Глава 6
Если бы Лиссет спросили в ту внезапно ставшую ужасной ночь или даже после, когда появилось время и тихое место, чтобы все обдумать, она не смогла бы объяснить, почему выскользнула из приметного синего плаща Бертрана де Талаира, не обратила внимания на настойчивый окрик Алайна и последовала за человеком по имени Блэз от залитой светом факелов пристани в темный лабиринт, в путаницу переулков, уходящих прочь от реки.
Возможно, дело было в том, как он покинул пристань, как в безудержной свирепости пролетел мимо аримондца, словно его не существовало на свете. Или, возможно, в потрясенном выражении его лица, когда он слепо прошел мимо всех них и нырнул в толпу. Она услышала слово «яд», выползшее, словно змея, оттуда, где лежал Валери. Его собирались отнести в самый большой храм Риан. Мужчины поспешно готовили парусное полотно, натягивали его между шестами. Его понесут на этих носилках. Толпа молча расступится, пока они пройдут, неся смерть, а потом снова станет шумно, еще более, чем прежде. Впечатляющее убийство внезапно вольется в опьяняющий карнавальный напиток и сделает эту ночь еще более памятной.
Лиссет знала, что трубадуры и жонглеры придут в храм, будут ждать и наблюдать, будут нести вахту снаружи, за стенами, многие ради Бертрана, а некоторые ради Валери. Лиссет раньше доводилось участвовать в таких бдениях. Ей не хотелось участвовать в этом сегодня.
Она пошла за кораном из Гораута.
Ей пришлось пробираться против течения в толпе. Люди спешили к реке, их привлекали слухи о каком-то происшествии или катастрофе, вымыслы праздника. Протискиваясь среди тел, Лиссет улавливала запахи вина и запеченного мяса, жареных орехов, сладких духов, человеческого пота. На секунду ее охватила паника, когда она застряла среди компании пьяных моряков из Гётцланда, но она увернулась от объятий ближайшего из них и рванулась вперед, ища взглядом того, за кем шла.
Его рост облегчал ей задачу. Даже на бурлящих улицах она видела его впереди, пробирающегося сквозь толпу, его волосы сверкали яркой рыжиной, когда он проходил под факелами на стенах старых, обветшавших складов. Это был не самый привилегированный район Тавернеля. Блэз Гораутский стремительно шел вперед, казалось, он наугад сворачивает в какие-то улицы, и двигался он все быстрее по мере того, как толпы редели вдали от воды. Лиссет обнаружила, что почти бежит, чтобы не упустить его из виду.
В одном тускло освещенном извилистом переулке она увидела, как какая-то женщина, в великолепном платье из зеленого шелка, в мехах и драгоценностях, с искусно сделанной маской лисы на лице, потянулась к Блэзу. Он даже не замедлил шага, ничем не показал, что заметил ее присутствие. Лиссет, торопливо шагая вслед за ним, внезапно вспомнила о своих влажных, обвисших волосах и загубленной блузке. Мелочи, сурово сказала она себе; стрела с белым оперением была выпущена сегодня ночью с ядом на наконечнике, и она предназначалась — не требовалось большой проницательности, чтобы это понять, — герцогу Талаирскому, а не его кузену, который незаметно для всех занял его место в маленькой лодке на реке.
Блэз Гораутский внезапно остановился на перекрестке улиц и в первый раз огляделся вокруг себя. Лиссет быстро нырнула в дверную нишу. И чуть не упала, налетев на тесно обнявшихся мужчину и женщину, которые прислонились к стене в темноте у самой двери. Нижняя часть туники женщины была поднята до талии.
— Ох, хорошо, — чувственным, протяжным голосом произнесла женщина, бросив на Лиссет томный взгляд, с легкой насмешкой в голосе. Ее маска соскользнула назад с лица и волос, и болталась на спине. Мужчина тихо рассмеялся, прижимаясь ртом к ее шее. Они оба одновременно протянули руки, сильные пальцы и тонкие пальцы, и притянули Лиссет в свои объятия.
— Хорошо, — снова прошептала женщина, прикрывая глаза. Ее окружал аромат полевых цветов.
— Гм, не совсем, — смущенно ответила Лиссет, помимо своей воли она почувствовала возбуждение. И вывернулась из рук обоих.
— «Тогда прощай, любовь, ах, прощай навсегда, любовь», — пропела женщина старый припев неожиданно жалобным голосом, но впечатление было смазано хихиканьем в конце, когда мужчина что-то прошептал ей на ухо.
Оказавшись снова на улице, в колеблющейся, неверной тени между двумя факелами на стенах, Лиссет быстро надела маску той женщины. Это была маска кошки; большинство женщин сегодня ночью выбрали маски кошек. Она увидела, как Блэз впереди взмахом руки остановил троих подмастерьев. Он что-то спросил у них. Со смехом они ответили и показали направление; один из них протянул ему флягу. Лиссет увидела, как Блэз поколебался, а потом взял ее. Струя темного вина полилась ему в горло. Лиссет это зрелище почему-то смутило.
Он свернул направо, туда, куда они указали. Она пошла за ним, прошла мимо подмастерьев быстрыми, осторожными шагами, готовая пуститься в бегство; здесь было слишком темно и мало людей. Дошла до поворота и посмотрела вдоль улицы, уходящей вправо. Там было еще тише, выше и дальше от реки и от базарной площади. Дома становились все более внушительными, явно более богатыми, дорога была лучше освещена, чем раньше, фонарями, горящими в затейливых канделябрах на наружных стенах — один из самых верных признаков богатства. Две девушки, наверное, служанки, весело окликнули ее, перегнувшись через резную каменную балюстраду. Лиссет шла дальше. Блэз, быстро и размашисто шагая, уже свернул за угол впереди. Она пустилась бежать.
