На третий день пути на юг, сразу после грозы, насквозь промочившей пассажиров баржи и подтопившей речные отмели, наступила жара. Привычный к повадкам сельских руна, Супаари ВаГайджур сбросил с себя мокрую городскую мантию и, чтобы не нарушать равновесия этой поездки, дальше поплыл почти столь же нагим, как его практичные попутчики. А вместе с одеждой он сбросил вонь Инброкара и вновь ощутил себя настоящим.

Все кончилось, думал Супаари и не чувствовал сожаления.

Он подошел к цели своей Жизни достаточно близко, дабы увидеть, что он покупает, и подсчитать цену выживания в сплетении альянсов, ненавистей и обид аристократов. С решительностью торговца он срезал свои убытки, разрубив этот клубок единственным словом: «уйди». Поэтому Супаари ВаГайджур покинул резиденцию Китери, не удосужившись никому сказать о своем уходе. С собой он взял лишь то, что представляло ценность для него и ни для кого больше: ребенка, который в данный момент висел в руках няни за краем баржи, пуская струйку в кильватер.

Пакварин согласилась отправиться вместе с ними на юг по крайней мере до Кирабаи — и сейчас смеялась, окуная малышку в воду, чтобы ее омыть. «Теперь она будет спать», — подумал Супаари, с улыбкой наблюдая, как возмущенный испуг на плачущем личике сменяется сонным довольством, когда рунао, уложив Кроху себе на колени, принялась гладить ее своими изящными руками.

Привалившись к транспортировочному контейнеру и ощущая сонливость, Супаари смотрел на речные берега, скользившие по сторонам, и лениво гадал, почему джана'ата так настаивают на облачении в одежду тел, защищенных густым мехом. Энн Эдвардс как-то спросила его об этом, и он не нашел лучшего ответа, кроме как заметить, что джана'ата вообще предпочитают сложное простому. Супаари почти задремал, обсыхая на ветру, когда ему пришло в голову, что цель одежды не защита и не украшение, но различие: отделить военных-первых от чиновников-вторых, а тех и других — от ученых и торговцев, рожденных третьими; чтобы каждого держать на присущем ему месте, чтобы приветствия были правильно отмерены, а почтение надлежащим образом распределено.

И чтобы установить дистанцию между правителями и управляемыми, понял он, чтобы ни одного джана'ата нельзя было спутать с рунским слугой!.. Не открывая глаз, Супаари улыбнулся, довольный тем, что наконец ответил Ха'ан.

Пока необычайно полиморфные чужеземцы не указали ему на это, сам Супаари никогда не задумывался о поразительном сходстве между джана'ата и руна. На самом деле, он его даже не замечал — это все равно, что спросить: почему дождь того же цвета, что и вода, — но чужеземцев оно заинтриговало. Однажды, еще пребывая в резиденции Супаари, Сандос предположил; что в древности сходство меж двумя этими видами было не таким явным, но руна каким-то образом вызвали в джана'ата изменения, и те стали походить на них больше. Сандос назвал это мимикрией хищников. Супаари глубоко оскорбила идея, что самыми успешными охотниками среди джана'ата были те, кто видом и запахом сильнее напоминал рунао — кто мог приблизиться к рунскому стаду, не потревожив его.

«Такие охотники были более здоровыми, у них было больше шансов найти себе пару, — говорил Сандос тогда. — Их дети лучше питались и имели больше детей. Со временем сходство между руна и джана'ата стало более заметным и более частым».

«Сандос, это глупость, — сказал ему Супаари. — Мы разводим их, а не они — нас! Вероятнее всего, наши предки съедали Уродливых руна, оставляя в живых красивых — тех, кто походил на джана'ата!»

Теперь Супаари признался себе, что в предположении Сандоса была доля правды. «Мы приручили джана'ата», — сказала однажды его рунский секретарь Ауиджан. Тогда он воспринял её замечание как шутку, но ведь детей джана'ата воспитывают рунские няни, а это и есть нечто вроде приручения…

Супаари заснул и во сне стоял перед входом в пещеру. Откуда-то он знал, что коридор перед ним ведет к глубоким подземным галереям. Он сделал шаг, но сразу же сбился с пути и с каждым новым шагом терял ориентацию все сильней… а проснулся от брачного рева белошеего кранила, грузно плескавшегося на отмели. Взволнованный и обеспокоенный, Супаари тяжело поднялся на ноги и, пытаясь прогнать тревогу, обошел вокруг рубки, чтобы понаблюдать за животными, с титаническим усердием кружившими в паре, и пожелать им успеха, что бы это ни означало для кранилов. Оглянувшись на дочь, спавшую рядом с Пакварин, он подумал: «Я вступил в пещеру и несу с собой ребенка».

