Остатки человеческого
"Human Remains", перевод А. Трофимова
Одни предпочитают работать днём, другие — ночью.
Гейвин относился к последним. И зимой и летом его можно было увидеть прислонившимся к стене у дверей одного из отелей. С неизменной сигаретой у рта он предлагал все желающим самого себя. Иногда попадалась вдовушка, из которой можно было больше выудить денег, чем любви. Она забирала Гейвина на уик-энд, заполненный бесконечными свиданиями, навязчивыми кислыми поцелуями и, если почивший муженек был уже порядком подзабыт, валянием в широченной, пропахшей лавандой кровати. Иногда влекомый к собственному полу распутный муж жаждал провести часок с мальчиком, которому не было необходимости знать его имя.
Гейвина это не очень-то интересовало. Безразличие было его стилем, даже частью его привлекательности. Оно делало прощание с клиентом очень простым. Все позади, деньги получены, а что может быть проще, чем бросить "Пока!", "Увидимся!" или вовсе ничего человеку, которого вряд ли волнует, жив ты или мертв.
Гейвину нынешнее его занятие нравилось, пожалуй, больше, чем предыдущие. В четверти случаев ему даже удавалось получить удовольствие. Худшее, что могло его ожидать, — постельная мясорубка с потными телами и безжизненными глазами. Но к таким штукам ему уже удалось привыкнуть.
Таким вот было ремесло, державшее Гейвина на плаву. Днем, прикрываясь от света руками, он спал в своей уютной кровати, завернутый в простыни так, что его можно было принять за мумию египетского жреца. Около трех он вставал, брился, принимал душ. Затем проводил по меньшей мере полчаса, придирчиво разглядывая свое отражение в зеркале. Он был болезненно самокритичен. Никогда не позволял своему весу отклониться хотя бы на пару фунтов от идеала. Гейвин умащал кожу маслами, если она казалась сухой, и подсушивал, если она жирно поблескивала. Каждый прыщик, выскочивший на его гладкой щеке, ожидала настоящая охота.
Учинялись тщательные поиски малейших признаков венерических болезней (единственное страдание, которое могла причинить ему несчастная, нет, скорее неудачная, любовь). Подцепленные где-то вши были быстро выведены, но гонорея, от которой он страдал уже дважды, лишила его двух недель работы, что дурно сказалось на всем ходе дел. Таким образом, были основания сломя голову бежать в клинику при малейших подозрениях на сыпь.
Это случалось не так часто. Приблудные вши были явно лишними в получасовом самолюбовании. Удачное сочетание генов, его создавших, восхищало. Он был прекрасен. Ему это говорили не раз. Прекрасен. Господи, какое лицо! Сжимая его в объятиях, все эти люди, казалось, пытались отнять у него частицу восхитительного блеска.
Конечно, можно было найти и других красавчиков, хотя бы через соответствующие агентства или прямо на улице, если знаешь, где искать. Но лица этих мальчиков были далеко не так совершенны. Они напоминали скорее наброски, чем законченные полотна, скорее эксперимент, чем отточенную работу природы. Гейвин же был венцом ее творения. Все было сделано за него другими, ему оставалось лишь стать хранителем этого чуда.
Завершив осмотр, Гейвин одевался, иногда останавливался перед зеркалом еще минут на пять… и отправлялся торговать своим сокровищем.
Теперь он уже меньше работал на улице. Ему везло. С одинаковой легкостью удавалось избежать ненужных встреч с полицией и психами, мечтающими разогнать "этот Содом". Можно было лениво позволить себе найти клиента через агентство, пусть даже отбиравшее значительную долю прибыли.
Естественно, были у него и постоянные клиенты. Вдова из Форт-Лодердейла всегда разыскивала его во время своих ежегодных европейских путешествий. Дама, подозвавшая его однажды в роскошном магазине, желая всего лишь с кем-нибудь пообедать, да между делом пожаловаться на мужа, напоминала о себе все чаще. Был еще и господин, которого Гейвин называл по марке его автомашины — Ровер. Этот навещал его каждые несколько недель, чтобы провести ночь в поцелуях и признаниях.
Но чаще случались вечера, когда, не связанный предварительными договоренностями, Гейвин был предоставлен самому себе. Вряд ли кто другой из работающих на улице усвоил немой язык приглашения лучше. Этим искусством Гейвин овладел в совершенстве. Легкая смесь неуверенности и развязности, застенчивости и распутства. Еле заметное движение ног, предоставляющее все его выпуклости в лучшем свете. Но с достоинством — никакой вульгарщины. Просто ненавязчивое предложение. Не больше.
На все это часто хватало пяти минут, и уж, во всяком случае, никак не больше часа. Хорошо играя свою роль, ему удавалось очень быстро убедить опечаленную женщину или жалостливого мужчину накормить его (иногда чуть-чуть приодеть), уложить в кровать и предложить полноценную ночь, заканчивавшуюся обычно еще до того, как отойдет последний поезд метро в Хаммерсмит. Времена получасовых свиданий с пятью клиентами за вечер отошли. В голове Гейвина роились честолюбивые мечты. Сейчас — уличный мальчик, скоро — жиголо, потом — любовник на содержании и, наконец, муж. Однажды, это уж точно, он станет мужем одной из этих вдовушек. Может быть, даже флоридской миллионерши. Она частенько говорила ему, как славно он смотрелся бы загорающим после купания в ее бассейне в Форт-Лодердейле. Фантазия эта запала ему в душу. Даже если и не Флорида, то что-нибудь очень похожее. Рано или поздно он там окажется. Проблема была лишь в том, что все эти богатые ягодки требовали слишком долгой возни и, что хуже всего, многих уже спугнули скандальные брачные истории.
Еще один год. Лишь один год — определенно что-то должно произойти. Что-то чудесное должна принести эта осень. Определенно!
Он продолжал взвешивать все за и против. От напряжения на его лбу образовалась неглубокая складка, которая его, впрочем, только украшала.
* * *
Была четверть десятого. Промозглый вечер 29 сентября. В этом году бабье лето не озолотило улицы. Беспощадная осень уже вцепилась в Лондон своими когтями и безжалостно терзала усталый город. Ее сырое дыхание чувствовалось даже здесь, в просторном фойе Империал-Отеля.
Холод сверлил зубы, его несчастные крошащиеся зубы. Если бы он сходил к дантисту, вместо того чтобы нежиться в полудреме в своей постели на час дольше чем обычно, жизнь теперь, наверняка, не казалась бы адом. Ну что ж, сегодня, пожалуй, уже слишком поздно, но завтра!.. Завтра он не пожалеет времени. И плевать на очередь. Он просто улыбнется секретарше, та смягчится и пролепечет какую-то чушь о том, что постарается найти для него возможность. Еще одна улыбка: она вспыхнет, и окажется, что нет никакой нужды ждать две недели, как эти разнесчастные бедняги с непривлекательными лицами.
Сегодня бороться с этим было уже никак нельзя. Все, что было нужно Гейвину сейчас, — одна единственная вшивая пантера — парень, щедро плативший за ласки ртом. Если все пойдет путем, уже к половине десятого можно будет забыться в одном из ночных клубов Сохо.
Но сегодня была не его ночь. За приемным окошком Империала сидел новый служащий. Худое, потрепанное лицо и неуклюже сидящая на макушке фуражка. Он косился на Гейвина уже, пожалуй, с полчаса.
Его предшественник, Мэдокс, был из тех людей, к которым без особого труда можно подобрать ключик. Он был марионеткой в руках у Гейвина, знавшего о том, что тот подчищает гостиничные бары. Пару месяцев назад Мэдокс даже заплатил за общество Гейвина, который уступил ему полцены в своих же интересах. Но новичок был, судя по всему, не так прост, к тому же, видимо, довольно порочен. Гейвину было немного не по себе.
Он лениво направился к сигаретному автомату, непроизвольно следуя звукам мелодии, вырывавшейся из чрева древнего музыкального аппарата. Черт бы побрал эту ночь!
Новичок вышел из-за стойки и поджидал возвращавшегося с пачкой "Винстона" в руке Гейвина.
— Прошу прощенья… гм… милостивый государь! — его возмутительный тон не предвещал ничего доброго.
Гейвин взглянул на него, любезно улыбнувшись.
— Что вам угодно?
— Я хотел бы поинтересоваться, живете ли вы в этой гостинице… гм… милостивый государь!
— Не вижу особого смысла этим интересоваться.
— Если нет, я готов помочь вам снять одну из наших комнат.
— Я кое-кого здесь жду.
— Да что вы? — он, очевидно, не верил ни единому слову. — Нельзя ли поинтересоваться кого?
— Незачем.
— Назовите имя, — голос зазвучал настойчивее, — и я охотно справлюсь, проживает ли ваш… друг… в отеле.
Мерзавец, видимо, твердо решил выставить его на улицу. Оставалось либо спокойно выйти самому (такая возможность еще существовала), либо сыграть в "возмущенного постояльца". Гейвин скорее со злости, чем подумав, выбрал последнее.
— Вы не имеете никаких оснований… — гневно начал он, но собеседник даже бровью не повел.
— Послушай, сынок, — спокойно произнес он, — я превосходно понимаю, что к чему, и не пытайся шутить со мной, иначе я вызову полицию. — Его голос с каждым слогом терял сдержанность. — У нас останавливаются приличные люди, и сомневаюсь, что кто-то захочет здесь связываться с такой дрянью, как ты. Я доступно выражаюсь?
— Козел, — тихо произнес Гейвин.
— Ну что ты! Мы с тобою вовсе не коллеги!
Удар ниже пояса. Что дальше?
— А теперь, сынок, подумай, не лучше ли тебе будет убраться подобру-поздорову, не дожидаясь ребят в форме.
Гейвин выдал свой последний аргумент.
— Где господин Мэдокс? Я хочу его видеть, он меня знает.
— Нисколько не сомневаюсь, — последовал ответ, — нисколько. Он уволен за недостойное поведение. — Голос его опять обрел подчеркнутое спокойствие. — На вашем месте я не стал бы упоминать здесь его имени. Надеюсь, понятно, по какой причине. Ступайте.
Портье проводил свои слова выразительным жестом.
— Благодарю за внимание, и постарайтесь меня больше не тревожить.
Гейм, сет и вся игра были за человеком в фуражке. Черт возьми! Есть, конечно, и другие отели, другие фойе, другие портье. Но теперь заниматься все этим было невыносимо.
В дверях Гейвин, улыбнувшись, бросил: "До встречи!" Возможно, этот тип с ужасом вспомнит его слова по пути домой, услышав за спиной звук легких шагов юноши. Это было слабым утешением, но все-таки!
Дверь захлопнулась, обрезав за Гейвином теплый поток из фойе. Здесь было холодно, холоднее даже, чем час назад. Тело охватила угрожающе усиливающаяся дрожь. Гейвин поспешил вниз по Парк-Лейн к Саут-Кенсинггону. На Хай-стрит есть несколько отелей, где можно немного передохнуть. Впрочем, если ничего не выйдет… он уже смирился с поражением.
