20
«Джордано Бруно»
2063, земное время
— В детстве я хотел быть террористом, — сказал Джозеба Уризарбаррена. — Это было семейной традицией — обе мои бабушки состояли в ЭТА… Теперь лучше?
— Да, — выдохнул Сандос.
— Хорошо. Давайте другую.
Протянув другую руку, Сандос позволил баску поддержать ее коленом.
— Это не всегда срабатывает, — предупредил Джозеба, большими пальцами прощупывая пространство меж двумя длинными костями, пока не достиг места, где мускул истончается в сухожилие. — Когда мне было восемь, мой дядя потерял большую часть правой руки. Знаете, как называют ситуацию, когда бомба взрывается слишком рано? Преждевременный демонтаж.
Сандос отрывисто рассмеялся, и Джозеба довольно ухмыльнулся. Даже одурманенный лекарствами, Сандос находил игру слов забавной, хотя прочие формы юмора от него ускользали.
— Тетя считала, что он притворяется, желая вызвать сочувствие, — сказал Джозеба, теперь нажимая сильнее. — Мертвые собаки не кусаются, говорила она. Руки ведь больше нет. Как может болеть то, чего нет? А дядя говорил: «Боль реальна, словно Бог. Незримая, непостижимая, могущественная…»
— Стерва, с которой приходится жить, — дрожащим голосом прошептал Сандос. — В точности, как ваша тетя.
— Тут вы правы, — охотно подтвердил Джозеба, склонившись над его рукой.
Подправив положение больших пальцев, он усилил нажим, слегка удивляясь, что оказался в этой ситуации. Он поднялся в два часа ночи, пошел в туалет и наткнулся на Сандоса, расхаживавшего по общей комнате, точно зверь по клетке. «Что стряслось?» — спросил Джозеба и в ответ услышал раздраженное рычание. Сандос был не из тех, кому легко помогать, но, как знал Джозеба по своему опыту, как раз такие больше всего нуждаются в помощи.
Опасаясь, что лишь оставит синяк, и умирая от желания отлить, Джозеба уже собирался сдаться, когда услышал взрывной всхлип.
— Да? — желая убедиться, спросил Джозеба, прежде чем расслабить пальцы.
Сандос не двигался — глаза закрыты, лицо напряжено, дыхания нет. Знакомый с этим состоянием, Джозеба сидел тихо; его дяде всегда требовалось несколько минут, дабы поверить, что боль действительно ушла. Наконец Сандос выдохнул воздух и открыл глаза. Похоже, он был изумлен, но сказал:
— Спасибо.
Затем, моргнув, сел прямее и отодвинулся к спинке стула, убирая руку.
— Я не знаю, почему так получается, — признался Джозеба.
— Возможно, прямое давление на нерв в верхней части конечности прерывает блуждающие сигналы? — все еще чуть прерывистым голосом предположил Сандос.
— Может быть.
И даже если это лишь сила внушения, оно работает, работает.
— Если б вы сказали раньше, я мог бы помочь еще тогда, — проворчал Джозеба.
— Откуда мне было знать, что в вашей семье имелись бомбисты-недоучки? — резонно возразил Сандос, дыша уже ровнее.
— Мой дядя обычно плакал. Просто сидел и плакал, — сообщил Джозеба. — А вы расхаживаете.
— Иногда. — Пожав плечами, Сандос отвел взгляд. — Раньше лучше всего помогала работа.
— Сейчас вы не работаете, — заметил Джозеба.
— Похоже, работа мне теперь до лампочки. Обычно помогает квелл — ведь боль связана со страхом. Но в этот раз было скверно.
Уже с трудом контролируя мочевой пузырь, Джозеба встал.
— Вам никогда не приходило в голову, — спросил он, прежде чем направиться в туалет, — что заутреню придумали старые монахи, старадающие простатитом? Все равно нужно вставать, а заодно можно помолиться, верно?
С этим Джозеба и потопал прочь, точно медведь. Но когда он возвращался через общий зал, чувствуя немалое облегчение, Сандос все еще сидел в здешней темноте. «Если б он не нуждался в компании, то вернулся бы в свою каюту», — подумал Джозеба. Решив попытать счастья, он сказал:
— Я читал Книгу Иова. «Видел ли ты врата тени смерти? Можешь ли ты связать цепи Плеяд и разрешить узы Ориона?» — Прислонившись к перегородке, баск указал жестом на загадочную тьму, окружавшую их. — Ныне человек бы ответил: «Почти». Мы спускались в глубины океана и нисходили в бездну. Мы положили меру земле и протянули по ней вервь. «Можешь ли посылать молнии? Давал ли ты приказания утру?» Мы здесь, среди звезд! — Искренне изумленный, Джозеба покачал головой. Затем он сказал: — Знаете, музыка изменилась. После того, как вы побывали на Ракхате.
