14
Спятившая лошадь и дерзкая поэма
Адриан Амбуаз всегда держался подальше от любых умозрительных рассуждений на тему упомянутого инцидента. Он принял на себя роль директора по вопросам селекционного отбора, а его должностные обязанности в том и заключались, чтобы в марсианскую колонию попадали лишь образованные и психически уравновешенные личности. Гибель двух вышепоименованных мужчин его не интересовала. Их время пришло и ушло задолго до его собственного. Совсем иные вопросы привлекали к себе внимание Амбуаза.
Он был заядлым и умелым любителем верховой езды. Держал даже собственную лошадь по кличке Черный Рейтар. Отдыхая на время от тягот службы, Амбуаз со своим приятелем, католическим епископом Клодом Метайлье, объезжал нагорья Центрального массива. Там дули теплые ветра и никто не мешал. Порой друзья едва ли обменивались парой слов; беседы начинались только за ужином и вином, которые они получали в том или ином постоялом дворе. Как правило, темой разговоров было присутствие Бога, в которого епископ верил, а вот Амбуаз — нет.
В то утро он вошел в совещательный зал с твердым намерением высказаться как раз по данному вопросу.
Вслед за медицинскими дебатами объявили коротенький перерыв, после которого слово предоставили директору по отбору.
Он не стал ходить вокруг да около.
— Пару дней назад мы с другом остановились на ночлег в деревушке под названием Леду. Там отыскался скромный, но достаточно уютный постоялый двор с конюшней. Туда мы добрались верхом и, прежде чем самим принять душ и сесть за ужин, проследили, чтобы к нашим лошадям была проявлена вся полагающаяся забота. Глухой ночью меня разбудил загадочный шум. Потом я сообразил, что это лошадь бьет копытом в деревянную перегородку стойла, тем более что конюшня располагалась как раз под нашим номером. Стук то стихал, то возобновлялся с новой силой. Я взял фонарик и спустился проверить, что там не нравится моему Черному Рейтару…
— Прошу прощения, сэр, но какое отношение это имеет к отбору кандидатов? — нахмурилась одна из женщин, членов совета.
— Самое непосредственное, как вы вскоре убедитесь.
Амбуаз продолжил повествование, и все узнали, что он свернул от лестницы влево, откуда к двери в конюшню вел недлинный мощеный коридор. Положив руку на засов, Амбуаз вдруг испытал странное ощущение, в котором слились восторженное ожидание и испуг. Эти чувства лязгнули друг о друга, как медные тарелки, когда он толкнул дверь и увидел, что его скакун поднялся на дыбы, машет перед грудью передними копытами, сверкает маслинами глаз и дышит пеной из распахнутой пасти. Кое-что из этой пены угодило Амбуазу на щеку и шею, и он от неожиданности выпустил из рук фонарик. Электрический лучик слабо осветил влажные камни и нетерпеливо переступающие копыта.
Сил у Амбуаза хватило лишь на то, чтобы прошептать кличку скакуна.
В ответ тот заржал:
— Я есть к тебе пришедший.
По счастью, рядом обнаружилась слега; Амбуаз вцепился в нее что есть мочи и проблеял:
— Кто ты?
— Скверна пребывает во многих. Умствования суть союзник скверны. Скверна произрастает зеленым пшеничным колосом! — Дикий, ржущий голос, которым изъяснялся конь, заставил Амбуаза вжаться лопатками в стену. — Скверна множится. Разносится умствованиями. И невинному не уберечься. Разве нет книги, где сказано человеку, что он поставлен над всеми другими тварями? Разве не страдаем мы от такого зла, не кровоточим и не умираем ли?
Силясь перекричать жуткий рев, Амбуаз возразил:
— А разве я не любил тебя, не кормил, не заботился?
— О трижды нет. Ты лишь употреблял и злоупотреблял мною во имя своих прихотей.
Фонарик попал под копыта, мигнул раз, другой — и потух. Только изящный лучик лунного света проникал сейчас в стойло, вырывая из тьмы то могучую ляжку, то растрепанную гриву. Порой подкова высекала искру, но в общем царил мрак.
То и дело мотая мордой, Черный Рейтар перешел на сбивчивый шепот, объясняя, что человек выдумал — и тем самым вызвал из небытия — преисподнюю.
