Книга: Реквием по Homo Sapiens. Том 1
Назад: 5 ТВЕРДЬ
Дальше: 7 СКУЛЬПТУРА РЕЙНЕРА

6
ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ ОБРАЗ

Для нас человечность была отдаленной целью, к которой все люди шли, не зная, как она выглядит, и чьи законы нигде не были записаны.
Эмиль Синклер, эсхатолог Века Холокоста
Прием, который мне оказали дома, оправдал все мои ожидания. Мой триумф портило только то, что Леопольда Соли не было в Городе – он отправился исследовать внешнюю оболочку Экстра. Поэтому он не встречал меня вместе с другими пилотами, цефиками, технарями и горологами, когда я вышел из своей кабины в Пещере Кораблей. Я очень жалел, что он не видит, как они все выстроились на стальной дорожке между рядами кораблей, не видит их потрясенных лиц и не слышит их взволнованного шепота после моего заявления, что я говорил с богиней! Склонил бы он передо мной голову, как сделали это самые отъявленные скептики и ретрограды Стивен Карагар, Томот и другие его друзья?
Очень жаль, что его не было там, когда Бардо, растолкав пилотов, ринулся ко мне с таким энтузиазмом, что вся дорожка затряслась и загудела, как колокол. Такие моменты не часто случаются! Бардо растопырил свои ручищи и заревел:
– Мэллори! Клянусь Богом, я знал, что тебя убить не так просто! – Его голос наполнил пещеры, как грохот взорванной бомбы, а он продолжал греметь, повернувшись к пилотам: – Сколько раз я вам это говорил? Мэллори – величайший пилот со времен Ролло Галливара! Более великий, чем сам Галливар, ей-богу! – Он обращался прямо к Томоту, таращившему на него свои механические глаза. – Вы говорили, что он затерялся в сон-времени, а я твердил, что он скользит по складкам мультиплекса и вернется, когда сочтет нужным. Вы говорили, что эта сука-богиня по имени Твердь поймала его в бесконечную петлю, а я – что он мчится домой с уверенностью и изяществом и вернется к своим друзьям с открытием, которое сделает его мастерпилотом. Ну что, прав я был или нет? Мастер Мэллори – звучит отлично! Ей-богу, паренек!
Он заключил меня в объятия, едва не поломав мне ребра, молотя меня при этом по спине и повторяя:
– Ей-богу, паренек, ей-богу!
Пилоты и специалисты толпились вокруг меня, пожимая мне руку и задавая вопросы. Жюстина, одетая в шерсть и новую черную шубу, коснулась моего лба и поклонилась.
– Ты посмотри только на него! – сказала она моей матери, которая рыдала не стесняясь. Мне и самому хотелось заплакать. – Ах, если бы Соли был здесь!
Мать пробралась ко мне сквозь толпу, и каждый из нас коснулся лба другого.
– Как меня утомляют эти официальные любезности, – сказала она, к моему удивлению, а потом обняла меня и поцеловала в губы. – Как же ты исхудал. – Вытирая глаза руками в перчатках, она подняла свои густые брови и сморщила нос. – Тощий, как хариджан, и пахнет от тебя ужасно. Приходи ко мне, когда побреешься, вымоешься и закончишь с акашиками. Я так счастлива.
– Мы все счастливы, – заметил Лионел с легким поклоном и резко выпрямился, откинув светлые волосы с глаз. – И озадачены словами твоей богини. Секрет жизни записан в старейшей ДНК человека – что она, по-твоему, хотела этим сказать? И что это за старейшая ДНК прежде всего?
Когда акашики повели меня, грязного, обросшего и отощавшего, к себе, чтобы депрограммировать, я вдруг сообразил, что это может быть. Эта мысль не замедлила распуститься во мне и стала разрастаться в совершенно безумный план. Будь Соли здесь, я тут же изложил бы ему этот план лишь ради того, чтобы поглядеть, как он хмурится. Но он пытался проникнуть в искривленные взрывами пространства Экстра и, вероятно, считал меня давно умершим, если вообще думал обо мне.
Я же был живехонек и бурно радовался жизни – несмотря на лишения, которым подверглось в мультиплексе мое бедное тело, несмотря на разлуку с моим кораблем и переходу на низовое время. Я был переполнен уверенностью, успехом и до крайности горд. Мне казалось, что я лечу, подхваченный попутным ветром. Цефики называют это состояние тестостероновым взлетом, по названию мощного гормона, который вырабатывается организмом человека, добившегося успеха. Они предупреждают, однако, что этот гормон повышает агрессивность, агрессивный же человек стремится к новым успехам, которые вырабатывают в нем еще больше тестостерона. Это порочный цикл. Цефики говорят, что тестостерон может отравить мозг человека и повлиять на трезвость его суждений. Я думаю, что это правда. Мне следовало бы прислушаться к цефикам. Если бы я не был тогда так полон собой, если бы моя кровь не столь бурно бежала по венам и меня не распирало так от спеси, я бы, вероятно, сразу отказался от своего несусветного плана найти старейшую ДНК человека. Но в том моем состоянии мне не терпелось открыть свой план Бардо и всему Ордену, чтобы снискать себе еще большую славу.
В последующие дни мне некогда было обдумать это, потому что мной занимались акашики и другие специалисты. Николос Старший, Главный Акашик, подробно исследовал мои воспоминания с момента отлета из Города и передал копию своим компьютерам. Механики расспрашивали меня о черных телах и других явлениях, которые я наблюдал в Тверди. Их изумило – вернее сказать, ошарашило – то, что Она способна изменять мультиплекс по своему усмотрению. Старейшие механики отказывались верить моим словам, даже когда акашики и цефики сошлись на том, что моя память не иллюзорна, а представляет собой результат реальных событий. Механики, разумеется, знали уже много веков, что модель реальности должна включать в себя сознание как фундаментальную волновую структуру – но Марта Резерфорд и Мимма Джонс, в числе прочих, не желали верить, что Твердь может создать и уничтожить бесконечное дерево по своей воле. Они вели ожесточенный спор с Колонией Мор и парой других эсхатологов, которых больше интересовал тот факт, что в Тверди живут люди, чем эзотерические вопросы физики. Фурор и междоусобица, вызванная моими открытиями среди специалистов, забавляли меня. Мне было приятно, что я дал программистам, неологикам, историкам и даже холистам новую пищу для разговоров – причем надолго.
Я с любопытством ожидал, когда мастер-горолог с помощью скрытного молодого программиста прочтет память моего корабельного компьютера и вскроет опечатанные часы. Немедленно сообщать возвратившемуся пилоту, сколько личного времени он провел в пути, запрещено, но этот запрет обычно игнорируют. Я узнал, что по личному времени состарился на пять лет и сорок три дня (а также восемь часов, десять минут и тридцать две секунды).