— Лично мне больше нравится перевод Книги Иова, сделанный Уолфером, — прокомментировал Сандос. — Итак. Почему терроризм перестал вас привлекать?
— А-а, смена темы, — спокойно заметил Джозеба. — Нет, довольно долго он еще казался мне заманчивым. Затем Испания и Франция наконец решили: к дьяволу этих басков — кому они нужны? Поэтому какое-то время мы дрались между собой. Это уже вошло в привычку. — Замолчав, он посмотрел на Сандоса. — Вы в курсе, что после вашего отлета с Ракхата голос Хлавина Китери был слышен менее года, а потом больше не звучал ни разу?
— Возможно, он умер, — любезно предположил Сандос, — от чего-нибудь неприятного и затяжного… А чем вы занимались после того, как отошли от терроризма?
— Охотился. В том крохотном уголке мира, откуда я родом, мы все еще охотимся. Я постоянно пребывал на открытом воздухе, в окружении того, что осталось от европейской природы. Охотник, если он стоящий, часто отождествляет себя с добычей. А одно ведет к другому. В университете я изучал экологию.
— А как оттуда угодили в священники? Возможно, влюбились в сложное и прекрасное творение Бога?
Негромкий мягкий голос, звучащий в темноте, был странно безжизненным, лишенным интонаций и всякой музыкальности, а бесстрастное лицо едва освещалось желтыми и зелеными дисплеями, тускло мерцавшими на судовом мостике.
— Нет, — откровенно сказал Джозеба. — В нынешние дни трудно разглядеть сложную красоту сотворения. С тех пор, как вы улетели, мой друг, все стало намного хуже. Экология сделалась наукой о деградации. Ныне мы главным образом работаем в обратном направлении, пытаясь воссоздать системы, которые были выведены из баланса и разрушены. После каждого шага вперед мы вынуждены на два шага отступать — под давлением роста народонаселения. Это грустная наука.
Вступив в темноту, баск пересек общую комнату и невдалеке от Сандоса опустился влитое пластмассовое кресло, заскрипевшее под его немалым весом.
— Когда видишь нарушенную систему, очень хочется найти единственную причину — и средство, которое кажется простым. В бытность студентом я смотрел на спутниковые снимки ночной планеты, и сливавшиеся скопления городских огней напоминали мне стрептококки, размножившиеся в чашке Петри. Я пришел к убеждению, что гомо сапиенс — это болезнь, которая губит свою хозяйку, Гею. Земля выздоровеет, если избавится от нас, считал я. Мне было девятнадцать, и за мою жизнь население Земли выросло с семи до четырнадцати миллиардов. Я стал ненавидеть этот вид, который называл себя мудрым. Я хотел вылечить Гею от болезни, причиняемой ей нашим видом, и всерьез размышлял над тем, как истребить побольше людей, но при этом, желательно, не попасться. Я полагал себя героическим и самоотверженным — одиноким тружеником, работающим на благо планеты. В то время я избрал другую профилирующую дисциплину. Меня очень заинтересовала вирусология.
Сандос пристально смотрел на него. «Хороший признак», — подумал Джозеба. Даже накачанный транквилизаторами, он способен на моральные оценки — хоть какие-то.
— Как я уже сказал, — сухо продолжил Джозеба, — терроризм не утратил своей притягательности. В то время я жил с девушкой. Я порвал с ней. Она хотела детей, а я детей ненавидел и называл их «переносчиками болезни». Я привык смотреть на таких людей, как Нико, и думать: «Это жертва аборта. Еще одно бесполезное человеческое существо, губящее планету, способное лишь жрать и плодиться».
Где-то в глубине корабля включился компрессор, и его гул слился с тихими всплесками аэраторов, которыми служили баки с рыбой, и несмолкающим шипенем вентиляторов. Сандос не шевелился.
— Последнее, что сказала моя подружка, когда мы расставались: «Безнравственно желать смерти людям, чье единственное преступление — то, что они родились, когда нас и так слишком много».