На углу Гайд-парка встречались потоки сверкающих машин, спешащих в Найтсбридж и Викторию. Он представил себя стоящим на бетонном островке между двумя потоками автомобилей с кончиками пальцев в карманах брюк (они были настолько тесны, что больше, пожалуй, и не влезло бы), одиноким, брошенным.
Волна горечи накатила откуда-то из глубины. Теперь ему было двадцать четыре… и пять месяцев. С семнадцати на улице, успокаивая себя тем, что непременно найдет себе богатенькую вдовушку (чем не пенсия за тяжелый труд жиголо) или уж во всяком случае подыщет легальную работу к двадцати пяти…
Но время шло, ничто не менялось. Единственным его приобретением стали мешки под глазами.
А теперь перед ним по-прежнему лился сверкающий поток машин с сотнями уверенных в завтрашнем дне людей, преграждая путь к спокойствию и определенности.
Он не стал тем, кем мечтал стать, кем обещал себе стать.
А молодость уже прошла.
Куда теперь? Комната сегодня покажется тюрьмой. Не поможет даже марихуана. Он хочет, нет, ему нужен кто-то. Хотя бы на один вечер. Хотя бы для того, чтобы увидеть отражение собственной красоты в чужих глазах. Пусть ему льстят, кормят, поят вином. Даже если это будет богатый, уродливый Квазимодо. Надо отвлечься!
* * *
Добыча оказалась настолько легкой, что неприятный эпизод в фойе Империал-Отеля мгновенно был забыт. Парень лет двадцати пяти, со вкусом одет: ботинки от Гуччи, стильное пальто. Одним словом — качество.
Гейвин стоял у дверей крохотного кинотеатра, время от времени без интереса поглядывая на экран. Показывали один из ранних фильмов Трюффо. Неожиданно он ощутил на себе взгляд, взгляд пантеры. Гейвин обернулся. Прямой взгляд чуть не спугнул пантеру. Парень уже было двинулся, но тут, как бы передумав, пробормотал что-то, предназначавшееся, видимо, самому себе, и, остановившись, продолжил довольно неубедительно демонстрировать интерес к фильму. Игра, судя по всему, была ему мало знакома. "Новообращенный", — подумал Гейвин.
Гейвин машинально полез в карман за сигаретой. Отсветы пламени позолотили ему щеки. И он знал, что выглядит сейчас эффектно. Еще один взгляд на пантеру: парень уже не отводил взгляда.
Стряхивая пепел, Гейвин рассеянно выронил сигарету. Такой удачи не было уже давно, и теперь он был очень собой доволен. Безошибочное распознавание потенциального клиента, неясные отблески желания в глазах и на губах, легко переходящие в случае неудачи в невинное выражение дружелюбия. Все вышло просто замечательно.
Здесь-то ошибки уж точно быть не могло! Парень, как заговоренный, не спускал с Гейвина глаз. Рот его был чуть приоткрыт. Он глядел, не в состоянии сказать ни слова. Ничего особенного, хотя далеко не урод. Загорелый — наверняка был за границей. Хотя, определенно, он англичанин: об этом красноречиво говорила его нерешительность.
Против обыкновения, Гейвин сделал первый шаг.
— Любите французское кино?
На лице парня отразилось облегчение от того, что стена молчания была наконец разрушена.
— Да.
— Войдем?
Предложение его немного озадачило.
— Я… мне что-то не хочется.
— Холодно…
— Да.
— Я хочу сказать, холодно стоять здесь.
— Да, это — правда!
Пантера попалась!
— Может… выпьем чего-нибудь?
Гейвин улыбнулся.
— Почему бы нет!
— Я живу здесь недалеко.
— Идем.
— Мне стало немного тоскливо одному…
— Мне знакомо это чувство.
Теперь улыбнулся незнакомец.
— Вас зовут?..
— Гейвин.
Парень протянул руку в перчатке. Очень формально, по-деловому. Пожатие оказалось сильным — никаких следов недавней неуверенности.
— А я — Кеннет. Кен Рейнольдс.
— Кен.
— Может уберемся отсюда поскорее?
— Да, конечно!
— Это совсем близко.
* * *
Теплая волна заплесневелого воздуха ударила в них, когда Кеннет открыл двери своей квартиры. От подъема на третий этаж у Гейвина перехватило дыхание, но Рейнольдс чувствовал себя отлично. Наверное, следит за здоровьем. Чем занимается? Рукопожатие, кожаные перчатки. Может быть. Государственная Гражданская Служба?
— Входи, входи.
Да, здесь пахло деньгами. Ворсистый ковер мгновенно поглотил их шаги. Прихожая была почти пуста. Календарь на стене, маленький телефонный столик, стопка справочников, вешалка. Это — все.
— Здесь потеплее.
Кен сбросил пальто и, не снимая перчаток, повел Гейвина в гостиную.
— Сними куртку, — сказал он.
— Ах, да… конечно.
Гейвин разделся, и Рейнольдс исчез с его курткой в темной прихожей. Вернувшись, он принялся снимать перчатки, что давалось ему не очень легко. Парень явно нервничал, даже на своей территории. Обычно это проходит, как только двери закрываются изнутри. Но не у этого типа! Он был просто воплощение тревоги.
— Принести чего-нибудь выпить?
— Да, это было бы здорово.
— Чем предпочитаешь травиться?
— Водкой.
— Даже так! Что-нибудь к ней?
— Разве что каплю воды.
— О, да ты — гурман!
Гейвин не совсем понял, что ему хотят сказать.
— Да, — ответил он.
— Позволь мне исчезнуть на минуту — я только схожу за льдом.
— Какие проблемы?
Кен бросил перчатки на кресло у двери и вышел.
Комната эта, как и прихожая, была удушающе жарко натоплена, но не выглядела уютно и тем более гостеприимно. Что касается занятий Рейнольдса, он был коллекционером. Все стены и полки были уставлены разными древностями. Мебели было очень мало, а та, что была, с блестящими металлическими конструкциями, не очень сюда подходила.
Возможно, он был университетским преподавателем, хранителем музея или каким-нибудь ученым. Уж по крайней мере, эта комната явно не принадлежала биржевому брокеру.
Гейвин мало понимал в искусстве, и еще меньше в истории, все эти предметы не говорили ему ничего, но он принялся их рассматривать. Просто, чтобы показать хозяину, который наверняка заинтересуется его мнением обо всей этой чепухе, свое небезразличие. Коллекция была невыносимо бестолкова: глиняные черепки, осколки античных скульптур, и ничего целого — сплошные обломки. В некоторых фрагментах еще можно было разглядеть следы формы, хотя краски уже давно потускнели. Иногда удавалось угадать человеческие очертания — торс, ногу (между прочим, со всеми пятью пальцами), лицо, стертое временем, — уже не мужчина и не женщина. Гейвин подавил зевок. Жара, глупые экспонаты и мысли о предстоящей постели усыпляли его.
Он переключил внимание на стены. Они были более выразительны, чем весь этот хлам на полках, но тоже — ничего целого. Непонятно, что можно найти в этих обломках! Каменные барельефы на стенах были так испещрены многочисленными выбоинами и царапинами, что изображенные на них люди казались прокаженными, а надписи на латыни уже почти невозможно было разобрать. Ничего красивого быть здесь не могло — все было слишком старо для красоты. Гейвина охватило чувство брезгливости, будто он прикоснулся к чему-то заразному.
Только один предмет заинтересовал его по-настоящему. Каменное надгробие, или что-то похожее, которое было больше других барельефов и в несколько лучшем состоянии. На нем был изображен всадник с мечом в руке, возвышающийся над поверженным обезглавленным противником. Под изображением — несколько слов на латыни. Передние ноги лошади были отбиты, каменная окантовка беспощадно обезображена временем. Но в этом существовал некий смысл. На грубо изваянном лице проступали неясные черты — длинный нос, широкий рот. Личность!
Гейвин решил дотронуться, но отпрянул, услышав приближающиеся шаги Рейнольдса.
— Нет-нет, потрогай, — произнес вошедший хозяин, — это здесь для удовольствия. Прикоснись!
Теперь уже пропало всякое желание. Гейвин смутился — застукали!
— Ну же! — Рейнольдс настаивал.
Гейвин протянул руку — холодный камень, зернистый наощупь.
— Римское, — произнес Кен.
— Надгробие?
— Да. Найдено около Ньюкасла.
— Кто это был?
— Некто Флавии. Он был полковым знаменосцем.
То, что Гейвин принял за меч, оказалось при ближайшем рассмотрении небольшим знаменем с практически стертым символом: то ли пчела, то ли цветок, то ли колесо.
— Таким образом, вы — археолог.
— И это тоже. Я исследую исторические места, наблюдаю за раскопками, но основное время посвящаю реставрации этих находок. Римская Британия — моя страсть.
Он надел принесенные очки и направился к полкам с глиняными черепками.
— Все это я собирал долгие годы. Я всегда испытываю дрожь, когда касаюсь предметов, столетиями не видевших света дня. Это как бы прикосновение к истории. Ты понимаешь, о чем я?
— Да.
Рейнольдс взял один из осколков с полки.
— Конечно, лучшие находки попадают в музеи, но всегда выпадает случай оставить себе что-нибудь интересное. Господи, какое невообразимое влияние. Римляне. Городские коммуникации, мощеные дороги, надежные мосты.
Рейнольдс рассмеялся взрыву собственного энтузиазма.
— Черт возьми, — сказал он. — Опять читаю лекцию. Извини. Больше не буду.
Вернув черепок на место, Кен стал наливать напитки. Стоя спиной к Гейвину, он неожиданно спросил:
— Ты дорого стоишь?
Гейвин вздрогнул. Взволнованность этого человека опять куда-то пропала, и невозможно было найти логического объяснения резкому повороту от римлян к стоимости ласк.
— Всякое бывает, — неуверенно ответил он.
— То есть… — все еще возясь с бокалами, сказал Кен, — ты хочешь узнать подробнее о моих наклонностях.
— Было бы неплохо.
— Разумеется.
Он повернулся и протянул Гейвину внушительный бокал с водкой. Без льда.
— Я не буду к тебе слишком требователен.
— Мало я не беру.
— Я это понимаю.
Рейнольдс безуспешно попытался улыбнуться.
— Я хорошо тебе заплачу. Ты останешься на ночь?
— Вы этого хотите?
— Мне кажется, да.
— Тогда безусловно.
Настроение хозяина мгновенно изменилось. Нерешительность уступила место самоуверенности.
— За любовь, жизнь и все остальное, за что стоит платить, — произнес он, звякнув своим бокалом о бокал Гейвина.
Двусмысленность тоста не ускользнула от внимания Гейвина. Парень, очевидно, был не так прост!
— Прекрасно, — сказал он и сделал глоток.