— Но несть ада иль рая. Даже в этом стойле, где осужден я томиться в неволе. Такие вещи обретаются лишь в уме человека.
Трясущемуся представителю вершины творения показалось, что эти слова — «ум человека» — пошли догонять друг друга нескончаемым эхом, пока бледнел и таял лунный свет.
Гривастая морда ткнула его в грудь, после чего заявила, что недавно человечество открыло для себя новый ад, за освоение которого бодро взялось. Что оно лезет из кожи вон, дабы сослать туда людей, коим предстоит лишь прозябать — и создавать, множить, распространять новую скверну.
* * *
По сигналу председателя к подиуму подскочил охранник и крепко взял Амбуаза под локоть.
— Сэр, вам нездоровится, мы поможем доехать до больницы. Прошу не сопротивляться, и все будет хорошо.
Однако Амбуаз не послушался. Извиваясь, как пойманная рыба, он все кричал и визжал: я-де обязан досказать, что громадный зверь говорил голосом Бога, что в пахучей тьме, среди вони прелой соломы, потников и лошадиной мочи разнесся глас Господень.
Там Всемогущий заявил, что отнюдь не всемогущ. Что, подобно распятому сыну, он тоже обладает лишь силой, пребывающей в людских руках и головах. А сейчас он столкнулся с новой научной ересью, которая возбраняла святым и верующим во спасение покидать Землю. В сей черный список угодили также те, кто сражался со злом во имя добра, кто стремился помогать людям, кто не лупил кнутом ни лошадей, ни братьев по разуму, кто облачался в покаянные ризы и свидетельствовал о собственной скверне — короче, им всем предписывалось безвылазно сидеть на некогда зеленом шарике, который нынче превратился в пылающий сумасшедший дом.
И все это подчинялось Амбуазу. Сам Господь, кстати, погибал в сем пламени.
— Скверна! Моя скверна! Я слышал это из уст моего собственного коня! Хочу в отставку! И подаю в отставку! Не желаю более жить и знать, что преимущество, ради которого я…
Уже вчетвером — трое мужчин вызвались помочь охраннику — его оттащили прочь, и председатель набрал номер психлечебницы, чтобы предупредить о скором прибытии нового пациента.
После чего все расселись по местам и принялись молча разглядывать резную столешницу.
— Бедолага совсем свихнулся, — наконец промолвил кто-то из советников.
Никто из присутствующих не рискнул высказать собственное мнение.
Лишь после долгого молчания председатель заявил, будто ставил точку:
— Мне сообщили, что небезызвестного коня пристрелят завтра на рассвете.
Заседание на этом прервалось, и члены комитета побрели в холл, чтобы там посудачить о диковатой выходке Амбуаза.
Олбрик Ли из Сычуаньского университета сказал:
— Думаю, селекционный директор пережил приступ галлюцинации. Если бы Бог и существовал, он не стал бы изъясняться через лошадь.
Впрочем, представитель Тамильского реституционного университета держался другой точки зрения:
— Мы, индусы, уважаем Ганешу, покровителя знаний. А ведь Ганеша — слон, сын Шивы и Парвати, пусть и с отломанным бивнем. Кроме того, у нас в большом почете Хануман, бог-обезьяна, так отчего бы Господу не быть лошадью?
Олбрик Ли презрительно вздернул нос:
— Это все бабкины сказки. Разве можно к ним относиться серьезно? — И добавил: — Я вот в церковь не хожу. Зато очень люблю природу.
— Не сказала бы, что о природе хоть кто-то заботится, — заметила Джуди Белленджер, инспектор колледжей. — В противном случае мы бы ее не испоганили. Что касается религиозного чувства, мы и его угробили. Сейчас религия стакнулась с патриотизмом — или прибежищем негодяев, как выразился, если не ошибаюсь, Сэмюэль Джонсон. Бог — христианский Бог — превратился в некое подобие политического беженца. Вернется ли он?