Какое-то время Джозеба пытался вспомнить ее лицо, гадая, как она выглядит сейчас — женщина, которой уже под пятьдесят, учитывая релятивистский эффект.
— Хотя больше мы не встречались, именно она открыла мне глаза. Это произошло не сразу, но в конце концов я стал искать доводы, желая поверить, что люди — это больше, чем бактерии. Один из моих профессоров был иезуит.
— И сейчас вы направляетесь в мир, где разумный вид не загубил окружающую среду. Чтобы увидеть, чего это им стоило?
— Расплата за мои грехи, я полагаю.
Джозеба встал и направился к мостику, откуда он мог — через смотровое окно — видеть холодные звезды и непроглядный мрак.
— Иногда я думаю о девушке, на которой не женился. — Он оглянулся на Сандоса, но не увидел отклика. — Где-то я вычитал занятное предложение. Нации, наиболее усердствующие в загрязнении планеты и обладающие самыми разрушительными арсеналами, должны управляться молодыми женщинами, у которых есть маленькие дети. Такие матери более чем кто-либо, будут заботиться о будущем, а кроме того, они каждый день сталкиваются с проявлениями грубой человеческой натуры. Это дает им особое понимание.
Тут Джозеба встал, зевая и потягиваясь, и, обогнув перегородку, исчез в коридоре, ведущем в его каюту, уже оттуда крикнув: «Спокойной ночи». А Эмилио Сандос еще долго сидел один в общей комнате, но затем тоже отправился в постель.
— Я не спорю. Но не понимаю, — говорил Джон Кандотти отцу Генералу за несколько месяцев до отлета миссии. — Все остальные тут — ученые, каждый в своей сфере. А я больше специализируюсь по венчаниям и крещениям. Похороны. Школьные игры? Поручительство за парней? — Вопросительная интонация приглашала отца Генерала к диалогу, но Винченцо Джулиани просто смотрел на него, а молчание собеседника обычно понуждало Джона говорить больше и быстрее. — Написание церковных бюллетеней? Примирение руководителя хора и литургиста? Все это вряд ли подходит, верно? Разве что похороны… — Джон прокашлялся. — Послушайте, не то чтобы я не хочу лететь, но я знаю людей, которые отдали бы полжизни, лишь бы оказаться в этой миссии, и не понимаю, почему вы отправляете меня.
Отец Генерал отвел взгляд от лица Джона и уставился на оливковые деревья и каменные холмы, окружавшие приют. Спустя какое-то время он, словно забыв о Кандотти, направился к двери. Затем вдруг остановился и повернулся к молодому священнику.
— Требуется человек, который умеет прощать, — сказал он.
«Выходит, — думал теперь Джон, — простить Дэнни Железного Коня — это моя работа».
Прежде, в Чикаго, Джон Кандотти славился своей терпимостью на исповеди — он был из тех священников, которые не вынуждают кающегося чувствовать себя нашкодившим ребенком. «Мы все вляпываемся», — напоминал он людям. Многое из того, в чем ему исповедовались, проистекало от недомыслия, от безразличия к другим. Или причина была в идолопоклонстве — когда за Бога принимали деньги, власть, успех или секс. Джон по своему опыту знал, как легко вляпаться во что-то, о чем потом будешь жалеть, — обманывая себя, что сможешь справиться с потенциально опасной ситуацией и не окажешься по колени в дерьме. Он помогал людям разобраться с тем, что они натворили и почему, дабы они смогли исправить ситуацию — в буквальном смысле извлечь хорошее из плохого.
Но Дэниел Железный Конь не просто напортачил. Это не было ни ошибкой, ни даже самообманом. Это было намеренным, сознательным участием в незаконном, неэтичном и аморальном деле. Пришедшее вскоре понимание, что тут наверняка замешаны Винченцо Джулиани и Геласиус III, лишь усилило гнев Джона, но эти двое находились слишком далеко, чтобы с них спросить. А Дэнни Железный Конь обретался тут — каждый день, каждую ночь, — и его молчание подтверждало оценку Джона: высокомерный человек, испорченный честолюбием.
Впервые в жизни месса перестала помогать Джону. Он всегда считал, что отправление обряда причастия — это момент обновления и приобщения, особенно для людей, вверивших свои жизни Богу. Сейчас, на «Джордано Бруно», месса стала каждодневным напоминанием о разделенности и враждебности: даже само слово «причащение» казалось насмешкой.
