23
Четыре птахи
Ноэль была чистюлей. Ходила ухоженной, тщательно причесанной, всегда сохраняла выдержку и хорошие манеры. Следовала собственной рекомендации: держи себя в руках. За ее решением перебраться на Марс скрывалась печальная повесть о неласковой матери и муже-тиране. Даже на Фарсиде, где у нее была важная, ответственная должность, Ноэль никогда не забывала о тяготах былой жизни. Как раз это и делало ее столь терпеливой и снисходительной к чужим недостаткам.
Однако она не сдержала крик негодования, когда в нее врезался Пигги. Ребенок во весь дух мчал по коридору на велосипеде и не смог вовремя затормозить.
— Пигги, ты уже большой мальчик! Пора бы думать и о других!
— Да я раньше вокруг бассейна и катался. Такая скука, не могу. А почему у нас нет птичек? В Зюйдамерской башне есть, а у нас нет? А у них много-много птичек!
— Пигги, дорогой мой, мы только одну птичку и слышали.
— Как же, я сам их видел. Там, на ветках, когда зюйдамерская тетенька разговаривала. Только они какие-то странные.
Ноэль уставилась ребенку в лицо. Бледненькая кожа, честный взгляд.
— Ты уверен?
— Кабы не был уверен, и говорить бы не стал.
— А что же молчал раньше?
Мальчишка презрительно фыркнул:
— Ну да! Вам чего не скажи, вечно все поперек. Только и делаете, что спорите. Взрослые, называется…
* * *
Вернувшись в кабинет, Ноэль попросила Йерату, свою секретаршу, вновь проиграть видеозапись сообщения зюйдамерцев. Увиденное заставило ее вызвать доктора Нивеча. Комендант знала, что в молодости, еще до окончательного выбора медицинской профессии, Нивеч служил смотрителем птичьего вольера при калифорнийском зоопарке. В ту пору он носил буйную рыжую шевелюру. Увы, годы прошлись по ней побелкой, а на плечи взвалили тяжкий груз.
Ноэль проиграла для него запись.
— Конечно, наше внимание было приковано к даме, державшей речь про религию. Нас не только потрясли ее слова, но и ошеломила очаровательная внешность.
И он подарил ей долгий взгляд искоса. Ноэль отмолчалась. Затем:
— Что это там, на заднем фоне?
Мужчина пригляделся.
— А, ну да. Раз, два… три… четыре. Я вижу четырех птиц. Сидят неподвижно… причем по меньшей мере три больные. Вон, видите, да? Глаза гноятся, аж коростой покрылись. У той, что слева, это проявляется ярче всего. — Нивеч показал пальцем. — Совсем, должно быть, ослепла.
— СУ-контракт запрещает держать птиц и прочих домашних животных по совершенно очевидным причинам. Во-первых, самим еды не хватает. Опять же, антисанитария.
— Согласен. Хотя птиц, конечно, запросто могли протащить контрабандой. Тех, что мы здесь видим, ждет скорая смерть. Причина… м-м… думаю, это микоплазматический конъюнктивит, а может, и птичья оспа. Без обследования трудно сказать… Ну и что предлагаете делать?
Ноэль твердо заявила, что де-юре они связаны по рукам и ногам.
Когда Нивеч с явной неохотой покинул ее кабинет, она отправила в СУ шифрограмму, адресованную Мангаляну: «В Зюйдамерской выявлены птицы. По-видимому, зараженные. Не исключаю наличие других животных. Кроме того, зюйдамерцы ударились в религию. Следует ли мне вмешаться? Или вы обратитесь к ним напрямую? Ноэль».
Это опосредованное общение казалось до боли искусственным. Ноэль жутко тосковала по Мангаляну и порой даже нескромно фантазировала о нем. О единственном мужчине, которого она любила и который находился в миллионах километрах от нее.
