СЦЕНА 1
Флоренция. Сад около дома. Вечер. Половодье цветов и листьев. Две женщины – молодая и старая. Старая вяжет. Молодая поёт, подыгрывая на лютне.
Мона Лиза
Уезжал или нет ты,
Об этом не знаю,
Но когда я ложусь
И когда я встаю,
Ты со мною всегда.
И когда я мечтаю,
Входишь ты в мою душу
И в песню мою.
В сновиденьях моих
Мы друг к другу прильнули.
Мы с тобою вдвоём,
Мы с тобою вдвоём.
Если серьги мои,
Звеня, шевельнулись,
Значит, ты шевельнулся
В сердце моём.
Как вечер этот ласков! Он такой
Сиреневый и тихий, этот вечер,
Как будто он из вечеров последний,
Как будто завтра грянет ураган.
Анита
Ох, не люблю я эту песню, Лиза.
Который год ты замужем, синьора,
А всё ещё как девочка поёшь.
Мона Лиза
Когда ещё я девочкой была…
Ты помнишь ли, Анита? Помнишь, помнишь?!
Ещё до разорения отца?
Я столько пела…
Анита
Как не помнить, Лиза!
Мона Лиза
Однажды, помню, вот в такой же вечер
Отец велел мне петь перед гостями.
Я раскапризничалась и не стала петь,
Хоть гости все о том меня просили.
Вдруг незнакомец подошёл ко мне.
Его я прежде в доме не видала.
“Ведь мы с тобою вместе будем петь”, –
Сказал он мне, потом обнял за плечи
И посмотрел в глаза мне так глубоко,
Как будто заглянул на дно души.
И он весь вечер пел, играл на лютне,
И я весь вечер вторила ему.
Его я долго помнила, Анита.
И всё отца просила, чтоб позвали.
Но он сказал, что мастер Леонардо
Уехал далеко и не приедет.
Как много пролетело лет, как много…
И мой отец давно уже в могиле,
А он опять приехал и сейчас
Сидит в гостях у мужа моего.
Как странно всё, Анита!
Анита
Что ж такого? Приехал и опять уедет.
Мона Лиза
Не знаю… Может быть, и нет…
Постой, Анита, кажется, идут…
Анита
И впрямь выходят. Надо их встречать.
Куда ж ты, глупая? То повидать хотела,
А то бежишь?
Мона Лиза
Я не хочу, Анита.
Анита
Ну вот, опять всё детские затеи.
Порядка ты не знаешь, Мона Лиза.
Ведь муж твой, как всегда, перед прощаньем
Захочет показать тебя гостям.
Мона Лиза
Захочет – позовёт…
На лестницу выходят Леонардо и Аталанте, Зороастро, Мельци. Джокондо их провожает.
Джокондо
Итак, синьор маэстро, все дела
Успешно привели мы к окончанью.
Имущество немногое, синьор,
В порядке всё. И пени и доходы
Положены сполна на ваше имя.
Леонардо
Благодарю, Джокондо, от души,
За хлопоты твои о нашем деле,
Которое вы сделали своим.
Я напишу для вас мадонну с сыном.
Как только встречу нужную натуру.
Джокондо
Увы, твою картину, о маэстро,
Приобрести сумеет только князь.
Аталанте сбегает по лестнице, срывает цветок. Замечает Мону Лизу и молча кланяется ей.
Хочу я вам представить, Леонардо,
Супругу драгоценную мою.
Идите-ка сюда, моя синьора.
Мона Лиза
Я видела вас в доме у отца.
Давным-давно… Я девочкой была.
Пауза. Аталанте, прислонившись к стене, мурлыкает песенку, позванивая на лютие. Леонардо и Мона Лиза смотрят друг на друга.
Аталанте
(поёт)
Вот утро встало –
Голубые горы.
Вот утро встало –
Голубые воды.
А почему
Грустишь ты, Аталанте,
И трусишь ты,
Бродяга-пилигрим?
Вот ты летел
Тропою соколиной.
Вот ты пришёл
В Тосканскую долину.
Увы, Мадонна,
Бедный Аталанте
Не сам пришёл,
Он жаждою гоним…
Леонардо
Вы девочкой остались, Мона Лиза.
Я помню вас… Вы Лиза Джерардини,
Дочь неаполитанского купца.
Ну вот вам и натура, Джокондо.
Я напишу для вас эту картину.
Джокондо
Но нужен ведь младенец для Христа,
А я, синьор, увы, пока бездетен.
Мона Лиза
О, можно написать меня одну…
Джокондо
Но так никто не делает, синьора.