– Который теперь день? – спросил я, и горолог сказал мне, что нынче двадцать восьмой день средизимней весны 2930 года. В Городе за время моего отсутствия прошло чуть больше полугода. Я стал старше на пять лет, а Катарина – лишь на десятую долю этого времени. Зловременье победить нельзя, подумал я. Я надеялся, что разное тиканье моих и Катарининых внутренних часов не будет к нам столь жестоко, как к Жюстине и Соли.
Позднее в тот же день – следующий после моего возвращения – я был вызван в башню Хранителя Времени. Хранитель, который как будто совсем не состарился, усадил меня на резной стул у стеклянного окна, а сам стал расхаживать по ярко освещенной комнате, утопая красными туфлями в пушистых белых коврах. Я слушал, как тикают часы, а он не сводил с меня глаз.
– Отощал, – сказал он наконец. – Мои горологи говорят, у тебя было много замедленного времени, чертовски много. Сколько раз я предостерегал тебя против замедленного времени?
– Много было сложных моментов. Приходилось думать со скоростью света, как вы говорите. Я бы умер, если б не прибегал к замедленному времени.
– Эти перегрузки тебя изнурили.
– Буду остаток сезона кататься на коньках и опять приду в норму.
– Я говорю об уме, а не о теле. – Он сжал кулак и помассировал костяшки пальцев. – Итак, твой ум, твой мозг, состарился на пять лет.
– Клеткам всегда можно вернуть молодость.
– Ты так думаешь?
Мне не хотелось спорить с ним об эффектах временных искажений мультиплекса. Я поерзал на жестком стуле и сказал:
– А хорошо вернуться домой.
Хранитель потер свою морщинистую шею.
– Я горжусь тобой, Мэллори. Теперь ты у нас знаменитость, а? И карьера твоя обеспечена. Поговаривают о том, чтобы сделать тебя мастер-пилотом – слыхал?
По правде сказать, мои однокашники вроде Бардо и Зондерваля ни о чем другом почти не говорили. Даже Лионел, раньше журивший меня за хвастовство, сообщил мне по секрету, что принятие меня в Коллегию Мастеров почти решено.
– Ты совершил великое открытие. – Хранитель запустил пальцы в свою белую гриву. – Я очень доволен тобой.
Мне он, откровенно говоря, не казался довольным. Да, возможно, он был рад увидеть меня снова, взъерошить мне волосы, как в мальчишеские годы, но не думаю, чтобы его радовала моя внезапная слава и популярность. Он был ревнивцем и не потерпел бы угрозы своему первенству в Ордене.
– Без вашей книги стихотворений, – сказал я, – меня постигла бы участь похуже смерти. – Я рассказал ему обо всем, что случилось со мной, но могущество Тверди не произвело на него особого впечатления.
– Значит, стихи. Ты хорошо их выучил?
– Да, Хранитель.
– Угум. – Он с улыбкой положил исполосованную шрамами руку мне на плечо. Выражение его лица трудно было истолковать. Оно казалось добрым и опечаленным одновременно, как будто он сомневался в том, правильно ли поступил, дав мне эту книгу.
Он возвышался надо мной, и я видел в его черных глазах свое отражение. Сочтя момент подходящим, я задал ему вопрос, не дававший мне покоя:
– Откуда вы знали, что Твердь будет спрашивать у меня стихи? А два стихотворения из тех, что Она спросила, вы сами прочли мне!
– Откуда же мне было знать? – ответил он, скорчив гримасу. – Просто догадался.
– Но вы определенно должны были знать, что Твердь любит загадывать загадки из древней поэзии. Откуда?
Он стиснул мое плечо пальцами цепкими, как корни дерева.
– Не задавай мне вопросов, паршивец! Разучился вести себя как следует?
– Я не единственный, у кого есть вопросы. Акашикам и всем остальным тоже хочется узнать, откуда вам это было известно.
– Ну и пусть их.
Когда-то, когда мне было двенадцать. Хранитель сказал мне, что тайное знание дает власть. Он умел хранить свои секреты. За несколько часов нашего разговора он все время расхаживал по комнате, не давая мне случая задать ему вопросы о его прошлом и вообще о чем бы то ни было. Он приказал подать кофе и выпил его стоя. Часто он подходил к окну и смотрел на здания Академии, потряхивая головой и сжимая челюсти. Возможно, ему хотелось поделиться секретами со мной (или еще с кем-нибудь) – не знаю. Он походил на сильного, полного жизни зверя, попавшего в западню. Были люди, которые говорили, что он и правда никогда не покидает своей башни, потому что боится быстро мчащихся саней, скользкого льда и злоумышленников. Но я в это не верил. От одного пьяного горолога я слышал другое: что будто бы у Хранителя есть двойник, который и занимается делами Ордена, а сам он ночью выходит в Город и выслеживает на глиссадах, словно одинокий волк, тех, кто имел глупость строить против него заговоры. Ходили даже слухи, что его подолгу не бывает в Городе, что будто бы в Пещерах у него спрятан свой собственный легкий корабль. Может, он уже давным-давно сделал те же открытия, что и я, но оставил их при себе? Я полагал, что это возможно. Он человек бесстрашный и слишком живой, чтобы не нуждаться в свежем ветре, дующем навстречу, в сверкающих кристаллах цифрового шторма, в холодной звездной красоте космоса. Не он ли, страстный любитель жизни, сказал мне однажды, что мгновения человеческого бытия чересчур драгоценны, чтобы тратить их на сон? Поэтому он практиковал бессонницу и ходил вот так, то напрягая, то расслабляя мускулы, и днем и ночью, подхлестываемый адреналином и кофеином, движимый потребностью видеть, слышать, быть.
Почувствовав редкий прилив жалости к нему (а заодно и к себе за то, что терплю его выверты), я сказал:
– Мне кажется, вас что-то тревожит.
Сказал я это зря. Хранитель терпеть не мог жалости и презирал жалелыциков, особенно тех, кто жалеет себя.
– Тревожит! Что ты можешь знать о тревоге? Вот послушал бы, как механики просят меня снарядить экспедицию в туманность Тверди, тогда и говорил бы, будь ты неладен!
– О чем это вы?
– О том самом. Марта Резерфорд и ее фракция желают, чтобы я отправил туда настоящую экспедицию! Чтобы я послал в Твердь целый лайнер! Точно я могу себе позволить потерять лайнер с тысячью специалистов!
Они думают, что если тебе повезло, то им тоже повезет. А эсхатологи уже заявляют, что, если экспедиция состоится, возглавят ее они.
