София Мендес с самого начала знала, что члены иезуитской миссии, отправленной к Ракхату, станут на этой планете вымирающим видом.

Изначально команду «Стеллы Марис» составляло восемь человек. Алан Пейс умер в первые же недели после высадки на планету, и их осталось семь. Спустя несколько месяцев Д. У. Ярбро, иезуитский настоятель, заболел и больше не выздоровел, хотя прожил еще полтора года, постепенно теряя силы. Понятно, что не имея оборудования для исследований и в отсутствие коллег, врач Энн Эдвардс так и не смогла выяснить причины ни той, ни другой болезни, хотя ее усилия, несомненно, продлили жизнь Д. У… Позже саму Энн убили вместе с Д. У., и их гибель стала страшным потрясением для маленького отряда.

Противостоя несчастьям, члены иезуитской группы сплачивались все тесней. Когда элементарная ошибка в расчетах, явившаяся следствием серьезной аварии, привела к тому, что земляне оказались пленниками Ракхата, они приспособились к новой ситуации, разбив огород, дабы обеспечивать себя едой, и сделались частью местной экономики, поставляя на здешний рынок экзотические товары. Жители Кашана приняли их в свою общину, причем многие семьи деревни при обращении к гостям даже стали употреблять родственные термины. И были моменты великой радости, в особенности свадьба самой Софии с Джимми Квинном и весть о том, что они ждут ребенка, — как раз перед тем, когда все рухнуло.

Подобно многим еврейским детям, София Мендес росла, в своих кошмарах видя египетских рабовладельцев, вавилонян, ассирийцев и римлян, казаков, инквизиторов и эсэсовцев, явившихся убивать; она победила бессильный детский страх, воображая, как будет сопротивляться, давая отпор возможным агрессорам. Поэтому, когда джана'атские патрульные, нагрянувшие в Кашан, спалили чужеземный огород и потребовали у жителей деревни выдать младенцев, а затем стали их методично убивать, София Мендес не колебалась ни минуты. «Нас много. Их — единицы», — воззвала она к вакашани и, подняв с земли рунского младенца, прижала к своей груди, уже набухшей от беременности.

«Мы», — произнесла она, таким образом связав свою судьбу с судьбой руна, «недочеловеками» Ракхата.

Ее поступок, говоря коротко, в корне изменил ситуацию; а ее падение под ударом дубинки джана'ата лишь усилило сопротивление, оказываемое жителями деревни. Затем, понимая, что не могут победить, руна-отцы накрыли детей, защищая их своими телами; а руна-матери принесли себя в жертву ярости джана'ата, подставляя себя их гневу, чтобы спасти остальных. Когда все кончилось, патруль добил раненых и ушел. — Ужас и беспрецедентное возбуждение, вызванное недолгим триумфом, сделали невозможным консенсус. Деревня Кашан раскололась — в нарушение базисных принципов руна, выработанных для выживания: держаться вместе; образовывать круп чтобы защитить как можно больше своих сородичей; действовать согласованно. Близкие к панике, руна искали единомышленников и объединялись в маленькие группы. Те, чьи семьи погибли, — слишком потрясенные, чтобы реагировать, — повязывали на свои руки и шеи благоухающие ленты. Большинство не делало ничего и лишь надеялось, что жизнь вернется к норме, — теперь, когда все чужеземцы, кроме Софии, погибли, а большая часть незаконных младенцев мертва. Их первым порывом было выдать Софию джана'атскому правительству — как доказательство того, что жители Кашана вновь послушны законам. «Пожертвовать одним, сохранить многих», — кричали они;

— Но Фия не причиняла нам вреда! Это сделали джанада — возражала девушка по имени Джалао.

Лишь недавно став взрослой, она не пользовалась влиянием, но в нынешнем смятении некоторые так жаждали обрести ориентиры, что прислушивались к ней.

— Предупредите как можно больше деревень, — сразу после здешней резни велела Джалао гонцам. — Патрули джанада на подходе, но передайте людям слова Фии: «Нас много. Их — единицы».

Канчей ВаКашан был растерян не меньше других, но это именно его дочь, Пуску, спасла София, и он был ей благодарен. Поэтому, когда горстка тех, чьи младенцы остались живы, решила дождаться красного света и бежать от опасности в южный лес, он взял с собой и Софию.