Сразу стало намного лучше. Уже после третьей порции водки Гейвин до того растаял, что болтовня Кеннета о раскопках и величии Рима, которую ему поневоле приходилось слушать, уже не действовала на нервы. Сознание засыпало. Как легко! Разумеется, он останется здесь на всю ночь, по крайней мере до рассвета, так почему бы не выпить и не выслушать эту околесицу? Позже, если судить по состоянию Кена — даже много позже, придет время недолгих опьяненных ласк в слабо освещенной комнате. Такое у него уже было с другими. Все они были одиноки, даже с любовником, всем было одинаково легко доставить удовольствие. Этот парень покупал скорее компанию, чем любовь. Легкие деньги!
Шум.
В первый момент Гейвину показалось, что шум стоит в его собственной голове. Но Кен внезапно вскочил. Рот его дрожал. Атмосфера благополучия улетучилась.
— Что это? — спросил Гейвин, также вставая. Мозги плыли от алкоголя.
— Все в порядке. — Рейнольдс стоял, вцепившись длинными бледными пальцами в кожу кресла. — Успокойся!
Звук усиливался. Гейвин подумал о барабанщике в духовке, отчаянно стучащем, в то время как его поджаривают.
— Умоляю тебя, успокойся! Это, видимо, наверху.
Рейнольдс врал. Грохот шел не сверху. Его источник находился где-то тут, в квартире. Ритмический стук то усиливался, то немного затихал, чтобы снова усилиться.
— Выпей немного, — произнес Кен. Лицо его внезапно вспыхнуло. — Проклятые соседи.
Призывный стук, а он был именно призывным, уже почти смолк.
— Только одну минуту, — пообещал Рейнольдс и закрыл за собой двери.
Гейвину приходилось попадать в неприятные ситуации: с ловкачами, чьи любовники появлялись в самый неподходящий момент; с чудаками, пытавшимися набить себе цену, один из них как-то разнес в щепки гостиничный номер. Это случалось. Но Кеннет не был похож на них — никакого чудачества. Впрочем, все эти ребята тоже казались ему вначале безобидными. К черту сомнения! Если он будет так нервничать при виде каждого нового лица, лучше уж сразу бросить работу. Единственное, что оставалось — положиться на ситуацию, а она говорила Гейвину, что не стоит ждать от Рейнольдса каких-то фокусов.
Проглотив водку, он снова наполнил бокал и стал ждать.
Стук вдруг прекратился, и все неожиданно просто стало на свои места. Может, в конце концов, это — действительно сосед сверху. Шагов Кена в квартире не было слышно.
Его внимание блуждало по комнате в поисках чего-нибудь занятного. Надгробие.
Флавин-Знаменосец.
Что-то все-таки в этом есть. Грубый, но все же не лишенный сходства, портрет на месте, где покоятся кости его оригинала. Даже если какой-нибудь историк дерзнет с течением времени разлучить прах и камень. Отец Гейвина твердо настаивал на погребении вместо кремации. "А как же иначе! — частенько говорил он. — Как еще можно заставить других помнить о себе? Кому придет в голову идти к урне, чтобы поплакать?" Ирония заключалась в том, что поплакать к могиле тоже никто не ходил. Гейвин побывал там от силы пару раз с тех пор, как умер отец. Гладкий камень, имя, дата. Банально. Он не мог даже припомнить, в каком году это произошло.
А вот о Флавине помнят. Люди, которые не знают ничего ни о нем, ни о его жизни, помнят его. Гейвин встал и потрогал неровные буквы имени знаменосца "FLAVINS", второе слово в латинской надписи.
Внезапно шум с неистовством возобновился. Гейвин обернулся к двери, ожидая увидеть там Рейнольдса, пришедшего с объяснением. Никого.
— Черт возьми!
Шум продолжался. Кто-то где-то был очень зол. И теперь обмануться было уже невозможно. Барабанщик был где-то рядом, в нескольких шагах. Гейвина охватило любопытство. Разом осушив бокал, он вышел в прихожую.
— Кен? — Слова, казалось, застыли на его губах.
Прихожая была погружена в темноту. Лишь в конце коридора еле пробивался свет. Возможно, там находилась дверь. Гейвин рукой нащупал выключатель, но свет не зажегся.
— Кен? — произнес он опять.
На этот раз последовал ответ. Сначала стон, а потом странный звук, как будто раздавливаемого тела. Может, с Рейнольдсом что-нибудь случилось? Господи, может, он лежит без сознания там, совсем близко от Гейвина. Надо спешить. Но ноги почему-то отказывались его слушаться. Засосало под ложечкой — это напомнило ему детскую игру в прятки. Нервная дрожь охотника. Это было почти приятно.
К черту! Разве можно уйти, так и не узнав, что случилось с хозяином? Смелее!
Первая дверь была приоткрыта. Он толкнул ее. Вдоль всех стен стояли книжные шкафы. Комната служила, видимо, одновременно спальней и кабинетом. Через открытое окно на заваленный книгами стол падал лунный свет. Ни Рейнольдса, ни молотильщика. Немного успокоившись, Гейвин продолжил свой путь по коридору. Следующая дверь, в кухню, также была открыта, но света в ней не было. Руки покрылись потом. Когда Кеннет пытался стянуть перчатки, они словно прилипли к его ладоням. Чего он боялся? Это было не простое предложение выпить. В квартире есть кто-то еще! И у этого типа довольно дурной характер.
Дыхание перехватило. На двери был отпечаток окровавленной руки.
Он толкнул дверь, но что-то мешало ей открыться. Гейвин протиснулся в щель. Воздух в кухне был насыщен невыносимой вонью — то ли забытое мусорное ведро, то ли гниющие овощи. Скользнув рукой по гладкой стене, он нащупал выключатель. Лампа дневного света подала признаки жизни.
Ботинок Рейнольдса высунулся из-за двери. Гейвин закрыл ее, и обнаружил свернувшегося в три погибели Кена. Он, безусловно, искал здесь спасения, сжавшись, как затравленное животное. Гейвин прикоснулся к нему и почувствовал, что бедняга дрожит как осиновый лист.
— Все в порядке… Это — я.
Гейвин отвел окровавленную руку, которой Рейнольдс прикрывал лицо. Через всю его щеку, от виска до подбородка, шли две глубокие кровоточащие царапины, как будто кто-то полоснул его двузубой вилкой.
Кен открыл глаза. Ему потребовалась только секунда, чтобы сконцентрировать взгляд на юноше и внятно произнести: "Убирайся!"
— Ты ранен.
— Ради всего святого, убирайся! Быстро! Я передумал. Понятно?
— Может вызвать полицию?
Рейнольдс буквально взорвался.
— Убирайся ко всем чертям! Слышишь, ты!!! Я передумал, чертов мальчишка!
Гейвин поднялся, пытаясь хоть что-нибудь понять. Парню больно, это, видно, и есть причина его агрессивности. Проигнорировать оскорбления и принести что-нибудь, чтоб перевязать раны? Да, так будет лучше всего. Перевязать раны и оставить его в покое. Если он считает, что полиции здесь нечего делать, это — его собственная проблема. Возможно ему просто не хочется объяснять присутствие дружка в своей развеселой квартирке.
— Где у тебя бинт?
Гейвин снова вышел в прихожую.
Из-за кухонной двери послышалось: "Не надо". Но он уже не слышал. Впрочем, если бы даже и услышал, вряд ли бы остановился. Ему нравилось непослушание. Отказ прозвучал бы для него как просьба.
Рейнольдс оперся спиной о дверь и попытался встать, схватившись за дверную ручку. Кружилась голова. Карусель ужасов: круг, еще круг, одна лошадка отвратительнее другой. Ноги его подкосились, и он снова рухнул на пол. Черт. Черт. Черт.
Гейвин слышал, как упал Кеннет, но был слишком поглощен поиском какого-нибудь оружия, чтобы немедленно броситься на кухню. Если подонок, ранивший Кена был все еще в квартире, стоило найти что-нибудь для самообороны. На столе в кабинете он наткнулся на заваленный книгами бумажный нож. Рядом возвышалась гора нераспечатанной корреспонденции. Господи благослови! Он схватил нож. Легкий. Лезвие тонкое и хрупкое, но если хорошо ударить, может и убить.
Повеселев, он вышел в коридор. Здесь он остановился на секунду продумать свои действия. Перво-наперво — в ванную. Там может лежать бинт. В конце концов, даже чистое полотенце сойдет. Потом можно попытаться добиться чего-нибудь от парня, может, получится вытянуть из него объяснение.
За кухней коридор резко сворачивал налево. Гейвин обогнул угол. Перед ним была еще одна дверь. Яркий свет ослепил его. Вода сверкала на кафеле. Ванная.
Прикрывая левой рукой правую, в которой держал нож, Гейвин медленно пошел вперед. Мышцы напряглись от страха. Поможет ли в случае чего нож? Кто знает! Он чувствовал себя ни на что не способным, неуклюжим, глупым мальчишкой.
На дверном косяке была кровь — отпечаток ладони Рейнольдса. Видимо, здесь все и произошло. Пытаясь укрыться от нападавшего, Кен выбросил вперед руку. Вот отпечаток. Если этот подонок все еще в квартире, он должен быть в ванной, больше спрятаться было негде.
В нормальном состоянии ему, разумеется, не пришло бы в голову нагло нарываться на конфликт, пнув со всей силы дверь, но теперь было уже поздно — жалостливо скрипнув, она отлетела в сторону, предоставив взгляду Гейвина любоваться кровавой пеной, разбрызганной по кафелю. В любой момент могла появиться бросающая вызов всем своим видом крюкорукая фигура.
Нет. Никого. Преступника не было и здесь. А значит, его и вовсе не было в квартире.
Гейвин сделал долгий и медленный выдох. Рука, сжимающая нож, ослабела. Жизнь опять посмеялась над ним — выставила его за дверь, опять оставив ни с чем. Единственное, что оставалось — оказать медицинскую помощь раненому коллекционеру и, действительно, убраться отсюда ко всем чертям.
Зеленоватый кафель в кровавых брызгах. Полупрозрачная занавеска душа, наивно хранящая на себе изображения беспечных рыбок и водорослей, была наполовину сорвана. Все это напоминало сцену из какого-то криминального фильма: слишком нереально. Кровь — чересчур красная, свет — чересчур яркий.
Гейвин швырнул нож в раковину и открыл висевший на стене маленький зеркальный шкафчик. Он оказался наполненным изрядным количеством зубных щеток, паст и витаминных кремов, из медикаментов был только небольшой кусок пластыря. Закрывая шкафчик, он взглянул на свое изможденное лицо. Смертельно бледен. Открыв вовсю кран холодной воды, он подставил голову под обдающий ледяной свежестью поток, надеясь, что вода смоет с его лица печать опьянения и чуть подрумянит щеки.
Вдруг сзади раздался непонятный шум. Гейвин выпрямился — безумно заколотилось сердце — и дрожащей рукой закрутил кран. Огромные капли падали с подбородка и ресниц.
Нож был по-прежнему в раковине, на расстоянии вытянутой руки. Звук исходил из ванны. От безобидной грязноватой слякоти ванной.
