ЗДРАВСТВУЙ, ЛЕТО... И ПРОЩАЙ

Я часто вспоминаю тот день в Алике, когда мы с отцом и матерью торопливо носились туда-сюда, складывая в кучу на крыльце наши вещи, готовясь к отпуску в Паллахакси. Хотя я был тогда ещё мальчишкой, но уже достаточно хорошо знал взрослых, чтобы по возможности держаться в стороне во время этого ежегодного события, которое почему-то всегда вызывало состояние, близкое к панике. Мать бегала вокруг с отсутствующим взглядом, постоянно спрашивая о местонахождении жизненно необходимых предметов и затем отвечая на свои же собственные вопросы. Отец, высокий и величественный, спускался и поднимался по ступеням, ведущим в подвал, с канистрами для предмета его гордости – самоходного мотокара. Каждый раз, когда родители бросали взгляд на меня, в их глазах не было любви.

Так что я старался не попадаться им на глаза, тем не менее следя за тем, чтобы не были забыты мои собственные вещи. Я уже сунул в кучу свой слингбольный мяч, кругляшечную доску, модель грум-глиссера и рыболовную сетку. Во время тайного визита к мотокару я спрятал за задним сиденьем клетку с ручными бегунчиками. В это мгновение из дома появился отец с ещё одной канистрой в руке. Он хмуро взглянул на меня.

– Если хочешь принести хоть какую-то пользу, можешь заправить бак. – Он поставил канистру рядом с машиной и протянул мне медную воронку. – Не пролей. В наши дни это большая ценность.

Он имел в виду дефицит, возникший вследствие войны. Мне казалось, что вряд ли он когда-либо имел в виду что-либо другое. Когда он вернулся обратно в дом, я отвинтил пробку, вдыхая пьянящий запах спирта. Эта жидкость всегда привлекала меня; моему мальчишескому разуму казалось невероятным, что жидкость, особенно жидкость, очень напоминающая воду, способна гореть. Как-то раз, по предложению приятеля, я попытался её пить.

Спирт, говорил приятель, основа пива, вина и всех прочих возбуждающих, запрещённых напитков, которые подавали в забегаловках.

И вот однажды ночью я пробрался в подвал, крепко держась за тёплый камень, чтобы отогнать страх, открыл канистру и отхлебнул из неё. Судя по тому, как спирт обжёг мой рот и горло, я вовсе не удивился тому, что он может приводить в действие паровой двигатель. Но я не мог поверить тому, что люди пьют это для удовольствия. Шатаясь и испытывая тошноту, я какое-то время стоял и стонал, прислонившись к стене, чувствуя, как вдоль позвоночника стекает холодный пот. Была зима, и холодная планета Ракс наблюдала за мной, словно дьявольский глаз; ледяные зимние ночи в Алике навевали ужас.

Но я всегда связывал Паллахакси с летом и теплом, и именно туда мы сегодня отправлялись. Я вставил носик воронки в горловину мотокара, наклонил канистру, и спирт с бульканьем потёк в бак. Через дорогу за мной наблюдали три маленькие девочки. Они разинули грязные рты от восхищения и зависти при виде великолепной машины. Я поставил пустую канистру на землю и поднял другую. Одна из девчонок швырнула камень, который ударился о полированную поверхность, затем все три с воплями кинулись по дороге прочь.

За домами через дорогу виднелись высокие шпили зданий Парламента, где Регент возглавлял Палату Депутатов и где в маленьком тёмном кабинете работал мой отец в должности секретаря министра общественных дел. Мой отец – парл, а мотокар, во всём своём блеске, служил веским доказательством социальной значимости отца. Досада детишек была понятна, но чем же виновата машина?

Я повернулся и взглянул на наш дом. Это было большое сооружение из местного жёлтого камня. В окне промелькнуло встревоженное лицо матери.

Mесколько разумных цветов охотились в саду за неуловимыми насекомыми, и, помню, меня тогда удивило, что сад выглядел в том году столь неухоженным.

