Самоуверенность Кликса сводила меня с ума. Для него всё и всегда было просто. Для каждого политического спора, для каждой моральной дилеммы у него всегда было наготове подходящее простое решение. Можно ли разрешать устройства, непосредственно стимулирующие центр удовольствия в мозгу? Какими правами обладали бы генетически модифицированные обезьяны, способные говорить? Могут ли женщины-священники быть суррогатными матерями? Спросите Кликса. Он вам скажет.

Разумеется, его мнение о глюконавтах было очень похоже на мнение посвящённой им редакционной статьи «Калгари Геральд». Его отношение к разумным обезьянам удивительно совпадало с тем, что говорил об этом Майк Баллард. А взгляды на суррогатное материнство давших обет безбрачия были почёрпнуты из «Плейбоя».

Глубокий мыслитель? Не Кликс. Но он гладкий. Плавный. Как колёсико микрософтовской мыши. «Майлз так понятно объясняет», — сказала мне Тэсс после последнего новогоднего празднества, которое мы провели вместе — на той же неделе нас с Кликсом отобрали для участия в этой миссии. — «Он уговорит кого угодно».

Так и случилось.

Я знал его целую вечность. Это я придумал его прозвище. Как он мог, из всех людей именно он, украсть у меня Тэсс? Мы были друзьями. Дружба должна же что-то значить.

Я узнал, что Тэсс встречается с Кликсом меньше чем через месяц после того, как я от неё переехал. Именно тогда, когда мне больше всего было нужно дружеское участие, мой лучший друг — практически, мой единственный друг — спал с моей бывшей женой. Мужчина, способный увести жену у друга, не беспокоится о морали, для него не существует принципов, он не думает о последствиях и ничего не планирует наперёд. Ему на всё плевать.

И посмотрите-ка, вот он, весь такой готовый дать второй шанс, готовый — чёрт возьми, я снова это скажу — сыграть Бога для целой разумной расы.

Во время планирования миссии мы убили массу времени на обсуждение того, следует ли нам с Кликсом всё время оставаться вместе. Но поскольку времени было так мало, а сделать было надо так много, мы решили, что у каждого будет отдельный список задач. Каждый из нас будет оружие и рация, так что риск разделения был признан приемлемым. После завтрака Кликс уехал на джипе искать подходящее место для отбора образцов. Теперь, когда мы знали, что астероид упал за двести лет до окончания мелового периода, он хотел собрать образцы, чтобы посмотреть, действительно ли иридий, ударный кварц и микроалмазы, связанные, как считалось, с падением астероида, уже присутствуют в горных породах.

Кликс отправился в восточном направлении. Я же потопал на запад, якобы для того, чтобы осмотреть поднимающиеся в том направлении холмы, но на самом деле чтобы оказаться по возможности дальше от него.

Солнце достигло высшей точки своего пути через небо; оно будто бы выглядело чуть-чуть белее, чем в двадцать первом столетии. Насекомые вились вокруг меня крошечными чёрными роями. На мне был тропический шлем с марлевым накомарником, так что до лица им было не добраться, но от их непрерывного жужжания начинала болеть голова.

Воздух был обжигающе горяч; растительность буйствовала, лианы сплетались в густые сети между стволами секвой. Я отошёл от «Стернбергера» по меньшей мере на пять километров, но при низкой гравитации почти не устал. Я оглянулся через плечо, но деревья закрывали обзор. Неважно. У меня был радиокомпас из магазина электроники, он приведёт меня обратно.

Голова у меня пухла от раздумий над Кликсовым требованием отвезти хетов в будущее. Я терпеть не мог принимать важные решения. Если вы избегаете их достаточно долго, в них пропадает необходимость. Они просто уходят.

Голос доктора Шрёдера заметался у меня в голове; его баварский акцент делал слова холоднее и безжалостней: отказ принимать решение — это само по себе решение. Потом те же слова, только с напевным ямайским акцентом: отказ принимать решение — это само по себе решение.

К чёрту Шрёдера. К чёрту Кликса. Нет ничего плохого в том, что не любишь принимать решения.