Из этого путешествия София запомнила лишь тоненький плач рунских младенцев, раздававшийся не слишком часто; мерную плавную поступь Канчея, который несколько дней нес ее на своей спине; звуки саванны, постепенно превращавшейся в лес. В первые дни ее лицо болело так, что она не могла открыть рот, поэтому Канчей размельчал для нее еду в пасту и, смешивая с дождевой водой, впрыскивал эту кашицу сквозь ее стиснутые зубы. Таким способом она принимала пищи столько, сколько удавалось. Ребенок, думала София. Ребенку это нужно. Бледная от потери крови, отупевшая от боли, она сосредоточилась на своем ребенке, которого еще не потеряла, как всех остальных, кого осмелилась полюбить. Все свои жизненные силы София направляла в глубь себя, где все еще было живо ее дитя, и каждое слабое шевеление зародыша ощущала, словно страх, а каждый сильный его толчок — как надежду.

Вначале она почти все время спала и даже потом подолгу дремала, согретая светом трех солнц, просачивающимся сквозь лесной полог. А когда не спала, лежала недвижно, прислушиваясь к ритмичному скрежещущему скольжению длинных упругих листьев, формой напоминавших самурайские мечи, — сгибаемых и вплетаемых, сгибаемых и вплетаемых, — это руна, обустроившись на поляне, мастерили спальные платформы и ветрозащитные экраны, привнося в свои творения практичность и красоту. Невдалеке София слышала плеск ручья, перекатывавшегося через гладкие валуны. Над головой — гулкие стоны стволов в'ралиа, склонявшихся на ветру. И повсюду — мягкие, спадающие согласные руанджи, несмолкающее мурлыканье рунских отцов, баюкающих детей, которые не имели права на жизнь.

Когда София немного окрепла, то спросила, где она сейчас.

— Труча Саи, — ответили ей. — Забудьте Нас.

— Руна уходят в Труча Саи, когда джанада чуют слишком много крови, — объяснил Канчей, излагая просто, словно для ребенка. — Спустя какое-то время они забывают. Мы-и-ты будем ждать в лесу, пока это произойдет.

Это больше чем объяснение, поняла она. Такие слова Канчей выбрал намеренно. «Есть две формы множественного числа первого лица, — сказал как-то Эмилио Сандос остальным членам команды «Стеллы Марис». — Одна исключает того, к кому обращаются. Она означает мы-но-не-ты. Другая подразумевает мы-и-ты. Если рунао использует включающее «мы», можно не сомневаться, что это делается специально, и радоваться их дружескому отношению».

В Труча Саи к вакашани присоединялись рунские беженцы из всех южных провинций Инброкара. Каждый мужчина нес с собой младенца, а каждый младенец родился у рунской четы, чье питание было обогащено продуктами, выросшими на таких же, как у чужеземцев, огородах, — то были пары, вступившие в период течки без контроля джана'ата, образовавшиеся без дозволения джана'ата, непреднамеренно сокрушившие джана'атский надзор своим жизнелюбием. Поселок Труча Саи постепенно заполнялся людьми, чьи спины были исполосованы длинными, наполовину зажившими рубцами, проглядывавшими сквозь плотную темно-желтую шерсть.

— Сипадж, Канчей. Наверно, тебе было больно нести эту женщину, — как-то сказала София, глядя на эти рубцы и вспомнив их путешествие сюда. — Кое-кто тебя благодарит.

Рунао резко опустил уши.

— Сипадж; Фия! Ребенок кое-кого жив благодаря тебе.

«Ну, хоть что-то», — уныло подумала она, вновь укладываясь на спину и вслушиваясь в лесную симфонию криков, взвизгов и шелеста листьев под дождем. Талмуд учит, что спасение единственной жизни означает спасение целого мира — по прошествии времени. «Может быть, — думала София. — Как знать?»

Сейчас, спустя месяц после резни, унесшей жизни половины жителей рунской деревни Кашан, София Мендес считала себя последним землянином, оставшимся на Ракхате, единственной, кто выжил из иезуитской миссии. Принимая апатию, связанную с потерей крови, за спокойствие, она полагала также, что не чувствует горя, С практикой, сказала себе София, приходит понимание того, что слезы не излечивают смерть.

Ее жизнь не была переполнена счастьем. Когда заканчивался очередной период мимолетного довольства, София Мендес не возмущалась этим, но лишь отмечала, что вернулась к нормальному состоянию вещей. Посему, когда после той бойни минули первые недели, она просто считала, что ей повезло оказаться среди тех, кто не рыдает и не воет по мертвым.