Я стиснул подлокотники стула и сказал:
– Мне жаль, что мое открытие вызвало столько проблем. – На самом деле никакого сожаления я не испытывал. Я был в восторге от того, что мое открытие – наряду с открытием Соли – расшевелило степенных специалистов нашего Ордена.
– Открытие? – рявкнул он. – Какое такое открытие? – Он подошел к окну и погрозил кулаком серым штормовым тучам, плывущим над Городом с юга. Я вспомнил, что он не любит холода и ненавидит снег.
– Но ведь Твердь… Она сказала, что секрет жизни…
– Секрет жизни! Ты веришь лживым словам этого лживого галактоида? Чушь! Нет никакого секрета в «старейшей человеческой ДНК», что бы эта белиберда ни означала. Никакого секрета нет, понимаешь? Секрет жизни – это сама жизнь, которая идет себе и идет, больше ничего.
В этот миг, как бы соглашаясь с его пессимизмом, прозвонили низко и гулко одни из его часов, а он сказал:
– На Утрадесе настал Новый Год. Они поубивают всех больных белокровием младенцев, родившихся в прошлом году, потом напьются и будут совокупляться целые сутки, пока чрева всех женщин не наполнятся снова. Жизнь идет себе да идет.
– Мне кажется, Твердь сказала правду, – сказал я ему.
Он хрипло рассмеялся, и по коже вокруг его глаз побежали трещины, как по льду.
– Пра-авду! – протянул он с горечью. – У богов что правда, что ложь – все едино.
Я сказал ему, что у меня есть план, где искать старейшую ДНК человека.
Он снова засмеялся – да так, что длинные белые зубы ощерились и слезы выступили на глазах.
– План, говоришь. Ты еще мальчишкой все строил планы. Помнишь, как я учил тебя замедлять время? Когда я сказал, что нужно быть терпеливым и ждать, когда первые волны адажио накроют твой ум, ты заявил, что должен быть способ замедлить время чередованием необычных поз, У тебя был даже план, как войти в замедленное время без помощи корабельного компьютера. А все потому, что как раз терпения тебе и недоставало. Недостает и теперь. Почему бы тебе не подождать, пока расщепители и геноцензоры – или эсхатологи, или историки, или цефики – не найдут эту самую старейшую ДНК? Тебе недостаточно, что тебя наверняка сделают мастер-пилотом?
Я почесал нос и спросил:
– А если я попрошу вас разрешить мне собственную маленькую экспедицию, вы дадите согласие?
– Ты говоришь об официальном прошении?
– Да. Потому что мне придется нарушить один из ковенантов.
– Вот оно что.
Последовало долгое молчание, во время которого он стоял неподвижно, как ледяная статуя.
– Так как же, Хранитель?
– И какой же ковенант ты собираешься нарушить?
– Восьмой.
– Так. – Он уставился в окно, выходящее на запад.
Восьмым ковенантом был договор, заключенный три тысячи лет назад между основателями Города и первобытными алалоями, живущими в своих пещерах в шестистах милях к западу.
– Они неандертальцы, – сказал я. – Пещерные люди. Их культура, их организмы – все это очень старое.
– Ты обращаешься ко мне с просьбой отправиться к алалоям, чтобы взять образцы тканей их живых организмов?
– Старейшая ДНК человека. Разве это не ирония, что я найду ее так близко от дома?
Когда я изложил ему свой план в подробностях, он наклонился и ухватил меня за руки, опершись локтями на подлокотники стула. Его массивная голова оказалась совсем близко от моей; от него пахло кофе и кровью.
– Это чертовски опасный план, – сказал он, – как для тебя, так и для алалоев.
– Не такой уж опасный, – с чрезмерной уверенностью заявил я. – Я приму все меры и буду осторожен.
– А я говорю – опасный! Чертовски опасный.
– Удовлетворяете вы мою просьбу или нет?
Он посмотрел на меня страдальчески, как будто я заставлял его принять самое трудное решение в его жизни.
Мне не понравился этот его взгляд.
– Хранитель!
– Я подумаю, – холодно сказал он. – И уведомлю тебя о своем решении.
Я повернул голову вбок. Подобная нерешительность была не в его духе. Я догадывался, что он разрывается между нарушением ковенанта и интересами поиска, который сам же объявил; но моя догадка оказалась неверной. Должны были пройти годы, прежде чем я открыл истинную причину его колебаний.
Он дал понять, что больше меня не задерживает. Встав, я обнаружил, что твердый край сиденья нарушил мое кровообращение и ноги затекли. Пока я растирал их, Хранитель стоял у окна и разговаривал сам с собой, как будто не замечая, что я еще здесь.
– Идет себе да идет, – произнес он тихо. – Идет да идет, хоть бы что.
Я вышел от него, чувствуя себя, как всегда в таких случаях, обессиленным, окрыленным и смущенным.
Последующие дни (и ночи) были самыми счастливыми в моей жизни. Утро я проводил на глиссадах, глядя, как борются пришельцы с обильными средизимними снегами. Приятно было снова дышать свежим воздухом, вдыхать запах сосен, и свежевыпеченного хлеба, и разные инопланетные ароматы, приятно катить на коньках по знакомым улицам Города. Долгие послеполуденные часы я просиживал с друзьями в каком-нибудь кафе, выходившем на белый лед Поперечной. В первый день мы с Бардо заняли столик у запотевшего окна, глядя на текущую мимо толпу и обмениваясь рассказами о своих странствиях. Я, попивая кофе с корицей, расспрашивал его о Делоре ви Тови, Квирине. Ли Тоше и других наших товарищах. Почти все они пребывали где-то в галактике, словно пригоршня алмазов, брошенная в ночное море. Только Ли Тош, Зондерваль и еще несколько человек успели вернуться домой.
– Ты разве не слышал? – спросил Бардо, заказав себе пирожных. – Ли Тош открыл родной мир даргинни. В другое время это считалось бы крупным, даже великим открытием. Ему просто не повезло, что он принес присягу одновременно с Мэллори Рингессом. – Он обмакнул пирожное в кофе. – Как не повезло и Бардо.
– Ты о чем это?
Тогда он, уминая пирожные, рассказал мне о своем путешествии. Прибыв на край Туманности Розетты, он попытался подкупить энциклопедистов Ксандарии, чтобы получить доступ в святилище. Зная, как трясутся энциклопедисты над своими драгоценными фондами и как ненавидят они Орден, боясь его власти, Бардо выдал себя за принца с Летнего Мира, что ему нетрудно было сделать.