Мона Лиза
А разве не приятно будет вам
Иметь изображение супруги?
Джокондо
Ведь я своей живой жены владелец,
Зачем мне покупать изображенье?
Леонардо
Я напишу портрет её, Джокондо.
Вам это ничего не будет стоить.
Джокондо
Ну, это положение меняет.
Хоть я польщён, маэстро Леонардо.
Однако это странно для меня.
Я понимаю, написать картину,
В которой, скажем, что-то происходит,
Христа с апостолами… А, синьора?
А то отдельно женщину…
Леонардо
Джокондо,
Изображение Мадонны выше
Любых апостолов.
Аталанте
Аминь.
Леонардо
Прощайте, Мона Лиза дель Джокондо.
Хочу уйти и вспомнить всё, что было,
Что удалось и что не совершилось.
(Уходят.)
Мона Лиза
Как хорошо… Ты слышишь, о Анита?
Он не уедет!.. Нет, он не уедет…
Анита
С ума сошла?..
Мона Лиза
Оставь меня, Анита.
Анита
(после паузы)
Ах, вот что вы задумали, синьора!
Молчание.
О господи, а мне и невдомёк!
Ну нет, змея, меня не проведёшь!..
Тебя ещё ребёнком я узнала!
Не допущу, чтоб ты себя сгубила.
Мона Лиза
Ты ничего не можешь изменить.
Анита
Что ты сказала, дрянь? Да я сейчас
Пойду и кликну твоего супруга!
Мона Лиза
Нет, не пойдёшь…
Анита
Иду сию минуту!
Мона Лиза
Пойдёшь – я отравлю тебя, Анита!
Анита
Ты это мне сказала, Мона Лиза?..
Иль мне послышалось?..
Мона Лиза
Или себя… Мне всё равно… Как хочешь…
Анита
Ох, девочка моя! Цветочек ясный!
Да кто же он такой, он дьявол?!
Да ведь ему уже за пятьдесят!
Твой муж его на десять лет моложе!
Мона Лиза
Оставь меня, Анита… Голова горит…
Прости меня, Мадонна! Это он!..
…После той картины Василия Ивановича Сурикова и того долгого возле неё сидения на стульях мы сблизились с Княгиней.
Мы накинулись друг на друга как голодные. А тут смотрю – изменилась моя Княгиня, другая женщина стала. Какое там воспитание! Всё полетело куда-то.
Сначала я обрадовался, а потом смотрю – дело не в ту сторону полетело. Полёт, видно, тоже разный бывает. Душа у неё от той музыки цвета раскрылась, но душа неумелая, и чем занять себя – не знала, всё в тёмные ночки ушло. Была она спящая, а теперь проснулась.
– Что это мы делаем? – иногда спрашивала она меня.
А мама её, дура, говорит:
– Наконец-то ты женщиной стала, наконец-то… У меня билеты есть на фестивальный просмотр. Прелестный современный фильм.
А в прелестном современном фильме – бордель.
– Ты знаешь, Коля, во всём мире сексуальная революция. Наверно, так надо.
– А как же любовь?
– А я только сейчас поняла, какая бывает любовь. Не знаю, что ты чувствуешь, а я чувствую что-то неописуемое.
И я начал чувствовать что-то неописуемое.
Юбки пошли короткие, ноги стали открытые до самого “ура!”, до “боже мой”. Одна фирменная девчонка лозунг бросила: “У кого ноги мини – те носят макси, а у кого ноги макси – те носят мини”. В газетах писали – шофёры в столбы врезались, когда мини проходили по тротуару. Потом примелькалось. Теперь в моде макси и сапоги солдатские, и стало жаль тех вытаращенных коленок. Как на человека угодить?
А я тогда вспомнил “Девушку с горностаем”, умницу, и думаю – где же я? Куда я девался?
А я уже тогда влез в эту эпоху Возрождения и книги читал пудами. И чем больше читаю и по музеям хожу, тем больше, мне кажется, Леонардо понимаю. Хаос у них там был в эпоху Возрождения, а Леонардо пытался жизнь человека осмыслить и найти главную линию, линию красоты. Но житья ему не было. Все точно взбесились.