Повсюду росли сорняки – расползлись, словно раковая опухоль, удушая последние синеподы изумрудными гарротами. Их неумолимое наступление внушало необъяснимый страх, и я внезапно содрогнулся, представив себе, что к тому времени, когда мы вернёмся из отпуска, они завладеют домом и, пробравшись ночью сквозь обшивку стен, задушат нас во сне.

– Дроув!

Надо мной возвышался отец, протягивая мне ещё одну канистру. Я виновато поднял глаза, и он со странным выражением пожал плечами.

– Ладно, Дроув. – Он тоже разглядывал дом. – Я сам закончу. Иди собери свои вещи.

Быстрым взглядом я окинул свою комнату. В Паллахакси мне понадобится совсем немного вещей: там нас ожидает другой мир и другие занятия. В соседней комнате слышались быстрые шаги матери.

На подоконнике стояла стеклянная банка с моим ледяным гоблином. Я чуть не забыл о ней. Я внимательно рассмотрел её, и мне показалось, что я вижу тонкую плёнку кристаллов на поверхности густой жидкости. Я огляделся вокруг, нашёл палочку и осторожно дотронулся до ледяного гоблина. Ничего не произошло.

Прошлой зимой, когда далёкое солнце едва было заметно на небе и Ракс казался ночью жуткой холодной глыбой, среди соседских ребят возникло повальное увлечение ледяными гоблинами. Никто не мог в точности сказать, с чего началось это увлечение, но вдруг оказалось, что у всех есть стеклянные банки, наполненные насыщенными растворами, в которых с каждым днём росли удивительные кристаллы, пришедшие с болотистых прибрежных равнин, где жили ледяные дьяволы.

– Надеюсь, ты не собираешься брать эту гадость с собой! – воскликнула мать, когда я вышел из комнаты с гоблином в руках.

– Не могу же я его оставить, правда? Он почти готов. – Чувствуя страх в её голосе, я развил свою мысль. – Я начал делать его тогда же, когда и Джоэло с нашей улицы. Гоблин Джоэло ожил два дня назад и чуть не откусил ему палец. Смотри! – Я покачал банкой у неё под носом, и она отшатнулась.

– Убери эту мёрзлую дрянь! – крикнула она. Я с удивлением уставился на неё, так как до сих пор не слышал, чтобы мать ругалась. Я услышал шаги отца и, быстро поставив гоблина на стол, отвернулся и начал возиться в углу с кучей одежды.

– Что случилось? Это ты кричала, Файетт?

– О… О, всё в порядке. Дроув меня немного напугал, вот и всё. В самом деле, ничего страшного, Берт.

Я почувствовал руку отца на плече и с некоторым колебанием повернулся к нему лицом. Он холодно посмотрел мне в глаза.

– Давай говорить прямо, Дроув. Хочешь поехать в Паллахакси – тогда веди себя как следует. У меня хватает забот и без твоих глупостей. Иди и отнеси вещи в машину.

Мне всегда казалось несправедливым, что отец может силой заставить меня подчиниться его воле. Когда человек становится взрослым, полностью формируется его интеллект, и с этого момента он начинает катиться вниз под гору. Вот так же и с моим отцом, с обидой думал я, загружая мотокар.

Напыщенный старый дурень, сознавая свою неспособность победить меня интеллектуально, вынужден прибегать к угрозам. В некотором смысле я вышел победителем из этого небольшого поединка.

Проблема была в том, что отец этого не сознавал. Он бегал из комнат на крыльцо и обратно, не обращая на меня внимания, в то время как я пытался поспевать за ним – безуспешно, поскольку груда ящиков продолжала расти. Я доставил себе небольшое удовольствие, швырнув его вещи в багажник, в то время как свой собственный багаж аккуратно разместил на свободном сиденье.

Я обнаружил, что размышляю о том, почему мне нравится время от времени пугать мать, и решил, что меня подсознательно возмущает её глупость. Она жила во власти предрассудков, считая их неопровержимыми аргументами в любом споре.

Мы все страшно боялись холода – подобный страх вполне естественен, и, несомненно, возник как средство, предупреждающее нас о том, чем грозят нам ночь, зима и стужа. Но ужас перед холодом, который испытывала мать, был куда сильнее: совершенно неоправданный и, вполне возможно, наследственный.

