Книга: Птица малая (сборник)
Назад: 18
Дальше: 20

19

Приземление, Ракхат: октябрь 13, 2039, земное время
Последующие дни были едва ли не самыми тяжелыми с начала полета — как в физическом, так и психическом смысле. Из множества запасенных вещей нужно было выбрать оборудование, одежду и еду, которые, по их мнению, вероятнее всего потребуются в ближайшее время, и погрузить в катер. Все системы астероида требовалось законсервировать на период их отсутствия. Радиостанцию необходимо было настроить для получения, кодирования и пересылки на Землю их отчетов. Бортовые компьютеры следовало перевести на дистанционный режим.
Д. У. дважды все проверил, вылавливая оплошности, исправляя ошибки. Негодуя по поводу его высокомерия, Энн начала, однако, пересматривать свое отношение к нему. Д. У. был прав, в надлежащий момент взяв ситуацию под контроль. Даже при его усмиряющем влиянии активность, набранная ими ближе к окончанию сборов, граничила с безумием. Каждый из них втайне боялся, что забудет что-то или совершит ошибку, которая приведет к несчастью или даже чьей-либо смерти. Поэтому, когда Д. У., собрав команду, наконец объявил о завершении сборов, у всех было ощущение, что их удержали на грани истерии.
— Заканчивайте свои дела к пяти часам нынешнего дня, — распорядился он. — И пусть будет, что будет. Прекратите думать о том, что может пойти не так. Сейчас важнее всего успокоиться. Все вы слишком взвинчены, чтобы от ваших стараний был прок. Ложитесь сегодня пораньше. Просто отдыхайте, если не сможете заснуть. Мы отслужим мессу в девять. А потом полетим вниз.
С улыбкой Д. У. посмотрел в глаза каждому из своих усталых людей.
— Вы все сделаете отлично. Я доверяю всем вам, порознь или вместе, свою жизнь и свою душу. И когда вы отправитесь сегодня спать, подумайте о том, что сказал Эмилио: Господь не привел бы нас в такую даль, чтобы теперь бросить.

 

Этой ночью Энн оставила Джорджа и толчком направила себя через общий зал к двери Д. У., не собираясь будить его, если он спит, но желая поговорить с ним наедине, если это не так.
— Кто там? — окликнул он тихо.
— Энн.
После недолгой паузы дверь открылась.
— Вечер добрый. Входите. Я бы предложил стул, но…
Улыбнувшись, Энн постаралась найти место для парения, расположенное, по ее представлению, должным образом. Диссертация для какого-нибудь аспиранта, подумала она. «Поддержание культурологически обоснованных норм дистанцирования при нулевом G».
— Я на минуту. Вам тоже нужен отдых. Хочу лишь спросить, не думали ли вы над тем, чтобы позволить Эмилио первым выйти завтра из катера.
В наступившей тишине Энн смотрела, как Д. У. размышляет над этим. И дело было вовсе не в престиже и не в исторической значимости события. Здесь не было ни репортеров, ни фотографов, ни видеокамер, подключенных к Сети. Из цивилизации, помешанной на документировании, публичности, широком вещании и узкой рассылке данных, где каждый поступок общественной и личной жизни словно бы делался напоказ, «Стелла Марис» стартовала в условиях секретности, а ее миссия должна была выполняться без лишней помпы. Зная иезуитов, можно было предположить, что о том, кто ступил на планету первым, не будет упоминаться даже во внутреннем докладе, отправленном отцу Генералу, — кто бы им ни был, когда новости доберутся до Земли. И однако Д. У., как лидер по натуре и по приказу Ордена, вполне мог претендовать на этот риск и эту привилегию. Хоть Эмилио Сандос и первым предложил эту затею, она, тем не менее, стала миссией Д. У. Ярбро. Никто не работал тут усердней или тщательней, никто не уделял ей больше мыслей и не корпел над ее деталями более фанатично, чем он. Энн видела и уважала его труд.
Наконец спустя немалое время Д. У. поднял на нее взгляд — настолько напряженный, что его глаза почти не косили. Энн видела, что он принимает решение, и сохраняла строгий нейтралитет, стараясь на него не влиять. Когда Д. У. заговорил, его голос был так же лишен акцента, как лицо — защиты:
— По-вашему, это будет нормально выглядеть? Здесь не будет подозрений, — он помедлил, прежде чем сказать, — в пристрастности?
— Д. У., я не стала бы спрашивать, если бы считала, что есть хотя бы малая вероятность этого.
Она хотела сказать: «Все в порядке. Его легко любить — я понимаю», и продолжила:
— Думаю, другие одобрят, и полагаю, что для Эмилио это будет очень важно. В духовном смысле. — Она прокашлялась, смущенная, что произнесла это слово. — Надеюсь, вы не против, что вторгаюсь в вашу сферу…
Д. У. отмахнулся:
— О дьявольщина, нет. Конечно нет. Я доверяю вашему суждению. Вы, Энн, намного ближе к нему, чем когда-либо был я.
Он посмотрел на Энн, чтоб увидеть, приняла ли она это, затем потер воспаленные, налитые кровью глаза, выделявшиеся на его бледном скособоченном лице, и сказал:
— Ладно. Я не против. Он идет первым. При условии, что выход не покажется опасным! Мы может спуститься туда и решить, что это чертовски опасно для любого.
— Ох, Д. У! Мой дорогой человек! — воскликнула Энн. — Да если вы хотя бы подумаете не выпускать нас из катера, я прогрызу дыру в этом самолете. Только попробуйте меня остановить!
Д. У. рассмеялся, и она решила обойтись без объятий, но протянула ему руку. К полному изумлению Энн, он взял ее кисть, поднес к своим губам и поцеловал, не спуская с нее косого взгляда.
— Спокойной ночи, госпожа Эдвардс, — сказал Д. У., галантный настолько, насколько можно быть, несмотря на свитер и парение в невесомости. — Спите хорошо, слышите?