«Не просто «ребенка». Моего ребенка. Мою дочь», — сказал себе Супаари.

Не с кем обсудить, какое имя ей дать. По традиции, первая дочь получала неиспользуемое имя одного из уже умерших родственников по материнской линии. У Супаари не было желания увековечивать кого-либо из фамилии Китери, поэтому он попытался вспомнить имена предков своей матери и со смятением понял, что не знает ни одного. Поскольку Супаари был третьерожденным, которому, как предполагалось, никогда не доведется иметь детей, ему не сообщали имен предков, а если и сообщали, он их не помнил. Плохо представляя, что делать теперь, когда он покинул Инброкар вместе с ребенком, живым и невредимым, Супаари решил направиться к родителям, в Кирабаи. Он попросит свою мать выбрать подходящее имя — в надежде, что его просьба будет ей приятна.

Наполнив легкие воздухом, в котором не было ничего от больших городов, Супаари подумал: «Теперь все — другое».

И все же запахи родных мест были прежними. Горизонт затуманивала пыльца красного кустарника, освещаемая косыми лучами второго заката, — ароматная дымка, поднимавшаяся от земли. Там, где окружавшая реку местность делалась более плоской, а воды становились шире и медленней, ленивые ветра приносили знакомые целебные испарения переваренной травы — запах навоза пиянотов, странным образом отдававший чистотой. И острый аромат недозрелого мелфруита, и дымную едкость датинсы, уже прошедшей через свой пик. Все это словно бы приветствовало Супаари и его дочь, и в ту ночь он спал на палубе, а сны его не тревожили.

На четвертый день пути, когда их баржа уже приближалась к мосту Кирабаи, его разбудила суета среди пассажиров; многие обычно задерживались здесь на всю ночь, чтобы поторговать. Поднявшись, Супаари велел Пакварин упаковать багаж и готовиться к высадке на берег, а сам начал неуклюже причесываться. Не дожидаясь, пока ее попросят, рунская торговка предложила свою помощь и вместе с Пакварин распаковала лучшие наряды Супаари, а затем, щебеча, помогла ему управиться со шнурками и пряжками. Радуясь, что можно отбросить вынужденное высокомерие Инброкара, Супаари поблагодарил их обеих.

Он ощущал, как в нем поднимается волнение: оптимизм, сдержанная энергия, радость от возвращения домой. Повернувшись к Пакварин, Супаари взял у нее младенца, не заботясь о своем пышном наряде.

— Смотри, дитя, — сказал он, когда баржа проходила под уродливыми, сложенными из известняка арками. — Этот замковый камень носит эмблему твоего предка, который жил девять поколений назад и отличился в походе по второму притоку Пон. С тех пор его потомки владеют Кирабаи по праву первородства.

Глаза девочки расширились, но лишь оттого, что с солнечного света баржа вплыла в тень под мостом. Подняв ее к плечу, Супаари вдохнул сладкий запах младенца.

— Сказать по правде, малышка, мы вынуждены погружаться в такую старину, чтобы найти хоть кого-то, кем можно гордиться, — прошептал он с кривой улыбкой. — Мы — хозяева постоялого двора, предоставляющие жилье в четырех ночах пути к югу от Инброкара и в трех ночах к северу от побережья. За это нам причитается жалованье от правительства и одна двенадцатая от каждой сделки, совершаемой здешними руна. Боюсь, семья твоего отца не относится к прославленным.

«Но мы не убиваем детей с помощью обмана», — подумал Супаари, когда баржа снова выплыла на свет.

— Господин, мы задержимся здесь лишь до завтрашнего второго восхода, — крикнул ему из рубки владелец баржи. — Вы отправитесь с нами вниз по реке?

— Нет, — сказал Супаари, воодушевленный видом, запахами и звуками Кирабаи. — Мы — дома.