К тому времени когда она подбежала к следующему перекрестку и повернула еще раз направо, как сделал Блэз, Лиссет уже поняла, где они находятся, еще до того, как увидела на площади в конце улицы башню, мрачно возвышающуюся над самым большим зданием из красного камня.
Это был купеческий квартал, где банкирские и торговые дома нескольких стран имели свои представительства. Эта башня на верху дороги была копией великой башни Мигнано, самого крупного города-государства Портеццы, и ее построили специально с целью внушить страх, а массивные, величественные дворцы по обеим сторонам улицы, ведущей к площади, служили жильем умным, осторожным купцам — представителям этих богатых городов в Арбонне.
Теперь карнавал шумел где-то в отдалении. Лиссет скользнула под арку и осторожно смотрела оттуда, как Блэз Гораутский прошел мимо одной массивной двери, потом другой. Наконец она увидела, как он остановился и посмотрел вверх на герб над двустворчатой железной дверью. В этом доме горели огни на верхних этажах, где должны были находиться спальни. Больше на улице никого не было.
Блэз стоял неподвижно, и ей показалось, очень долго, словно обдумывал какой-то трудный вопрос, потом осторожно огляделся и проскользнул в узкий переулок, идущий между этим домом и домом к северу от него. Лиссет выждала несколько секунд, потом вышла из своей арки и последовала за ним. У входа в переулок ей пришлось на мгновение задержать дыхание: она чуть не задохнулась от зловония мусора. Пригнувшись, чтобы стать незаметнее, напрягая зрение в темноте, она увидела, как коран из Гораута легко подтянулся и забрался на шершавую каменную стену, тянущуюся позади дома, и замер. За стеной мерцал мягкий свет. Силуэт Блэза на секунду возник на его фоне, а потом коран спрыгнул по другую сторону.
Пора было возвращаться к реке. Теперь Лиссет знала, куда он пошел. Она могла утром выяснить, кому принадлежит этот дом, и рассказать об этом инциденте тому, кого сочтет подходящим слушателем. Очевидным кандидатом был герцог Бертран или сенешаль правительницы в Тавернеле. Возможно, даже Ариана де Карензу, которая обязала мужчин Мираваля и Тавернеля соблюдать мир этой ночью. Утро подскажет, что делать; она может посоветоваться с друзьями, с Реми, Аурелианом. Пора возвращаться.
Отбросив маску и стиснув зубы, Лиссет прошла по зловонному переулку мимо той точки, где гораутец взобрался на стену, и немного дальше нашла перевернутый деревянный ящик. В переулках всегда попадаются ящики. Крысы прыснули в разные стороны, когда она осторожно встала на него. Оттуда ей с трудом удалось подтянуться и взобраться на гребень широкой стены. Лиссет лежала, растянувшись, на камне неподвижно долгое время. Затем, убедившись, что никто ее не видел и не слышал, осторожно приподняла голову и посмотрела вниз.
Это был замысловато распланированный, симметричный сад, тщательно ухоженный. У самой стены рос платан, и его ветви отчасти скрывали стену, что было немаловажно, так как Рианнон, голубая луна богини, именно в тот момент на время вышла из-за редких облаков. Вверху, сквозь завесу листвы, Лиссет видела звезды, сверкающие в летнем небе. Какая-то птица пела в ветвях дерева.
Внизу, на коротко подстриженной траве лужайки, тихо стоял Блэз Гораутский у маленького, круглого пруда, в который с плеском лилась вода из скульптуры фонтана. Вокруг фонтана были высажены цветы, и цветочные узоры извивались по всему упорядоченному пространству сада. Лиссет почувствовала запах апельсинов и лимонов, а у южной стены росла лаванда.
На маленьком патио у дома на каменном столике стояли закуски, сыр и вино. Горели высокие белые свечи.
В кресле у стола развалился мужчина, закинув руки за голову, вытянув длинные ноги; его лица не было видно в тени. Блэз смотрел на него. Он ничего не произнес и не шевельнулся с тех пор, как она забралась на стену. Он стоял к ней спиной. Он сам казался высеченным из камня. Сердце Лиссет стремительно билось.
— Признаюсь, я задавал себе этот вопрос, — лениво протянул мужчина у стола, он говорил на языке Портеццы с элегантным выговором аристократа. — Я задавал себе вопрос, расположен ли ты сегодня поступить умно и прийти сюда. Но видишь, я истолковал сомнение в твою пользу: здесь еда и вино для двоих, Блэз. Я рад, что ты пришел. Мы давно не виделись. Подойди же и поужинай со мной. В конце концов, сегодня ночью в Арбонне карнавал.
С этими словами он встал, потянулся за вином через стол и оказался в освещенном пространстве. При свете двух лун, свечей и сияющих изящных фонарей, которые раскачивались, подвешенные на треногах среди деревьев, Лиссет увидела, что он строен, светловолос, молод и улыбается. Он был одет в свободную шелковую тунику, черную, как ночь, с пышными белыми рукавами, а его трико было черно-белого цвета, как у Мастера меча Арсенольта из кукольных представлений, которые она помнила с детства, и как стрелы, которые лежали на виду в колчане возле стола.
— Я вижу, ты по-прежнему пользуешься сивареном, — спокойно сказал Блэз Гораутский. Он не приближался к столу. И тоже говорил на языке Портеццы.