 

В эту ночь все они, каждый по-своему, готовились как к смерти, так и к некоему воскрешению. Одни исповедовались, другие занимались любовью, кто-то спал, измотанный, и во сне видел своих детских друзей или давно забытых дедушек и бабушек. Все они, каждый по-своему, пытались прогнать страх и привести себя в согласие со своей жизнью до этой ночи и с тем, что могло случиться завтра.
Для многих настал кульминационный момент, который оправдывал решение, сколь бы мучительным ни был путь к нему. Для Софии Мендес это был способ примириться с тем, о чем даже сейчас она могла думать лишь как о «днях до Жобера». Для Джимми Квинна — окончание переживаний по поводу того, что он был не прав, оставив свою мать, и прав, когда решил жить собственной жизнью.
Для Марка Робичокса и Алана Пейса тут было ощущение, что они прожили свои жизни правильно, и уверенность, что их творчество Господь признает молитвой, коей они всегда считали свою работу, и надежда, что Он позволит им служить Ему сейчас.
Для Энн и Джорджа Эдвардсов, для Д. У. Ярбро и Эмилио Сандоса экспедиция была важной потому, что придала смысл всей их прежней жизни: случайным поступкам, решениям, спонтанным или тщательно продуманным, принятым в самые разные моменты, но в конце концов приведшим их в новый неизвестный мир.
Я совершил бы все это снова, думал каждый.
И когда пришло время, каждый из них ощутил спокойное одобрение этого примирения с собой — даже когда грохот, жар и тряска возросли до ужасающей силы, когда казалось все менее и менее вероятным, что самолет не рассыплется на куски, и все более и более возможным, что они сгорят заживо в атмосфере планеты, имени которой они не знали. Я там, где хотел быть, думал каждый. И благодарен, что я здесь. Каждый по-своему, все они вверяли себя Божьей воле и верили: что бы ни случилось сейчас, это должно произойти. И все они возлюбили Господа — по крайней мере, на эти минуты.
Но Эмилио Сандос возлюбил Его сильнее всех и, избавляясь от страха и сомнений, воздел к Нему руки, пока остальные цеплялись за рычаги, за ремни, за подлокотники или за руки других. И когда отупляющий рев моторов уменьшился, а затем оборвался в тишину, почти столь же оглушающую, казалось лишь естественным, что Эмилио двинулся к воздушному шлюзу и, открыв люк, один шагнул наружу, в солнечный свет звезд, которых он не замечал, пока был на Земле, и наполнил свои легкие ароматами неизвестных растений и упал на колени, плача от радости, после долгого ухаживания ощутив, как заполнилась пустота, и поверив всем сердцем, что его долгий роман с Богом наконец завершился супружеством.
Те, кто видел его лицо, когда Эмилио рывком поднялся на ноги, смеясь и плача, и повернулся к ним, сияя, широко раскинув руки, осознали, что стали свидетелями возвышения души и что этот момент они будут помнить до конца своих жизней. Каждый из них испытал частицу такого же ошеломляющего ликования, когда они выглянули из катера, и вывалившись из технологической утробы, пошатываясь и моргая, ощутили себя заново рожденными в новый мир.
Даже Энн, здравомыслящая Энн, позволила себе насладиться этим чувством и не стала его принижать, рассуждая вслух, что это, вероятно, обычное облегчение из-за того, что обманули смерть, соединенное с резким падением в мозгу кровяного давления, явившимся следствием отмены Жирного Лица и Цыплячьих Ног. Все они, даже Джордж, с его склонностью к атеизму, ощущали себя исполнителями миссии Провидения.