Всё дело в том, что её сестра попала в сумасшедший дом. В этом нет ничего особенного, и такое случается со многими, но мать сумела облечь эту историю в форму высокой драмы.

Мне всегда казалось, что тётя Зу как-то влияла на моего отца; во всяком случае, она уговорила его одолжить ей мотокар – она хотела показать меня каким-то дальним родственникам. Была зима.

Мы были на полпути домой, в совершенно безлюдной местности, когда кончилось топливо и мотокар, зашипев, остановился.

– О Господи, – тихо сказала тётя Зу. – Нам придётся идти пешком, Дроув. Надеюсь, твоим маленьким ножкам хватит сил. – Я в точности запомнил её слова.

И мы пошли пешком. Я знал, что нам никогда не удастся добраться домой до темноты, что вместе с темнотой придёт холод, а мы были слишком легко одеты.

– О Господи, – сказала тётя Зу несколько позже, когда солнце скрылось, и на горизонте появился зловещий диск Ракса. – Мне холодно.

Мы прошли мимо группы кормившихся лоринов, которые сидели среди ветвей и что-то шумно жевали, и я подумал, что, если мне действительно станет холодно – страшно холодно, – я смогу прижаться к одному из них, зарывшись в тёплую длинную шерсть. Лорины – безобидные, мирные создания, и в Алике их главным образом используют в качестве компаньонов для локсов.

В холодные дни локсы могут впасть в оцепенение и частичный паралич от страха, и присутствие лоринов действует на них успокаивающе. Некоторые говорят, что это разновидность телепатии. В тот вечер я жадно смотрел на лоринов, завидуя их шелковистой шерсти и ленивому добродушному нраву.

Ракс поднялся над деревьями, отражая холодный свет.

– Если бы у меня была меховая шуба… – пробормотала тётя Зу.

– Мы могли бы прижаться к лоринам, – нервно предложил я.

– С чего ты взял, что я позволю себе приблизиться к подобному животному? – огрызнулась тётя Зу, раздражение которой усиливал страх. – Ты что, думаешь, я не лучше локса?

– Извините.

– Почему ты идёшь так быстро? Тебе, должно быть, тепло в твоей куртке.

У меня такая лёгкая одежда.

Вероятно, я был столь же испуган, как и она; мы были далеко от дома, и, несмотря на куртку, холод начинал кусать меня своими острыми клыками. Я сунул руки в карманы и молча зашагал быстрее. И всё же подсознательно я постоянно думал о лоринах: если всё остальное – включая тётю Зу – не поможет, животные обо мне позаботятся.

Они всегда так поступали…

– Дай мне свой шарф закутать руки, Дроув. У меня нет карманов.

Я остановился, разматывая с шеи шерстяной шарф, и протянул ей, все так же не говоря ни слова. Я не хотел, чтобы её страх передался мне. Когда мы поднялись на холм, я увидел далёкие огни – слишком далёкие. Зимний ветер хлестал по моим ногам, и кровь, казалось, превращалась в лёд по пути к сердцу. Я слышал бормотание тёти Зу.

– Фу… Фу… – молилась она солнечному богу. – Фу, мне холодно.

Согрей меня, согрей меня… Помоги мне.

По бокам дороги тянулись низкие живые изгороди, состоявшие из колючих неразумных растений. Зная о наших страхах, каким-то странным образом ощущая их, у дальней стороны дороги стояли лорины, лохматые головы которых выделялись бледными пятнами в свете Ракса; они с доброжелательным любопытством разглядывали нас, ожидая, когда холод окончательно лишит наши трясущиеся тела способности двигаться.

– Мне нужна твоя куртка, Дроув. Я старше тебя, и я не могу столь хорошо переносить холод. Её пальцы впились в меня, словно когти.

– Пустите! – я вырывался, но она была больше и сильнее меня. Она оказалась у меня за спиной, срывая с меня куртку, и я ощущал её отчаяние и ужас.

Я бросился бежать, но слышал топот её ног позади. Внезапно я ударился о ледяную поверхность дороги, а тётя Зу упала на меня, срывая куртку и издавая неразборчивые жуткие вопли. От страха я погрузился в полусонное состояние и вскоре едва слышал её удаляющиеся шаги. Лёжа, я почувствовал, как меня поднимают лорины, и, словно в тумане, осознал, что мне тепло.