Светловолосый человек поморщился, наливая вино из кувшина с длинным горлом.
— Неприятная вещь, правда? — с отвращением произнес он. — И потрясающе дорогая в наше время, ты даже не представляешь. Но полезная, иногда полезная. Будь справедлив, Блэз, это был выстрел с очень большого расстояния, при сильном ветре и неверном освещении. Я ничего не планировал заранее, это, очевидно, чистая удача, что я оказался в таверне, когда они договорились участвовать в состязаниях. А потом мне пришлось рассчитывать на то, что герцог Бертран достаточно ловок, чтобы добраться до веревки. Я поставил на это, и он оказался ловким, упокой Кораннос его душу. Ну же, ты мог бы поздравить меня с тем, что я попал в него с такого расстояния. В правое плечо, как я понимаю? — Он с улыбкой обернулся, держа в каждой руке по бокалу вина, и протянул один из них Блэзу.
Блэз колебался, и Лиссет, у которой все чувства были напряжены, не сомневалась, что он решает, рассказать ли убийце о его ошибке.
— Это был сложный выстрел, — вот и все, что он сказал. — Только я не люблю яд, ты это знаешь. В Арбонне его не применяют. Если бы не это, могли подумать, что убийца — один из людей Уртэ де Мираваля. Как я понимаю, это не так?
Его вопрос остался без ответа.
— Если бы не это, не было бы убийства. Только герцог, раненный в плечо. Охранников у него стало бы в четыре раза больше, а я лишился бы довольно внушительного гонорара.
— Насколько внушительного?
— Тебе не следует этого знать. Ты будешь завидовать. Давай, Блэз, возьми вино, я чувствую себя глупо, стоя с протянутой рукой, будто нищий. Ты на меня сердишься?
Блэз Гораутский медленно прошел вперед по траве и взял предложенный кубок. Человек из Портеццы рассмеялся и снова сел в кресло. Блэз остался стоять у стола.
— В таверне, — медленно произнес он, — ты должен был видеть, что я пришел с герцогом, что я один из его людей.
— Конечно, я видел, и, должен сказать, это меня удивило. До меня дошли слухи на турнире в Ауленсбурге — между прочим, тебя не хватает в Гётцланде, о тебе там вспоминали, — что ты этой весной находишься в Арбонне, но я сомневался, я ведь не знал, что ты так любишь пение.
— Я его не люблю, поверь. Но это не имеет значения. Меня нанял герцог Талаирский, и ты это видел в таверне. Неужели это не имеет для тебя никакого значения?
— Кое-что имеет значение, но тебе это не понравится, и тебе не следует слышать это от меня. Ты все же на меня сердишься, очевидно. В самом деле, Блэз, что мне было делать, отказаться от контракта и от платы из-за того, что ты случайно оказался на месте событий, обмениваясь оскорблениями с аримондским извращенцем? Насколько я понял, ты убил его брата.
— Сколько тебе заплатили? — снова спросил Блэз, не обращая внимания на последние слова. — Скажи мне.
Светловолосая, красивая голова снова спряталась в тень. Повисло молчание.
— Двести пятьдесят тысяч, — тихо ответил человек из Портеццы.
Лиссет еле сдержалась, чтобы не ахнуть вслух. Она увидела, как изумленно замер Блэз.
— Ни у кого нет таких денег, чтобы заплатить за убийство, — хрипло произнес он.
Его собеседник весело рассмеялся.
— Кое у кого есть, кое-кто заплатил. Деньги переведены заранее в наш филиал в Гётцланде, где я их получу при определенных условиях. Когда придет весть о горестной кончине музыкального герцога Талаирского, условия будут соблюдены. Гётцланд, — задумчиво произнес он, — иногда бывает полезен своим умением хранить секреты, и еще, я полагаю, полезно иметь семейный банк.
Казалось, этот человек забавляется, втайне наслаждается слушанием Блэза. Лиссет все еще не могла прийти в себя, не в состоянии даже осознать размеры суммы, которую он назвал.
— Плата в валюте Портеццы?
Снова смех, уже на грани бурного веселья, и этот звук среди упорядоченного спокойствия сада вызывал изумление. Медленный глоток вина.
— А, ну ты пытаешься выудить сведения, мой дорогой. Тебе это всегда плохо удавалось, правда, Блэз? Тебе не нравится яд, тебе не нравится обман. Ты мной очень недоволен. Я явно стал нехорошим с тех пор, как мы расстались. Ты даже не спросил, что нового слышно о Люсианне.
— Кто тебе заплатил, Рюдель?
Вопрос был прямым, жестоким, как удар молота.
Блэз поставил бокал с вином на стол нетронутым; Лиссет видела, что он слегка дрожит. Второй человек — у которого теперь было имя — тоже должен был это заметить.
— Не будь глупым и надоедливым, — сказал портезиец. — Разве ты когда-либо рассказывал, кто тебя нанял? Разве те, кого ты уважаешь, так поступали? Ты лучше всех знаешь, что я в любом случае никогда не делал этого ради денег. — Неожиданным, широким жестом он обвел дом и сад. — Я родился для всего этого и для того, что все это означает в шести странах, и я умру с этим, если только не буду глупее, чем планирую, потому что мой отец меня любит. — Он сделал паузу. — Выпей свое вино, Блэз, и садись, как цивилизованный человек, чтобы мы могли поговорить о том, куда отправимся дальше.
— Мы в Горауте не очень-то цивилизованны, — ответил Блэз. — Помнишь? — Теперь в его голосе звучала новая нота.
Сидящий в кресле человек откашлялся, но ничего не сказал. Блэз не двинулся с места.