«Дождь падает на всех, но молния ударяет в некоторых», — говаривал ее друг Канчей. «О том, что нельзя изменить, лучше забыть», — советовал он, руководствуясь не черствостью, но неким практичным смирением, которое София разделяла с рунскими обитателями Ракхата. «Господь сотворил мир и увидел, что тот хорош, — говаривал Софии ее отец, когда в пору своего короткого детства она жаловалась на несправедливость. — Не честен. Не счастлив. Не совершенен, София. Хорош».

«Хорош для кого?» — часто задавалась она вопросом, — сперва с детской вспыльчивостью, а позднее с усталостью четырнадцатилетней женщины, зарабатывающей на улицах Стамбула посреди непонятной гражданской войны.

Она почти никогда не плакала. И в детстве, и позже плач не приносил Софии Мендес ничего, кроме головной боли. С того момента, как она начала говорить, ее родители отвергали слезы, как трусливую тактику слабоумных, и воспитывали дочь в сефардийской традиции четкого аргументирования; София добивалась поставленных целей не хныканьем, но отстаиванием своей позиции — с такой логичностью и убедительностью, с какой только позволяла ее формирующаяся психика. Когда, едва достигнув половой зрелости, но уже закаленная реалиями городских боев, она стояла над трупом матери, изуродованным взрывом мины, то была слишком потрясена, чтобы плакать. Не плакала София и по отцу, который однажды просто не вернулся домой, — ни в тот день, не вообще когда-либо: в ее трудной жизни не было времени для скорби. Она не сочувствовала другим осиротевшим юным шлюхам, когда те плакали. София держала себя в руках и не портила свой товарный вид опухшим, покрытым пятнами лицом, поэтому она ела регулярнее других и была достаточно сильна, чтобы вогнать нож между ребер, если клиент пытался ее обмануть или убить. София продавала свое тело, а когда в конце концов подвернулся случай, то продала свой ум — за куда большую цену. Она выжила и выбралась из Стамбула живой, сохранив достоинство, поскольку не поддалась эмоциям.

Возможно, София вовсе бы не горевала, если бы не кошмар на седьмом месяце беременности, когда ей приснилось, что у ее только что родившегося ребенка течет кровь из глаз. В ужасе проснувшись, она заплакала сперва от облегчения, осознав, что все еще беременна и что глаза ребенка не могут так кровоточить. Но плотина рухнула, и Софию наконец, спустя столько времени, поглотила океанская скорбь. Утопая в море потерь, она обхватила руками свой тугой, округлившийся живот и плакала, плакала, не имея ни слов, ни логики, ни рассудка, чтобы себя защитить, и понимала, что это и есть тот ужас, та боль, от которых она убегала всю жизнь.

Для человека, настолько непривычного к слезам, было ужасно плакать сейчас и ощущать мокрой лишь половину своего лица — и когда София это осознала, ее горе превратилось в истерику. Разбуженный ее рыданиями, Канчей обеспокоенно спросил:

— Сипадж, Фия, тебе приснились погибшие?

Но она не могла ни ответить, ни даже поднять подбородок в знак согласия, поэтому Канчей и его кузен Тинбар, раскачиваясь, держали ее и озирали небо в поисках грозы, которая, конечно же, должна была начаться теперь, когда кто-то сделал фиерно. Другие тоже сгрудились вокруг Софии, спрашивая о ее умерших и привязывая к ее рукам ленты, пока она рыдала.

В итоге ее спасло не вмешательство других, а собственное изнеможение. «Больше никогда, — поклялась София, засыпая и уже не чувствуя ничего. — Я никогда не допущу, чтобы это случилось со мной опять. Любовь — это долг, — подумала она. — Когда приходит счет, ты оплачиваешь его горем».

Ребенок толкнул ее изнутри, словно протестуя.

Она проснулась в объятиях Канчея, а ее ноги обвивал хвост Тинбара. Истекая потом, с асимметрично распухшим лицом, София выпуталась из этого клубка и, неуклюже поднявшись, вразвалку заковыляла к ручью, прихватив темный чанинчай, недавно сделанный из широкой, пустой скорлупы лесного пигара. Постояв несколько секунд, она осторожно присела и потянулась к потоку, чтобы наполнить чашу. Встав на колени, София снова и едва погружала ладони в прохладную чистую воду, ополаскивая свое лицо. Затем, наполнив чашу еще раз, она подождала, пока темная вода успокоится, чтобы поглядеться в нее, как в зеркало.

«Я не рунао!» — подумала София изумленно.