– Сто маундов ярконских звезд уплатил я этим паршивым тубистам. Но даже за эту безбожную цену – прости, друг, если я признаюсь, что нарушил обет бедности и потратил малую долю своего наследства… о чем, бишь, я? Так вот, они, даже слупив с меня целое состояние, не допустили меня в святая святых, решив, что профан вроде меня вполне удовлетворится и более скромными эзотерическими сведениями. У меня ушло добрых двадцать дней, чтобы понять, как мелка поглощаемая мною информация. Нашли дурака! Тогда я заявил хитрому мастер-энциклопедисту, что пошлю воина-поэта отравить его, если он не откроет мне врата своего тайного хранилища. Он, дурак этакий, поверил, и я погрузился в тот запретный колодезь, где они хранят сведения по древней истории и старейшие комментарии со Старой Земли. И там… – Бардо отхлебнул кофе и запихнул в рот очередное пирожное. – Мне уже надоело рассказывать эту историю – наши акашики и библиотекари и без того высосали мои мозги досуха, но ты мой лучший друг, так вот: я раскопал там кое-что, ведущее в самые недра прошлого, как я думал тогда. На Старой Земле перед самым Роением была секта, именующая себя аркеологами. Они практиковали ритуал, известный как «раскопки». Тебе интересно? Ну вот, жрецы и жрицы этого ордена заставляли многочисленных рабов-послушников просеивать землю слой за слоем в поисках осколков глины и других реликвий прошлого. Приведу тебе подлинные слова из древнего источника, чтобы ты знал, кто такие были аркеологи. «Эти последователи Генрихашлимана поклонялись памяти предков. Они верили, что могут сообщаться с миром духов через предметы, которых предки касались, а иногда и через мертвые тела самих предков». Хочешь еще кофе? Нет? Так вот, орден аркеологов, как и все другие, наверно, был раздроблен на множество фракций. Одна из них – эйгиптологи, кажется – следовала учению Флиндерса Питри и Шампольона. Они раскалывали трупы, набальзамированные с помощью битумных веществ. Эти трупы они растирали в порошок, который – ты не поверишь! – поглощали как причастие, полагая, что при этом жизненная сила предков переходит в них. Они верили, что с течением жизни, которая идет себе да идет, как говорит Хранитель Времени, по прошествии многих поколений, человек очистится и станет бессмертным. Я тебе еще не надоел? Надеюсь, что нет, потому что должен рассказать тебе об одной фракции, первосвященники которой именовали себя кураторами. Перед самым третьим разменом Холокоста кураторы и их помощники каталогизаторы нагрузили музейный корабль старыми камнями, костями и набальзамированными трупами предков, которые назывались муммиями. Этот корабль под названием «Вишну» совершил посадку в одном из даргиннийских миров. Кураторы были слишком невежественны, чтобы распознать в туземцах разумные существа. Как это ни печально, они начали рыться в почве этой древней цивилизации. Они не могли знать, что даргинни испытывают ужас перед собственным прошлым – оно и неудивительно. Вот тогда-то, дружище, именно тогда и начались первые войны человека с даргинни.
Мы обсудили этот постыдный инцидент – единственный конфликт, который когда-либо имело человечество с чуждыми видами. Когда я поздравил Бардо со столь выдающимся открытием, он хлопнул пухлой лапой по столу и заявил:
– Я еще не закончил! Надеюсь, что не очень тебя утомил, потому что как раз перехожу к самой сути. После своего успеха у энциклопедистов – да, я признаю, что добился успеха – я преисполнился радостью. «Секрет человеческого бессмертия лежит в нашем прошлом и нашем будущем» – разве не так сказали Эльдрия? Я, конечно, не скраер и о будущем судить не могу, но мне казалось, что я открыл жизненно важное звено, связующее нас с прошлым. Теперь это подтвердилось. Не думаешь ли ты, что в моих муммиях могла сохраниться очень-очень старая ДНК? Ладно, перехожу к заключению. Полный радости, я устремился обратно в Невернес, чтобы стать первым, кто вернется с замечательным открытием. Ты должен это понять: я мог бы стать знаменитым. Послушники отпихивали бы друг дружку локтями, чтобы коснуться моих одежд. Мастер-куртизанки сами платили бы мне, чтобы поглядеть, какой мужчина скрывается под этими одеждами. Какой полнокровной могла бы стать моя жизнь! Но Бардо увлекся. Спеша от окна к окну, я утратил бдительность.
Не стану приводить здесь весь рассказ моего друга. Если быть кратким, Бардо, проходя сквозь опасное разреженное пространство Данлади, совершил ошибку, которой устыдился бы и самый зеленый кадет. Маршрутизируя группу решений, он забыл показать однозначность функции и попал в петлю. Любой другой пилот в такой ситуации начал бы кропотливо разрабатывать последовательность маршрутов, чтобы освободиться, но Бардо был ленив и не хотел тратить на это сто или больше дней личного времени. Этот ленивый, но блестящий ум придумал способ немедленного освобождения и через каких-нибудь семь часов вкусил плод своей гениальности. Он доказал, что связь между настоящими и прошлыми точками существует всегда, что пилот всегда может вернуться в любую точку пройденного им пути. Более того, это доказательство было конструктивным: он не только доказал, что это возможно, но тут же и сконструировал такой маршрут. Он проследовал к звезде рядом с солнцем Ксандрии, вышел в знакомые пространства, недавно им пройденные, и снова направился домой к Невернесу.
– Это-то меня и прославило, – со смехом сказал он. – Ну не ирония ли это: попасть по собственной глупости в петлю, чтобы потом доказать самую важную из недоказанных мелких теорем. Теорема Бумеранга Бардо – вот как ее теперь окрестили кадеты. Поговаривают даже о присвоении мне степени мастера, известно это тебе? Я, Бардо, мастер-пилот! Да, теперь я популярен как у Колонии, так и других, со сладкими губками и славными толстыми ляжками. Моя сперма течет как магма, дружище! Я знаменит – но все-таки не так, как ты, а?
Мы говорили до вечера, пока не стемнело и в кафе не набился голодный люд. Тогда мы заказали себе по огромной порции искусственного мяса и разные экзотические блюда, любимые Бардо.
– Тебе надо срочно нарастить мяса на костях! – заявил он, ткнув меня под ребро. Он не уставал превозносить мое открытие, и я рассказал ему про свой новый план.
– Вот, значит, что ты задумал? – Бардо вытер губы салфеткой. – Отправиться к алалоям и похитить их ДНК? Да ведь это же спеллинг! – Спохватившись, что произнес это страшное слово слишком громко, он оглянулся по сторонам, подался ко мне и конспиративно понизил голос: – Не можем же мы вот так взять и заняться спеллингом алалойской ДНК!
– Это не настоящий спеллинг, – перебил я Бардо.
– А как же быть с ковенантом? Хранитель никогда этого не разрешит – и слава Богу!
– Может, и разрешит.