 

Дни, последовавшие за высадкой, были наполнены восторгом и весельем. Словно дети, угодившие на экскурсию в Эдем, они придумывали названия всему, что видели. Съешь-меня и слоновые птицы, прыгуны и гуляны, сплошь-черные иезуиты и сплошь-коричневые францисканцы, пенистые и ползуны, шлангоносы и белкохвосты. Зеленые карлики, голубоспины, цветолицы и Ричард Никсон, разгуливавший на четвереньках в поисках пищи. Затем черно-белые доминиканцы — дабы завершить их коллекцию монашеских орденов. И черепашьи деревья, чьи наполненные семенами стручки напоминали панцири черепах; арахисовые кусты, коричневые цветы которых состояли из двух лепестков; ступни младенца с листвой нежной, как лепестки роз; и свинские растения, чьи листья смахивали на уши свиней.
Здесь было все. Воздух, чтобы по нему летать; вода, чтобы плавать в ней; почва, чтобы в нее зарываться; растительность, чтобы ею кормиться и в ней прятаться. Принципы были те же, форма вытекала из функции: тянись к солнечному свету, показывай себя во всей красе, дабы привлечь партнера, разбрасывай множество отпрысков или получше заботься о нескольких, предупреждай хищников яркой расцветкой, что ядовит, или сливайся с фоном, чтобы тебя не нашли. Но от красоты и изобретательности здешних животных захватывало дух, а пышность растительной жизни ошеломляла.
Энн и Марк, чьи глаза вооружало знание эволюции и дарвиновского отбора, были вне себя от восторга, видя все это. С разными интонациями оба раз за разом восклицали: «Боже, это потрясающе!» И когда остальным уже хотелось в изнеможении рухнуть на траву, можно было слышать голос Энн или Марка, звавший негромко, но настойчиво: «Вы должны на это посмотреть! Быстрее, а то он убежит!» — пока все они не пресыщались красотой, новизной, изумлением.
Д. У. направлял посадочный катер со стороны океана и, точно контрабандист, вел его над самым лесом. Обнаружив поляну, он сразу принял решение приземлиться на ней, а не дальше — на равнине, которую выбрал Марк. Окруженные высокими, с массивными стеблями растениями, видимо, местными деревьями, люди чувствовали себя защищенными и неприметными. Если погода была спокойной, они спали возле катера, без оружия, слишком несведущие или доверчивые, чтобы опасаться крупных хищников или агрессивных ядовитых тварей. У них имелись палатки, чтобы укрыться во время внезапных гроз, но все равно они часто промокали. Никого это не волновало. Ночи тут были короткими, а дни такими теплыми, что высыхало все быстро, и путешественники досыпали при солнечных лучах, просачивавшихся сквозь листву, млея в тепле, довольные и ленивые, как псы у костра.
Даже пребывая в полусне, люди жадно впитывали впечатления. Разносимый ветром аромат тысяч растений, столь же разных, как виноград, сосна, капуста, лимон, жасмин, но не похожих ни на что земное; густой и влажный запах разложения, вызванного бактериями иного мира; мускусные нотки смятой травы, в которой они лежали, — впечатления превосходили их способность постигать и классифицировать. Прошло три рассвета и три заката; в течение длинного дня один хор поющих, орущих, стрекочущих существ много раз сменялся другим. Иногда звук удавалось соотнести с животным, которое его издало: визг испускали похожие на ящериц твари, которых люди назвали зелеными карликами; поразительно громкий скрежет производило маленькое чешуйчатое двуногое, обитавшее в здешнем подлеске. Чаще всего звуки были полны тайны, как и Бог, которому поклонялись некоторые из гостей.

 