Конечно, я всегда покупал машину, что осталась у дилера последней из моделей прошлого года, чтобы не приходилось выбирать из многообразия цветов и комплектаций. И это правда, что я много лет не ходил голосовать. Я никогда не мог решить, за какую партию проголосовать — но, чёрт возьми, кто их вообще различает? В этом нет ничего плохого, чтоб им провалиться. Никто не обязан делать выбор, если не уверен в нём.

Кроме того, это не так просто, как изображает Кликс. Марс в наше время практически лишён атмосферы. О, мы уже половину столетия знаем, что когда-то там текла вода, которая промыла огромные равнины. Атмосфера планеты также была плотнее. Возможно, в мезозойскую эпоху Марс — очень приятное место. Даже весьма вероятно — я вспомнил изумрудную звезду, виденную наш первый вечер здесь, когда я осматривал эклиптику. Мог это быть Марс, полный жизни, зелёный от хлорофилла, голубой от океанов? Брат Земли, такой же прекрасный, как наша планета?

Возможно.

Но я был пророком, способным предсказать будущее с абсолютной уверенностью. Марс был обречён, ему суждено было стать уродливой бесплодной пустошью, холодной и безжизненной, царством призраков, тенью памяти о давно ушедшем. Да, никто там пока не побывал — совместная российско-американская экспедиция была отменена, когда ни одна из сторон не смогла наскрести на неё денег. Так что было похоже на то, что человек не продвинется дальше Луны — по крайней мере, при моей жизни точно. И больше половины населения Земли родилось уже после того, как в 1972 году последний человек покинул Луну. И всё равно, странным образом Луна казалась более приветливым местом, чем Марс. Луна была стерильна и нетронута, Марс же умер и истлел — гнетущий склеп, оглашаемый лишь воем несущихся над пустыней ледяных ветров.

Эти два образа Марса — один зелёный, другой красный — не могли быть более непохожи, и всё же в течение следующих 60 с лишним миллионов лет один сменится другим, и планета опустеет. Марсу суждено было пасть жертвой катастрофы намного более страшной, чем та, что убила динозавров. Или, возможно, это будет одна и та же катастрофа. Возможно, солнце исторгнет из себя облако радиоактивных частиц, на пути которого окажется Марс. Если Земля в это время будет по другую сторону от солнца, то через шесть месяцев, когда она достигнет облака, оно уже значительно рассеется, и его влияние на Землю будет минимальным.

Впрочем, каким бы ни был механизм явления, уничтожившего хетов, это не имело никакого значения. Это никак не меняло того факта, что в моё время Марс непригоден для обитания, и весь кислород, что был когда-то в его атмосфере, теперь находился в составе горных пород и льда. Я по-прежнему почти ничего не знал о биологии хетов, но если им удобно на Земле сейчас, это значит, что они вряд ли смогут жить на Марсе моей эпохи.

Откуда следовало, что им придётся остаться на Земле. Я уже вижу, как у них берут интервью на «Доброе утро, Америка» или «Канада a.m.», или снимают в рекламе пилюль от головной боли. Такое чувство, будто один из нас ползает у вас между извилин? Примите «Экседрин-плюс» и расслабьтесь!

Но погодите. Так тоже не получится. Ведь гравитация-то будет более чем в два раза сильнее, чем та, к которой они привыкли, поскольку где-то между этим настоящим и тем настоящим тяготение Земли почему-то увеличится до уровня, который я считаю нормальным. Не расплющит ли такое тяготение их желейные тела, не обездвижит ли? Вероятно. И если даже мы возьмём с собой в будущее несколько динозавров в качестве носителей, из этого тоже ничего хорошего не выйдет — они ведь тоже приспособлены к пониженной гравитации. Кем хеты могут воспользоваться вместо них? Собаками? Нет манипуляторных конечностей. Шимпанзе? Движение за права высших приматов будет в ярости.

Так я шагал километр за километром. Небо над головой было синее и безоблачное, как в Торонто летом. Растительность, правда, была определённо не канадская. Она была пышнее, чем всё, что я когда-либо видел к северу от тридцать пятой параллели: зелень, пронизанная радугой цветов. Когда насекомые на мгновение утихали и я мог различать звуки помимо их жужжания, я слышал шуршание в зарослях. Вокруг рыскали мелкие животные, а в одном месте я увидел огромную стаю фиолетовых птерозавров численностью до тысячи, но вот с динозаврами мне не везло.