Я рассказал ему о своем прошении. Бардо помрачнел и стал спорить.
– Бог ты мой, нельзя же посадить ветрорез на одном из их островов и попросить их слить немного спермы нам в пробирку, так ведь?
– У меня другой план.
– Даже и слушать не хочу. – Бардо поглотил еще несколько пирожных, вытер рот и пукнул.
– Явимся к алалоям замаскированными. Думаю, будет не слишком сложно изучить их обычаи и соскрести немного кожи у них с ладоней.
– Ну уж нет. Горе тебе и горе Бардо, если ты будешь настаивать на этом безумном плане. И как, по-твоему, мы сможем замаскироваться? Нет-нет, не говори, не надо. Довольно с меня твоих планов.
– Есть один способ. Помнишь историю Гошевана? Мы поступим так же, как он. Пойдем к резчику и переделаем наши тела. Алалои подумают, что мы их родичи.
Он снова пукнул, а потом рыгнул.
– Безумие! Посмотри на меня, Мэллори, и признайся, что это безумие. Клянусь Богом, не можем же мы сделаться алалоями! И почему ты думаешь, что алалойская ДНК старше всех остальных? Почему бы нам не сосредоточить свои усилия на более реальном направлении? Раз уж я открыл муммии, существовавшие за три тысячи лет до Роения, почему бы нам – мне, тебе и Ли Тошу – не снарядить экспедицию к даргинни? Ведь мы знаем, что остатки музейного корабля находятся в одном из их миров.
Я кашлянул и почесал нос. Мне не хотелось напоминать Бардо, что мы пока не имеем понятия, где искать этот корабль, и я сказал:
– Алалойской ДНК должно быть около пятидесяти тысяч лет.
– Да правда ли это? Об алалоях нам известно только то, что у них даже языка нет – не хватило ума его придумать.
Я улыбнулся, понимая, что Бардо паясничает мне назло, и напомнил ему все, что мы в действительности знали об алалоях, этих мечтателях, превративших себя в неандертальцев. Как сказано в истории, предкам алалоев были ненавистны гниль и порочность цивилизации – любой цивилизации, и они бежали со Старой Земли на тяжелых кораблях. Стремясь к существованию, которое считали естественным, они подвергли обратной мутации некоторые из своих хромосом, чтобы вырастить сильное, неприхотливое потомство для жизни в девственных мирах, которые надеялись открыть. На одном из своих кораблей они везли замороженное тело неандертальского мальчика, найденное во льдах Сиберы, самого северного континента Старой Земли. Они отщепили образцы замороженной ДНК мальчика, репродуцировали ее и с ее помощью совершали свои ритуалы, вводя в свои половые клетки древние хромосомы. Несколько поколений спустя, после многих лет экспериментов и селекции, пещерные люди – если пользоваться этим старым вульгарным термином – высадились на Ледопаде. Они уничтожили свои корабли, облачились в меха и поселились в заснеженных лесах Десяти Тысяч Островов.
– Все это очень интересно, – сказал Бардо, – но меня беспокоит одна вещь. Вернее сказать, меня беспокоит все, что ты тут наговорил, но во всей этой истории со старейшей ДНК человека одно особенно не дает мне покоя.
Он заказал еще кофе и выпил его. Он уже успел углядеть в кафе хорошенькую историчку-кадета и строил ей глазки.
– И что же именно? – спросил я.
Он неохотно отвлекся и сказал:
– Что имела в виду богиня, говоря, что секрет жизни записан в старейшей ДНК человеческого вида? Это надо обдумать как следует. Что Она подразумевала под словом «старая»?
– То есть как – «что подразумевала»?
Он надул щеки и выругался.
– Да провались ты – почему ты всегда отвечаешь вопросом на вопрос? Что значит «старая»? Является ли ДНК одного человеческого подвида старше, чем ДНК другого? Как может быть ДНК одного живого человека старше ДНК другого?
– Ты играешь словами, как семантолог.
– Не думаю. – Он снял перчатку, потрогал свой сальный нос и сказал: – ДНК моей кожи, к примеру, очень старая. Элементы нашего генома – продукт эволюции, которая продолжается четыре биллиона лет. Полагаю, это достаточно почтенный возраст, и раз уж ты заговорил об игре словами, то пожалуйста. Что скажешь об атомах, составляющих мою ДНК? Они, надо думать, еще старше, поскольку появились из звездного ядра десять биллионов лет назад.
Он поскреб себе нос и вытянул палец. Под ногтем остался жир и желтые отмершие частицы кожи.
– Вот тебе твой секрет жизни. – И Бардо, явно довольный собой, вернулся к флирту с историчкой. Я хлопнул его по руке.
– Признаю, что слова Тверди несколько загадочны. Значит, мы должны их разгадать.
– Никогда не любил загадок.
Я перехватил его взгляд.
– Ты сказал, что наш геном развивается биллионы лет. Следовательно, ДНК всех наших предков старше, чем наша. Вот это, по-моему, и значит «старая». Надо же откуда-то начинать. Алалои привили себе ДНК тела, насчитывавшего пятьдесят тысяч лет. Есть надежда, что эта ДНК – и то, что в ней записано – не подверглась мутациям и не деградировала.
– Но алалои – не наши предки.
– Да, но неандертальцы Старой Земли ими были.
– Да нет же, ей-богу, они даже не принадлежали к человеческому виду! Это были сутулые скоты со скошенной челюстью, тупые как пробки.
– Ошибаешься. Их мозг был больше, чем у современного человека.
– Больше, чем твой – возможно. – Он постучал себя по лбу. – Но уж точно не больше, чем у Бардо.
– Мы произошли от них.
– Возмутительные слова – но я тебе не верю. Полагаю, Бардо разбирается в истории не хуже других, но вести исторические споры – не дело пилотов. – Он погладил бороду и поглядел на историчку. – Надо, чтобы нас рассудил историк.
С этими словами он рыгнул, встал, стряхнул крошки с бороды и начал протискиваться между столиками. Подойдя к историчке, он что-то сказал ей. Она засмеялась и подала ему руку, а он проводил ее к нашему столу.
– Позволь представить тебе Эстреллу Доминго с Темной Луны. – Эстрелла была хорошенькая и полненькая, как раз во вкусе Бардо. Представив ей меня, он сказал: – Эстрелла согласилась рассудить наш спор. – Он пододвинул ей стул и налил кофе. – А теперь скажите, юная Эстрелла, – неандертальцы действительно были нашими предками?