Потом они куда-то несли меня, обнимали, успокаивали своим бормотанием.

Когда я заснул, образ тёти Зу, со стоном бредущей по залитой светом Ракса дороге, изгладился из моего сознания.

На следующий день лорины принесли меня домой, оставив у порога, под тёплыми лучами солнца Фу, после чего удалились по своим делам. Когда я пришёл в себя, то увидел нескольких из них: один стоял возле локса, понукая животное, запряжённое в тележку с навозом; другой сидел на корточках в поле, удобряя посевы. Третий раскачивался на ветвях ближайшего дерева обо, грызя зимние орехи. Я открыл дверь и вошёл в дом. Мать полдня отмывала меня; она сказала, что от меня воняет. Лишь намного позже я узнал, что тётя Зу попала в сумасшедший дом.

Вернёмся к дню нашего отъезда из Алики. Весь наш багаж был должным образом погружён в мотокар, от которого теперь интригующе пахло спиртом.

Машиной пользуются редко; большую часть времени она стоит возле дома, молчаливо обозначая должность моего отца с помощью флага Эрто, изображённого на борту.

Я проскользнул обратно в дом, намереваясь сказать «до свидания» своей комнате, но меня остановила мать. Она намазывала хлеб ореховым маслом; на столе стоял кувшин сока кочи.

– Дроув, я бы хотела, чтобы ты что-нибудь поел, прежде чем мы поедем.

Последнее время ты стал плохо есть.

– Послушай, мама, – терпеливо сказал я. – Я не голоден. Впрочем, у нас дома никогда не бывает того, что мне нравится.

Она восприняла это как критику её кулинарных способностей.

– Как я могу накормить вас на деньги, которые приносит отец, со всем этим нормированным распределением? Ты понятия не имеешь, что это значит. В магазинах ничего нет – вообще ничего. Может быть, тебе стоило бы как-нибудь самому сходить за покупками, молодой человек, вместо того чтобы все каникулы болтаться по дому. Тогда бы ты знал, что это такое.

– Я только сказал, что не голоден, мама.

– Еда – топливо для тела, Дроув. – В дверях стоял отец. – Так же, как спирт – топливо для мотокара. Без топлива в виде еды твоё тело не сможет двигаться. Ты станешь холодным и умрёшь. Благодаря моей должности в правительстве мы можем получать еду, без которой другим, кому повезло меньше, приходится обходиться. Ты должен понимать, какое это счастье для нас.

Я медленно закипал, пока мы ели жареную рыбу и сушёные фрукты.

Мать бросила на меня взгляд, который можно было бы даже назвать хитрым, и обратилась к отцу:

– Интересно, мы увидим этим летом ту девочку – как её зовут, Берт?

– Дочь директора консервного завода, Конча? – рассеянно ответил отец.

– Златовласка, или что-то в этом роде. Прекрасная девушка. Прекрасная.

– Нет, нет, Берт. Маленькая девочка – они с Дроувом были такими друзьями. К сожалению, её отец – хозяин гостиницы.

– Вот как? Тогда я не знаю.

Я что-то пробормотал, быстро вышел из-за стола и взбежал по лестнице в свою комнату.

Девочка была не маленькая – она была чуть ниже меня ростом и одного со мной возраста, а имя её – которое я никогда не забуду, пока жив, – было Паллахакси-Кареглазка.

С тех пор не было ни дня, чтобы её лицо не всплывало в моей памяти; миловидные ямочки на щеках, когда она улыбалась, – что бывало часто; искренняя грусть в её больших карих глазах, – что было лишь один раз, когда мы прощались.

Последнее, что я забрал из комнаты, – маленький зелёный браслет.

Кареглазка однажды уронила его, а я подобрал, но не вернул. Он должен был послужить поводом для новой встречи. Я сунул браслет в карман и спустился вниз, к родителям, которые уже готовы были ехать.

Проходя через кухню, я заметил стеклянную банку. Я взял её, внимательно рассмотрел и понюхал.

Мать выкинула моего ледяного гоблина.