Белленджер и сама заскучала от собственного вопроса, так как знала, что на него не будет ответа. Подперев рукой подбородок, она уставилась в окно. По улице двигалась манифестация с транспарантами, не давая ходу автомобилям. На плакатах читалось: «Долой сенсации!» Вдоль тротуара тянулась шеренга полисменов — неподвижных, с автоматами на изготовку. Ей пришло в голову: «Какая разница, вернется ли Бог или он покинул нас навсегда? Главное, в людях как был, так и останется порок…»
Тут она призадумалась о боли в собственном левом боку.
— Да плюньте вы на эту дурацкую теологию, — сказала Белленджер. — Ответьте-ка лучше, что будем делать с нашим коллегой Амбуазом и его говорящей лошадью?
— Или со всеми нами, — подхватил мужчина из Инсбрукской лаборатории, опуская кофейную чашку.
— Или с Богом, — добавила Джуди Белленджер. — На Марсе он ни к чему. У них и так хлопот полон рот.
* * *
Определенный разлад наблюдался и в ходе марсианского осветлителя.
Слово держала Ума. Ее темные распущенные волосы каскадом струились по лицу и плечам, будто она была наядой-утопленницей.
Низким сипловатым голосом она говорила:
— Мы, изгнанники, вынужденно оказались в совершенно нереальной ситуации. А час осветления лишь дополнительно укореняет в нашем сознании фальшивость происходящего. Тирн, ты рассказывала нам про свою лавчонку у моря, будто это был рай, да и только. Уж извини, но я на такое не ведусь. Что, твои покупатели никогда не оттаскивали орущих детей за уши? Да и ты сама… Так ли уж ты была довольна, сидя там, торгуя всяческим хламом до позднего вечера? Мелковато что-то для рая.
Ноэль решила уточнить, к чему Ума клонит.
— Да не нападаю я на нее! Просто мне кажется, что положеньице у нас хуже некуда. С какой стати вообще столько разглагольствовать о счастье и прогрессе? Ну почему? А потому, что эти вещи нам недоступны. Зато печалей и утрат хоть лопатой греби. Вот и давайте примем их как нашу участь. Тогда есть надежда, что жизнь станет нечто бо́льшим, чем притворство. Хотя стоицизм и скептицизм — великие качества.
Тирн прищурилась:
— А кто тебе сказал, что ты все знаешь о жизни? Мели что вздумается, но я любила свою лавочку. И братишку. И моего кавалера.
— Ах, ну конечно! Как же тебе без кавалера! Что, после него других мужиков не было?
— Эх, зря я с вами поделилась сокровенным… — Тирн готова была разрыдаться.
Не обращая на нее внимания, Ума напирала дальше:
— Во мне течет шведская кровь. По крайней мере прадедушка точно был шведом. Или по меньшей мере полукровкой. Поговаривали, что он изрядный бабник, но к тому же и поэт полубелого стиха. Многие из его сочинений посвящены жизни, людским порокам, и вот почему пользовались большим успехом — за высказанную правду, если не за слог. В те деньки порок уважали. А вот ты, Тирн, страдала-страдала, да и померла совсем молодой. Свен Лангкрист — так звали моего прадеда — удостоился премии от сообщества, которое высоко почиталось в ту эпоху. Они звали себя «Солдатами декаданса» и презирали стихи о цветочках и пейзажиках. Прадед немало странствовал и в конечном итоге женился на английской шлюхе — доброй женщине, как всегда говорили о ней в нашей семье. Куда бы Свен ни пришел, повсюду находил одно и то же: не очень-то счастливых людей, которые жили как могли.
С вашего разрешения, я воспроизведу его призовую поэму. Нынче-то она слегка устарела, однако все равно отражает то разложение былых устоев, на которое, как мне кажется, мы пытаемся закрыть глаза, ко всеобщей беде. Эту поэму я записала на мой визгун еще до отлета с Земли. Действие, по-видимому, происходит на столь дорогом сердцу Свена Востоке. Не исключено, что в Куала-Лумпуре.
И Ума нажала кнопку.
Ночами звездными клоаки дышат паром,
Вонищей и гнильем столетних наслоений.
Не спит сердечко: завтрашним кошмаром
Твоя молитва бредит, алча наслаждений.
Будь начеку! Гляди: улыбчивый сосед
Крадется в дом, под мышкой ломик пряча.
Прикрой набухший пах, надень скорей кастет.