Когда баржу остановили, упираясь шестами в дно, он вернул ребенка в руки Пакварин, наблюдая, как на сваи набрасывают толстые плетеные канаты, дабы закрепить судно. Оставаясь внешне спокойным, Супаари вглядывался в лица носильщиков, снующих по пристани, проверял запахи, приносимые ветром, но не обнаружил никого из тех, кого знал мальчиком; Поэтому он протиснулся мимо толпы руна, декларирующих свой груз и оплачивающих портовые сборы, и, не выбирая, нанял носильщика, хотя багажа было немного, а тратиться из гордости ему сейчас не стоило. Из Кирабаи его выгнали почти без ничего, но Супаари создал торговую компанию, которая производила деньги, как равнины рождают траву: он познал богатство и в темные часы, когда не спалось, думал, что вернется домой триумфатором, окруженным роскошью. Вместо этого Супаари все свои накопления сдал в государственную казну, когда сделался Основателем, и теперь прибыл сюда на грузовой барже, а похвалиться мог лишь безымянным младенцем да шестью сотнями бахлей — все, что осталось после того, как он продал драгоценности, чтобы нанять Пакварин и оплатить ее проезд. Поэтому он оделся в лучший из своих нарядов и нанял носильщика, надеясь произвести благоприятное первое впечатление.

«Мой ребенок стоит этой цены, — подумал Супаари, не стыдясь своих торговых повадок. — А деньги еще заработаю».

От причалов была видна приземистая гостиница, оседлавшая продолговатый холм, который вздымался выше отметки максимального паводка. Вчерашняя гроза бушевала здесь сильней, чем выше по реке, и, пока Супаари вел свою маленькую свиту через главные ворота, а затем через центральную площадь и по хитросплетению узких дорожек, стиснутых известковыми домами рунских ВаКирабаи, им то и дело приходилось перешагивать через битую кровельную черепицу и сломанные ветки. Радиобашню повалило ветром, а около моста в реку обрушилось несколько огромных мархпаров, с корнями вывороченных из берега. Но если не считать повреждений, причиненных грозой, за все те годы, что Супаари здесь не бывал, Кирабаи почти не изменился…

Конечно, Супаари привык к кипучей энергии Гайджура и к постоянному напряжению интриг Инброкара — не удивительно, что Кирабаи показался ему сонным. Тем не менее, этот город был плацдармом, открывавшим доступ к восточным полям ракара, и довольно-таки важным торговым центром для сборщиков урожая, проживавших вдали от моря. И в нем имелись ткацкие кооперативы руна, а также фабрики кхапиата. «Тут для меня хватит дел», — подумал Супаари, отказываясь сдаваться. — Привратник, стоявший у входа в гостиницу, был новый в отличие от самих ворот, и Супаари с некоторым смятением заметил, что верхняя петля до сих пор нуждается в починке.

— Разыщи хозяина! — велел он привратнику, с улыбкой предвкушая удивление родителей. — Скажи ему, что прибыли гости из Инброкара!

Рунао молча ушел, оставив их во дворе. Надолго повисла тишина, и когда Пакварин вопросительно посмотрела на Супаари, он уронил хвост на грунт, показывая этим жестом, что сам ничего не понимает. Прождав некоторое время, он прокричал приветствие и прислушался, надеясь услышать знакомый голос. Никто не ответил. Озадаченный, Супаари огляделся. Во дворе было полно места для экипажей путешественников, но, похоже, в гостинице никто не живет. Конечно, для этого сезона такое нормально. Большинство джана'ата путешествуют в начале фра'ана — до того, как установится жара…

— Я не потерплю ублюдка в своем доме, так что можешь проваливать сразу.

Супаари резко повернулся — слишком изумленный голосом матери, чтобы обидеться на ее слова.

— Люди посылают в Инброкар анонимные письма про нас, но мои сыновья ни на что не годны, — прорычала старуха, злобно глядя на младенца, который сейчас проснулся и тихо попискивал, уткнувшись мордочкой в шею Пакварин. — Я говорила им: «Идите к префекту!» Но клан Гран'джори отравил наживку. С тем же успехом можно выть на дождь. Гран'джори хотят завладеть Кирабаи и пусть его забирают — здесь нет ничего, кроме костей. Я была рождена для лучшего, говорю я вам! Префект делает вид, будто наводит порядок, но его устраивает, что мы вцепились друг в друга… Не стой здесь, дура! Накорми этого надоеду, или я оторву тебе ухо, — рявкнула она на Пакварин, когда младенец принялся вопить. — Префект должен расследовать дело, но он верит всему, что говорят эти падальщики с верховья, — и где тогда мясо в расследовании? Ничего, кроме костей… Мой брат мог бы что-то сделать! Я была рождена для лучшего, знаете ли. Порядочный мужчина оставил бы меня в резиденции моего отца, но не твой отец!

Супаари молча последовал за матерью в тень галереи, протянувшейся вдоль стены дома, обращенной к реке, от которой веяло свежестью. Он попросил мать сесть, но она не слушала, мотаясь от одного конца аркады к другой, — вуаль перекошена, юбки собирают груз пыли, листьев и осыпавшихся цветов ладит. Пакварин устроилась вместе с ребенком в углу и, вынув из сумки остатки перемолотого мяса, принялась методично макать изящный палец в пасту и подносить его к губам девочки. Опустившись возле прохладной каменной стены на подушки, Супаари следил за матерью, поседевшей и съежившейся, продолжавшей метаться и кричать.