За пределы поляны земляне выбирались нечасто и ходили парами, всегда держась в поле видимости катера и лагеря. Но проведя вместе столько времени, все они изредка нарушали предписание Д. У. и искали уединения, чтобы совладать со свежими впечатлениями, обдумать и переварить их, а затем шагнуть к новым чудесам. Поэтому София не удивилась, наткнувшись на Эмилио, который сидел один, привалившись спиной к глыбе камня, похожего на песчаник. Его глаза были закрыты. Возможно, он спал.
Бывают моменты, подумала она позже, когда реальность вдруг словно сдвигается, как кусочки цветного стекла в калейдоскопе. Глядя вниз на Сандоса, видя его неподвижным и не ведающим, что на него смотрят, София внезапно поняла, что он уже не молод. И была изумлена волной чувства, охватившего ее.
Эмилио постоянно трудился или учился и благодаря своей активности и чувству юмора казался лишенным возраста. Поработав вместе с ним, София узнала кое-что о его жизни и признала в нем родственную душу: всегда лицом к лицу с неизведанным, стартующий раз за разом — в новом месте, в новых обстоятельствах, с новыми языками, новыми людьми, в новой должности. Это у них было общим: постоянное напряженное противоборство с переменами, ощущение, будто тебя растили в парнике, принудив расцвести слишком рано, изнуряющий азарт от того, что справляешься с непосильной задачей не только с успехом, но и с изяществом.
К тому же Эмилио был гибким, легко приноравливающимся, но не властным. Возможно, он ощущал себя искусным ремесленником, выполняющим заказ. Интересно, подумала София, он хотя бы раз в своей жизни отдал прямой приказ? Если бы она доверила Эмилио Сандосу обучать себя языку, то могла бы даже не заподозрить о существовании повелительного наклонения. Все это, вероятно, развило в нем то, что София всегда воспринимала как некую незрелость, готовность подчиниться авторитету, странную во взрослом, умном и энергичном человеке, но являвшуюся неотъемлемой частью иезуитской натуры. Свойство не то чтобы детское, но, несомненно, присущее в первую очередь детям. Она вдруг отметила, что его веки в складках, а морщины по углам рта резче, чем при их первой встрече. Половина жизни, подумала София, отдана его ревнивому Богу.
Возможно, треть моей жизни отдана Жоберу, вспомнила она, а перед этим… Кто я такая, чтобы судить о растраченной жизни?
Бесшумно ступая по рыхлой земле и траве, София приблизилась к нему, молча опустилась на колени. Прядь волос возле лица Эмилио серебрилась на черном фоне. Она потянулась, чтобы коснуться ее, как трогают бабочку. Почувствовав движение, Эмилио открыл глаза, и София спрятала чувства, совсем как Энн.
— Сандос! — воскликнула она, легонько ухватив волосы Эмилио и подтянув их к его глазам. — Взгляните на это! Вы седеете, старик!
Он засмеялся. Улыбнувшись в ответ, София встала, озираясь, словно в этом мире было что-то (если не все), что интересовало ее сейчас больше мужчины, от которого она только что отвернулась.
— Итак, вы довольны своим выбором?
Не дождавшись ответа, Эмилио спросил опять:
— Радуетесь, что вы здесь?
— Да, я довольна своим выбором.
Перед тем как повернуться к нему, София посмотрела на лес, и, поведя рукой вокруг, спросила.
— Это оправдывает все потери, разве нет?
Она всегда знала, что ему известно, кем она была, и сейчас вновь задумалась, насколько это омрачает его мысли о ней.
— Прошлой ночью мне приснился сон, — сообщил Эмилио. — Я плыл в воздухе. И во сне я сказал себе: интересно, а почему я раньше не попробовал? Ведь это так легко.
— Дендритная конструкция, опосредованно отраженная в быстром сне, — сказала София. — Ваш мозг пытается сформировать отклик на длительную невесомость, за которой последовала новая сенсорная информация.
Прищурив глаза, Эмилио оглядел ее.
— Вы слишком долго общались с Энн. Да что за женщины в этой миссии? — вдруг вопросил он. — Если посмотреть в словаре слово «прозаический», то, наверное, прочтешь: «Невосприимчивый к поэзии. Смотри также София Мендес.» А мне почему-то кажется, что грезы — это откровения души.
Он молился, поняла София, а не спал.
Его голос был веселым, ироничным, но она видела его лицо и знала, что Эмилио не шутит. София попыталась определить это чувство, дать имя тому, что нахлынуло на нее, и поняла, что испытывает нежность. Это невозможно, подумала она. Я не могу допустить, чтобы это случилось.
— А помимо того, чтобы изводить меня, — продолжил он, — у вас есть какая-нибудь причина для…
София моргнула.
— О да, в самом деле, пора работать. Меня послала за вами Энн.
— Никто не ранен? — спросил он, поднимаясь на ноги.
— Нет. Но Робичокс готов начать эксперименты с местными пищевыми источниками. Энн хочет, чтобы вы помогли следить за реакцией.
Они пошли обратно в лагерь, на ходу дружески перешучиваясь. Но София тщательно выдерживала дистанцию, полагая, будто не подает виду, что наконец и она взвалила на себя груз, который Эмилио так долго нес за обоих, хотя она об этом не знала. Наперекор всему София Мендес выжила, сумев отгородиться от эмоций, своих и чужих. Это был старый навык, не раз ею применявшийся в прошлом, чтобы защитить себя, а ныне благородно использованный в интересах другого. Я Мендес, думала она. Мне все по силам.

 