Тревога выплеснула в кровь поток адреналина, чувства до безумия обострились. Он ощутил тонкий запах лимонного мыла, блеск бирюзовой рыбки, плывущей между бурых листьев ламинарии на занавеске, холод водяных капель — все, что он всегда ленился видеть и чувствовать, нахлынуло вдруг.
"Ты живешь в реальном мире, — сказал он самому себе (экое откровение!), — будь осторожен, иначе — смерть".
Почему он не заглянул в ванну?!! Кретин! Почему?!
— Кто здесь? — спросил он.
Может у Рейнольдса живет крыса, которая тоже не прочь принять душ? Тщетная надежда. Господи, там же кровь.
Он отвернулся от зеркала. Шума уже не было слышно. Ну же! Ну!! Занавес на пластиковых крючках со всеми своими ангелоподобными рыбками отлетел в сторону. В порыве разрешить эту загадку он совсем забыл про нож. Слишком поздно… Ванна была полна воды.
От наполняющей ее почти до краев мутной воды исходил какой-то животный запах, напоминающий запах мокрой собачьей шерсти. На поверхности плавала бурная пена. Вода была спокойна.
Гейвин нагнулся, стараясь разглядеть дно. Его отражение было наполовину скрыто пеной. Нагнувшись еще ниже, он увидел руку с грубыми пальцами. Перед ним, в грязной воде, лежала, свернувшись, как зародыш, несомненно человеческая фигура.
Он протянул руку, чтобы очистить поверхность воды от грязи, — отражение задрожало и рассыпалось — и ясно увидел лежащую неподвижно фигуру. Это была статуя спящего человека, только голова почему-то была повернута вверх и глядела на Гейвина нарисованными глазами. Два выпученных яблока на небрежно изваянном лице. Прямые губы, смешно торчащие уши на абсолютно лысой голове. Одним словом — работа неумелого подмастерья. В некоторых местах краска, возможно от воды, стала отваливаться серыми закругленными лепестками, обнажая деревянную основу.
Бояться было нечего. Обыкновенная деревяшка с откисающей краской. А звук, которого он так испугался, был, конечно, вызван выходящими из нее пузырьками воздуха. А он, глупышка, так испугался! Паниковать было нечего. "Поддержи во мне жизнь", — как частенько говаривал бармен из "Амбассадора", когда на сцене появлялась новая малышка.
Гейвин иронично улыбнулся. Да, этот чурбан мало напоминал Адониса.
— Забудь об этом.
Рейнольдс стоял у двери. Кровотечение уже остановилось, хотя он продолжал прижимать к щеке замаранный платок. В ярком свете ванной его кожа приобрела желчный оттенок, который напугал бы и мертвеца.
— Ты в порядке? По тебе этого не скажешь.
— Все будет просто чудно… уйди, ради Бога.
— Что случилось?
— Я поскользнулся. Понимаешь, вода на полу. Вот и поскользнулся.
— Но стук…
Гейвин оглянулся на ванну. Что-то в статуе на этот раз поразило его. Может, ее нагота. И эти сползающие одна за другой полоски краски. Последние полоски… или кожи.
— Соседи.
— Что это? — спросил Гейвин, по-прежнему рассматривая распухшее кукольное лицо в воде.
— Тебя это не касается.
— Почему он такой скрюченный? Он умирает, что ли?
С кислой улыбкой на губах Гейвин обернулся.
— Ты ждешь, когда я расплачусь с тобой?
— Нет.
— Черт возьми! Ты на работе или нет? Там, за кроватью, лежат деньги. Возьми, сколько посчитаешь нужным. За потерянное время… — он оценивающе посмотрел на Гейвина, — и молчание.
Статуя. Гейвин уже не мог оторвать взгляд. Его собственное распухшее лицо, смутившее разум неизвестного художника, медленно разрушалось водой.
— Не удивляйся, — произнес Кен.
— Что происходит?
— Тебя это не касается!
— Ты это украл… так? Это, верно, стоит немалых денег, и ты украл?
Рейнольдс, казалось, в конце концов устал лгать.
— Да, я это украл.
— И сегодня за этим кто-то приходил.
Кеннет пожал плечами.
— Не так ли? Кто-то за этим приходил?
— Да. Да, я это украл, — механически повторил он за Гейвином, — и кто-то за этим приходил.
— Это — все, что я хотел узнать.
— Не возвращайся сюда, Гейвин, или как тебя там. И не выдумывай ничего, меня здесь не будет.
— Ты боишься вымогательства? Я — не вор!
Взгляд коллекционера стал презрительным.
— Вор ты или нет, будь, во всяком случае, благодарен за то, что он — в тебе.
Рейнольдс отступил, давая Гейвину пройти. Но тот даже не шелохнулся.
— Благодарен за что???
Слова Кена явно разозлили его. Он был оскорблен тем, что его выставляют с какой-то небылицей, не удостаивая даже мало-мальски толкового объяснения.
У Рейнольдса же просто уже не было сил для объяснений. В изнеможении он облокотился о дверь.
— Уходи, — тихо сказал он.
Гейвин кивнул и вышел. Когда он был уже в прихожей, от статуи, видимо, отвалился изрядный кусок краски. Было слышно, как заплескалась вода в ванной. Можно даже было представить, как заколыхались на статуе световые блики.
— Спокойной ночи, — произнес ему вслед Кен.
Гейвин не ответил. Даже не вспомнив о деньгах, он вышел. Будь проклят этот дом со всеми его надгробиями и тайнами.
На пороге он обернулся. Через открытую дверь гостиной на него взглянуло лицо Флавина-Знаменосца. "Должно быть, герой", — подумал он. Только героя могли почтить подобным образом. С ним такого не произойдет. Его лицо умрет вместе с ним.
Он закрыл за собой входную дверь. Тут же напомнил о себе больной зуб. И тут же возобновился стук. Стук кулака по стене.
Или внезапная ярость пробуждающегося сердца.
* * *
Утром зубы выли уж невыносимо, и он отправился к дантисту, надеясь уговорить секретаршу принять его немедленно. Но очарование покинуло его, глаза не сверкали таким обаянием, как обычно. Она сказала, что придется подождать неделю. Он — что дело срочное, на что она заметила, что ей так не кажется. Начинался не самый хороший день: зубная боль, секретарша-лесбиянка, снег хлопьями, ворчливые женщины на каждом углу, безобразные дети, безобразное небо.
В тот день началось преследование.
Поклонники преследовали Гейвина и до этого, но не до такой степени. Бывало, его по-собачьи сопровождали целыми днями, из бара в бар, с улицы на улицу, и это просто выводило из себя. Ночь за ночью видеть одно и то же надоевшее лицо, никак не решающееся купить ему выпивку, а может, даже предложить часы, кокаин, неделю в Тунисе или что-нибудь еще. Он очень быстро проникся отвращением к этому липкому обожанию, скисающему еще скорее молока, вонь от которого стояла, казалось, до самых небес. Один из его наиболее пылких обожателей, как ему говорили, прославленный актер, никогда не пытался подойти близко, просто ходил за ним повсюду, и все смотрел и смотрел. Вначале это внимание льстило Гейвину, но вскоре удовольствие сменилось беспокойством, и однажды, случайно наткнувшись на этого парня в одном из баров, он пригрозил проломить ему череп. А в тот вечер он был так взвинчен, так раздражен бесконечными пожирающими взглядами, что этому жалкому человечку непременно досталось бы, не пойми он намека. Возможно, он вернулся домой и повесился.
На этот раз все обстояло совсем не так. Не преследование, а, скорее, ощущение слежки. Не было никаких доказательств того, что кто-то висит у него на хвосте, просто чертовски дурное чувство. Каждый раз, когда он оглядывался, ему казалось, что кто-то отступает в тень. Иногда на ночной улице случайный прохожий вдруг начинал идти с ним в ногу, аккомпанируя каждому удару его каблука, каждому срыву шага. Это напоминало паранойю, исключая, может быть, то, что сам он не был параноиком. Если бы это было так, думал он, ему бы уже давно об этом сказали.
Кроме того, стали происходить совершенно необъяснимые вещи. Однажды утром старуха-кошатница, жившая над ним, поинтересовалась лениво, что за чудак приходил к нему поздно ночью и прождал, поглядывая на дверь, несколько часов. Ни один из его знакомых не подходил под описание.
В другой день на людной улице он отделился от толпы, отойдя к двери закрытого магазина, чтобы прикурить сигарету. Когда он зажег спичку, в засаленном дверном стекле вдруг застыло чье-то отражение. Пламя обожгло пальцы. Гейвин выронил спичку и опустил глаза. А когда он повернулся, людское море уже скрыло его преследователя.
Это было дурное, очень дурное чувство. И самое ужасное — не было понятно, чем оно вызвано.
* * *
Гейвин никогда не разговаривал с Преториусом, хотя они и обменивались небрежными кивками при встрече на улице и каждый справлялся о другом у общих знакомых, как будто они были друзьями. Преториус был негром, возраст между сорока пятью и смертью. Известный сводник, утверждавший, что происходит от Наполеона. Под его началом довольно успешно работало множество женщин и три или четыре мальчика. Когда Гейвин только вышел на улицу, ему советовали попросить покровительства у Преториуса, но он был слишком горд, чтобы просить о такого рода помощи. В результате теперь он не пользовался расположением Преториуса и его клана, однако, поскольку он стал довольно заметной фигурой, никто не решался бросить вызов его праву быть самим по себе. Поговаривали даже, что Преториус выражал несколько недоброжелательное восхищение его жадностью.
Восхищение или нет, но в один из адских холодных дней Преториус вдруг нарушил молчание и первым заговорил с ним.
— Эй, белый!
Было около одиннадцати, и Гейвин шел из бара на Сент-Мартин-Лейн в клуб на Ковент-Гарден. Улицы были еще достаточно людны, и среди многочисленных посетителей театров и кино можно было найти хорошего клиента, хотя у него в тот вечер к этому не было никакой охоты. В кармане лежала сотня, заработанная накануне. Достаточно, чтобы твердо стоять на ногах.
Первое, что пришло в голову при виде загородивших дорогу Преториуса и его головорезов, было: им нужны деньги.
— Послушай, белый.
Преториус добродушно улыбался. Нет, он не был уличным вором. Не был и не будет.
— Белый, мне нужно переговорить с тобой.
Преториус достал из кармана орех, расколол его в руке и отправил содержимое в огромный рот.
— Догадываешься о чем?
— Что тебе нужно?
— Я уже сказал: немного переговорить. Кое о чем расспросить. Идет?
— Хорошо. О чем?
— Не здесь.
Гейвин взглянул на когорту Преториуса. Это не были гориллы, не в стиле черных. С другой стороны, это были и не пятидесятикилограммовые хиляки. Обстановка в целом складывалась довольно нездоровая.
— Благодарю.