Джону отчаянно хотелось переговорить с Эмилио, но Сандос обращался с ним так же, как со всеми членами экипажа: с отстраненной, замороженной вежливостью. «Я дал слово, что не стану препятствовать планам Карло», — вот все, что он отвечал.
Политикой Джозебы Уризарбаррены стало строгое невмешательство — он оставался в своей каюте как можно дольше, унося туда еду и вынося посуду, а входил и выходил без всякой системы, чтобы избегать остальных, как иезуитов, так и мирян. «Трудно представить, чем это можно оправдать, — признал Джозеба, когда однажды ночью Джон припер баска к стене, перехватив в коридоре. — Помнишь имя пирата, который доставил Франциска Ксавьера в Японию? Аван о Ладрао — Аван Вор. Я думаю, что Бог использует те инструменты, которые у Него в наличии, даже покореженные или сломанные».
Джон не успокаивался, и Джозеба посоветовал: «Поговори с Шоном». Но когда Джон напрямик попросил ирландца дать хоть какие-то ориентиры, тот раздражен но отрезал: «Не лезь не в свое дело». Для Шона, понял Джон, эта тема теперь под тайной исповеди.
Никогда не отступая в драке, Джон в конце концов решил обратиться к самому Железному Коню. «Мои грехи — это моя забота, приятель, — бесстрастно сказал ему Дэнни. — Факты тебе известны — вот и решай. Мошенники ли папа и Генерал? Или ты понимаешь меньше, чем тебе кажется?»
Итак, ему перекрыли путь, а дилемму швырнули обратно в лицо. Но потребность обсудить это делалась все сильней, и Джон подумал об остальных членах команды. Он не мог с уверенностью решить, является ли Нико дебилом, но полагал, что этот гигант с маленькой головой вряд ли разбирается в вопросах этики.
Карло Джулиан и любил цитировать Марка Аврелия, но куда больше напоминал Джону другого цезаря, Калигулу: вкрадчивая вычурность и самообман, — этот человек был чрезвычайно опасен.
Оставался Жирный Франц.
— Ты у меня спрашиваешь? — воскликнул южноамериканец, когда однажды утром Джон изложил ему свою проблему, воспользовавшись тем, что в общей комнате не было никого, кроме них и Нико. — Что ж, Джонни, это не худший вариант. Я изучал философию в Блумфонтейне.
— Философию!.. Как же, черт возьми, ты дошел до того, что стал пилотом для каморры? — изумленно спросил Джон.
Франц пожал массивными плечами.
— Как я обнаружил, философия нынче — скорее позиция, нежели карьера. Работа, спрос на которую заметно упал после эпохи Просвещения. С другой стороны, каморра предлагает вполне приличное жалованье, отличную пенсию и очень хорошее медицинское страхование, — сказал Франц. — Если только ты не выступаешь свидетелем обвинения — тогда они предоставляют очень милые похороны.
Джон фыркнул, но не прекратил грызть ногти, составлявшие в эти дни существенную часть его диеты.
— Твоя проблема, — дружелюбно произнес Франц, — довольно занятна. Лично у меня нет твердого мнения насчет Бога, но должен сказать, что считаю мошенничеством всю католическую церковь — со всеми ее бесами и эльфами, к коим можно отнести и черных священников, как отдельных представителей общей категории.
— И ты тоже катись к черту, — любезным голосом сказал Джон, после чего вернулся к своим ногтям.
— Джентльмен и ученый, — отметил Франц, приветственно поднимая чашку с эспрессо. — Что ж, тогда поищем постулат, по поводу которого сойдемся во мнениях. — Некоторое время он изучал потолок. — Ты ощущаешь потребность углядеть тут некий скрытый смысл — я прав? Нечто, что выправит прискорбную неразбериху, в коей ты пребываешь.
Джон пробурчал что-то.
— Это несложно, — ободряюще заявил Франц. — Если взгляды достаточно широкие, или хорошо знаешь историю, или обладаешь развитым воображением, то почти во всем можно найти глубокий смысл. Возьми сны. Слышал когда-нибудь о «Libro della Smorfia»?
Джон покачал головой.
— Неаполитанцы, даже образованные, всегда держат рядом с кроватью книгу снов. И каждое утро они первым делом — раньше, чем идут отлить, — проверяют по ней свои сны. Долгие путешествия, смуглые незнакомцы, полеты во сне — все что-нибудь означает.