Когда Эмилио и София присоединились к остальным, Энн, отвлекшись от своего ноутбука, мельком взглянула на парочку. Это случилось, поняла она, и немедленно углубилась в дела.
— Мы начнем с маленького куска мяса, — сказала Энн своим товарищам, рассевшимся в кружок перед лабораторной палаткой. — Марк хотел, чтобы начали с него, но в невесомости его так долго рвало, что я не хочу подвергать его дополнительному стрессу. Вот Джимми большой, здоровый и слопает все что дадут. Я надеюсь, он выживет, если здешняя пища окажется ядовитой.
Джимми засмеялся, хотя, похоже, немного нервничал. Энн не шутила.
— Эмилио, в течение следующих двадцати четырех часов будем наблюдать за ним посменно, — продолжила Энн. — Первые три часа — я, затем подключаешься ты.
— А чего можно ожидать? — спросил Эмилио, усевшись на траву между Аланом и Джорджем.
— Рвота в течение первого часа или около того. Затем желудочная боль. Потом боли в кишечнике и диарея, в диапазоне от беспокоящей до кровавой и угрожающей жизни, — серьезно сказала она, не отводя взгляда от Джимми. — Возможно кровоизлияние в мозг, похожее на инсульт, и полный набор повреждений кишечника, печени и почек, как временных, так и хронических.
— Ты никогда не получила бы разрешения на этот эксперимент от национальных органов здравоохранения, — заметил Джимми.
— Даже если бы лабораторные крысы каллиграфическим почерком подписали формы о согласии, — согласилась Энн. — Но мы не претендуем на исследовательский грант. Джимми, я тебя предупредила. Мы с Марком провели сотни тестов, но в любом веществе, настолько сложном, как ткань растения или животного, имеется бессчетное число химических соединений. Если хочешь отказаться, Алан готов тебя заменить.
Джимми не пошел на попятную, и они начали с небольшого количества жареной плоти зеленого карлика, поскольку эти зверьки водились тут в изобилии, а поймать их было легко. Все следили, как Джимми готовится принять первый кусочек.
— Пожалуйста, просто подержи его во рту тридцать секунд, а затем выплюнь, — инструктировал его Марк. — Ощущаешь какое-нибудь покалывание, онемелость вокруг губ или во рту?
— Нет. Совсем неплохо, — сообщил Джим. — Не мешало бы соли… На вкус — прямо как цыпленок.
Раздались стоны и возгласы, как он и рассчитывал, и Джимми широко улыбнулся.
— Так. Теперь еще кусочек, и на этот раз проглоти, — сказал Марк.
Джимми тут же уплел остатки мяса с пары маленьких лапок. И Марк заорал на него — к всеобщему удивлению, поскольку никто не знал, что Марк способен кричать:
— Больше никогда, понял? Есть протокол, и ты будешь ему следовать!
Смутившись, Джимми извинился, но, вопреки риску, на который он пошел, обошлось без вредных последствий, как немедленных, так и в течение всех двадцати четырех часов. Как и дождевая вода, которую они пили, мясо зеленых карликов, похоже, было безвредным.
Так и продолжали: Джимми первым узнавал вкус каждого образца, который они хотели проверить. Если ему не делалось худо, следующими это пробовали Алан и Д. У., затем Джордж с Марком, и наконец — София. Энн и Эмилио выполняли обязанности контрольных пациентов, записывая продукты, которые они тестировали, и отслеживая реакцию, готовые оказать немедленную помощь, если кому-то станет плохо. После опрометчивого поступка Джимми от протокола Марка не отступали ни на йоту. Если хоть кто-то испытывал покалывание или онемение, указывавшие на возможное отравление, этот образец подробно описывали, занося в отчет, и больше к нему не притрагивались. Если онемения не было, а образец был достаточно вкусным, они брали другой маленький кусок и глотали. Ждали пятнадцать минут и пробовали еще кусочек. Через час доедали остаток порции, надеясь, что им повезет, как Джимми.
Многие образцы отвергли из-за вкуса. Большинство листьев, которые они пробовали, были слишком горькими, а многие из фруктов — чересчур кислыми. Хотя из-за одного плода с великолепным вкусом даже у Джимми случился понос, Алан однажды покрылся сыпью, а Марка как-то после трапезы вырвало. Но мало-помалу они составили список продуктов, которые им вроде бы не вредили, хотя по-прежнему было неясно, есть ли в них питательные вещества. Чтобы узнать это, требовалось время и постепенный переход от диеты с преобладанием еды, привезенной с Земли, к рациону, состоявшему из местной пищи.

 