По правде говоря, я не думал, что Бардо надеялся выиграть спор. Вскоре стало ясно, что он пригласил к нам эту милую девушку не ради истории, а ради ее самой. Когда она терпеливо объяснила, что существуют разные теории происхождения человека и что неандертальцы, вероятнее всего, действительно были нашими прямыми предками, он воскликнул:
– Выходит, мой друг снова прав! Но признайтесь, это нехорошо, что человек когда-то походил на пещерных жителей. Они такие уроды, вы не находите?
Эстрелла не согласилась и застенчиво заметила, что многим женщинам нравятся мощные, мускулистые, волосатые мужчины. Поэтому, отчасти, некоторые специалисты и завели моду переделывать себя под алалоев.
– Гм-м. – Бардо покрутил усы. – Интересная мысль. Далее Эстрелла сказала, что различие между неандертальцем и современным человеком не столь велико, как думают многие.
– Если хорошо присмотреться, вы найдете неандертальские гены в облике людей на каждой улице каждого города каждой планеты Цивилизованных Миров. – (Как я уже говорил, она была милая, умная девушка, но имела досадную привычку вплетать в свою речь слишком много препозитивных предложений.) – Взять хотя бы вас, мастер Бардо, с вашими толстыми надбровными дугами над глубоко посаженными глазами и вашей роскошной бородой – вы никогда не задумывались над этим?
– Честно говоря, нет. Но было бы весьма интересно обсудить эту тему подробнее, согласны? Мы могли бы изучить разные детали моей анатомии и определить, которые из них наиболее примитивны.
Условившись с Бардо, как и когда «обсудить эту тему более подробно», она вернулась к своему столику и шепнула что-то на ухо подруге.
– Ну что за прелесть! – сказал Бардо. – И как мило эти кадеточки пасуют перед старыми пилотами! Ладно. Возможно, неандертальцы правда были нашими предками… а возможно, и нет. Это еще не повод, чтобы переделывать свои тела и жить в пещерах. У меня есть план получше. Заплатим червячнику, чтобы он поймал для нас алалоя. Ведь на шегшеев-то они охотятся, червячники? Ну, так пусть отловят пещерного человека и привезут его в Город.
Я глотнул кофе и почесал переносицу.
– Ты же знаешь, что мы не можем так поступить.
– В самом-то деле все, что нужно, – это немного крови. Пусть червячник оглушит его, отцедит малость крови и привезет нам.
Я поболтал кофе во рту – он остыл и отдавал горечью.
– Ты всегда обвинял меня в избытке праведности, но представь себе, я об этом уже думал.
– Ну и что же?
Я заказал еще кофейник.
– Крови одного человека недостаточно. Неандертальские гены широко рассеяны в алалойских семьях, и нам нужно собрать достаточно богатый статистический материал.
Бардо закатил глаза.
– Уж ты всегда найдешь причину, паренек. По-моему, тебе просто хочется испохабить свое тело и пожить среди дикарей. Это же так романтично, а ты у нас всегда был романтиком.
– Если Хранитель Времени удовлетворит мою просьбу, я поеду к алалоям. А ты?
– Я? Что я? Ничего себе вопрос! – Бардо откусил хлеб. – Если я с тобой не поеду, ты скажешь, что Бардо испугался, так ведь? Ну, тем хуже. Я готов пройти с тобой всю галактику, дружище, но воровать плазму у дикарей… это безумие!
Мне так и не удалось его уговорить, но оптимизма у меня не убавилось – я был так счастлив вернуться домой, что все остальное не имело значения. Мне как вернувшемуся из странствий пилоту выделили дом в Пилотском Квартале. Я выбрал маленькое, с крутой крышей шале, отапливаемое горячей водой от гейзера у подножия Аттакеля, и перетащил туда свою книгу стихов, меха, камелайку, три пары коньков, шахматы, мандолину, на которой так и не научился играть, и еще кое-какие пожитки, приобретенные за годы учения в Ресе. (Послушникам в Борхе не разрешается иметь ничего, кроме того, что на них.) Я подумывал, не заказать ли себе кровать и несколько деревянных столов и стульев – такие мелкие удобства были тогда в большой моде. Но мне не нравилось спать на кровати, а столы и стулья я считал уместными только для кафе, где ими пользуются многие. У меня была и другая причина не забивать свой дом вещами: Катарина все ночи проводила со мной. Я не хотел, чтобы она в своей вечной темноте натыкалась на стулья, рискуя испортить свое красивое лицо.
Мы держали наши ночные свидания в секрете от моей матери и тетки, да и от всех остальных тоже, включая Бардо. Мне очень хотелось довериться ему, рассказать, каким счастливым делает меня Катарина – ее руки, ее язык, ее подвижные бедра, ее страстные, хотя и обычные для любовников, слова и стоны. Но Бардо был способен хранить секреты не более, чем удерживать в себе газы после слишком большого количества хлеба и пива. После того нашего разговора в кафе половина Ордена – практически все, кроме моего трусоватого друга – возжелала сопровождать меня в моем великом, как его уже называл, походе.
Даже Катарина, достаточно знакомая с будущим, чтобы не волноваться, пришла в волнение. В поздние часы пятидесятого числа, после медленных неистовых соитий (она всегда стремилась поглощать время медленно, смакуя его, как змея поглощает добычу), она удивила меня. Она лежала нагая перед огнем, и оранжево-красные блики играли на ее потной белой коже. От нее пахло духами, дымом и сексом. Руки она закинула за голову, и ее тяжелые груди казались безупречно круглыми дисками. Незрячая, она не стыдилась своего тела и не сознавала своей красоты. Я, умиротворенный, смотрел на треугольник темных густых волос под круглым животом, на длинные скрещенные ноги с высоким подъемом. Она смотрела вверх, на звезды – то есть смотрела бы, будь у нее глаза и если бы потолок и толстый покров снега на крыше не отделяли от нас небо. Кто знает, что видела она, вглядываясь в темные туннели будущего? И если бы она вдруг прозрела снова, заменил бы ей молочный свет средизимних звезд то, что она видела внутренним взором?
– О Мэллори! – сказала она. – Что я сейчас… я должна поехать с тобой к твоим алалоям, понимаешь?
Я улыбнулся, хотя она не могла видеть моей улыбки. Я сидел, рядом с ней, подогнув ноги и набросив на плечи мех. Откинув длинные черные волосы с ее пустых глаз, я сказал:
– Жаль, что у Бардо нет твоего энтузиазма.
– Не будь слишком суров с Бардо. В конце концов он тоже поедет.
– Поедет? Куда? – Не знаю, что беспокоило меня больше: ее предвидение или ее желание сопровождать меня к алалоям. – Что ты видела?
– Бардо в пещере с его большим… он такой смешной!
– Ты уж прости, но никуда ты со мной не поедешь.
– Но я должна! И поеду, потому что… о Мэллори!
Это, разумеется, было невозможно.