Наконец пришел отец, возникнув из-за насосной станции вместе с рунским мастеровым, которого он с ворчанием отпустил.

— Никто не пишет про нас, жена. А у префекта есть дела поважней, чем донимать хозяев гостиниц.

Едва взглянув на Супаари и совершенно игнорируя младенца, Энраи вздохнул.

— Заткнись и убирайся в дом, где тебе место, бесстыдная старая сука. И пришли сюда ту девицу с каким-нибудь мясом. Умираю от голода, — и плюхнувшись на подушку невдалеке от Супаари, он уставился на реку, блестевшую в бронзовом свете трех солнц, точно золотая фольга. Теперь, когда старуха ушла в дом, стало тихо.

— Твои братья отправились на забой скота, — сказал Энраи спустя какое-то время. — Эти новые руна ни на что не годны.

Не знаю, с чего префект решил, что мы сможем сразу выдрессировать весь новый персонал. ВаИнброкари правят, но они не лучше твоей матери, которой всюду чудятся заговоры и бесхвостые монстры с крошечными глазами.

Повернувшись к кухне, он опять рявкнул, чтобы принесли мясо, затем пробормотал:

— А когда-то была прелестным созданием. Это вы, неслухи, ее сгубили.

Дожидаясь, пока его накормят, хозяин гостиницы убивал время так же, как и его жена, с равным пылом изливая раздражение на живых и мертвых, близких и далеких, знакомых и чужаков. Когда пришли старшие братья Супаари, то и они стали рассказывать о бесчисленных проявлениях вражды и соперничества, столь же интенсивных, сколь и мелочных. В разгаре всего этого из дома вышла подросток-рунао и направилась к ним, держа тарелку с мясом на вытянутых руках и двигаясь боком, чтобы оставаться с наветренной стороны.

Смотрел на нее лишь Супаари. Жительница Кашани, определил он, но не смог вспомнить, из какой она семьи. Поднявшись, он взял у девушки тарелку, пробормотав приветствие на руандже. Она уже собиралась ответить, но тут Энраи презрительно произнес:

— Если это все, чему ты научился в большом городе, Супаари, то здесь можешь про это забыть. В Кирабаи не нянчатся с руна.

Девушка присела в неловком реверансе — движении, все еще новом для нее, — и поспешила обратно на кухню.

Оцепенев, Супаари некоторое время стоял молча, слушая смех братьев, затем опустил тарелку на низкий стол. Он вернулся к своему месту на подушках, и прошло довольно много времени, прежде чем старший из его братьев заметил, что Супаари не ест.

— Поешь, — сказал Лаалрадж, махнув рукой на еду. — Здесь ни за что не нужно доплачивать. Не стесняйся.

— Когда ты уезжаешь? — спросил второй брат, Виджар, не переставая жевать.

— Завтра, на втором рассвете, — сказал Супаари и пошел приглядеть, чтобы Пакварин запаслась на кухне всем необходимым.

Время между первым и вторым закатом он провел со своими братьями и несколькими соседями, за которыми послали гонцов. Похоже, здесь никого не интересовал ни Гайджур, ни Инброкар, и никто не спросил, почему Супаари в Кибараи и почему он путешествует с младенцем. Их разговор был приправлен зычными требованиями еды у напуганных, плохо обученных руна, а состоял главным образом из обстоятельного обсуждения того, как несколько тщательно спланированных убийств способны изменить генеалогическую и политическую ситуацию по всей дренажной системе Пона. Тут присутствовало единодушие покорной апатии людей, сознающих, что они пойманы в капкан своим происхождением и историей.

— Тройственный союз с самого начала был ошибкой, — брюзжал сосед, погрузив голову в плечи. — Мы нуждаемся в сражениях, как руна нуждаются в сытном фураже. Пережидая год за годом, все мы деградировали. Праздность и упадок…

«Уходите, — хотелось крикнуть Супаари. — Выбирайтесь из болота! Возьмите другой след».

Но они не могли покинуть Кирабаи, как руна не могли петь. Возможно, были слишком искалечены традициями, чтобы неё пытаться уйти. Наследство — вот все, что имеет значение, даже если предки завещали лишь перечень тех, кого нужно ненавидеть и кого винить за каждый удар судьбы на протяжении двенадцати поколений. «Себя мы не виним никогда, думал Супаари, слушая их. — Среди нас нет глупых, бездарных или неумелых. Мы могучие и непобедимые, лучше всех… за исключением тех, кто над нами».