Планета казалась такой приветливой, и им было так хорошо, что неделя проходила за неделей, а возвращаться на «Стеллу Марис» никто не думал. Восхищаясь расточительной красотой нового мира, согретые его солнцами, укрываемые его лесом и, по крайней мере в перспективе, накормленные им, люди чувствовали себя как дома на планете, имени которой не знали, доверяли ее благожелательности и радушию.
Но только однажды утром Алан почему-то проспал. В расслабленной атмосфере этих дней Д. У. не поспешил его будить, но в конце концов решил растолкать к завтраку. Сперва с юмором, затем с беспокойством он потолкал Алана носком, затем потряс за плечо. Не добившись ничего, позвал Энн, по его интонации понявшую, что нужно захватить медицинскую сумку.
Выкрикивая имя Алана, непрестанно обращаясь к нему, она осмотрела его. Дыхательные пути открыты. Дыхание и сердечный ритм неровные.
— Алан, милый, возвращайся. Ну давай, родной, мы знаем, что ты с нами, — сказала Энн голосом, звучащим, как она надеялась, по-матерински, в то время как Д. У. приступил к ритуальному помазанию.
Зрачки Алана были расширены и неподвижны.
— Отец Пейс! — заорала она. — Вы опоздаете к мессе!
Ничего. Пытайся заинтересовать его, найди путь к нему, где бы он сейчас ни находился, вытащи его оттуда. Пульс нитевидный. В палате реанимации над Аланом хлопотала бы целая команда, вводя зонды, подключая электроды. В ее работе смерти никогда не уступали без боя. Энн приучили бороться, пока не остановится сердце, и даже после этого. Через пятнадцать минут кто-то взял ее за плечи и потянул назад, останавливая пневмокардиальную реанимацию. Поняв, Энн сдалась, но сидела рядом с Пейсом, держа его безвольную руку, пока Д. У. не забрал ее и не скрестил с другой над неподвижной, остывающей грудью Алана.
— Вы потребуете вскрытия, — сказала она. — Мне придется сделать это прямо сейчас. Без консервантов, в такой жаре…
Д. У. кивнул: им нужно знать.
— Я понимаю. Приступайте.
Джордж, знавший о работе Энн больше, чем ему хотелось бы, соорудил для нее стол высотой по пояс и отгородил кусок поляны занавесями, используя брезент, взятый из катера. Затем наполнил водой из ближнего ручья контейнеры, чтобы Энн могла полоскать инструменты во время работы, а также плотные черные пластиковые мешки для душа и поставил их нагреваться на солнце, зная, что, закончив, она захочет отмыться. Наконец выйдя из остолбенения, София пошла помогать Джорджу, снимавшую их с Энн палатку и устанавливающему ее в стороне от остального лагеря. Поблагодарив ее, он тихо объяснил, не прерывая работы:
— Ей трудно находиться рядом с людьми, когда у нее на руках, как сегодня, умирает пациент. К этому никогда не привыкнешь. Будет лучше, если потом мы какое-то время побудем одни.
Тем временем Эмилио помог поднять тело Алана на стол и задержался после того как Д. У., Джимми и Марк покинули огороженное место.
— Хочешь, чтобы я ассистировал? — спросил он с готовностью, хотя уже был бледен.
— Нет, — резко сказала Энн. Затем смягчилась: — Ты сам этого не хочешь. Даже не хочешь оставаться настолько близко, чтобы слышать. А я делала это тысячу раз. Я привыкла.
Но не с такими вот телами. Не с только что умершими, не с друзьями. На самом деле это была одна из худших и самых удручающих процедур, которые ей приходилось выполнять в жизни, полной весьма неприятного опыта. И одна из самых бесполезных. Спустя несколько часов она привела труп в приличный вид и позвала священников, которые облачили его в ризы и завернули в пластиковый кожух кричаще-желтого цвета, столь же неуместный и неприемлемый, как смерть, которую он скрывал.
К тому времени уже наступили сумерки. Сидя вокруг маленького костра, остальные прислушались к близкому шуму падающей воды, пока Энн под душем смывала с себя кровь, мозги, экскременты, содержимое желудка, намыливалась, чтобы устранить запах, и безуспешно старалась изгнать из сознания картинки и звуки. Когда она появилась — с мокрыми волосами, но переодевшаяся и вроде бы успокоившаяся, — было уже слишком темно, чтобы Д. У. смог разглядеть, насколько она устала и расстроена. Он подумал, что, возможно, ей было не так уж трудно, что она профессионал, очерствелый, не подверженный нервным срывам. Поэтому он позвал Энн к огню и спросил о результатах.
— Оставьте ее в покое, — сказал Джордж, одной рукой обнимая Энн и поворачивая к их палатке. — Можно же подождать до завтра.
— Нет, все в порядке, — возразила Энн, покривив душой. — Это не займет много времени. Явной причины смерти не выявлено.
— У него была сыпь, доктор. Возможно, аллергическая реакция на фрукт, который он съел, — тихо предположил Марк.
— Это произошло несколько дней назад, — терпеливо сказала Энн. — И сыпь была, наверное, контактным дерматитом. В его крови никаких признаков повышенного уровня гистамина, но нам следует исключить из нашего списка все, что он ел вчера.
Она снова повернулась, желая уйти в свою палатку, лечь вместе с Джорджем и в его объятьях напомнить себе, что она жива и рада этому.
— А как насчет аневризма? — спросил Эмилио. — Может, лопнул какой-то кровеносный сосуд?
Они искали прибежища в конкретике. Энн это понимала. Столкнувшись со смертью, люди ищут причины, пытаясь защитить себя от ее своеволия и глупости. Энн уже двадцать часов провела на ногах. Другие тоже, но они лишь ждали. Энн уперлась руками в бока и уставилась в землю, стараясь дышать глубоко и ровно, чтобы подавить раздражение.
— Эмилио, — произнесла она тихо, но отчетливо. — Я только что завершила вскрытие настолько доскональное, насколько это возможно в данных условиях. Что ты хочешь знать? Признаков внутреннего кровотечения нет. Нет сгустков крови ни в сердце ни в легких. Нет воспаления кишечника или желудка. Легкие свободны от жидкости. Печень в идеальном состоянии. Почки и мочевой пузырь не поражены. Инсульта не было. Мозг, — сказала она, изо всех сил стараясь говорить спокойно, потому что труднее всего было вынуть и обследовать мозг, — в полном порядке. Нет ни одного физического признака, который позволил бы мне объявить известной причину смерти. Он просто умер. Я не знаю, почему. Люди смертны, понятно?
Энн опять повернулась, чтобы уйти, найти какое-то место, где можно сесть и поплакать в одиночестве, и чуть не завопила, услышав вопрос Д. У:
— Как насчет укуса на его ноге? Он не выглядит серьезным, и мы все покусаны, но, может быть… Энн, должна быть причина…
— Вам нужна причина? — спросила Энн, разворачиваясь к нему.
Он замолчал, пораженный ее тоном настолько, что выпал из своей задумчивости.
— Вам нужна причина? Deus vult, pater. Бог пожелал, чтобы он умер, — устраивает такая?
Она сказала это, чтобы шокировать Д. У., но шокировала всех, вынудив умолкнуть, и ощутила горькую радость, увидев, что это сработало. Она видела Д. У., замершего на середине фразы, неподвижного, с приоткрытым ртом; Эмилио с расширенными глазами; Марка, пораженного жестокостью, с которой она обратила привычный им возглас веры.
— Почему это так трудно принять, джентльмены? — спросила Энн, глядя на них. — Почему при удачном исходе все похвалы достаются Богу, но когда случается беда, то это промах доктора? Когда пациент остается в живых, всегда «слава Богу», а когда он умирает, винят врача. Хоть бы раз в моей жизни, ради разнообразия, кто-то обвинил Господа, когда пациент умер, а не меня.
— Энн, Д. У. не винит тебя…
Это был голос Джимми. Она почувствовала, что Джордж берет ее за руку, и стряхнула его пальцы.
— Черта с два не винит! Вы хотите знать причину? Я называю единственную, которую смогла придумать, и мне плевать, если она вам не нравится. Я не знаю, почему он умер. Я не убивала его. Проклятие, иногда просто умирают!
На минуту она задохнулась от ярости и отчаяния.
— Даже когда под рукой все новейшие технологии медицины, даже когда стараешься изо всех чертовых сил вернуть человека, даже когда перед тобой изумительный музыкант, даже когда он был здоров вчера и даже когда он, черт возьми, слишком молод, чтобы умирать. Иногда просто умирают, понятно? Спросите Бога, почему. Не спрашивайте меня.
Джордж держал ее, пока она не выплакала свою ярость, и сказал тихо:
— Он не винит тебя, Энн. Никто не винит.
И она знала это, но на минуту ей показалось, будто она все-таки виновата.
— Дьявольщина, Джордж! — прошептала Энн, вытирая рукавом нос и тщетно пытаясь перестать плакать. — Дерьмо. Я ведь даже не любила его так уж сильно.
Беспомощно она повернулась к Джимми и Софии, придвинувшимся к ней, но посмотрела на священников:
— Весь этот путь он прошел ради музыки и не услышал ее ни разу. Разве это справедливо? Он даже инструментов не увидел. Какой смысл был тащить его в такую даль: просто чтобы убить его сейчас? Что за грязную шутку выкинул Господь?