Особенно из книжек про Леонардо мне запомнилось – Габриэль Сеайль, “Флорентийские чтения”. Волынский не понравился – одни стоны. Всего Леонардо прочёл от корки до корки, издание “Академия”. На Гуковском – плевался. Гуковский Леонардо дилетантом считал, а сам доказывал, что эрмитажную “Флору” не Мельци написал, ученик Леонардо, а сам Леонардо, и что это и есть “Джоконда”, а не та, что в Лувре висит, – так у него получалось по его вычислениям. Я в Ленинград смотался, смотрел. Слабо. Складки на рукавах как бельё на верёвке – макаронами, а у Леонардо в складках ритм… А “Мадонна Лита” эрмитажная – под вопросом. Наверно, вопрос профессор Гуковский поставил. А уже мне было ясно, что, кроме Леонардо, её просто написать было некому. Я уж тогда все картины Возрождения мог на репродукциях вниз головой узнавать. Зрительная память у меня развилась как у фотоаппарата – щёлк, и намертво. А тут я ещё достал книги – “Быт и нравы Италии эпохи Возрождения”, кажется, Бургхарта какого-то, и совсем ополоумел. Кондотьеры грызутся как пауки в банке, резня идёт, отравляют друг друга, колдовство, ведьмы, Содом и Гоморра, Макиавелли советует, как в князья пробираться, Цезарь Борджа родственников приканчивает, художники крепости строят, Савонарола картины жжёт, призывает очиститься от скверны роскоши.
Днём работа – это дело чёткое. Вечер и полночи – постель, где Княгиня помаленьку ведьмой становится. Под утро – выписки сортирую – зачем? – ещё сам не знаю. Тут её мать в отпуск с собой увезла в санаторий. Я один в пустой квартире как с цепи сорвался – почти спать перестал. Два часа перед работой спал, а после работы – домой. Всё хотел жизнь того человека себе представить и как он столько мог успеть.
Но тут всё кончилось, как и надо было ожидать.
Съел я всухомятку кусок сыра плавленого и кильку, и у меня рвота и понос.
А годом раньше холера была. Все тряслись.
Наутро встать не могу. Вызвал доктора. Тот расспросил меня брезгливо. Приехала машина, и меня – в поносную больницу.
Холеры не оказалось. Говорят – дизентерия, будем ждать анализов.
Поносники в домино режутся, а я им про Леонардо рассказываю дохлым голесом.
Спрашивают:
– Ты интеллигент?
– Нет, – говорю, – работяга.
– Так какого тебе хрена до этого Леонардо? Садись, козла забьём. Или ослабел?
– Ослабел.
А потом на электроректоскопии не выдержал и заплакал. Я такого унижения ни разу в жизни не испытывал. А докторша, молодая, красивая, говорит:
– Ну что вы так волнуетесь? Это же обычное дело.
– Не могу, – говорю. – Или отпускайте, или удавлюсь к чёртовой матери.
– Не могу. Ждите анализов.
А ночью пришли строчки. И я даже не сразу понял, что это стихи, но без рифмы.
До утра просыпался раз десять и проверял, не забыл ли.
Утром записал.
И тем же утром анализ пришёл – нет дизентерии, острый нервный колит. Доконал себя.
– Отпустите, – говорю. – Буду долечиваться дома. Я погибну здесь.
– Очень вы чувствительный.
Однако отпустили.
Приехал домой. Лежу, в потолок смотрю. Рискнуть, думаю, или нет?
Я стихи писал, пьес никогда не писал, да ещё в стихах. Я же не Шекспир, я просто девушку с горностаем полюбил; и Леонардо, и Александра Иванова, и Василия Ивановича Сурикова. Мне ж пьесу не осилить, а не осилю – брошу. А если осилю, что с ней делать, с этой пьесой, а? А у самого трепет, и, чувствую, лечу, влечёт меня куда-то угрюмая чужая сила, и уходит день… на башнях облаков… певучий след… оставил тихий вечер… – неужели началось, думаю, – уходит день… как горестно… как жалко… ещё один поклон календаря…
Ну а дальше – начал эту пьесу писать.
Якушев мне сказал:
…Искусство, конечно, произрастает на почве. Но забывают, что злак хотя и произрастает на почве, однако не порождается ею.
Это раньше думали, что мухи родятся от гнилого мяса. Теперь знают, что мухи родятся от мух.
Поэтому хотя художник и родится в среде, он родится не от среды, а от художества, в нём заключённого, как настоящий учёный родится не от образования, а от ума.
Образование и среда могут только либо помочь, либо помешать развернуться тому, что положено.
Поэтому так часто искусство контрастно к среде, в которой оно возникло, но которой не порождено. Пришла пора ему родиться, и оно родится, когда благодаря, а когда и несмотря на почву. Хотя находятся умники, которые думают, что это не так.
По их логике выходит, что Пушкин-поэт родился потому, что его прогрессивные идеи оттачивались на николаевском булыжнике. А ведь дети понимают, что его поэзия – это цветок, который ломает даже асфальт. Дети-то знают.