* * *
Далеко не первый день велись обсуждения, как именно следует поставить точку в фиппско-китайском инциденте. Во-первых, страдали дипломатические отношения. Во-вторых, всегда имелась ненулевая вероятность, что если запоздает доставка продовольствия с Земли, в Западной башне может начаться голод, что автоматически означало обход соседей с протянутой рукой.
В итоге решили направить трех человек на поклон китайцам, просить прощения.
Послом мира назначили Тада, коль скоро он владел парой десятков китайских слов. Мужчина был страшно рад своей новой роли, ведь пока что ему не удалось набрать социальных очков в Западной башне. Он симпатизировал китайцам, а посему с нетерпением желал внести посильный вклад в развитие сообщества, частью которого нынче являлся.
Он старательно умылся, причесался и в компании двух сопровождающих направил стопы в Китайскую башню, дабы загладить чужую вину за дерзкое нападение и принести запоздалые извинения.
Чуть в стороне от китайского шлюза высилась какая-то глыба, которая походила на исполинскую могильную плиту, поставленную на попа. Мрачноватое впечатление рассеивал живописный дракон, изображенный в самом верху камня, а ниже шли какие-то витиеватые закорючки, по-видимому, надписи.
Посланников впустили без проволочек. Сняв кислородные маски, они обнаружили, что здесь пахнет совсем иначе. Под потолком были развешаны алые полотнища, чуть ли не подметавшие пол. На высоте второго этажа вдоль всех стен шел круговой балкон, на котором настороженно замерли люди, явно стражники, отчего эффект гостеприимства был несколько смазан.
Однако настоящий сюрприз поджидал в роще, куда их провел местный служка. Троица услыхала птичьи трели. Деревья, их стволы, кора, листья — все это поначалу казалось настоящим. Впрочем, при всей внешней схожести антураж на поверку оказался целиком пластиковым, да и пение птиц было не менее искусственным.
Служка сопроводил гостей в небольшую комнату, где на столе выставили нехитрый ужин. В бокалах — какая-то рубиновая жидкость. Царила полутьма, разгоняемая лишь настольной лампой. «Должно быть, свет экономят…» — негромко поделился мыслями один из дипломатов.
Делегация неловко переминалась с ноги на ногу, пока служка не догадался знаками пригласить гостей к столу. Они уселись, но к еде не притронулись. Пока Тад жадно впитывал в себя новую атмосферу, его коллеги тихо страдали от культурного шока.
В воздухе плыли умиротворяющие ноты, исполняемые, по-видимому, на двух лютнях, именуемых «пипа́». Музыка неподвижности, немногословности…
Появился еще один служка, более пышно одетый, нежели его предшественник, и молча поманил их за собой. Музыка переполнила Тада чувствами и унесла его в прошлое, когда он — совсем еще молодым человеком, задолго до встречи с Идой — работал в пекинском посольстве.
Гостей провели в очередную комнатку, на сей раз с редкостным, богатым убранством, но столь же скудно освещенную. Здесь пришлось остаться на ногах. Прозвучал гонг, и через дверь за их спиной вошла женщина. В струящихся шелках; черная коса перевязана алым бантиком и переброшена на грудь через левое плечо. Ресницы длинные, губы алые. Овал лица изящен, ненапомажен.
Сцепив перед собой опущенные руки, она молча разглядывала посетителей. Служка-секретарь сказал:
— Вас приветствует Чан Му-гунча.
Тад с коллегами поклонился, не зная, что делать дальше.
Чан Му-гунча заговорила по-английски с легким акцентом. Ее приветствие вышло подчеркнуто учтивым; она также добавила, что была бы рада видеть более тесные и, «конечно же, исключительно мирные» связи с Западной башней.
При вопросе о численности местного населения Гунча ответила «нас мало, меньше сотни», после чего присовокупила: «Кроме того, мы старались отбирать сюда в основном миниатюрных женщин. Небольшой вес наших пассажирок позволяет сократить время перелета и тем самым влечет меньший вред для здоровья».