Эта странная потеря представления о самой себе случалась с нею и раньше; работая в Киото по своему первому заокеанскому контракту, София каждое утро, на протяжении нескольких месяцев, вздрагивала, когда в ванной смотрела в зеркало и обнаруживала, что она не японка — в отличие от всех, кто ее окружал. Сейчас и здесь ее человеческое лицо казалось голым; ее темные спутанные волосы — противоестественными; ее уши — маленькими и уродливыми; ее глаз с единственным зрачком — слишком простым и пугающе неприкрытым. Лишь после того, как она переварила все это, до нее дошло остальное: три косых рубца, рассекавших ее лицо от лба до челюсти. Слепое, покореженное… место.

— У кое-кого болит голова, — сказала она Канчею, последовавшему за ней к ручью и севшему рядом.

— Как у Мило, — откликнулся Канчей, который был свидетелем мигреней Эмилио Сандоса и считал головную боль нормальной реакцией чужеземцев на горе.

Он откинулся назад, опершись на мускулистый, сужающийся к концу хвост.

— Сипадж, Фия, приди и сядь, — предложил Канчей, и София протянула руку, чтобы он ее поддержал, пока она к нему пробирается.

Канчей стал приводить в порядок ее волосы, прядь за прядью пропуская их сквозь пальцы, распутывая узлы чуткими касаниями рунао. Расслабившись, София прислушивалась к лесу, затихавшему в полуденной жаре. Чтобы занять собственные руки, как это всегда делала маленькая Аскама, сидя на коленях Эмилио, — она подобрала концы трех лент, повязанных вокруг ее руки, и принялась их заплетать. Аскама часто вплетала ленты в волосы Энн Эдвардс и Софии, но никому из чужеземцев ни разу не предлагали повязать ленты на тело. «Возможно, оттого, что мы носим одежду», — считала Энн, но это было лишь предположение.

— Сипадж, Канчей, кое-кто интересуется насчет лент, — сказала София, вскидывая на него взгляд и поворачивая голову, чтобы смотреть со своей левой стороны, — на этот глаз она была слегка близорука.

«Жаль, что джана'ата, который меня наполовину ослепил, — подумала она, — не был правшой — тогда бы он лишил меня того глаза, что похуже».

— Вот эту мы дали тебе за Ди, а эту за Ха'ан, — сказал Канчей, поднимая ленты одну за другой, и в его дыхании ощущался вересковый запах листьев нджотао, на этой неделе составлявших основную часть их питания. — Эти — за Джорджа и за Джими. Эти — за Мило и Марка.

У нее стиснуло горло, когда она услышала эти имена, но с плачем София покончила. Тут ей вспомнилось, как после гибели Д. У. и Энн малышка Аскама пыталась повязать на Эмилио две ленты, но он тогда был очень болен.

— Выходит, это не для красоты, — спросила София, — а чтобы помнить умерших?

Фыркнув, Канчей добродушно засмеялся.

— Не помнить! Чтобы их дурачить! Если призраки вернутся, они последуют за запахом — обратно в воздух, которому принадлежат. Сипадж, Фия, если они опять тебе приснятся, ты должна кому-нибудь сказать, — предупредил он, ибо Канчей ВаКашан был рассудительным человеком, а затем добавил: — Иногда ленты просто красивы. Джанада думают, что они лишь украшение. Иногда это так и есть. — Он снова засмеялся и доверительно сообщил: — Джанада подобны призракам. Их можно дурачить.

Энн сейчас принялась бы расспрашивать, почему призраки возвращаются, а также когда и каким образом; Эмилио и прочие священники пришли бы в восторг от понятий запаха, духа и взаимодействия с незримым миром. София подняла ленты, ощущая пальцами их атласную гладкость. Лента Энн была серебряно-белой. Как ее волосы, возможно? Но нет — у Джорджа тоже были белые волосы, а его лента ярко-красная. Лента Эмилио имела зеленый цвет, и София удивилась: почему? Та, что относилась к Джимми, ее мужу, светилась ясной голубизной; София подумал о его глазах и поднесла эту ленту к лицу, чтобы вдохнуть аромат. Он напоминал запах сена, травянистый и вяжущий. У Софии перехватило дыхание, и она опустила ленту. Нет, подумала она. Джимми мертв. Я больше не буду плакать.

— Почему, Канчей? — требовательно спросила София, предпочтя гнев страданию. — Почему патруль джанада сжег огороды и убил младенцев?

— Кое-кто считает, что огороды — это неправильно. Рунао должны ходить за своей едой. Было неправильно выращивать ее дома. Джанада знают, когда для нас правильное время иметь малюток. Кое-кто считает, что люди были сбиты с толку и обзавелись малютками в неправильное время.