— Но я теперь понимаю, — тихо произнес он, так что Лиссет его еле расслышала. — Ты выпил слишком много вина и слишком быстро. Ты не собирался всего этого открывать, не так ли, Рюдель? — Он говорил на портезийском языке исключительно чисто, гораздо лучше, чем сама Лиссет.
— Откуда ты знаешь? Возможно, собирался, — ответил второй человек, теперь его тон стал более резким. — Люсианна всегда говорила, что хорошее вино по ночам заставляет ее…
Блэз покачал головой:
— Нет. Нет, мы не будем говорить о Люсианне, Рюдель. — Он вздохнул, затем, к удивлению Лиссет, снова взял кубок и выпил. Снова осторожно поставил его. — Ты сказал мне слишком много. Я теперь понимаю, почему ты находишь все это таким забавным. Тебе заплатили в валюте Гораута. Тебя наняли за такие безумные деньги убить герцога Талаирского по поручению Адемара, короля Гораута. Но по приказу и, несомненно, с подачи Гальберта, верховного старейшины Коранноса в Горауте.
Второй человек в тени медленно кивнул головой:
— Твоего отца.
— Моего отца.
Лиссет смотрела, как Блэз отвернулся от стола и огней на патио и зашагал назад, к фонтану. Он стоял, глядя на струящуюся воду в искусственном пруду. Трудно было разглядеть его лицо.
— Я не знал, что ты у Талаира, когда согласился на этот контракт, Блэз. Это очевидно. — Теперь голос портезийца звучал более настойчиво, из него исчезла веселость. — Его хотели убить из-за каких-то написанных им песен.
— Знаю. Я слышал одну из них. — Блэз не отрывал глаз от пруда. — В этом и заключается предупреждение. Мой отец любит посылать предупреждения. Никто не может считать себя в безопасности, говорит он. Никто не должен ему перечить. — Он резко взмахнул рукой и обернулся. — Знаешь, по их плану ты должен был назвать мне сумму оплаты. Если ты этого не сделал бы, то, поверь, это сделали бы они сами. Она стала бы известна. Она сама по себе является предупреждением. Как далеко он способен зайти, если понадобится. Ресурсы, которые имеются в их распоряжении. Тебя использовали, Рюдель.
Его собеседник пожал плечами:
— Нас всегда используют. Это моя профессия и твоя. Люди нанимают нас для своих нужд. Но если ты прав, если они действительно хотели, чтобы все знали, кто за это заплатил и сколько, тогда тебе лучше серьезно подумать насчет того, чтобы уехать вместе со мной.
— Почему?
— Подумай. Используй свои умственные способности, Блэз. Что будет с тобой здесь, когда раскроется твоя тайна? Когда узнают, кто ты такой и что твой отец убил герцога Талаирского, когда ты должен был охранять его. Я имею некоторое представление о том, почему ты уехал именно в Арбонну — нет, нам сейчас не стоит это обсуждать, — но ты не можешь теперь остаться здесь.
Блэз скрестил руки на груди.
— Я мог бы решить эту проблему. Я мог бы сдать тебя. Сегодня ночью я служу герцогу Талаирскому, и это мой долг.
Лиссет не могла как следует разглядеть его лицо, но по голосу, донесшемуся из тени, поняла, что человек по имени Рюдель снова развеселился.
— Этот достойный сожаления, поэтичный, покойный герцог Талаирский. Он написал одну лишнюю песню, увы. В самом деле, Блэз. Твой отец заказал это убийство, твой старый товарищ по оружию его осуществил. Перестань быть дураком. Тебя будут винить в этом. Мне жаль, если то, что я совершил, ненадолго осложнит тебе жизнь, но единственное, что сейчас остается, это придумать, куда нам хочется отправиться, и уехать. Между прочим, ты слышал? Люсианна снова вышла замуж. Давай навестим новобрачных?
Снова повисло молчание.
— Где? — тихо спросил Блэз. Лиссет показалось, что этот вопрос вырвался у него помимо его воли.
— В Андории. За графа Борсиарда, две недели назад. Мой отец был там. Меня не пригласили. И тебя, очевидно, тоже, хотя я думал, что ты об этом слышал.
— Не слышал.
— Тогда мы должны нанести им визит и пожаловаться. Если ему еще не наставили рога, ты можешь об этом позаботиться. А я как-нибудь отвлеку его внимание.
— Как? Отравишь кого-нибудь?
Человек по имени Рюдель медленно встал. При свете можно было видеть, как застыло его лицо; на нем не осталось и следа веселости. Он поставил свою чашу с вином.
— Блэз, когда мы расстались год назад, у меня было впечатление, что мы друзья. Я не знаю, что произошло, но сейчас у меня этого впечатления нет. Если ты на меня сердишься только за сегодняшнюю ночь, скажи и объясни почему. Если дело не только в ней, мне бы хотелось это знать, чтобы действовать соответственно.
Оба они уже тяжело дышали. Блэз опустил скрещенные руки.
— Ты заключил договор с моим отцом, — сказал он. — Ты все знаешь, но все равно заключил с ним договор.
— На двести пятьдесят тысяч гораутских золотых монет. В самом деле, Блэз, я…
— Ты всегда говорил, что занимаешься этим не ради денег. И только что повторил это здесь. Твой отец любит тебя, помнишь? Ты станешь наследником, помнишь?
— И ты поэтому мне завидуешь? Так же, как ревнуешь к любому другому мужчине, который близок с Люсианной?
— Осторожно, Рюдель. Прошу тебя, будь осторожен!