Когда угас свет второго заката, началось пение; голоса поднимались в древней гармонии, пока соседи расходились по домам, а его братья готовились ко сну. С этими песнями были связаны самые ранние воспоминания Супаари: в груди стеснение, горло сдавлено молчанием. Высшая красота, которую он познал, став основателем новой линии, заключалась в присоединении к инброкарским закатным хорам; Супаари радовался этому даже сильней, чем известию о беременности Джхолаи.

Сейчас он имел законное право исполнить партию Старейшего, но в этот вечер Супаари был столь же молчалив, как рунские слуги, съежившиеся на кухне. «Я буду петь снова, — пообещал он себе. — Не здесь, среди этих злобных дураков. Но где-нибудь я буду петь снова».

Следующим утром он поднялся на борт баржи, словно человек, тайно покидающий город при слухах об эпидемии: довольный, что удалось сбежать, но исполненный презрительной жалости к тем, кто остался. Страдая от окружавшей ее враждебности, Пакварин упросила Супаари ее отпустить, поэтому он подписал женщине дорожный пропуск и оставил достаточно денег, чтобы она могла дождаться в Кирабаи очередной баржи, плывущей на север. На свои последние три сотни бахли он выкупил у Энраи кашанскую рунао, пообещав девушке, что вернет ее домой, если она будет заботиться о младенце, пока Супаари не найдет постоянную няню.

— Эту зовут Кинса, господин, — напомнила она ему после нескольких часов молчания, обеими руками коснувшись своего лба. — Если вам угодно, господин, может ли эта бесполезная узнать имя малютки?

«Почему я настолько другой? — думал Супаари, опустив на поручень кисти без когтей и взирая на реку. Весь мир думает так, а я иначе. Кто я такой, чтобы считать это неверным?»

При словах девушки он обернулся:

— Кинса — ну конечно! Дочь Хартат.

Ее запах изменился с их последней встречи.

— Сипадж, Кинса, — сказал он, — ты выросла.

При звуках родного языка лицо девушки прояснилось, к ней вернулась природная веселость. В конце концов, Супаари ВаГайджур был ей знаком с рождения и много лет торговал с ее деревней; она ему доверяла. «Счастливое дитя, — подумал он, на секунду ощутив зависть. — Твои односельчане будут рады касаться тебя снова».

— Сипадж, Супаари, как мы будем звать эту малышку? — настойчиво спросила Кинса.

Не зная, что ответить, он протянул к ней руки, и, сняв младенца со своей спины, Кинса передала его Супаари. Он улыбнулся. Пожив среди джана'ата столь недолго, Кинса все еще считала нормальным, что отец носит своего ребенка. Прижав малышку к груди — так же беззастенчиво, как мужчина-рунао, — Супаари стал прогуливаться по периметру баржи.

«Я не знаю, что делать, — честно сказал он своей дочке. — Я не знаю, какую жизнь выстрою для нас. Я не знаю, где мы будем жить и за кого ты выйдешь замуж. Я даже не знаю, как тебя назвать».

Привалившись к ограждению, Супаари уложил ребенка на сгиб руки. На какое-то время его взгляд оторвался от лица дочки и устремился далеко на юг, где речной туман встречался с дождем, где не было четкого различия меж небом и водой; и снова, как в недавнем сне, Супаари ощутил, что заблудился. «Я чужеземец в своей стране, — подумал он, — и моя дочь — тоже. Подобно Ха'ан!» — подумал он вдруг, ибо из всех чужеземцев ему сильнее всего запомнилась Энн Эдвардс. На к'сане это звучало красиво: Ха'анала.

— Ее имя будет Ха'анала, — произнес Супаари вслух.

И благословил свое дитя: «Да будешь ты подобна Ха'ан, которая была чужеземкой здесь, но при этом не ведала страха».

Он был доволен именем и рад, что вопрос решился. Супаари смотрел, как мимо проплывают речные берега, и мир казался ему полным возможностей. У него есть связи, знания. «Я не буду служить Рештару», — подумал он, не желая иметь с Хлавином Китери общих дел. Супаари вспомнил, как когда-то подумывал открыть в Агарди новую контору. «Да, — решил он. Попробую в Агарди. Есть и другие Города. И могут быть новые имена».

А затем Супаари тихо, чтобы не напутать Кинсу или других руна, совершил то, чего никогда не делал ни один джана'атский отец: спел вечернюю песнь своей дочке. Ха'анале.