Спорить было невежливо, но София была взвинчена, утомлена и раздражена тем, что Канчей говорит с ней снисходительно, потому что она ростом с восьмилетнего рунского ребенка.

— Сипадж, Канчей, а что дает джана'ата право решать, кому можно иметь малюток и когда?

— Закон, — сказал Канчей так, словно бы ответил на ее вопрос. Явно задетый темой разговора, он продолжал: — Иногда в женщине может оказаться неправильный младенец. Например, ему следовало бы быть крейнилом. В старину люди относили такого малыша к реке и кричали крейнилам: «Здесь один из ваших детей, рожденный у нас по ошибке». Мы держали младенца под водой, где живут крейнилы. Это было трудно. — Он надолго умолк, сосредоточившись на колтуне в ее волосах, бережно разбирая его на пряди. — Теперь, когда к нам по ошибке попадает неправильный ребенок, эти трудные дела выполняют джанада. И когда джанада говорят: «Это хороший ребенок», — мы знаем, что все будет хорошо. Мать снова сможет путешествовать. А сердце отца может быть спокойным.

— Сипадж, Канчей, а что вы говорите своим детям? О том, как отдаете себя джана'ата на съедение?

Прервав свое занятие, Канчей нежно притянул ее голову к своей груди, понижая голос до мелодичного мурлыканья колыбельной.

— Мы говорим им: «В древности наш народ был в этом мире совсем один. Мы путешествовали, где хотели, без всякой опасности, но мы были одиноки. Когда пришли джанада, мы обрадовались им и спросили у них: «Вы ели?» Они сказали: «Мы умираем с голоду!» Мы предложили им еду — вы же знаете, что путешественников всегда следует кормить. Но джанада не могли есть надлежащим образом и не приняли еду, которую мы предложили. Поэтому люди говорили и говорили о том, что делать, — ведь это дурно: оставлять гостей голодными. Пока мы это обсуждали, джанада начали есть наших детей. Наши старшие сказали: «Они путешественники, они гости — мы должны их накормить, но мы установим правила». «Вы не должны есть всех подряд, — сказали мы джанада. — Вы должны есть лишь старых людей, от которых больше нет пользы», Вот так мы приручили джанада. Ныне все хорошие дети в безопасности, а забирают только старых, усталых, больных людей.

Обернувшись, София посмотрела на него:

— Кое-кто думает: это милая сказка, придуманная для детей, чтобы они крепко спали и не делали фиерно, когда являются сборщики.

Он поднял подбородок и снова стал расчесывать ее волосы.

— Сипадж, Канчей, кое-кто мал ростом, но вовсе не ребенок, которого нужно заслонять от правды. Джанада убивают очень старых, больных, несовершенных. А убивают они тех, кто доставляет им хлопоты? — требовательно спросила она. — Сипадж, Канчей, почему вы это позволяете? Кто дает им такое право?

Его пальцы на минуту застыли, и он произнес с прозаичным смирением:

— Если мы отказываемся идти со сборщиками, когда наступает время, наши места приходится занимать другим.

Прежде чем София смогла что-то сказать, он, протянув руку погладил ее живот, как поступил бы со своей женой.

— Сипадж, Фия, этот малыш, конечно, уже созрел!

Тема разговора была официально изменена.

— Нет, — возразила она, — пока еще нет. Возможно, через шестьдесят ночей.

— Так долго! Кое-кто думает, что ты лопнешь, точно стручок датинсы.

— Сипадж, Канчей, — сказала София с нервным смехом, — может, так и произойдет.

Страх и надежда, страх и надежда, страх и надежда — в бесконечном вращении. «Почему мне так страшно? Я Мендес, — подумала она. — Мне все по силам».

Но она была также — хоть и совсем недолго — счастливой Квинн: счастливой в течение дней и ночей единственного лета, женой невероятно высокого, до смешного простодушного и пронзительно любящего ирландского католика-астронома. А сейчас Джимми был мертв, убитый джанада…

Ощущая пальцы Канчея, вновь принявшегося за ее волосы, София прислонилась к нему спиной и через поляну посмотрела на других рунао, разговаривающих, готовящих еду, смеющихся, ухаживающих за младенцами. «Могло быть хуже, — подумала она, — вспомнив философски-добродушный взгляд Джимми на горести и от толчка его ребенка. — Я — София Мендес Квинн, и все могло быть еще хуже».