Да, было жарковато. Но нет, это не было проблемой. Я напомнил себе, что торонтцы по традиции считаются нечувствительными к перепадам температуры. Мы всегда виним в наших неудобствах что-то другое. Зимой мы говорим: «У нас не холодно, просто ветры сильные». Летом причитаем: «У нас жары нет, но вот влажность…»

В общем, из-за жары или из-за влажности, но я потел как конь. И конечно же, был ещё один потенциальный виновник — физическая нагрузка. Я внезапно осознал, что поднимаюсь по довольно-таки крутому склону и уже успел подняться метров на тридцать. Хотя о характере местного ландшафта в конце мела мы могли строить лишь грубые догадки, мы предполагали, что конкретно в этом месте местность будет совершенно плоская. В геологической летописи не было ничего, что указывало бы на значительные возвышенности.

Я решил присесть отдохнуть на камень. Камень этот, как и весь остальной ландшафт, кишел жизнью: он был покрыт толстым слоем мха такого тёмного оттенка зелёного, что казался чёрным.

Всё вокруг казалось таким мирным, как всегда бывает в местах с нетронутой природой, но я знал, что это чистой воды иллюзия. Мир дикой природы жесток, это игра, в которой тысячи неразумных тварей убивают или становятся добычей, в ней нет тайм-аутов и замен и, в конечном итоге, нет способа её выиграть ни для себя лично, ни даже для своего вида.

Но я всё равно чувствовал странное умиротворение. Была в этом мире простота, чувство огромного груза, снятого с моих плеч, ощущение того, что ярмо, которое я — вместе со всем человечеством — носил всю мою жизнь, куда-то пропало. Здесь, в эпоху невинной юности Земли, не было бесконечного голода в Эфиопии и детей с раздутыми животами — жестокая шутка анатомии, из-за которой пустой кишечник расслабляется и растягивает живот. Здесь не было африканских расовых войн, не было поджогов синагог в Виннипеге, не было Ку-Клукс-Клана в Атланте. Не было нью-йоркской нищеты, углубляющейся год от года, где уличные банды не просто убивают свои жертвы, но теперь и съедают их. Не было торонтских угонщиков такси, перерезающих таксистам горло. Не было наркоманов, умирающих от истощения в то время, как наркотик капает им в мозг. Улицы Святой Земли не заливаются кровью. Нет угрозы ядерного терроризма, висящей над головой, как дамоклов меч. Нет убийств. Нет растлителей, лишающих своих сыновей и дочерей самого детства. Нет насильников, берущих силой то, что должно отдаваться с любовью.

Нет людей.

Ни души во всём мире.

Ни души…

И я услышал внутренний голос, доносящийся из части моего разума, которая знала, что должна хранить подобные идеи спрятанными, похороненными, не открывать их перед теми, кто правит миром, кто считает их знаком слабости.

А как же Бог? — спрашивал голос. Какую роль он играет во всём этом? Есть ли вообще Бог? Кликс, разумеется, ответит, что нет. Простое решение, логически выводимое, базирующееся на науке и разуме. Но я никогда не был так уверен. Я никогда не позволял себе всерьёз уверовать, но и не мог полностью закрыться от такой возможности, от надежды, что жизни маленьких людей вроде меня в этом сумасшедшем мире — это нечто большее, чем пыль на ветру.

Я никогда в жизни не молился — в смысле, всерьёз. Богу надо беспокоиться о шести миллиардах душ — с чего бы ему обращать внимание на конкретного Брандона Теккерея, у которого есть крыша над головой, довольно пищи и нормальная работа? Но сейчас, в этом мире без людей, возможно — лишь возможно — возник подходящий момент, чтобы обратиться к Богу. Кто знает? Может быть, я завладею его вниманием единолично.

Но… но… это же глупо. Кроме того, я на самом деле даже не знал, как молятся. Никто никогда меня не учил. Мой отец был пресвитерианином. Рядом с его кроватью лежал старый молитвенный коврик, но я ни разу не видел, чтобы он им воспользовался. Когда я был маленьким, то иногда слышал доносящееся из его комнаты бормотание. Но отец часто бормотал что-то под нос. Или ворчал, и от этого ворчания шатался мой мир.