— А что ты сделаешь? Будешь со мной драться? Чтобы посмотреть, кто из нас кого убьет? Как далеко может зайти твоя глупость, Блэз? Я понятия не имел, что ты служишь у герцога Талаирского. К тому времени когда узнал, я уже не мог отказаться от работы, за которую взялся. Ты такой же наемник, как и я. Ты знаешь, что это правда. Я согласился заключить договор с твоим отцом, потому что это самая большая сумма денег, которую предложили за убийство в наши дни. Признаюсь, я был польщен. Мне понравилась эта сложная задача. Мне понравилось, что я известен как убийца, который стоит так дорого. Ты собираешься убить меня за это? Или ты в действительности хочешь убить меня за то, что я познакомил тебя со своей кузиной, которая решила не менять свои привычки только потому, что ты появился в ее жизни и захотел, чтобы она это сделала? Я говорил тебе, что представляет собой Люсианна еще до того, как ты ее увидел. Помнишь? Или ты предпочитаешь просто прятаться за свой гнев, прятаться от всех, кого знаешь, здесь, в Арбонне, и забыть о таких неприятных вещах? Будь честен перед самим собой, в чем моя вина, Блэз?
Лиссет, распластавшаяся на стене, под прикрытием листьев платана, в ветвях которого над ее головой теперь умолкли птицы, услышала то, что не должна была слышать, и теперь почувствовала, как у нее задрожали руки. Это было нечто слишком болезненное, слишком глубоко личное, и она жалела, что пришла сюда. Она шпионила в этом саду, в точности как одна из тех злобных, завистливых аудрад, которые шпионят за влюбленными во всех «низких песнях», стремясь погубить их, причинить зло. Неумолчный, тихий плеск фонтана долго оставался единственным звуком, В этих песнях обычно тоже бывают фонтаны.
Когда Блэз снова заговорил, то, к ее удивлению, на арбоннском языке.
— Если быть честным перед самим собой и перед тобой, то надо сказать, что есть только два человека на земле, один мужчина и одна женщина, с которыми, кажется, я не могу справиться, и ты теперь связан с ними обоими, а не только с одной. Это создает… трудности. — Он глубоко вздохнул. — Я не собираюсь покидать Арбонну. Помимо прочего, это выглядело бы как признание в том, чего я не делал. Я подожду до утра, а потом доложу тем, кому положено, кто пустил эту стрелу. Для тебя не составит труда выйти в море на одном из кораблей отца раньше. Я рискну остаться здесь.
Его собеседник сделал шаг вперед и оказался полностью освещенным свечами на столе и факелами. Теперь на его лице уже не было легкомыслия или хитрости.
— Мы были друзьями долго и многое пережили вместе. Если мы теперь станем врагами, мне будет жаль. Может быть, ты даже заставишь меня пожалеть, что я заключил этот договор.
Блэз пожал плечами:
— Это большие деньги. Мой отец обычно получает то, что хочет. Ты никогда не задавал себе вопрос, почему из всех возможных убийц в шести странах он нанял того, кто был моим ближайшим другом?
Лицо Рюделя медленно менялось, по мере того как он обдумывал эту мысль. Лиссет видела, как оно менялось в лучах света. Он покачал головой.
— Неужели? Неужели дело в этом? Я никогда об этом не думал. — Он снова тихо рассмеялся, но отнюдь не весело. — Моя гордость заставила меня думать, что он считает меня самым лучшим из всех нас.
— Он покупал друга, которого я нашел себе вдали от дома, вдали от него. Можешь гордиться — он решил, что ты должен стоить очень дорого.
— Достаточно дорого, хотя, должен признаться, сейчас меня это уже не так радует, как раньше. Но скажи мне вот что. Я думаю, что знаю, почему ты оставил нас всех и уехал один, но почему остаешься сейчас? Что сделала Арбонна, чтобы купить тебя и удержать? Кем был Бертран де Талаир, что ты вот так решаешь свою судьбу?
Блэз снова пожал плечами:
— Она ничего не сделала. И, уж конечно, не купила меня. Мне здесь даже не нравится, по правде говоря. Слишком много богинь, на мой вкус, как ты мог догадаться. — Он переступил с ноги на ногу. — Но у меня собственный контракт, как и у тебя. Я его отработаю как можно честнее, а потом посмотрим, к чему это приведет. Не думаю, что этим решаю свою судьбу, правда.
— Тогда подумай хорошенько, Блэз. Напряги мозги. Если твой отец отправляет послание миру посредством убийства герцога Талаирского, как мы прочтем это послание? Что хочет сказать нам всем Гораут? Мой отец говорит, что надвигается война, Блэз. Если она начнется, то я считаю, Арбонна обречена.
— Возможно, — ответил Блэз Гораутский, а Лиссет почувствовала, как кровь отхлынула от ее лица. — Как я сказал, через некоторое время увидим, к чему это приведет.
— Я ничем не могу тебе помочь?
Лиссет услышала в голосе Блэза усталую насмешку.
— Не позволяй вину сделать себя сентиментальным, Рюдель. На рассвете я сообщу, что ты — убийца. Лучше начинай строить собственные планы.
Рюдель не шелохнулся.
— Есть одна вещь, — медленно произнес он, будто про себя. Он колебался. — Я пошлю агентам во всех отделениях дома Коррезе письма с приказом принять и укрыть тебя, если когда-нибудь в этом возникнет нужда.
— Я не стану к ним обращаться.
Теперь насмешка звучала в голосе Рюделя.
— Тут я уже бессилен. Не могу взять на себя ответственность за твою гордость. Но письма будут написаны. Я полагаю, ты оставишь свои деньги у нас?
