это дает нам право стать Богом, о котором мы мечтаем.
Хент опустил глаза и увидел, как его рука сжимается в кулак.
– Если вы это можете – стать такой силой… тогда сделайте это. Вытащите нас отсюда!
Китс снова закрыл глаза.
– Не могу. Я не Тот, Кто Придет, а Его Предтеча. Не крещенный, но креститель. К черту, Хент, я вообще атеист! Даже Северн не мог убедить меня в реальности всей этой дребедени, когда я тонул в смерти! – Китс с пугающей силой вцепился в рукав Хента. – Запишите это!
И Хент потянулся за древним пером и грубой бумагой, торопясь запечатлеть на ней слова, нашептываемые поэтом:
…но я уже питаю сам
Урок чудесный на лице безмолвном
И чувствую, как в бога превращает
Меня громада знаний! Имена,
Деянья, подвиги, седые мифы,
Триумфы, муки, голоса вождей,
И жизнь, и гибель – это все потоком
Вливается в огромные пустоты
Сознанья и меня обожествляет,
Как будто я испил вина блаженных
И приобщен к бессмертью!
Китс прожил еще три мучительных часа. Как пловец, он выныривал из пучины агонии, чтобы сделать судорожный вдох или пробормотать какую-нибудь нескладицу. Один раз, уже в полной темноте, он потянул Хента за рукав:
– Когда я умру, Шрайк не причинит вам вреда. Он ждет меня. Может, вы и не найдете дороги домой, но он не причинит вам вреда, пока вы будете ее искать. – И снова, в тот самый момент, когда Хент, прислушиваясь к его дыханию, наклонился над ним, Китс заговорил и продолжал бормотать между спазмами, сказав напоследок, что хочет быть погребенным на Римском протестантском кладбище, вблизи пирамиды Гая Цестия.
– Чушь, чушь, – повторял Хент, словно заклинание, сжимая горячую руку умирающего.
– Цветы, – прошептал Китс, немного погодя, когда Хент зажег лампу на бюро. Широко раскрытыми глазами, он смотрел на потолок с наивным детским изумлением. Хент поднял голову и увидел в синих квадратах потолка роспись: выцветшие желтые розы. – Цветы… надо мною, – преодолевая удушье, снова прошептал Китс.
Хент стоял у окна, глядя во тьму у Испанской Лестницы, когда позади раздался скрипучий, полный мучительной боли вдох.
– Северн… подними меня! Я умираю, – едва слышно произнес Китс.
Хент сел на кровать и приподнял его за плечи. От иссохшего тела исходил такой жар, словно оно действительно сгорало в пламени болезни.
– Не бойся. Будь тверд. Слава Богу, она пришла! – выдохнул Китс и затих. Хент уложил его поудобнее. Дыхание поэта стало ровнее.
Когда Хент, сменив воду в тазике и достав свежее полотенце, вернулся в комнату, Китс был мертв.
Едва рассвело, Хент завернул почти невесомое тело в чистые простыни, которые снял со своей постели, и понес его на площадь.