— Суеверие, — отмахнулся Джон. — Кофейная гуща и гадальные карты.
— Не будь грубым, Джонни. Назови это психологией, — предложил Франц, ухмыляясь, и его второй подбородок заколыхался. — Задача ученого состоит в раскрытии явлений природы или исторических закономерностей. Поначалу это ничем не отличалось от обнаружения на звездном небе изображений животных и героев. Вопрос в том, открыл ли ты истину, существующую изначально? Или вложил в то, что рассматриваешь, произвольный смысл?
— Да. Возможно, да — на оба вопроса, — сказал Джон. — Не знаю.
Заметив, что на одном из пальцев проступила кровь, он перестал грызть ногти.
— А-а. «Не знаю» — истина, которая может нас объединить.
Франц блаженно улыбнулся, показав мелкие зубы цвета слоновой кости. Он обожал подобные разговоры, а за годы, что он возил по солнечной системе головорезов и покойников, на такое ему везло крайне редко.
— Это восхитительно. Я играю роль адвоката дьявола для иезуита! Возможно, — предположил он лукаво, — Авраам придумал Бога, оттого что хотел привнести смысл в хаотичный, примитивный мир. Мы храним этого придуманного бога и упорствуем в том, что он нас любит, ибо боимся огромной и равнодушной вселенной.
Джон уставился на него, затем задумался, но прежде чем он смог что-то сказать, забытый обоими Нико удивил их, заметив:
— Может быть, когда боишься, то слышишь Бога лучше, потому что вслушиваешься сильнее.
Любопытная идея — правда, Джону Кандотти это не помогло, когда он ждал в катерном отсеке, что его сейчас выбросят в открытый космос, и не мог думать ни о чем, кроме смерти.
— Я не знаю, — повторил он в конце концов.
— Обычное человеческое состояние. — Франц театрально вздохнул. — Как мы страдаем от наших страхов и невежества! — Тут он просветлел. — Вот почему еда и секс столь приятны. Ты уже ел? — спросил он, после чего встал и потопал на кухню, предоставив Джону высасывать кровь из поврежденного ногтевого ложа.
Когда Франц вернулся к столу со своим ленчем, Кандотти уже ушел. Франц улыбнулся Нико, невозмутимо сидевшему в своем углу и мурлыкающему «Questa о quella» из «Риголетто» — единственной оперы, которая Францу действительно нравилась.
— Нико, — объявил Франц, усевшись за стол, — последние несколько недель я провел, внимательно наблюдая за нашим маленьким отрядом путешественников, и — по контрасту с экзистенциальной тревогой Кандотти — пришел к неизбежному выводу. Ты хотел бы его услышать?
Перестав мурлыкать, Нико посмотрел на него — не с ожиданием, но вежливо. Нико всегда был вежлив.
— Вот мой вывод, Нико: если кто-нибудь из нас вернется живым — это будет чудо, — произнес Франц с полным ртом цветной лапши, которую он запил глотком муската. — Знаешь, что такое рунао, Нико?
— Марка старого автомобиля?
Франц загрузил в рот новую порцию.
— Нет, Нико, не «рено». Рунао — это один из руна, народа, который обитает на Ракхате, куда мы направляемся.
Нико кивнул, и Франц продолжил:
— Несмотря на все свои практические навыки, рунао — это лишь корова, имеющая собственное мнение. — Некоторое время он задумчиво жевал. — А у его великолепия дона Карло — мегаломания, и он желает править стадом говорящих коров. Дабы выполнить эту блистательную миссию, он собрал вместе циркового урода, кретина, четырех священников и калеку, которого тебе пришлось избить до полусмерти, чтобы доставить на этот корабль.
Франц изумленно покачал головой, но тут же перестал, испытывая дискомфорт оттого, что его щеки и подбородки двигаются не в такт с черепом.
— Священники полагают, что они летят на Ракхат выполнять Божью работу, но ты знаешь, Нико, почему тут мы с тобой? — задал Франц риторический вопрос. — Потому что я настолько ожирел, что уже никогда не смогу трахаться, — так какого черта? А ты слишком глуп, чтобы сказать «нет». И больше Карло не смог заполучить никого.
— Это не так, — сказал Нико с вежливой убежденностью. — Дон Карло решил лететь, потому что понял, что боссом станет его сестра Кармелла.