— Конечно, — ответил Блэз. — Кому еще я могу их доверить?
— Хорошо, — сказал Рюдель Коррезе. — Единственное, что мой отец ненавидит больше всего, — это когда вкладчики закрывают свои счета. Он был бы мной очень недоволен.
— Мне было бы очень жаль, если бы я стал причиной подобного недовольства.
Рюдель улыбнулся:
— Если бы я не встретился с тобой, Блэз, то был бы сегодня ночью абсолютно счастливым человеком, окрыленным своим большим успехом. Возможно, даже пошел бы и повеселился на карнавале. Вместо этого мне почему-то грустно, и я вынужден совершить ночное путешествие, а это плохо влияет на мое пищеварение. И какой ты после этого друг?
— По крайней мере, я не враг. Будь осторожен, Рюдель.
— И ты тоже. Этот аримондец убьет тебя, если сумеет.
— Я знаю. Если сумеет.
Воцарилось молчание.
— Что передать Люсианне?
— Совсем ничего. Храни тебя бог, Рюдель.
Блэз шагнул вперед, и двое мужчин обменялись рукопожатием. На мгновение Лиссет показалось, что они обнимутся, но они не обнялись. Она бесшумно поползла назад по стене, нащупала внизу в темноте ногами деревянный ящик и соскользнула в зловоние переулка. Снова услышала шуршание крыс, пока быстро шла по направлению к улице. Когда она выбралась из переулка, подняла маску, брошенную на улице, и надела ее. В тот момент ей хотелось иметь какую-нибудь преграду между собой и окружающим миром, и ей все еще хотелось, даже сильнее, чем прежде, иметь свободное время и ясную голову, чтобы подумать.
Наверное, ни то ни другое ей сегодня не суждено.
Она вернулась на пустынную улицу, верхняя часть которой переходила в площадь, прошла мимо массивных железных дверей, служивших входом, как она теперь знала, во дворец Коррезе в Аримонде. Она знала это имя, разумеется. Все его знали. Она наткнулась на что-то очень значительное и не понимала, что делать.
Пройдя немного дальше по улице, Лиссет подошла к тому арочному проему, из которого наблюдала недавно за Блэзом, идущим по переулку. Она снова нырнула в него, глядя сквозь удлиненные прорези маски.
Ей не пришлось долго ждать. Блэз Гораутский широкими шагами вышел из переулка через несколько секунд. Он остановился на улице и посмотрел вверх, на суровую башню Мигнано. Теперь она знала почему, знала больше, чем должна была и даже хотела знать: Мигнано контролировало семейство Делонги, и уже много лет, а единственной дочерью Массены Делонги была женщина по имени Люсианна, дважды выходившая замуж и дважды рано овдовевшая.
Трижды выходившая замуж, поправила она себя. Теперь за графа Борсиарда д'Андория. Она на мгновение удивилась, почему мужчина, обладающий властью и средствами, захотел жениться на ней, зная ее семью, амбиции и ее собственную репутацию. Говорили, что она очень красива. В какой степени красота может стать оправданием или принуждением?
Блэз отвернулся от башни и быстро зашагал вниз по улице. Свет фонарей снова придал бронзовый оттенок его волосам и пышной бороде.
До того момента когда она окликнула его по имени, она не знала, что собирается это сделать. Он остановился, его рука быстро потянулась к мечу, потом опустилась. Женский голос; женщин он не боялся. Лиссет вышла из арки на свет. На ней была маска. Она подняла руку и сняла ее. Наскоро подобранные волосы при этом рассыпались, и она почувствовала, как спутанные пряди упали ей на лицо. Она представила себе, как ужасно выглядит.
— А! — произнес он. — Певица. — Голос слегка удивленный, но не очень. По крайней мере он ее узнал. — Это место далеко от карнавала. Хочешь, чтобы тебя проводили обратно туда, где люди?
Его голос звучал учтиво и равнодушно: коран бога, выполняющий свой долг по отношению к человеку в нужде. Ему даже в голову не пришло, почему она оказалась здесь, поняла Лиссет. Она просто — одна из арбоннских женщин и, наверное, нуждается в помощи.
Ее мать всегда говорила, что она слишком часто поступает не подумав и что однажды она за это поплатится. Лиссет уже поплатилась, и не раз. И, вероятно, сейчас случится то же самое, подумала она, уже открывая рот.
— Я следила за тобой, — сказала она. — Я была на стене сада под платаном. Я слышала, о чем вы говорили, ты и Рюдель Коррезе. И пытаюсь решить, как следует поступить.
На краткий миг она была вознаграждена глубиной изумления, отразившегося на его лице, даже под прикрытием бороды — своего рода защита, как и маски сегодня ночью. Это ощущение быстро прошло. Вполне возможно, осознала она, что он ее сейчас прикончит. Она в это не верила, но такая возможность существовала.
Лиссет собралась с духом, чтобы выдержать его ярость. В неверном свете ей показалось, что она видит ее приближение в том, как он вздернул голову и прищурился, глядя на нее. Она помнила, что он ранил Реми. Он убил шесть человек у озера Дьерн. Но его руки оставались неподвижными. Она видела, что он обдумывает последствия и удивление и гнев уступают место чисто профессиональной оценке. Он быстро овладел собой; если бы она не видела, как немного раньше, в саду, он пролил вино, услышав имя женщины, она сочла бы его холодным, жестоким человеком.
— Зачем? — вот и все, что он в конце концов спросил.