 

За долгие месяцы на борту «Стеллы Марис» было рассказано много историй. У всех них еще оставались секреты, но некоторыми воспоминаниями детства они делились, включая и Марка Робичокса.
Марк не был одним из тех парней, которые с семи лет знают, что хотят стать священниками, но был очень близок к этому. В пять лет ему поставили диагноз: острая лимфобластная лейкемия, — но ему повезло оказаться канадцем, его спас закон о всеобщем доступном здравоохранении.
— Лейкемия — это не так уж страшно, — рассказывал он. — Ты просто чувствуешь себя очень-очень усталым, и тебе хочется умереть, как усталому ребенку хочется спать. Но вот химиотерапия — ужасная штука.
Его мать делала что могла, но ей нужно было заботиться и о других детях. Поэтому пришлось его бабушке по отцу, которая, по всей видимости, не могла простить своему сыну, что он оставил семью, оправдываясь стрессом из-за болезни Марка, сидеть у постели внука, ублажать малыша сказками старого Квебека, молиться вместе с ним и с полной уверенностью убеждать, что новый вид операции, аутологическая трансплантация костного мозга, вылечит его.
— Лишь несколькими годами раньше та разновидность лейкемии, которой я болел, наверняка бы меня убила. И от самой трансплантации я едва не умер, — признался он. — Но несколько недель спустя… это походило на чудо. Моя бабушка была убеждена, что это и вправду чудо — в буквальном смысле, и Господь имеет на меня виды.
— А вы, Марк? — спросила София. — Вы тоже думали, что это чудо? И тогда решили стать священником?
— О нет. Я хотел быть звездой хоккея, — сказал он, вызвав всплеск удивленного смеха.
А когда ему отказались верить, Марк настойчиво прибавил:
— В средней школе я был очень неплохим вратарем!
После этого разговор перекинулся на спорт, а о детстве Марка больше не заговаривали. Но София была не так уж неправа, хотя прошло почти десять лет, прежде чем Марк Робичокс ясно осознал, что жизнь — это подарок Господа, который можно преподнести, а можно забрать.
Вместе с собой Марк привез на Ракхат четки своей бабушки, а также твердое убеждение, что всякая жизнь хрупка и мимолетна, вечен один лишь Бог. И он знал, что Энн этот ответ не удовлетворил бы. Почему? — спросила бы она. Почему должно быть устроено именно так?
В короткие часы перед первым из трех ракхатских рассветов Марк дежурил у тела Алана и наблюдал, как Джимми Квинн тихо переходит от палатки к палатке, слушая, соглашаясь, находя точки соприкосновения и передавая послания. У Марка, как и у каждого из членов миссии, были моменты, когда он втайне от других думал, что Алан Пейс может причинить неприятности, но никто не ожидал, что это произойдет вот так и что именно Энн, от которой не ждали худого, вобьет в группу клин.
Наконец, когда ночные звуки стихли и запел хор оранжевого солнца, Джимми направился через поляну к Марку.
— Благословенны миротворцы, — тихо произнес Марк. — Дипломатический подход возымел успех?
Джимми посмотрел в направлении, которое они называли востоком, потому что именно там начинался рассвет, и подвел итоги, загибая пальцы:
— Джордж считает, что виноват Д. У., слишком напиравший на Энн. Энн стыдится, что вспылила, и говорит, что ей в голову ударили двадцать лет фрустрации. Д. У. все понимает и сожалеет, что не подождал, пока Энн отдохнет. Эмилио тоже понимает Энн, но опасается, что были задеты твои чувства. София говорит, что Иов тоже спрашивал у Бога, но даже Иов не получил бы ответа на вопрос Энн.
Неожиданно Марк улыбнулся. Оранжевые солнечные лучи проникли сквозь восточную кромку леса и озарили его серебристые волосы, вернув им золотой оттенок юности. Он был замечательно красивым ребенком и даже в зрелом возрасте, когда прекрасные черты его лица несколько расплылись, мог показаться красавцем.
— Пожалуйста, скажи отцу Ярбро, что я хотел бы отслужить мессу. И убедись, что придет доктор Эдвардс, oui?
Джимми подождал, не скажет ли Марк еще что-нибудь, но Робичокс отвернулся. Старинные четки опять заскользили в его пальцах, постукивая чуть слышно только для Марка да, возможно, для Господа.