Франц моргнул.
— Так ты знал об этом?
— Все знали, даже якудза в Японии, — сообщил Нико. — Дон Карло был очень расстроен.
— Ты прав, — признал Франц.
Кроме того, не стоило напрашиваться на неприятности. Карло патрон, а Нико ему предан — он едва не забил насмерть парня, который докучал Джулиани в баре, требуя заплатить по счету.
— И прошу прощения, Нико, что назвал тебя глупым.
— Тебе следует взять назад и свои слова насчет руна, Франц.
— Беру назад свои слова насчет руна, — немедленно сказал Франц.
— Потому что руна — не коровы. Они хорошие, — просветил его Нико. — Это джана-люди — плохие.
— Нико, я лишь пытался тебя развлечь.
Несмотря на годы опыта, убеждавшего его в обратном, Франц все еще не оставлял надежду, что Нико научится распознавать иронию и сарказм. «Что как раз и показывает, кто здесь глупец», — подумал Франц, зачерпывая вилкой пасту.
— Нико, ты молишься? — спросил он, меняя тему.
— Утром и перед тем, как ложиться спать. «Аве Мария», — сказал Нико.
— Как тебя учили сестры дома, да?
Нико кивнул.
— Меня зовут Никколо д'Анджели. «Д'Анджели» означает «от ангелов», — процитировал он. — Вот где я был до того, как появился дома. Меня оставили ангелы. Я молюсь утром и перед тем, как ложиться спать. «Аве Мария».
— Brav' scugnizz', Нико. Ты хороший мальчик, — произнес Франц вслух, однако подумал: «Ангелы, которые тебя подбросили, дружище, должно быть, пропустили в твоей родословной несколько последних имен». — Значит, ты веришь в Бога — не так ли, Нико?
— Да, верю, — торжественно подтвердил Нико. — Мне велели мои сестры.
Некоторое время Франц молча жевал.
— Насчет Бога у меня есть маленькая гипотеза, — проглотив, сказал он. — Хочешь услышать мою гипотезу?
— А что такое ги…
— Ги-по-те-за, — по слогам произнес Франц. — Идея. Догадка о том, как что-то действует, которую можно проверить на практике. Понимаешь, Нико?
Маленькая голова неопределенно качнулась.
— Итак, вот моя идея. Существует старая история о человеке и кошке.
— Мне нравятся кошки.
«Зачем мне это?» — спросил Франц себя, но упрямо продолжил:
— Человек был известным физиком по фамилии Шредингер… не беспокойся, Нико, не нужно запоминать фамилию. Шредингер сказал, что вещь не верна, если нет никого, кто видит, что она верна. Он сказал, что на самом деле именно наблюдение делает событие истинным.
Нико выглядел несчастным.
— Не беспокойся, Нико. Я упрощу. Шредингер сказал, что, если поместить кота в ящик с… ну, скажем, с миской хорошей пищи и миской отравы, а затем закрыть ящик…
— Это нехорошо, — заметил Нико, радуясь, что вернулись к конкретике.
— Так же, как и выбивать дурь из бывших священников, Нико, — сказал Франц, опять наполняя рот. — Не перебивай. Итак, кошка пребывает в ящике, и она может съесть хорошую еду или отраву. Поэтому она может остаться живой или стать мертвой. Но Шредингер сказал, что на самом деле кошка не живая и не мертвая, пока человек, находящийся снаружи, не откроет ящик, чтобы увидеть, жива кошка или умерла.
Нико это обдумал.
— Можно прислушаться, не мурлычет ли она.
На секунду перестав жевать, Франц указал на Нико вилкой:
— Именно поэтому ты головорез, а не физик или философ. Проглотив, он продолжил:
— Вот моя идея насчет Бога. Я думаю, что мы любим кошек. Я думаю, что Бог любит человека, который снаружи ящика. Я думаю, что, если кошка верит в этого человека, он там существует. А если кошка атеист, то его нет.
— Может быть, там есть дама, — услужливо предположил Нико.
Франц подавился и закашлялся.
— Может и так, Нико. Но я думаю, что, поскольку ты веришь в Бога, то, когда выберешься из ящика, возможно, там для тебя будет Бог.
Нико открыл рот, затем закрыл, словно вот-вот расплачется.
— Не бойся, Нико. Ты хороший мальчик, а я уверен, что для хороших мальчиков Бог там есть.