– Алалои, – сказал я ей, – оставляют слепых и увечных на снегу во время метели. И те умирают. – Я не знал, впрочем, правда это или нет.
Она с улыбкой повернулась ко мне.
– Выдумщик из тебя неважный.
– Допустим. Но я не понимаю, почему тебе так необходимо ехать со мной.
– Это трудно объяснить.
– А ты попытайся.
– Прости, Мэллори, но я не могу.
– Потому что это нарушило бы твой обет?
– И поэтому тоже… но больше из-за того, что для описания будущего слов не существует.
– Я думал, вы, скраеры, изобрели для этого специальный словарь.
– Я очень хотела бы найти слова и рассказать тебе, что я видела.
– Ну так попробуй.
– Я хотела бы снова обрести глаза, чтобы видеть лица твоих… там, на льду, глубокой зимой, ты найдешь то, что… О, как назвать то, что я видела, этот образ, человеческий образ? Я нарушу свой обет и верну себе глаза, чтобы увидеть это снова, прежде чем… прежде чем увижу.
Я молча почесал нос, сидя весь в поту перед трескучим огнем. Верну глаза! Это был шок – услышать такое от скраера.
– Ну вот, видишь, – вздохнула она. – Ничего у меня не вышло.
– Разве ты не можешь просто сказать, что случится, а что нет?
– Милый Мэллори, представь, что я видела то, что одно лишь имеет значение. Если бы я назвала тебе точное время твоей смерти, это отравило бы всю твою жизнь, потому что… ты всегда переживал бы тот момент… и это отняло бы у тебя все счастливые мгновения. Если бы ты знал.
Я поцеловал ее в губы.
– Есть и другой вариант. Если бы я знал, что умру лет через сто, я ничего бы не боялся и наслаждался каждым мгновением жизни.
– Да, это правда.
– Но и парадокс тоже.
Она посмеялась и сказала:
– Мы, скраеры, славимся своими парадоксами.
– Ты видишь одно будущее? Или несколько возможных? Мне всегда хотелось это знать.
Большинству пилотов – да и всем, кто состоял в нашем Ордене – тоже любопытно было бы узнать секреты скраеров.
– И ведь в будущем можно что-то изменить, раз ты его видишь?
Она снова рассмеялась. Иногда, когда она вот так отдыхала перед огнем, ее смех звучал очень красиво.
– Вот ты и сформулировал наш первый парадокс, сам того не ведая. Видеть будущее и… если мы потом захотим изменить его и это нам удастся… если оно изменимо, как же мы могли тогда видеть его?
– И вы отказываетесь что-либо менять лишь ради того, чтобы сохранить увиденное?
Она взяла мою руку и погладила ладонь.
– Ты не понимаешь.
– В некотором фундаментальном смысле я никогда не верил, что вы способны видеть что-либо, кроме вариантов.
Она провела ногтем по моей линии жизни.
– Да, конечно… кроме вариантов.
Я засмеялся, раздосадованный.
– Мне сдается, легче понять механика, чем скраера. Вера механиков по крайней мере поддается расчетам.
– Некоторые механики верят, что каждое количественное событие, происходящее во вселенной, меняет… Они просчитывают варианты. На каждое событие приходится свое будущее. Пространство-время делится и множится, как ветви твоих бесконечных деревьев. Все эти бесконечные, или параллельные, как они говорят, будущие осуществляются одновременно – а значит, существуют и бесконечные «сейчас», понимаешь? Но механики заблуждаются. Настоящее – это… существует единство имманентности… возможно лишь одно будущее, Мэллори.
– Значит, будущее неизменяемо?
– У нас есть одна поговорка: «Мы не меняем будущее, мы выбираем его».
– Скраерский треп.
Она провела пальцами по волосам у меня на груди и внезапно сжала руку в кулак над сердцем, притянув меня к себе.
– Мне надо будет пойти к резчику, которого зовут… Он вырастит мне новые глаза. Хочу видеть твое лицо, когда ты… один раз, один-единственный, хорошо?
– Ты правда сделаешь это? Нарушишь свой обет? Зачем?
– Потому что люблю… Я люблю тебя, понимаешь?
В следующие несколько дней я не мог думать почти ни о чем помимо этого странного разговора. Как возвратившийся пилот я обязан был преподавать и взялся обучать двух послушников холлнингу. Должен сознаться, что к своим учительским обязанностям я относился не слишком ответственно. Ранним утром в классной комнате моего шале, показывая маленьким Рафи и Джорду простые геометрические превращения, я невольно думал о своем путешествии и вспоминал, как изображение Катарины взглянуло на меня вновь обретенными глазами. Знала ли Твердь о том, что однажды скажет мне Катарина? Я размышлял над этим, одновременно показывая своим ученикам, что невозможно наложить двухмерный бумажный макет правой перчатки на такой же макет левой, если ограничить его перемещения одной плоскостью. Не замечая, что им скучно, я поднял макет с пола, перевернул в воздухе и наложил на другой.
– Но если мы возьмем предмет с плоскости и проведем через пространство, оба макета совмещаются легко. Подобным же образом…
– Подобным же образом, – перебил меня долговязый нетерпеливый Рафи, – невозможно повернуть трехмерную левую перчатку так, чтобы она превратилась в правую. Но если мы проведем ее через пространство-время, это станет возможным. Мы это знаем, пилот. Можно считать, что урок окончен? Вы обещали рассказать нам о своем путешествии к алалоям, помните? Вы правда собираетесь ехать по льду на собаках и есть живое мясо?
Я с испугом заметил, что мое прохладное отношение к науке заразило и моих учеников, и немного подосадовал на Рафи, слишком шустрого для своего же блага.
– Верно, – сказал я, – левая перчатка может сделаться правой, но можешь ли ты представить зрительно, как она перемещается в пространстве-времени? Нет? Так я и думал.
Два дня спустя я повел их к резчику, который модифицировал им легкие, а потом в Обитель Розового Чрева. Там, в шестиугольной тренировочной камере, занимавшей почти весь выложенный розовой плиткой резервуар, им предстояло, дыша растворенным в воде кислородом, выполнить комплекс упражнений. Теплая соленая темная вода, где утрачивалось чувство правой и левой стороны, верха и низа, позволяла представить себе четырехмерное пространство. Вращаясь в воображаемой плоскости, проходящей через нос, пупок и позвоночник, ребята пытались совместить себя с собственными зеркальными отражениями. Хотя упражнение это простое – вроде того, когда переворачиваешь линейную диаграмму куба, глядя на него, пока не «щелкнет», – за ними следовало пристально наблюдать. Я же опять отвлекся, думая, сумеет ли Катарина найти резчика, который сделает ей новые глаза, – и довольно поздно заметил, поглядев сквозь винно-красную воду, что Рафи плавает, обхватив руками колени и крепко зажмурив глаза. Если оставить его в этой эмбриональной позе слишком надолго, у него может развиться привычка к слепоте и погруженности в себя. Я напомнил себе, что он готовится стать пилотом, а не скраером, и забрал его из бассейна.
