В октябре Сюзан пошла со мной в госпиталь Св. Михаила, на встречу с Катариной Коль, онкологом.

Это был жуткий опыт для нас обоих.

Для начала доктор Коль провела бронхоскопическое обследование. В надежде найти опухоль и отобрать образец, она просунула мне в рот трубку с камерой на конце, и через дыхательные пути по очереди протолкнула её в каждое из лёгких. Но опухоль оказалась недоступной визуальному наблюдению. Поэтому доктор провела биопсию — контролируя процедуру рентгеном, проткнула мне грудную клетку иглой, вонзив её прямо в опухоль. Хотя сомнений в том, что у меня рак, и не было — раковые клетки из мокроты позволили поставить диагноз со 100 %-ной уверенностью, — полученная сейчас проба всё же должна была его подтвердить.

Если бы только опухоль была хорошо локализована, и мы бы знали, где она есть! В этом случае её можно было бы удалить хирургически. Но, прежде чем разрезать мне грудную клетку, требовался ещё один тест: медиастиноскопия. Доктор Коль сделала надрез чуть выше грудины, добравшись до трахеи. Затем она ввела в разрез трубку с камерой и протолкнула её вниз, изучая лимфоузлы у каждого лёгкого. При этом доктор отобрала ещё несколько проб.

И наконец она сказала нам с Сюзан, что обнаружила.

Новости нас ошеломили, у меня даже спёрло дыхание. Хотя, когда Коль выложила передо мной результаты тестов, я находился в сидячем положении, мне показалось, что я сейчас упаду. Рак распространился на лимфоузлы; хирургия бесполезна.

Коль дала нам с Сюзан некоторое время, чтобы успокоиться. Онколог видела это в сотый, в тысячный раз — как живые мертвецы смотрят на неё с ужасом, написанном на лице, со страхом в глазах, смотрят — и умоляют сказать, что она пошутила, что это какая-то ошибка, что подвело оборудование, что надежда ещё есть.

Но из всего этого доктор не произнесла ничего.

Через два часа, сказала она, как раз появилось «окно»; можно провести КАТ безотлагательно, прямо сегодня.

Я не стал спрашивать, почему пациент не смог прийти. Быть может, он (или она) просто скончался. Дворик отдела онкологии заполонили множество человеческих призраков, тощих скелетов. Мы с Сюзан выжидали эти два часа в молчании. Она пыталась погрузиться в чтение каких-то старых журналов, я же просто устремил взгляд в никуда, а мысли безостановочно бегали по кругу.

Процедура КАТ-сканирования — компьютерной аксиальной томографии — была мне знакома. За годы работы я видел множество таких процедур. Время от времени тот или другой госпиталь Торонто позволял нам просканировать интересную окаменелость — конечно, если оборудование в этот момент простаивало. Это был весьма эффективный способ изучения образцов, слишком хрупких для извлечения из матрицы; кроме того, он позволял отлично разглядеть внутренние структуры. Томография серьёзно помогла нам изучить черепа ламбеозавра и яйца эуцентрозавтра. Я знал о процедуре всё, но никогда не подвергался ей лично. Руки вспотели, у меня было чувство, будто меня сейчас стошнит — хотя ни один из пройденных тестов не должен был возыметь такой эффект. Я был страшно напуган — сильнее, чем когда-либо в жизни. Единственный раз, когда я был близок к такому нервному напряжению, — когда мы ждали разрешения усыновить Рики. Мы никуда не отходили у телефона, и при каждом звонке сердце у нас подпрыгивало. Но тогда мы ждали хороших новостей, а сейчас…

КАТ-сканирование совершенно безболезненно; малая толика радиации теперь вряд ли чем могла мне навредить. Я улёгся на белую поверхность, и техник протолкнул моё тело по сканирующему туннелю, выдающему на компьютер изображения. Насколько распространился рак по организму?

Ответ был таков: весьма обширно…

Я всегда любил учиться, всегда находил в этом радость. То же можно сказать и о Сюзан, если уж на то пошло. Но сегодня факты и цифры поступали головокружительным потоком — бессвязные, запутанные. Слишком много нужно было уяснить, слишком многому поверить. Коль вела себя отстранённо — она читала эти лекции уже тысячи раз и теперь превратилась в штатного профессора, уставшего, которому всё наскучило.

Но для нас с Сюзан, как и для всех тех, кто оказывался в наших покрытых винилом креслах, для тех, кто пытался уяснить всю эту информацию, понять её, осознать — для нас это было ужасающим. Сердце у меня было готово выпрыгнуть из груди, голова раскалывалась; сколько бы тёплой воды ни предлагала мне специалист, жидкость не могла утолить жажду. Мои руки — те, которые бережно отделяли кости эмбриона динозавра от осколков яиц; те, которые снимали известковый налёт с окаменевших перьев; те, которые были главным орудием труда, главным инструментом в моей профессии — сейчас они трепетали, словно листья на ветру.

Рак лёгких, произнесла онколог ровным тоном, словно обсуждая характеристики последней модели внедорожника или видеомагнитофона, является одной из самых опасных форм рака: обычно его поздно диагностируют, и к моменту обнаружения он зачастую даёт метастазы в лимфоузлы туловища и шеи, в плевральную мембрану, отделяющую лёгкие от груди, а также в печень, надпочечники и кости.

Мне хотелось, чтобы она продолжала говорить в том же ключе — абстрактно, теоретически. Просто общие комментарии, очерчивающие контекст.

Но нет, нет! Коль говорила с выражением, она всячески подчёркивая важность сказанного. Всё это имело прямое отношение ко мне, к моему будущему.

Да, рак лёгких часто даёт метастазы.

Что он и сделал в моём случае.

И я задал ей вопрос, на который до смерти хотел знать ответ, — вопрос, ответа на который страшился услышать, важнейший из вопросов, тот самый, ответ на который с этого момента будет определять для меня всё — всё! Сколько мне осталось? Сколько?

Доктор Коль, наконец перестав быть роботом и превратившись в человека, отвела взгляд. После постановки диагноза пациенты в среднем живут девять месяцев — если лечение не проводится, сказала она. Химиотерапия может добавить к этому сроку ещё какое-то время, но у меня развился рак, называемый аденокарциномой. Новое для меня слово, набор слогов, которые мне предстояло выучить не хуже собственного имени, — слогов, которые, в сущности, будут определять того, кем я был, и всё, чем когда-либо стану, точнее, чем когда-либо определяли слова «Томас Дэвид Джерико». Даже если её лечить, лишь один из восьми больных аденокарциномой остаётся в живых через пять лет после постановки диагноза, а остальные уходят. Да, именно этим словом она воспользовалась — «уходят». Словно мы идём в магазин за хлебом, словно говорим, что уже поздно, что завтра рано вставать, что пора идти. Словно большинство из нас уже ушло, и мы одни из последних.

Эти слова прозвучали для нас с Сюзан, словно взрыв. Они пошатнули наш мирок, всё, что мы когда-либо знали.

В этот осенний день часы начали тикать.

Пошёл обратный отчёт.

Мне оставалось жить год — или около того.