Франц поднялся и вразвалку потопал на кухню за десертом.
— Вот почему мне нужно, чтобы ты молился о чем-нибудь, — прокричал он оттуда, шаря по закромам. — Потому что Бог там есть для тебя, но Его может не быть для людей, которые не убеждены, что в Него верят.
Прихватив огромный кусок шоколадного торта, Франц вернулся к столу.
— Я хочу, чтоб ты молился о чуде. По рукам, Нико?
— По рукам, — со всей искренностью согласился Нико.
— Хорошо. Теперь обо мне. Знаешь, почему я такой толстый?
— Ты все время ешь.
— Я африканер, Нико, — устало сказал Франц. — Еда — наш национальный вид спорта. Но я и раньше все время ел — помнишь? А два года назад я таким не был! Когда болтаешься в космосе, твоя ДНК… программы, по которым работает организм, — понимаешь? Твоя ДНК разрезается несколькими атомами космической пыли. Вот что случилось со мной, Нико, — случайная крупинка на своем пути к краю вселенной, пролетев сквозь меня, ударила по какому-то критическому кусочку биологической машинерии, и демоны вырвались на волю…
Внезапно все, что он ел, — все до единого калории, вырванные из каждой молекулы водорода, кислорода, углерода и азота, — стало со скупостью параноика откладываться в жировые клетки — в ожидании небывалого голода, потребовавшего бы от них героического спасения тела, которое они медленно и неумолимо душили.
— Я боролся, Нико. Вначале я с этим боролся. Тренировался, как маньяк. Изнурял себя голодом. Шлялся по врачам все время, которое проводил на Земле, — сказал Франц.
Он принимал каждое лекарство, которое ему прописывали или продавали, ища излечения или хотя бы надежды, но становился толще и толще, делался все более чужым самому себе, напуганный до полусмерти перспективой сердечной и почечной недостаточности.
В этом есть некая поэтическая справедливость, полагал он, а Франц Вандерхелст относился к таким вещам философски. Долгое время он и сам наживался на трогательной вере других людей в чудодейственное средство. Карло проворачивал эту аферу почти десять лет, прежде чем страховочные компании спохватились. Словно волк, он охотился на немощных, выбирая лишь самые богатые и самые больные, наиболее отчаявшиеся и легко внушаемые жертвы, уверяя своих надеющихся и безнадежных пассажиров, что, если они будут лететь на достаточно высокой скорости, время для них замедлится, а когда они вернутся на Землю, медицина продвинется настолько, что их смогут излечить. Убедительно сочувствуя их горю, Карло объяснял, что сейчас платить не нужно, но они должны зарегистрировать «Ангеле оф Мёрси Лимитед» в качестве наследника по их страховочным полисам.
Конечно, это была туфта. Франц просто принимал их на борт и несколько недель гонял двигатели на четверти мощности — подальше от бдительных взглядов комиссии по медицинской этике и полицейского надзора. А сами жертвы уже ничего не могли возразить. Большинство из них умирали сами; остальных спроваживали на тот свет спившиеся, лишенные лицензии врачи Карло.
Но сейчас Карло превратил мошенничество в нечто реальное, и Франц Вандерхелст действительно находился на пути к Ракхату. На сей раз сам Франц был несчастным придурком, надеющимся, что за сорок лет его отсутствия на Земле кто-нибудь придумает, как починить его тело. Потому что, несмотря на растущий слой сала и поросячьи глазки, глядящие поверх раздутых щек, Францу Вандерхелсту было всего тридцать шесть — мужичина в расцвете лет. И Франц очень хотел жить.
— Вот чудо, о котором ты должен молиться, — запомнил, Нико? — сказал Франц, положив вилку на стол. — Молись, чтобы мы вернулись на Землю живыми и чтобы к тому моменту там уже могли меня вылечить — чтобы я мог есть и все же оставаться нормальным. Понял, Нико?
Нико кивнул:
— Молиться, чтоб мы вернулись живыми, а ты стал нормальным.
— Хорошо, Нико. Это хорошо. Ценю, — сказал Франц, а Нико вернулся к Верди, возобновив арию герцога Мантуи с того места, где прервал ее несколько минут назад.
Какое-то время Франц сидел, молча размышляя. Именно тогда он понял, что вправду ценит молитвы Нико. «В конце концов, — подумал он, — агностик знает наверняка одно: ни в чем нельзя быть уверенным».