– Это слишком легко, – заявил голый Рафи, с которого капала вода. Измененные легкие мешали ему свободно дышать обычным воздухом. – Когда увидишь один раз, как это делается, все остальное уже проще простого.
– Если говорить о геометрических превращениях, то да. А вот топологические будут потруднее. Помню, как Лионел Киллиранд велел мне вывернуться наизнанку – вот где жуть была! Раз сегодняшние упражнения показались тебе такими легкими, не хочешь ли заняться топологическими превращениями?
– Я бы лучше занялся настоящими, как вы, пилот, – ответил он с надменной улыбочкой. – Вы правда собираетесь переделывать себя? Это такая же серьезная операция, как переделка легких? А послушник вам у алалоев не понадобится? Возьмите меня!
– Нет, ты еще маленький. Ну так что, займемся движением в подпространстве? Его тебе, полагаю, будет представить не так-то легко.
Ажиотаж, вызванный в Ордене моим предполагаемым путешествием, меня не слишком удивлял. Люди остаются людьми, и даже самые цивилизованные из них иногда испытывают желание опроститься. В каждом из нас таится желание вернуться к природе, испробовать жизнь в ее наиболее примитивной форме; таится потребность испытать себя, доказать, что способен существовать (как хищник) в естественных условиях. Бытовало мнение, что алалои ведут более здоровый, чистый образ жизни, чем современный человек. Недаром история Гошевана и его больного белокровием сына Шанидара воспламеняла умы целого поколения. Вернуться к природе сильным, приспособленным для этого человеком – что могло быть романтичнее? Не проходило дня без того, чтобы какой-нибудь семантолог не высказывался о сложностях алалойского языка или фабулист не цитировал эпос о роковом путешествии Гошевана; не проходило ночи, чтобы какой-нибудь пилот, накурившись тоалача, не клянчил взять его с собой к алалоям.
В конце этого счастливого сезона романтики, глубоких снегов и планов меня посвятили в мастера. Как ни странно, я, будучи самым молодым пилотом, когда-либо получавшим это звание, больше не гордился своей относительной молодостью. Состарившись в пути на пять лет личного времени, я стал чувствовать себя человеком, не имеющим возраста, даже старым – таким же старым, как выложенные глазурью простенки Зала Пилотов, где мастер-пилоты приняли меня в свои ряды. Помню, как ждал их решения в дальнем конце зала, у помоста, где мы с Бардо получили свои кольца. Я постукивал ботинком по холодному полу, слушая, как звук пропадает в высоких сводах надо мной. Перед собой я видел черные двери конклава, сделанные из осколочника и украшенные барельефами Ролло Галливара и Тисандера Недоверчивого, Тихо и Йоши – всех трехсот восьмидесяти пяти наших Главных Пилотов, сменившихся со времен основания Ордена Ближе к центру Левой створки я отыскал резной профиль Соли с длинным широким носом, твердым подбородком и скрепленными серебряной цепочкой волосами. Интересно, вырежут ли когда-нибудь в этом старом дереве мой собственный профиль – и если да, сумеет ли кто-нибудь отличить его от изображения Соли? Потом двери отворились, и почтенный Салмалин, самый старый после Соли пилот, пригласил меня, огладив белую бороду, в круглую комнату конклава. В этот момент я почувствовал, что сам не так уж стар. Я занял табурет в центре круглого кольцеобразного стола. Вокруг меня сидели Томот, Пилар Гаприндашвили, мрачный Стивен Карагар, Лионел, Жюстина и другие мастер-пилоты. Когда Салмалин стоя объявил, что я принят в коллегию мастеров, все другие тоже встали, и каждый снял перчатку с правой руки. Я обошел вокруг стола, пожимая руки, – это была самая простая и трогательная из всех церемоний нашего Ордена. Жюстина, подав мне свою длинную изящную кисть, сказала:
– Как жаль, что Соли этого не видит. Я уверена – он гордился бы не меньше, чем я.
Я не стал ей напоминать, что Соли, будь он здесь, скорее всего наложил бы вето на решение коллегии.
Когда каждый из мастеров меня поздравил, у дверей конклава меня встретила мать. Мы вместе прошли через почти безлюдный зал.
– Вот ты и мастер, – сказала она. – Теперь Хранителю Времени придется отнестись к твоему прошению более внимательно. Если он даст согласие, мы переделаем наши тела и отправимся к алалоям, где нас ждет слава – все равно, найдем мы что-то или нет.
Мне показалось забавным то, что даже мать не устояла перед общим порывом. Прикусив губу, я спросил:
– Неужели ты всерьез, мама?
– А ты как думал? Я твоя мать, мы одна семья. В глазах алалоев это будет выглядеть более естественно.
– Нет, это невозможно.
– Я слышала, что для алалоев семья – это главное.
– Хранитель Времени мне скорее всего откажет.
Она склонила голову набок и засмеялась тихо, почти про себя.
– Откажет? Помешает тебе использовать такой шанс? Не думаю. Впрочем, поживем – увидим.
Позже состоялась грандиозная пьянка. Бардо был так счастлив за меня, что чуть не плакал.
– Клянусь Богом, это надо отметить! – заявил он. – Мы поставим Город с ног на голову!
Его слова, наряду с предчувствиями матери, оказались, как ни странно, пророческими. (Иногда мне кажется, что моя мать – тайный скраер.) Через два дня после моего избрания, восемьдесят пятого числа, в день рыхлого снега и глубокой иронии, вернулся из Экстра Леопольд Соли. Он пришел в бешенство, узнав, что я жив – такие ходили слухи. Движимый мстительным чувством – так сказал мне Бардо, – он потребовал от Хранителя Времени, чтобы тот отказал мне. Но Хранитель его провел. Хранитель провел всех, а прежде всего меня. Он удовлетворил мою просьбу, но с условием: я должен был взять в экспедицию всех своих родных, а именно мать, Жюстину и Катарину. И Соли тоже. Соли, как мой дядя, должен войти в состав, иначе никакой экспедиции не будет. А поскольку Соли Главный Пилот, он и должен возглавить экспедицию – вот такое условие поставил мне Хранитель. Услышав об этом, я не поверил. Не подозревал я также, что Бардо оказался прав и Город в результате нашей экспедиции действительно станет с ног на голову.
Назад: 5 ТВЕРДЬ
Дальше: 7 СКУЛЬПТУРА РЕЙНЕРА