Моя мать была унитарианкой. Ребёнком я ходил в унитарианскую воскресную школу пять лет, если походы в поля, начинавшиеся от здания норт-йоркской Ассоциации Молодых Христиан, можно назвать воскресной школой. Они обычно водили нас вдоль реки Дон, и я возвращался с мокрыми ногами. О Боге я там узнал лишь, что если ты хочешь стать к нему ближе, то, вероятно, придётся промочить ноги. Однажды, уже взрослым, один знакомый спросил меня, во что верят унитарианцы, и я не нашёл, что сказать; мне пришлось заглянуть в энциклопедию.

Ладно, должно быть, форма молитвы не так важна. Должен ли я говорить вслух? Или Бог — телепат, и выловит мои мысли прямо у меня из головы? Поразмыслив, я понадеялся, что последнее неверно.

Я потянулся к воротнику, отключил свою микрокамеру и откашлялся.

— Бог, — произнёс я тихо, чувствуя уверенность в том, что хотя слова и должны быть, наверное, произнесены, нет никаких оснований считать, что Господь глуховат. Я помолчал несколько секунд, прислушиваясь к эху этого слова в моей голове. Я не мог поверить, что делаю это. Но в то же время я знал, что не смогу простить себе, если упущу такую уникальную возможность. — Бог, — сказал я снова. И потом, не зная как продолжить: — Это я, Брандон Теккерей.

Я молчал ещё несколько секунд, но в этот раз потому, что внимательно прислушивался, и внутри, и снаружи, надеясь на какое-то подтверждение, что мои слова были услышаны. Ничего. Конечно.

И всё же я чувствовал, что какой-то шлюз внутри меня вот-вот прорвёт.

— Я так растерян, — сказал я ветру. — Я… я пытался прожить хорошую жизнь. Правда пытался. Я делал ошибки, но…

Я замолчал, чувствуя себя неловко за такое беспомощное начало, потом начал снова:

— Я не могу понять, почему моя жизнь разваливается на части. Мой отец умирает такой смертью, какой все надеются избежать. Он был хорошим человеком. О, я знаю, что он жульничал с налогами, возможно, жену обманывал тоже, и однажды он её ударил, но только однажды, но наказание, которое ты ему назначил, кажется жестоким чрезмерно.

Жужжали насекомые; листья шелестели на ветру.

— И я страдаю вместе с ним. Он хочет, чтобы я избавил его от всего этого, чтобы дал ему умереть в мире, в покое, с достоинством — сколько уж его осталось. И я не знаю, что здесь правильно, а что нет. Ты можешь забрать его? Дать ему умереть быстро, а не лишать его последних сил, но заставлять чувствовать боль и страдать? Можешь ли ты… хочешь ли ты избавить меня от необходимости принимать это решение? И простишь ли меня, если я не найду в себе сил сделать выбор?

Внезапно я заметил, что моё лицо мокрое от слёз, но мне было хорошо, о, как мне было хорошо снять с груди этот груз.

— И как будто этих испытаний было недостаточно, ты ещё и отобрал у меня Тэсс. Я люблю её. Она была моей жизнью, смыслом моего существования. Я не могу найти в себе силы, чтобы жить дальше без неё. Я так хочу, чтобы она вернулась. Разве Кликс лучший твой сын, чем я? Он кажется таким… таким неглубоким, таким незадумывающимся. Ты этого хочешь от своих детей?

Это слово — «детей» — натолкнуло меня на мысль. Предполагаемый сын Божий, Иисус, не появится на свет ещё 65 миллионов лет. Знает ли Господь, что будет? Или Чжуан-эффект сильнее, чем даже божественное всезнание? Должен ли я рассказать ему, что случится с его возлюбленным Иисусом? Или он уже сам знает? Было ли неизбежным то, что человечество отринет его сына? Я уже раскрыл рот, но потом закрыл его, ничего не сказав.

Треснула ветка, и моё сердце подскочило. На один ужасный момент я подумал, что Кликс проследил за мной и подслушал, как я строю из себя последнего идиота. Я вгляделся в лес, но не смог разглядеть ничего необычного. Я прогнал невесёлые мысли, быстро поднялся на ноги, отряхнул со штанов мох и зашагал дальше.