Она боялась этого вопроса. По-прежнему не знала на него ответа. Ей бы хотелось, чтобы волосы у нее были уложены как следует и чтобы одежда была чистой и сухой. Она чувствовала себя уличным сорванцом. Ее матери было бы так стыдно за нее.
— Мне показалось, что ты куда-то спешишь, — неуверенно ответила она. — Ты так быстро покинул причал. Думаю, ты вызвал во мне большое раздражение там, в таверне, мне захотелось… узнать больше.
— И теперь ты знаешь. — Его голос звучал скорее устало, чем сердито. — И что ты будешь делать?
— Я надеялась, что ты мне скажешь, — ответила Лиссет, глядя вниз, на кошачью маску в руках. — Я слышала, как ты сказал, что останешься, а не уедешь вместе с ним. Я слышала, как он сказал, что может начаться война, и я… я слышала, кто заплатил за убийство. — Она заставила себя поднять голову и посмотреть ему в глаза.
— Мой отец, — резко сказал он. — Да, продолжай.
Она сосредоточенно наморщила лоб:
— Скромность не входит в число моих достоинств, но мне не хочется влезать в дела, в которых я не разбираюсь.
— О, неужели? — с мягким сарказмом спросил Блэз. — Не мешало бы и другим так думать. Но напрашивается вопрос: почему ты мне доверяешь? Почему рассказываешь мне все это на темной улице, когда никто на свете не знает, что мы вместе и о том, что ты только что слышала? Почему ты спрашиваешь у сына Гальберта де Гарсенка, что тебе делать? Ты знаешь, кто он, ты знаешь теперь, кто я. Ты знаешь, что Рюдель Коррезе, мой друг, — это тот человек, который убил Валери. Ты шпионила, ты узнала важные вещи. Почему ты сейчас стоишь здесь со мной? Ты так мало дорожишь своей жизнью или ты просто не знаешь, что случается в реальном мире с людьми, которые совершают подобные поступки?
Она сглотнула. С ним было нелегко иметь дело, совсем нелегко. Она снова убрала с глаз волосы; они безнадежно спутались.
— Потому что я верю тому, что ты ему сказал. Ты не знал, что я слушаю, у тебя не было причин лгать. Ты не имеешь никакого отношения к этому убийству. И ты сказал, что не покинешь Арбонну и… и потом ты не сказал ему, что он убил не того человека. — Она почувствовала, как разгладился ее лоб, когда до нее дошла истина только что произнесенных слов. Это и были ее причины; она осознала их, пока говорила. Она даже улыбнулась.
— Я думаю, что ты — неотесанный северянин, но не считаю тебя злым, и я полагаю, что ты говорил правду.
— Почему, — произнес Блэз Гораутский странным, задумчивым голосом, — меня сегодня ночью со всех сторон окружают сентиментальные люди?
Лиссет громко рассмеялась. Мгновение спустя, словно удивляясь самому себе, Блэз криво усмехнулся.
— Пойдем, — сказал он. — Нас не должны видеть в этом районе. Могут сопоставить факты.
Он двинулся вниз по просторной улице. Шагал широко, не делая скидки на ее рост, и ей пришлось идти быстрыми, подпрыгивающими шажками, чтобы не отставать от него. Это снова вызвало у нее раздражение, и через короткое время она ухватила его за рукав и резко дернула, заставив замедлить шаг.
— Бог не хочет, чтобы ты заставлял меня бежать, — пробормотала она.
Он открыл рот, потом закрыл его. Она подумала, что он чуть не рассмеялся, но не была уверена из-за неверного света и теней.
К сожалению, именно тогда, держась рукой за его рукав, она вспомнила, что это карнавальная ночь летнего солнцестояния. В Тавернеле говорили, что сегодня ночью нельзя спать одному, это приносит неудачу. Лиссет почувствовала, что у нее пересохло во рту. Она глотнула и отпустила его рукав. Он даже не заметил, шагал рядом с ней уже медленнее, широкоплечий и уверенный, а где-то в прошлом у него осталась печально известная Люсианна Делонги. Внезапно перед глазами Лиссет возникла яркая картина переплетенных тел той парочки в темном переулке. «Ох, хорошо», — простонала женщина хриплым от желания голосом, и они потянулись к Лиссет и втянули в тень своего святого убежища.
Лиссет покачала головой, выругалась про себя и глубоко вдохнула ночной воздух. Все это, конечно, вина Реми. До него подобные мысли, подобные образы были ей чужды. Ну, почти чужды.
— Почему ты позволяешь ему уехать? — спросила она, чтобы изменить направление своих мыслей и нарушить молчание. Теперь вокруг них появились люди; в основном парочки в такое позднее время, как она отметила, но быстро прогнала эту мысль. — Потому что он — твой друг?
Блэз сверху посмотрел на нее. Интересно, прозвучал ли ее голос напряженно? Он колебался. У Лиссет на секунду возникло ощущение, что он бы не колебался, будь она мужчиной. Но все же Блэз ответил.
— Отчасти поэтому, очевидно. Мы с ним… многое пережили вместе. Но дело не только в этом. Рюдель Коррезе — человек значительный. Он сын своего отца, а его отец — очень важное лицо. Если его здесь схватят, нам придется решать, что с ним делать, и это может создать трудности. Если начнется война, города Портеццы будут иметь большое значение, из-за денег, а возможно, не только из-за них.
Она еще раз пошла на риск. На большой риск.
— Нам? — переспросила она.
Несколько шагов он прошел молча.