Затем Гунча предложила гостям перекусить или по желанию осмотреть галерею искусств. У нее как раз был свободный час перед важным совещанием.
На экскурсию вызвался Тад; его спутников, предпочетших отведать предложенный ранее ужин, отвели в соседнюю комнату.
Тад был в восторге, что остался в компании Гунча с глазу на глаз. Он поинтересовался, что написано на глыбе возле входного шлюза.
Ответом была цитата из аналектов Конфуция:
«Цзы-ся сказал: “Хоть это и меньшие пути, они все же стоят внимания. Однако благородный муж этими путями не ходит из страха, что, испачкавшись их глиной, измажет потом ею свои будущие дороги”».
Галерея искусств оказалась полна странных артефактов: одни вырезаны из застывшей эпоксидки, другие сделаны из ткани, третьи и вовсе нарисованы на стенах.
Тад признался, что чрезвычайно впечатлен.
— А вот у нас нет искусства, — сказал он. — В нашей башне такого не увидишь.
В ответ последовала небрежная ремарка: дескать, искусство — это способ занять свободное время.
— Гм… Полагаю, здесь таится нечто большее. На Земле искусство ценилось высоко.
Гунча искоса бросила на него насмешливый взгляд, затем сменила тему:
— Вот вы минут десять назад сделали комплимент по поводу моего английского. Должна сказать, мне выпал удачный шанс многому научиться. В университете Ченду я заведовала… м-м… если переводить дословно, я заведовала кафедрой великих-которые-уже-не-с-нами.
— Кафедрой знаменитых мертвецов?
— Если угодно. Хотя мы намного реже пользуемся последним из ваших слов. Мне повезло в том смысле, что именно на мою долю выпала честь представлять наш университет на переговорах по формированию СУ. Там, в Чикаго, я увидела по-настоящему живой город. Не спорю, он едва стоял на ногах из-за гражданских беспорядков, однако для большинства его обитателей жизнь оставалась во многом прежней.
Тад не преминул напомнить, что Чикаго уже уничтожен.
— Опять-таки к счастью, я к этому времени успела его покинуть, — ответила Гунча с мелодичным смешком, — потому что загорелась СУ-идеями и марсианским проектом.
— Прямо как я! Вы знаете, я даже порвал со своей партнессой. Уж очень ей хотелось сделать банковскую карьеру.
Они переглянулись, вначале серьезно и глубокомысленно, после чего прыснули со смеху.
Гунча сказала:
— Наверное, банковская служба ей интереснее здешней действительности. — Затем, опустив взгляд долу, добавила негромко: — Все и вправду так много надежд возлагали на наш проект: мол, нас ждет великое приключение, человечество выходит на большой путь. А получилось, что вышло оно… — Китаянка не договорила.
У Тада сильней забилось сердце.
— …в затхлую и душную тьму?
Алые губы приоткрылись, демонстрируя жемчуг зубов.
— Что, если нам и впрямь как воздух нужно великое и сумасбродное приключение…
Будь у меда язык, его речь не звучала бы слаще услышанных Тадом слов.
— А давайте… давайте организуем кружок любителей искусства? Я бы очень хотел научиться кое-чему новому…
— Я тоже уверена, что мы отлично сработаемся, — промолвила она и коснулась его руки.
Ее ладонь он накрыл своей.
* * *
Тада, бредущего по желто-коричневым пескам Фарсиды, чуть ли не трясло от вихря чувств, где воедино слились молитвенный восторг и телесное желание. Плотско-грубое и возвышенное. Кислородная маска дышала ароматом ее благовоний, ему грезилось ее нагое тело… Блеклая местность перед глазами превратилась в бурю роскошных, чувственных красок и форм…
О Чан Му-гунча… как сладостно твое имя… словно песня пипа́, нежный плач жуаньсяня, столь покорно звучащий при каждом щипке…