Спокойным, насколько он был способен, шагом Гейвин прошел мимо троицы, последовавшей за ним. Он мысленно умолял их отвязаться, но они не отставали. Преториус положил руку ему на плечо.
— Послушай. До меня дошли неприятные новости о тебе.
— Не может быть!
— Боюсь, что может. Мне сказали, что ты напал на одного из моих ребят.
Гейвин прошел шесть шагов, прежде чем ответить.
— Нет, вы ошиблись. Это — не я.
— Он узнал тебя, белый, ты доставил ему кучу неприятностей.
— Говорю вам, это — не я!
— Ты — псих, слышишь? Тебя стоит поскорее упечь за решетку.
Преториус все больше сердился. Прохожие обходили их стороной.
Гейвин молча свернул с Сент-Мартин-Лейн на Лонг-Акр и тут же осознал, какую ошибку совершил. Здесь прохожих почти не было и требовалось проделать изрядный путь, чтобы достичь другого людного места. Ему следовало, безусловно, свернуть не налево, а направо, тогда он быстро вышел бы на Чарринг-Кросс-роуд. Там нетрудно было бы затеряться. Черт возьми, он не мог развернуться и пойти в обратную сторону. Все, что ему оставалось — идти прямо (именно идти, и ни в коем случае не бежать от бешеных псов, наступающих на пятки) и надеяться, что удастся оставить разговор в прежнем русле.
— Ты влетаешь мне в копеечку, — бросил ему в спину Преториус.
— Не вижу причин.
— Ты вывел из строя одного из моих мальчишек. Судя по всему, довольно надолго. Он дьявольски напуган, слышишь?
— Повторяю, я ничего такого не делал.
— Почему ты врешь мне, белый? Неужели ты не считаешь меня достойным услышать правду?
Преториус нагнал его и пошел рядом, оставив своих дружков позади.
— Послушай… — шепнул он Гейвину на ухо, — такого рода ребят легко соблазнить, не так ли? Я это понимаю, и меня это не очень-то и волнует, но ты сделал ему больно, а у меня сердце кровью обливается, когда кому-нибудь из моих ребят причиняют боль.
— Ты думаешь, что если бы все действительно было так, я спокойно разгуливал бы по улице?
— Ты, мне кажется, не настолько добр, насколько хочешь казаться. Речь идет вовсе не о паре синяков. Я пошел на этот разговор только потому, что ты искупался в его крови. Повесил и исполосовал всего ножом, а потом подбросил его мне на порог в одних носках. Ты хорошо расслышал, белый? Теперь тебе ясно, почему мне не хотелось бы спускать тебе это с рук?
Гейвин был просто разъярен рассказом о приписываемых ему злодействах и теперь совершенно не мог понять, как следует ко всему этому относиться. Не проронив ни слова в ответ, он продолжал идти.
— Этот малыш восхищался тобой. Говорят, твоя история поучительна для начинающих. Ты тоже так считаешь?
— Не думаю.
— Тебе, видимо, это должно чертовски льстить, ведь ты этого, в действительности, не заслуживаешь!
— Благодарю.
— Ты сделал неплохую карьеру. К сожалению, она подошла к концу.
Гейвин ощутил леденящий холод. Он-то надеялся, что Преториус удовлетворится одним предупреждением. Видимо, нет. Они хотели разделаться с ним. Господи, они убьют его, и самое ужасное — за то, чего он не только не делал, но о чем даже и не догадывался.
— Мы вышвырнем тебя с улицы, белый! Навсегда.
— Я ничего не сделал.
— Малыш узнал тебя. Даже с чулком на голове. Твой голос и твоя одежда. Тебя опознали, белый. Делай выводы.
— Убирайся к черту.
Гейвин бросился бежать. В юности он неплохо бегал, о, как нужна была ему сейчас эта скорость! Преториус захохотал.
— Какой ты, однако, резвый.
По мостовой за ним неслись две пары ног. Ближе, еще ближе. Гейвин совсем выдохся. Плотно облегающие джинсы были слишком неудобны для бега. Гонка проиграна.
— Тебе никто не разрешал уходить, — один из болванов вцепился в его руку.
— Неплохо бегаешь, — улыбнулся Преториус, подходивший к двум своим псам и загнанной жертве. Он еле заметно кивнул одному из своих дружков.
— Христианин.
Христианин со всей силы ударил Гейвина по почкам. Боль пронзила его. Перед глазами пошли разноцветные круги.
— Готов, — отрапортовал Христианин.
— Давайте, быстро!
Его потащили в темный переулок. Куртка и рубашка треснули, его дорогие туфли, испачканные в грязи, обдирались о мостовую. Гейвина поставили на ноги. В кромешной тьме перед собой он видел только как бы висящие в пустоте глаза Преториуса.
— Ну вот мы и на месте, — произнес он. — Как славно!
— Я… я не трогал его, — простонал Гейвин.
Безымянный дружок Преториуса, Не-Христианин, взял его за ворот и швырнул к стене. Он поскользнулся и, не устояв, упал в грязь. Его достоинство — тоже. Он будет умолять. Он встанет на колени и будет лизать этим тварям пятки, лишь бы закончился этот кошмар. Лишь бы они ничего не сделали с его лицом.
Поговаривали, что это — одно из любимых развлечений Преториуса: отнимать красоту. Случалось, он лезвием вырезал своей жертве губы — сувенир на память.
Гейвин бросился вперед, упав руками в грязную жижу, что-то гнилостно-мягкое выскользнуло из-под его ладони.
Не-Христианин обменялся с Преториусом ухмылкой.
— Какой милашка!
Преториус расколол очередной орех.
— Похоже, он наконец-то нашел свое место в жизни.
— Я его не трогал, — умолял Гейвин.
Ему только и оставалось отрицать, хотя, судя по всему, это было уже бесполезно.
— Не пытайся оправдаться!
— Умоляю!
— Мне хотелось бы покончить со всем этим как можно скорее, — взглянув на часы, сказал Преториус. — Нужно еще кое-где побывать, кое с кем повеселиться.
Гейвин поднял глаза на своих мучителей. Освещенная улица была всего в десятке метров от него. Если бы он только мог удрать от этих подонков.
— Позволь мне тебя немного подразукрасить. Красота, видишь ли, требует жертв.
В руке Преториуса блеснул нож. Не-Христианин вынул из кармана толстую веревку с узлом на конце. Узел во рту, веревка вокруг головы и никакой возможности закричать, когда это необходимо больше всего на свете. Вот что это означало!
Гейвин резко вскочил, но, поскользнувшись на жирной грязи, налетел на Христианина и вместе с ним свалился на землю. Рывок к свободе не удался.
На мгновение наступила полная тишина. Преториус, пачкая руки о белую мразь, поставил его на ноги.
— Бежать некуда, сволочь! — сказал он и поднес лезвие к подбородку Гейвина.
Здесь кость выступала больше всего. Преториус начал резать кожу по краю челюсти, забыв заткнуть своей жертве рот. Гейвин вскрикнул, когда кровь заструилась по шее, но, казалось, чьи-то толстые пальцы схватили его за язык, и звук, так и не вырвавшись наружу, погиб.
Пульс бешено заколотил у виска. Перед Гейвином одно за другим стали открываться окна, и он падал в них, теряя сознание.
Лучше умереть. Они уродуют его лицо — лучше умереть.
Он опять вскрикнул, хотя нет, это не он. Сквозь стук в ушах он попытался различить голос. Он слышал крик Преториуса, не собственный крик.
Язык опять был свободен. Внезапно ему стало дурно. Он отшатнулся от дерущихся перед ним фигур. Его рвало.
Кто-то неизвестный вступил в игру, предотвратив катастрофу. На земле, раскинув руки, лежало чье-то тело. Не-Христианин. Безжизненные глаза смотрели вверх. Господи, кто-то заступился за него!
Дрожащей рукой он прикоснулся к лицу. Глубокая рана шла от середины подбородка почти до самого уха. Это, конечно, плохо, но Преториус имел обыкновение, взявшись за дело, доводить его до конца, и, похоже, только чудо спасло Гейвина от страшной процедуры вырезания ноздрей и губ. Шрам вдоль скулы будет смотреться не очень-то привлекательно, но это — еще далеко не самое страшное.
Кто-то из дерущихся направился к нему — Преториус. Слезы на глазах, расширенных от ужаса.
Христианин, пошатываясь поплелся по направлению к улице.
Преториус за ним не последовал. Почему?
Его рот был открыт, с нижней губы стекала длинная нитка слюны.
— Спаси меня, — прохрипел он, как будто его жизнь была в руках Гейвина.
Рука его была поднята, как бы вымаливая прощение. Вместо этого из-за спины неожиданно выросла другая рука, сжимающая страшное орудие с огромным лезвием. Еще одна рука схватила Преториуса за горло. Бритва вошла ему глубоко в глотку, затем резко пошла вверх. Изумленное лицо разделилось, и из страшной раны на Гейвина хлынул горячий поток крови.
Оружие отлетело на мостовую. Гейвин взглянул на него: короткий, широкий меч.
Преториус все еще стоял перед ним, удерживаемый теперь только рукой своего палача. Рассеченная голова безжизненно упала, и неизвестный, приняв, видимо, этот кивок за знак согласия, аккуратно положил мертвеца у ног Гейвина. Теперь ничто уже не мешало ему рассмотреть лицо своего спасителя.
Ему хватило секунды, чтобы узнать эти грубые черты: испуганные пустые глаза, щель рта, кривые уши. Это была статуя Рейнольдса.
Она усмехнулась. Зубы слишком малы для ее внушительной головы. Молочные зубы. Что-то, однако, изменилось в этом лице, это можно было заметить даже в темноте. Брови, казалось, несколько посветлели, и само лицо обрело какую-то пропорцию. Оно напоминало лицо куклы, но куклы с претензиями.
Статуя слегка наклонилась, и внутри ее, определенно, что-то скрипнуло. Гейвин неожиданно осознал весь мрачный идиотизм ситуации. Она наклоняется, черт ее побери, смеется, убивает и в то же время в действительности не может быть жива. Позже он будет проклинать себя. Он найдет тысячу причин не воспринимать реальность такой, какая она есть на самом деле. Будет винить свой кровожадный мозг, возбуждение, паникерство. Так или иначе, он постарается навсегда забыть это кошмарное видение.
Если только сам останется жив!
Видение приблизилось и легко коснулось своими грубыми пальцами щеки Гейвина. Свет упал на кольцо, одетое на мизинец, — оно было точно такое, как и у него самого.
— О, да тут будет шрам!
Гейвин узнал этот голос.
— Жаль, конечно, — это говорилось его голосом! — Но что поделаешь! Могло быть и хуже.
Его голос. Господи, его, его, его голос. Он встряхнул головой.
— Да, это так, — сказала статуя, понимая, о чем он думает.
— Теперь меня?
— Нет.
— Почему?
Статуя дотронулась пальцами до своей собственной щеки, показывая линию его раны, и вдруг рана открылась и у нес. Но кровь не показалась — у нее просто не было крови.