А занимательная эстетика, эта странная наука, единственная, которая не требует проверки на практике, вместо того чтобы изучать условия наилучшие для произрастания штучного цветка, даёт рекомендации всем цветам скопом, как им ломать асфальты.
А цветок смотрит – его в пустыне угораздило родиться или в цветочном магазине, ломать ничего не надо, и главное – не сгинуть от голода или перекорма.
Занимательная эстетика хочет быть наукой, а наука ищет правила. А у искусства одно правило: каждое произведение– это исключение. Как любовь.
И тут кончается сходство произведения искусства даже с цветком.
У цветов есть сорта. Но розы одного сорта прекрасны даже одинаковые, а один стих, написанный дважды, – это всего один стих, а не два.
В природе и ремесле стандарт может быть прекрасен, в искусстве – нет.
И выходит, что искусство даже и не природа?
Природа. Только другая. Невидимая и неуловимая.
Так какого же чёрта? Как может эстетика изучать неуловимое, если она хочет быть наукой?
Между поэзией и искусством такая же разница, как между поэзией и стихами. Стихи – форма, поэзия – суть. Стихи могут быть и без поэзии, их может насобачиться делать машина. Но уловить неуловимое, чтобы передать его потом в виде стиха, может только поэт. Стих имеет традицию – ритм, рифму и прочее – в каждом языке свою. Поэзия каждый раз родится заново.
Наука занимается отделением кажущегося от действительности. И наука, изучающая науку, хочет понять, как впечатления сменяются знанием.
Искусство же занимается созданием впечатлений, которые влияют на человека, то есть на его желания.
На человеческие желания влияют и знания. Но вовсе не так крупно, как принято считать. Я знаю, что курить вредно, но курю. Я должен или испугаться, или почувствовать отвращение, тогда брошу. А если я применю волю, то это тоже желание, желание победить себя.
Искусство же может вызвать само желание бросить курить.
Оно только этим не очень хочет заниматься, хотя занимательная эстетика часто призывает его заниматься именно этим и считает это его главной задачей.
Искусство своими впечатлениями пробуждает поэта, художника или композитора в другом человеке. То есть делает этого человека на короткий момент творцом.
Творцом чего?
Многие думают, творцом стиха – если он предчувствует рифму, или композитором, если он предчувствует гармонию. Это ошибка.
Искусство делает его на короткий миг творцом самого себя.
Он догадывается о своих возможностях летать.
А иногда, если впечатление сильное и вовремя, он начинает думать, как с ними поступить, с этими возможностями.
Для учёного чужая душа – потёмки и туман, и он пытается, не понимая своей души, понять чужую. А для художника – натянута струна и тихо звенит в тумане, и он умеет сделать так, что она вдруг зазвенит отчётливо и в лад с мирозданием.
Я не знаю, может ли эстетика стать наукой или искусством – чем-то она должна стать, если она хочет существовать. Иначе от неё рано или поздно отплюются, как от схоластики. Если она хочет стать наукой об искусстве, она должна изучать впечатления.
Если она хочет стать искусством – она должна их порождать.
Третьего не дано.
Третье – это новый способ мышления, которым человечество ещё не владеет и о котором отдельные люди только догадываются.
– …Илларион, а что ты будешь делать, когда сломаешь все старые дома?
– Их ещё много в нашем городе.
– А потом?
– Есть другие города.
– А когда и их прикончишь?
– Начну ломать новые дома.
– То есть как? Зачем новые?
– Они тогда станут старыми.
– …Илларион, говорят, ты что-то изобретаешь?
– Да. Машину для разрушения железобетонных домов.
– Надо готовиться к будущему?
– Да.
– А зачем машина? Взрывай – и всё.
– Взрывы опасны, а балдой железобетон не возьмёшь.
– А что за машина?
– Вроде огромных челюстей. Будут отламывать целые блоки.
– Послушай, Илларион, ведь это страшно дорогая машина.
– Ну и что? А сколько домов ломать придётся? Окупится.
– И страшно сложная машина, и громоздкая, и как ты будешь её громоздить на двадцатый этаж?
– Окупится. Зато автоматика – престиж.
– Слушай, а зачем челюсти и автоматика? Можно просто забросить крюк на последний этаж и лебёдкой за трос тянуть – будет отламывать целые этажи.
– Нельзя.
– Почему?
– Чересчур просто.
– Ну и что плохого?
– Никто мне это не утвердит как изобретение и платить не будет. А у меня всё на лазерах.