Облита лунным светом, издыхает кляча.
А те, кто, сбросив шелк цветастого саронга,
Листая «Камасутры» пряные страницы,
Готовы в сотый раз поклясться у шезлонга:
«А? Покаянье?! Вздор! Желаю ласк блудницы!»
Сегодня шлюхи нарядились хоть куда;
А впрочем, мы всегда берем свое нахрапом.
Где йони — там лингам, и тут уж никуда
Не деться от природы. Даже косолапым.
Меч удовольствий, он же поршень. Долото.
В нем функция на вес серебряной монеты.
Оргазма слякоть, омерзенье… Нет, не то
Хотелось получить от тысяч баб планеты.
Так чувства — скат ледовый в пропасть ада?
А может, это разум прото́рил в пекло путь?
Чем секс-то виноват? Простейшая отрада:
Сошлись две обезьяны. Вот вся вопроса суть.
Любви восторг, апофеоз короче эсэмэски.
Зато гадливости найдется на трактат.
И все же у Шекспира в каждой пьеске
Плоть правит бал. О чем же плел Сократ?
Вслед за игрой не дремлет нетерпенье:
«Плати, скотина! И вали на все четыре».
А где романтика? Где радость упоенья?
Как будто факс послал через дыру в сортире.
Мой современник, сей сосуд из фобий,
Взгляни на похоть глазом закаленным!
Мир, что бордель, немыслим без пособий.
Презерватив — подарок всем влюбленным.
«Семь дней работай и сотвориши», —
Чистилище оставишь за спиной.
Кому надежда служит вместо крыши,
Сумеет оправдать любой поступок свой.
Вот нищенка на камне спит — и в луже.
Вот пешеход идет. Ему плевать
И на нее, ее собаку, весь тот ужас,
Что словом «жизнь» мы любим называть.
Наш город словно уд синюшный любострастья,
Под мягким шанкром грязи — радуга огней.
Эй, офисный планктон! Ты тоже хочешь счастья?
Мечтаешь отхватить кусочек пожирней?
У тех из нас, кто спит в прихожей у природы,
Давно зашит карман для чаяния толп.
«Версаче» на плечах, на ляжке два айпода,
Надменность из всех пор и самолюбья столп.
В бамбуковой листве приют для привиденья.
Восток зажег зарю, и город вновь вверх дном.
Здесь ночью полигон абсурдности творенья,
А днем — уж до того отъявленный дурдом…
Универсам любви. Секс-шопы. Порнозалы.
Бутик любой причуды для вкуса и кармана.
На каждый банк — салон, где ягодицы алы,
Где вернисаж химер и грез эротомана.
На трон садится утро в запахе бензина.
Зачатый ночью, день отнял себе права.
Плывет над площадями голос муэдзина:
«Так, хватит брызгать спермой. Берись-ка за дела!»
— Здесь жизнь вовсе не такая, — возмущенно вскинув подбородок, заявила Иггог.
— То-то и оно, — подхватил Геринт. — При кислородном голодании реальность тоже не факт.
— Да ну, типичная скандинавская заумь, — отмахнулась Иггог.
В ответ оскорбленная Ума сказала следующее:
— Зато чистая правда. Возьмите хоть Вордсворта, хоть иного британского автора — никто не писал с такой силой о бесцельно растрачиваемой жизни.
Впоследствии, поджидая лифт, Иггог все же не удержалась:
— Этот парень, что сочинил поэму… Да он просто пользовался женщинами, как я не знаю…
— Нет-нет, — покачал головой Даарк, — он держал их при деле. Кабы не он, помирать бы им с голоду. Слушай, не сердись, но мне кажется, ты просто взъелась на пустом месте. Подумай хорошенько, и сама увидишь, что поэт утопал в боли, сам себя казнил наслаждением.
Из-под густых бровей Иггог задумчиво воззрилась на Даарка:
— Думаю, это надо будет при случае обсудить в деталях.
Математик сдержанно поклонился. В свое время ему довелось открыть нормон; он и не такое выдержит.
В общем и целом можно отметить, что большинство осталось недовольно навязанными стишками.
И вообще, поэзия так и не добралась до Марса. Эта река успела пересохнуть.