Это был все еще не он. Неподвижные брови, пронзительные глаза. Скоро их нельзя будет отличить от его собственных.
— А мальчишку? — спросил Гейвин, пытаясь разобраться в происшедшем.
— Ах, мальчишка… — Статуя мечтательно закатила глаза. — Какое сокровище. А как он вырывался!
— Ты искупался в его крови?
— Мне это было необходимо, — она нагнулась над телом Преториуса и запустила пальцы в его рассеченную голову. — Старая кровь, конечно, но тоже сойдет. Мальчишка был получше.
Статуя вымазала кровью свои щеки. Гейвин не мог скрыть отвращения.
— Это для тебя такая потеря? — спросил его портрет.
Ответа не последовало. Разумеется, его не очень волновало, что Преториус мертв, но какой-то мальчишка истек кровью только оттого, что эта штука проголодалась. В Лондоне частенько происходят дела и поужаснее.
— Тебе, я вижу, это не по вкусу, — продолжала статуя. — Скоро и мне будет тоже. Не собираюсь посвятить себя истязанию детей. Хотя бы потому, что я на все смотрю твоими глазами, думаю твоими, мыслями…
Она поднялась от трупа. В движениях все-таки явно недоставало плавности.
Кожа на ее щеках, впитывая кровь Преториуса, приобретала более естественный оттенок. Уже совсем не похоже на крашеную деревяшку.
— Мне никогда не дадут имени. Я — всего лишь рана на теле человечества. Но я — и тот прекрасный незнакомец из твоих детских грез. Тебе ведь всегда так хотелось, чтобы кто-нибудь взял тебя на руки, приласкал, назвал чудным ребенком и… поднял тебя над суетой улиц к распахнутым настежь небесам.
Как могло быть известно этому существу о его детских мечтах? Откуда могло оно знать о его видениях? Об ослепительной чистоте небес его снов…
— Потому что я — это ты, — как бы отвечая на его вопрос, продолжала статуя.
— Ты не можешь быть мной. Я никогда не сделал бы этого, — Гейвин кивком указал на безжизненные тела.
Было немного неблагодарно обвинять ее за вмешательство, но это был единственный аргумент.
— Действительно? Мне так не кажется.
Гейвин опять услышал голос Преториуса: "Красота, видишь ли, требует жертв". Он опять ощутил холод лезвия у подбородка, тошноту, беспомощность. Да, он сделал бы это, сотню раз сделал бы. И это было бы справедливым.
Статуе, определенно, не требовалось ответа!
— Я еще навещу тебя. А сейчас, — она захохотала, — тебе лучше будет уйти.
Гейвин направился к улице.
— Нет, сюда!
Она кивнула в сторону до сих пор не замеченной им двери в стене. Так вот откуда она появилась так быстро и вовремя.
— Держись подальше от людных мест. Я найду тебя, когда мне это понадобится.
Гейвина не надо было уговаривать. Он мало что понимал во всем происшедшем, но дело было сделано. На вопросы же не оставалось ни сил, ни времени.
* * *
Он, не озираясь, вышел в указанную дверь. То, что он слышал за собой, с легкостью могло вывернуть его желудок. Плотоядное хлюпающее чавканье злодея, исполняющего свой страшный ритуал.
* * *
И уж совсем ничего нельзя было разобрать в этом сне наяву на следующее утро. Никакого прояснения. Просто череда безжалостных фактов.
В зеркале он увидел огромную гноящуюся рану, причинявшую ему гораздо большую боль, чем гнилой зуб.
В газетах писали о двух трупах, найденных в районе Ковент-Гарден. Известные преступники, убитые с нечеловеческой жестокостью. И банальный вывод — мафиозные разборки.
В голове носилась невыносимая мысль о том, что рано или поздно найдут и его. Кто-то, несомненно, видел его на улице вместе с Преториусом и может сообщить это полиции. Может даже Христианин. И тогда они придут за ним с наручниками. А чем он может ответить на их обвинения? Сказать, что преступление совершено даже не человеком, а каким-то страшилищем, являющимся отчасти отражением его собственного я? Вопрос даже не в том, арестуют его или нет. Скорее — будет ли это тюрьма или убежище.
Теряясь от безнадежности, он отправился к врачу, где просидел в ожидании приема три с половиной часа, окруженный такими же покалеченными беднягами.
Врач был не очень-то любезен, сказав, что швы накладывать уже поздно. Рана, безусловно, затянется, но шрама уже не избежать. Медсестра поинтересовалась, почему он не пришел, как только это произошло. Какое ей, собственно, до этого дело! Неискреннее сочувствие только раздражало его.
Свернув на свою улицу, он увидел полицейские машины, соседей, обменивающихся сплетнями. Слишком поздно. Они уже добрались до его одежды, его расчесок, его писем и будут теперь рыться в них, как обезьяны в собственной шерсти. Он знал, как бесстыжи бывают эти подлецы, когда им надо чего-нибудь добиться, как жестоко они способны унизить человеческое достоинство. Высосать всю кровь и убить без выстрела. Превратить тебя в живой труп.
Ничего нельзя уже было остановить. Они уже лапали его жизнь своими липкими руками, возможно прикидывая в уме, стоило ли заплатить за такого красавчика в одну из своих грязных ночей.
Пусть. Пусть будет так. Он теперь вне закона, потому что закон защищает собственность, а у него ее нет. Ему негде больше жить, у него ничего не осталось. Самое удивительное — он даже не чувствовал страха.
Он повернулся спиной к дому, в котором прожил четыре года, и почувствовал какое-то необъяснимое облегчение оттого, что прошлое теперь было потеряно для него навсегда.
Два часа спустя, уже далеко, он решил осмотреть содержимое своих карманов. Кредитная карточка, почти сто фунтов наличностью, несколько фотографий — родители, сестры, он сам, — а также часы, кольцо и золотая цепочка. Карточкой пользоваться было небезопасно. Банк, разумеется, уже оповещен. Лучшее, что можно было придумать — продать кольцо с цепочкой и рвануть на север. У него были неплохие друзья в Абердине, которые смогут его на некоторое время приютить.
Но сначала — Рейнольдс.
* * *
Гейвину потребовался час, чтобы найти дом, в котором жил Кеннет Рейнольдс. Он не ел уже почти сутки, и желудок все настойчивее давал о себе знать. Гейвин вошел в здание.
При дневном свете лестница уже не выглядела столь впечатляюще. Ковер на ступенях оказался рваным, а краска на балюстраде — потемневшей от тысяч прикосновений.
Он быстро преодолел подъем и постучал в дверь Рейнольдса. Никто не ответил. Изнутри не было слышно ни звука. Впрочем, Кеннет предупреждал, что его здесь не будет. Догадывался ли он о последствиях своего эксперимента?
Гейвин постучал еще, и на этот раз, определенно, можно было различить чье-то дыхание за дверью.
— Рейнольдс, — он пнул дверь ногой, — я слышу тебя.
Ответа не последовало, но Гейвин готов был поклясться, что внутри кто-то есть.
— Открой немедленно, сволочь!
После короткой паузы приглушенный голос сказал: "Убирайся".
— Мне нужно с тобой поговорить.
— Убирайся, тебе говорят. Мне не о чем с тобой разговаривать.
— Ты должен мне все объяснить, ради всего святого! Если ты не откроешь, я сломаю эту чертову дверь.
Пустая угроза, но Рейнольдс отреагировал.
— Нет. Подожди.
Послышался звон ключей, потом — звук открывающегося замка, и дверь открылась. Прихожая была погружена во тьму. Гейвин увидел перед собой неухоженное лицо Кеннета. Он выглядел очень усталым. Небритый, в грязной рубахе, изношенных штанах, подвязанных веревкой.
— Я не в состоянии тебе что-либо объяснять! Убирайся!
— Ты просто обязан мне объяснить… — Гейвин переступил порог.
Рейнольдс был либо слишком пьян, либо слишком слаб, чтобы воспрепятствовать этому. Он отступил во мглу прихожей.
— Что за чертовщина происходит?
В квартире стоял тяжелый дух гнили. Кеннет позволил Гейвину закрыть за собой дверь и неожиданно вытащил из кармана своих засаленных штанов нож.
— Брось дурачить меня, — прохрипел он. — Я знаю, что ты натворил. Очень славно. Очень умно.
— Ты говоришь об убийствах? Я их не совершал.
Рейнольдс выставил свой нож вперед.
— Скольких ты прикончил, кровопийца? — На его глазах показались слезы. — Шесть? Десять?
— Я никого не убивал!
— Чудовище!
Кеннет держал в руках тот самый бумажный нож. Он приблизился. Не оставалось никаких сомнений в том, что он намеревается сделать. Гейвин вздрогнул, и это, казалось, воодушевило Рейнольдса.
— Забыл, уже, наверное, что это такое — быть из плоти и крови?
Он, очевидно, окончательно сошел с ума.
— Послушай… я пришел всего лишь поговорить.
— Ты пришел убить меня, я знаю… ты пришел меня убить.
— Ты что, не узнаешь меня? — испуганно спросил Гейвин.
Рейнольдс криво усмехнулся.
— Ты не мальчишка. Ты похож на него, но ты — не он.
— Ради Бога… я — Гейвин!.. Гейвин!!!
Слова, способные остановить приближающийся к груди нож, решительно не шли в голову.
— Гейвин, помнишь? — это было все, что он был способен сказать.
Рейнольдс вдруг застыл, пристально глядя ему в лицо.
— Ты потеешь, — растерянно произнес он.
У Гейвина настолько пересохло во рту, что он смог только утвердительно кивнуть.
— Да, — произнес Рейнольдс. — Ты, действительно, потеешь.
Он опустил нож.
— Он никогда не потеет. И никогда не будет. Стало быть… ты — мальчишка. Мальчишка.
— Мне нужна помощь, — от волнения Гейвин охрип. — Ты должен объяснить мне, что происходит.
— Ты хочешь объяснений? Я постараюсь тебе их предоставить.
Они прошли в комнату. Шторы были опущены, но даже в темноте было заметно, что коллекция была чудовищно разорена. Глиняные черепки превратились в пыль, каменные барельефы были разбиты, а от надгробия Флавина-Знаменосца осталась лишь груда камней.
— Кто это сделал?
— Я, — ответил Рейнольдс.
— Почему?
Рейнольдс медленно подошел к окну и заглянул в щель между бархатными шторами.
— Ты видишь, я вернулся, — проигнорировал он вопрос.
— Почему ты сделал это? — настаивал Гейвин.
— Это — слабость, жить в прошлом, — ответил Кен.
Он отвернулся от окна.
— Я крал эти долгие годы. Мне доверяли, я этим злоупотреблял.
Он пнул внушительный осколок ногой. Поднялась пыль.
— Флавин жил и умер. Больше о нем сказать, пожалуй, нечего. Или почти нечего. Его имя не имеет никакого значения: он мертв… и счастлив.
— А статуя в ванной?
Рейнольдс замер, видимо, представив ее нарисованное лицо.