 

Перед заупокойной службой возникла небольшая дискуссия на тему, следует ли зарыть Алана в землю, кремировать труп или забрать его на «Стеллу Марис». Суть была в следующем: заразит ли местную экосистему разложение его тела? К немалому облегчению Энн, Марк разделял ее мнение.
— Мы влияем на здешнюю экосистему с того момента, как вышли из катера, — сказала Энн охрипшим от горя голосом. — Мы дышали, блевали, выделяли отходы, роняли волосы и клетки эпителия. Эта планета уже получила прививку от любых бактерий, которые мы носим.
— Не стройте иллюзий, — добавил Марк Робичокс. — Наше присутствие — теперь часть истории этой планеты.
Поэтому была вырыта могила, и на ее край перенесли содержимое желтого кожуха. Началась литургия Воскресения Христова, а когда пришло время, Марк заговорил об Алане Пейсе, о красоте его музыки и о восторге, который он испытывал всего лишь несколько недель назад, слушая здешние песни.
— Алан недаром прошел этот путь, — сказал Марк. — Но остается вопрос Энн. Почему Господь привел его так далеко: лишь затем, чтобы он умер сейчас? — Он помолчал и перед тем, как продолжить, посмотрел на Софию. — Иудейские мудрецы говорят нам, что вся Тора — полные пять первых книг Библии — является именем Бога. Коль это лишь имя, то насколько же велик сам Господь? Отцы Церкви говорят нам, что Бог есть Тайна и что Он непостижим. Сам Господь в Священном писании говорит: «Мои мысли — не ваши мысли, ни ваши пути — пути Мои».
Шум леса стих. В полуденную жару, когда совокупный свет трех солнц вынуждал прятаться многих животных, сиеста сделалась для людей нормой. Все они, священники и миряне, уже устали, изнывая от жары, и хотели, чтобы Марк побыстрей закончил. Но Марк дождался, пока Энн поднимет взгляд и встретится с ним глазами.
— Такое уж у людей положение: задавать вопросы вроде того, который задала Энн прошлой ночью, и не получать ясных ответов, — сказал он. — Возможно, это оттого, что мы не можем понять ответы, что мы неспособны знать Божьи пути и Божьи помыслы. В конце концов, мы лишь очень умные бесхвостые приматы, старающиеся изо всех сил, но ограниченные. Возможно, всем нам следует признать себя агностиками, неспособными постичь непостижимое.
Эмилио вскинул голову и с застывшим лицом посмотрел на Марка. Заметив это, Марк улыбнулся, но продолжал:
— Иудейские мудрецы также говорят нам, что Бог танцует, когда Его дети побеждают Его в споре, когда они вырастают и начинают мыслить. Поэтому вопросы вроде заданного Энн стоят того, чтобы их задавать. Спрашивать — это правильно. Если мы будем настойчиво вопрошать Господа, то, возможно, когда-нибудь постигнем его ответ. И тогда мы станем чем-то большим, нежели просто умными обезьянами, и будем танцевать вместе с Господом.
Назад: 18
Дальше: 20