— Ты принял меня за него, так? Когда я пришел.
— Да, я думал, он уже закончил свои дела.
— Он имитирует меня.
Рейнольдс кивнул.
— Да, насколько я понял его природу, он всегда кого-нибудь имитирует.
— Где ты нашел его?
— Возле Карлайла. Мне поручили произвести там раскопки. Мы нашли его в термах. Статуя, свернувшаяся калачиком, и останки взрослого мужчины. Не спрашивай, что привлекло меня к ней. Я не знаю. Возможно, ему просто этого захотелось. Я украл это и принес сюда.
— И ты кормил его.
Рейнольдс побледнел.
— Не спрашивай.
— Я спрашиваю. Ты кормил его?
— Да.
— Ты хотел убить меня? Ты поэтому привел меня сюда? Убить меня и умыть его моей кровью!
Гейвин вспомнил стук кулаков чудовища о края ванны.
Это нетерпеливое требование еды. Так ребенок стучит о решетки своей кроватки. Он был так близко к тому, чтобы быть скормленным этой твари.
— Почему он не напал на меня, как сделал это с тобой? Почему не выскочил из ванной и не сожрал?
Рейнольдс пальцами вытер пот со лба.
— Просто он увидел твое лицо.
Конечно, он увидел его лицо. И захотел сделать его своим. Он не мог украсть лицо мертвого человека, поэтому оставил Гейвина в живых. Рационализм его действий просто восхищал.
— Тот человек, которого вы нашли в термах…
— Что?..
— Он пытался остановить эту тварь?
— Да. Вероятно, поэтому его не предали погребению. Просто бросили. Никто не догадывался, что этот человек погиб, сражаясь с существом, пытавшимся отобрать у него жизнь.
Теперь почти все стало понятно. Оставалось только выплеснуть накопившуюся злобу.
Этот человек едва не убил его. И для чего? Чтобы накормить свое ненасытное чудовище. Гейвин уже не мог удержать себя в руках. Он схватил Рейнольдса в охапку и затряс. Захрустели то ли зубы, то ли кости.
— Он уже почти скопировал мое лицо! Что будет со мной, когда он полностью переродится?
— Не знаю.
— Говори!! Говори самое худшее!
— Я могу только догадываться, — ответил Кеннет.
— Тогда — догадайся!
— Когда он закончит свое превращение, ему останется только отобрать у тебя единственное, что он не способен скопировать — твою душу.
Кеннет, судя по всему, совершенно не боялся Гейвина. Его голос приобрел сочувственную мягкость, как если бы он разговаривал с обреченным. На губах мелькнула легкая усмешка.
— Мерзавец!
Гейвин вцепился ему в волосы.
— Тебе все равно! Тебе наплевать на меня, так ведь?
Он ударил Рейнольдса по лицу. Потом еще, и еще, и еще… насколько хватило сил.
Кеннет, даже не пытаясь уклониться, молча принимал удары.
Наконец, ярость утихла.
Рейнольдс выплюнул раскрошенные зубы.
— Я это заслужил, — прошептал он.
— Как его остановить?
— Невозможно, — Рейнольдс в изнеможении закрыл глаза. Дрожащими пальцами он потянулся к руке Гейвина, разжал кулак и прикоснулся холодными губами к его ладони…
* * *
Гейвин выбежал на улицу, бросив Рейнольдса на пепелище Рима. Рассказ Кеннета только подтвердил его догадки. Все, что оставалось — найти эту тварь… и прикончить. В случае неудачи, он потеряет единственное, чем дорожил, — свое прекрасное лицо. Разговоры о душе и человечности казались ему теперь пустой болтовней. Ему нужно было только одно — его лицо.
Не заботясь о том, куда идет, он добрался до Кенсинггона. Год за годом он становился жертвой обстоятельств. Наступил роковой момент. Либо победа, либо смерть.
* * *
Рейнольдс смотрел, как сумерки опускаются на город. Он не увидит больше ни сумерек, ни городов. Он со вздохом опустил шторы и приставил к груди короткий клинок.
— Ну же, — сказал он себе и надавил рукоятку.
Едва почувствовав боль, он понял, что ему не хватит хладнокровия продолжить. Подойдя к стене, он всем своим телом подался вперед. Получилось. Не было понятно, вонзился ли клинок достаточно, но, судя по количеству крови, скоро должна была наступить смерть. Он неуклюже взмахнул рукой и упал, ощутив твердость беспощадной стали в своем теле.
Он был жив еще минут десять. Он наделал много глупостей в течение своих сорока семи лет, но сейчас его любимый Флавин мог бы им гордиться.
Крупные капли дождя звонко застучали по крыше. Рейнольдс представил себя погребенным под руинами смытого ливнем дома. Перед его глазами пронеслось удивительное видение: фонарь в чьей-то руке, неясные голоса — призраки будущего явились за разгадкой его загадочной истории. Он открыл рот, чтобы спросить, который год на дворе…
* * *
Три дня прошли в безрезультатных поисках. Чудовище умело ускользало от своего преследователя, но Гейвина не оставляло ощущение его постоянного присутствия. В баре к нему подходили совершенно незнакомые люди: "Я видел тебя вчера вечером на Эдгвер-роуд", а его там и близко не было, или: "Как ты тогда врезал этому арабу!".
Господи, ему это уже начинало нравиться. Судьба предоставляла ему удовольствие, которого он был лишен с двух лет, — беспечность.
Что с того, что кто-то с его лицом цинично попирает закон на ночных улицах? Что с того, что эта тварь живет его жизнью? Засыпая, он знал, что некто с его лицом бродит в это время в поисках очередной жертвы, и ему это было приятно. Чудовище, терроризирующее его, стало его общественным лицом. Оно стало им, он — своей собственной тенью.
* * *
Он проснулся.
Было уже четверть пятого. Уличный шум проникал сквозь плотно закрытые окна. Наступали сумерки. В комнате было душно — воздух многократно прошел через его легкие. После визита к Рейнольдсу прошла уже неделя. За это время он всего трижды выбирался из своей конуры — крохотная спальня, кухня и ванная. Сон стал важнее, чем еда и прогулки. Гейвин привык глотать снотворное, когда сон не приходил, что, впрочем, случалось не так часто; привык к затхлости воздуха, к яркому свету, льющемуся через незанавешенные окна, к ощущению оторванности от мира, где ему не было больше места.
Сегодня он решил, несмотря на отсутствие особого желания, выбраться немного подышать свежим воздухом. Позже, когда опустеют бары и никто не сможет сказать, что где-то видел его на этой неделе. Собраться с силами никак не удавалось.
Вода.
Ему снилась вода. Сидя у пруда с рыбками в Форт-Лодердейле, он наблюдал за тем, как возникают и исчезают, расходясь, круги на воде. Журчали струи небольшого водопада. Он слышал этот звук во сне. Теперь он проснулся, но звук не прекратился.
Было слышно уже не журчание, а просто плеск воды. Очевидно, кто-то пришел, пока он спал, и сейчас спокойно принимает ванну. Гейвин стал мысленно перебирать своих знакомых, пытаясь понять, кто бы это мог быть. Претендентов было не так много. Во-первых, Пол — он ночевал здесь на полу пару дней назад, мальчишка из начинающих. Потом — Чинк, торговец наркотиками. Была еще девчонка с одного из нижних этажей, кажется, ее звали Мишель. Кто же? Он прекрасно знал, кто это, но продолжал бессмысленную игру с самим собой, пока не отбросил всех троих. Но оставался еще один…
Гейвин вылез из-под простыней и одеял. От холода кожа покрылась мелкими пупырышками. По пути за халатом, лежавшим в другом конце комнаты, он взглянул на себя в зеркало. Кадр из фильма ужасов — в тусклом сумеречном свете стоял худой, сжавшийся от холода человечек. Тень.
Одев халат, единственное, что он приобрел за последние дни, он пошел в ванную. Тишина. Он толкнул дверь.
Линолеум под его ногами был влажен. Ему хотелось только одного — узнать, кто пришел, и тут же отправиться обратно в кровать. Но что-то все-таки было в этом любопытстве — слишком много вопросов оставалось без ответа.
За окном тем временем окончательно стемнело, и комната погрузилась в ледяной мрак. Только стук дождя нарушал тишину. Ванная была наполнена до самых краев. Вода была совершенно спокойна… и черна. Ничто не нарушало ее глади. Он был там. На дне.
Сколько дней прошло с тех пор, когда Гейвин зашел в ярко освещенную ванную и взглянул на воду? Казалось, это было вчера. Его жизнь с тех пор стала похожа на одну бесконечную ночь. Гейвин заглянул в ванну. Он был там. Опять спит, свернувшись калачиком; в одежде, как будто не было времени раздеться перед тем, как прятаться в ванной. На месте лысины теперь красовалась роскошная копна волос. Черты лица стали почти совершенными. Тонкие, нежные руки были сложены на груди.
Наступала ночь. Гейвину надоело стоять у края ванны и разглядывать спящую в ней тварь. Ну что ж, его нашли, причем с очевидным намерением больше с ним не расставаться. Ничего не оставалось, как идти досматривать сны. Дождь за окном усиливался. После невыносимо долгого рабочего дня тысячи людей возвращаются домой. Скользкие дороги. Несчастные случаи. Объятые пламенем машины и тела. Сон то приходил, то пропадал опять.
Посреди ночи он проснулся от скрипа двери. Во сне он снова видел воду и слышал ее плеск — его копия вылезла из ванной и вошла в комнату.
В тусклом уличном свете, шедшем, от окна, ничего нельзя было толком разглядеть.
— Гейвин, ты проснулся?
— Да, — ответил он.
— Мне нужна твоя помощь.
В этом голосе не было никакой угрозы. Так просят брата.
— Что тебе нужно?
— Немного подлечиться.
— Подлечиться?
— Зажги свет.
Гейвин включил светильник и взглянул на стоящую перед ним фигуру. Руки уже не были сложены на груди, и глазам Гейвина предстала огромная рана. Крови, разумеется, не было — ей просто неоткуда было взяться. На таком расстоянии трудно было заметить, что внутренности этой твари тоже стали напоминать человеческие.
— Господи, что случилось? — спросил Гейвин.
— У Преториуса были друзья, — ответил монстр, прикоснувшись пальцами к краям раны.
Этот жест напомнил Гейвину о картине, висевшей в его родном доме — Спаситель на кресте и подпись: "Я умер за вас".
— Почему ты не умер?
— Потому что я еще не живу.
Еще не живет… Значит, он все-таки смертей.
— Тебе больно?
— Нет, — ответ прозвучал грустно, как будто ему очень недоставало простых человеческих ощущений. — Я ничего не чувствую… но я учусь. Я уже умею зевать и пукать.
Это было столь же трогательно, сколь и абсурдно. Как он, однако, гордится любым признаком отношения к роду человеческому.
— А что будет с твоей раной?
— Заживет со временем.
Гейвину не хотелось больше разговаривать.
— Я тебе неприятен?
— Немножко, — ответил он, пожав плечами.
Существо смотрело его глазами, его прекрасными глазами.
— Что тебе сказал Рейнольдс?
— Почти ничего.
— Говорил, наверное, что я — чудовище, что я питаюсь человеческими душами!
— Ну… не совсем.
— И все-таки я угадал.
— Более или менее.
Существо грустно покачало головой.
— С его точки зрения, он, может быть, и прав. Мне нужна была кровь — это, безусловно, чудовищно, но что поделаешь! В молодости, месяц назад, я в ней купался. Это придавало моему деревянному телу ощущение плоти. Сейчас в этом уже нет необходимости — я почти ожил. Теперь мне нужна только…
Оно смутилось. Не потому, что собиралось солгать, скорее — не могло подобрать подходящих слов.
— Так что же тебе нужно? — настаивал Гейвин.
Существо опустило глаза.
— Ты знаешь, я уже жил несколько раз. Иногда я крал чужие жизни, жил ими, а когда надоедало — сбрасывал старое лицо и находил себе новое. Иногда — как это произошло в последний раз — просто поддавался очарованию и терялся…
— Ты — какой-то механизм?
— Нет.
— Что же тогда?
— Я — это я… Мне не приходилось встречать похожих на меня. Может быть, их много, а может — просто нет. Почему бы мне не быть единственным в своем роде! И вот я живу, умираю, ровным счетом ничего не зная о самом себе, — с горечью произнесло оно. — Видишь ли, ты живешь в мире похожих на тебя людей. А если бы ты был один на всем белом свете, что бы ты знал? Только то, что можно увидеть в зеркале. Остальное — догадки.
Не согласиться с ним было трудно.
— Можно мне прилечь? — спросило оно.
Существо приблизилось, и Гейвин смог получше разглядеть рану на его груди. На месте сердца росли какие-то бесформенные грибницы. Не сняв мокрой одежды, оно с тяжким вздохом нырнуло в кровать.
— Мы вылечимся, — сказало оно, — было бы время.
Гейвин пошел к двери проверить, заперта ли она. На всякий случай он подтащил стол и поставил его так, чтобы никто не мог опустить ручку. Никто не помешает их сну. Они будут здесь в безопасности — он и оно, он и его второе Я. Гейвин сварил кофе и сел в кресло, стоящее напротив кровати, не спуская глаз со спящего гостя.
Дождь все не прекращался. Ветер с бешенством бросал на стекло мокрые листья, а тяжелые капли добивали их, как любопытных мотыльков. Гейвин иногда поглядывал на них, когда уставал рассматривать свою спящую копию, но взгляд против его воли возвращался к кровати. Он опять рассматривал эти тонкие запястья, длинные ресницы… Под звуки сирены мчащейся по улице машины скорой помощи он заснул. А дождь все не прекращался…
В кресле было не очень удобно, и он просыпался каждые несколько минут, чуть приоткрывая глаза. Существо встало — вот оно стоит у окна, вот разглядывает себя в зеркало, теперь — шумит на кухне. Оно открывало кран — ему снилось море. Оно раздевалось — ему снилось, что он занимается любовью. Оно смотрело на него — Гейвину на мгновение показалось, что он поднимается над крышами домов… Существо оделось в его одежду — он во сне пробормотал что-то о краже. Уже рассвело. По комнате, насвистывая веселую песенку, прогуливался он сам. Гейвин так хотел спать, что не оставалось никаких сил обращать внимание на то, что какой-то парень разгуливает в его одежде и живет его жизнью.
Наконец, оно нагнулось и, по-братски поцеловав Гейвина в губы, вышло. Дверь тихо закрылась.
* * *
Прошло еще несколько дней — Гейвин не считал сколько. Он безвылазно сидел дома и пил воду — жажда казалась неутолимой. Пил и спал, спал и пил…
Его постель так и не высохла с того времени, как в ней повалялся нежданный гость, но желания сменить простыни не возникало. Гейвину нравилось лежать на влажном белье, сушить его теплом своего тела. Когда постель немного подсыхала, он принимал ванну в воде, которую не менял после своего двойника, и возвращался, весь в темных холодных каплях. Холодная комната пропахла плесенью. Порой ему так не хотелось вставать, что он опустошал мочевой пузырь прямо в кровати.
И все же, несмотря на ледяной холод комнаты, голод и наготу, смерть не приходила.
В шестую или седьмую ночь он проснулся с твердым решением покончить с этой бессмысленной жизнью. Не понимая толком, что собирается делать, он стал бродить по комнате, так же как неделю назад бродила по ней его копия. Он останавливался у окна, у зеркала, из которого глядело на него жалкое подобие неотразимого Гейвина. Снег проникал сквозь ставни и медленно таял на подоконнике.
Его взгляд неожиданно остановился на лежавшей у окна семейной фотографии. Существо тоже разглядывало ее тогда. Или ему это только приснилось? Нет. Он ясно вспомнил темный силуэт на фоне окна и листок фотографии в тонкой руке.
Нельзя было уйти из жизни, не попрощавшись с родителями. Может, тогда он сумеет наконец умереть…
* * *
Он шел по запущенному кладбищу. На нем были только пара старых брюк и легкая рубашка. Случайные прохожие отпускали по его поводу едкие замечания, к которым он, впрочем, не прислушивался. Какое может быть дело всем этим людям до того, что он идет к смерти босиком. Дождь то усиливался, то стихал, иногда переходя в мокрый обжигающий снег, но так и не прекращался.
Перед церковью, в которой проходила служба, стояли яркие автомобили. Он заглянул внутрь. Хотя сырость проникала и сюда, Гейвину сразу стало теплее. Он увидел высокие своды, бесконечные ряды скамей, зажженные свечи. Смутно представляя, где искать могилу отца, он медленно пошел мимо одинаковых надгробий. Гейвин совершенно не помнил тот день — миновало уже шестнадцать лет. Все прошло как-то незаметно — ни страстных речей о жизни и смерти, ни плачущих родственниц; никто не отвел его тогда в сторону, чтобы как-то разделить испепеляющее сердце горе.
Сюда, очевидно, так никто и не приходил. Да он и не слышал ничего о своих родных с тех пор, как ушел из дому.
Сестре всегда хотелось уехать из этой "чертовой страны", хотя бы в Новую Зеландию. Мать, наверное, в очередной раз вышла замуж, бедняжка — он помнил только ее истерические крики.
Ну, вот он. В мраморной вазе стояли свежие цветы. Старика не забыли! Может, сестра пыталась найти утешение у его могилы? Гейвин прикоснулся пальцами к холодному камню. Имя, даты, эпитафия. Ничего особенного. А что еще можно было сказать об отце?
Он представил себе отца сидящим у края могилы. Болтая ногой, старик приглаживал ладонью редкие волосы.
— Что скажешь, папа?
Отец не реагировал.
— Меня, наверное, долго не было?
Ты сказал это, сынок.
— Я всегда был осторожен, как ты меня учил. По-моему, за нами никто не наблюдает.
Чертовски рад.
— Мне так ничего и не удалось.
Отец аккуратно высморкался. Сначала левую ноздрю, потом, как всегда, правую. И исчез…
— Черт возьми.
Раздался свисток проходившего невдалеке поезда. Гейвин поднял глаза. Перед ним, в нескольких метрах, абсолютно неподвижно стоял… он сам. В той же одежде, которую взял, уходя из квартиры. Она была теперь грязной и потрепанной. Но кожа! Такой прекрасной кожи никогда не было даже у него. Она почти сверкала в промозглом осеннем воздухе, а слезы на щеках двойника еще больше подчеркивали совершенство его черт.
— Что с тобой? — спросил Гейвин.
— Ничего особенного. Я всегда плачу на кладбище, — переступая через могилы, он направился к Гейвину.
Под его ногами скрипел песок, пригибалась жухлая трава. Все было так реально!
— Ты бывал здесь раньше?
— Да, много раз… в течение многих лет.
Многих лет? Что он имеет в виду? Неужели он оплакивал здесь тех, кого убил?
— Я приходил к твоему отцу. Дважды, может, трижды в год.
— Он не твой отец, — удивленно пролепетал Гейвин. — Он мой.
— Что-то я не вижу слез на твоих глазах.
— Я чувствую…
— Ничего ты не чувствуешь, — ответил ему как бы он сам. — Признайся, что не чувствуешь ничего особенного.
Это была правда.
— А я… — слезы хлынули из его глаз, — я буду помнить о нем до самой смерти.
Это было похоже на какой-то дешевый спектакль, но откуда тогда столько горя в его глазах? Почему слезы так обезобразили его прекрасные черты? Гейвин не любил плакать — в такие минуты он самому себе казался жалким и смешным. Но это существо не скрывало слез. Оно ими гордилось. Они были его триумфом.
Даже теперь, когда перед ним стоял превосходный образчик скорби, Гейвин не мог найти в своей душе следов безысходного горя.
— Ну же, утри сопли. Я прошу тебя.
Двойник едва ли слушал.
— Почему мне так больно? — спросил он после небольшой паузы. — Почему это заставляет меня так по-человечески страдать?
Гейвин пожал плечами. Что может знать это существо о нелегком искусстве быть человеком? Его двойник тем временем утер рукавом слезы, шмыгнул носом и все еще с выражением невосполнимой потери на лице попытался улыбнуться.
— Прости, — сказал он. — Я, конечно, веду себя глупо. Пожалуйста, прости меня.
Пытаясь успокоиться, он сделал глубокий вдох.
— Все в порядке, — ответил Гейвин. Происшедшее немного смутило его, и сейчас он был бы не против уйти.
— Это ты принес цветы? — спросил он, отвернувшись от могилы.
— Да, — кивнул его собеседник.
— Он терпеть не мог цветов.
Существо всхлипнуло.
— Ах…
— А впрочем, какое это может иметь значение.
Даже не взглянув на своего двойника, Гейвин повернулся и зашагал по узкой тропинке, ведущей к церкви.
— Не мог бы ты порекомендовать мне хорошего дантиста? — Услышал он за спиной.
Гейвин усмехнулся и пошел своим путем.
* * *
Был час пик. Узкая дорога, проходившая рядом с церковью, была слишком тесна для нескончаемого потока автомобилей. Пятница — закончилась еще одна неделя, и сотни людей спешили домой. Блеск фар, пронзительные сигналы.
Гейвин сошел с тротуара, не обращая внимания на визг тормозов и ругань водителей, и пошел, не глядя по сторонам, будто прогуливаясь по цветущему лугу.
Одна из машин задела его крылом, с другой он чуть не столкнулся. Нетерпение этих людей поскорее добраться до места, откуда они счастливы были бы уехать куда угодно, было просто смешно. Пусть они злятся на него, пусть ненавидят, пусть рассматривают его бесцветное лицо… и катят дальше. Возможно, один из них не успеет свернуть и собьет его. Отныне судьба его принадлежала случаю, Знаменосцем которого ему так хотелось стать.