— Ты — умная женщина, — в конце концов произнес он, — и явно смелая. — Лиссет хотела было отвесить ему насмешливый поклон посреди дороги, но сдержалась. — Я предлагаю тебе постараться не относиться к этому слишком сентиментально. Я — профессиональный коран, в данный момент служу по контракту герцогу Бертрану, который не умер, хотя вместо него умер человек, которого я успел полюбить. При моей профессии приходится привыкать к смерти людей, которых любишь, или надо искать другую работу. К осени я могу с тем же успехом оказаться в Ауленсбурге и служить Йоргу Гётцландскому, и если он решит присоединиться к Горауту, и если начнется война… я вернусь сюда и буду сражаться на его стороне против вас. Ты должна это понимать. А пока я стараюсь служить по мере сил тому человеку, который мне платит.
— Разве плата — это все? Разве ты не стал бы сражаться за Гораут, потому что это твоя страна? Только по этой причине, оставив в стороне деньги? — Она обнаружила, что опять тяжело дышит.
Он молчал, шагал, глядя на нее сверху вниз. Их глаза на мгновение встретились, потом он отвел взгляд.
— Нет, — в конце концов ответил он. — Было время, когда стал бы. И сражался. Но теперь — нет. — Он медленно вздохнул. — Только не после Иерсенского моста. Я — профессиональный коран. Плата — это все.
— И ты так легко переходишь с одной стороны на другую? И нет никаких предпочтений, которые имеют для тебя значение? Никаких людей или принципов?
— Ты начала вечер с того, что напала на меня, — пробормотал он. — Неужели это входит в привычку?
Лиссет почувствовала, что краснеет.
— Если будешь справедливой, — продолжал он, — то признаешь, что в основе моих поступков лежат принципы. Предпочтения при моей профессии опасны. И сантименты тоже.
— Ты сегодня вечером употребил это слово четыре раза, — возразила Лиссет с большей запальчивостью, чем хотела. — Это твое единственное слово для определения привязанности между людьми?
Он снова рассмеялся, удивив ее.
— Если я признаюсь в этом, ты согласишься оставить эту тему? — спросил он.
Блэз остановился посреди улицы. Их уже снова окружала толпа. Кто-то толкнул ее, проходя мимо. Блэз положил ладонь ей на плечо, и она обернулась и посмотрела на него.
— Думаю, мне не стоит спорить с тобой на улице сегодня ночью. Мне кажется, я проиграю. — Он серьезно смотрел на нее, снова как профессионал, оценивающий ситуацию. — Ты недавно спросила, что тебе делать. Я собираюсь поговорить с эном Бертраном утром. Не следует обременять его этим сегодня ночью. Я думаю, это очевидно, оставив в стороне то, что я дал обещание Рюделю Коррезе. Я расскажу ему обо всем, что произошло, в том числе и о своем решении дать Рюделю шанс уехать. Надеюсь, он с этим согласится, пусть и не сразу. Я также расскажу ему, кто заплатил за эту стрелу. Обещаю тебе, что все это выполню. Если ты не веришь, что я это сделаю, можешь присутствовать на нашей встрече утром.
Это было больше, чем она могла ожидать, гораздо больше. Однако она спросила, будучи такой, какой ее всегда считала мать:
— Ты расскажешь ему все? И о том, кто ты такой?
Выражение его лица не изменилось, и она поняла, что он ждал этого вопроса. Он уже начал понимать ее характер, и сознавать это было странно.
— Если ты настаиваешь, чтобы я рассказал, я это сделаю. В любом случае я не могу помешать тебе рассказать ему. Я не убиваю женщин, которые слишком много знают. Могу лишь попросить тебя позволить мне самому определить, сообщать ли ему об этом и когда именно, по мере развития событий. — Он снова заколебался. — Я не хочу причинить зла тем, кто тебе дорог.
Она подумала о Реми с раной в плече. Сказала отважно, стараясь говорить голосом спокойного и опытного человека:
— Прекрасно. Я тебе верю. Но тогда мне лучше не присутствовать при твоем разговоре с Бертраном, иначе он меня потом вызовет одну и спросит, что еще я слышала. А я не очень-то умею лгать. — Она все еще чувствовала его ладонь на своем плече.
Он улыбнулся:
— Спасибо. Ты проявляешь великодушие.
Лиссет пожала плечами.
— Не будь сентиментальным, — ответила она.
Он расхохотался, запрокинув голову. Как раз в это время мимо них пробегал ремесленник с трещоткой, создавая ужасный шум. Блэз поморщился.
— Где тебя оставить? — спросил он. — В таверне?
Он снял руку с ее плеча. Это была ночь летнего солнцестояния в Тавернеле. Лиссет сказала:
— Собственно говоря… тебе не обязательно меня оставлять. Идет карнавал, и ночь еще не закончилась. Мы могли бы вместе выпить бутылку вина, если хочешь, и… и, ну, если собираешься остаться еще на некоторое время в Арбонне, тебе следует знать некоторые наши обычаи. — Она невольно отвела взгляд и посмотрела вдоль переполненной народом улицы. — Говорят, что… если проведешь сегодняшнюю ночь в этом городе один, удача от тебя отвернется.
Мать всегда говорила, что она в конце концов опозорит семью. Она могла винить дядю за то, что тот вывел ее в широкий мир в качестве певицы. Могла винить Реми Оррецкого. Могла винить священные обряды Риан в ночь летнего солнцестояния в Тавернеле.
Она могла ждать, прикусив губу, пока стоящий с ней мужчина скажет с сокрушительной вежливостью:
— Спасибо. И за то, и за другое. Но я ведь родом не из Арбонны, и отвернется от меня удача или нет, но коран, которым я восхищался, сегодня ночью умер, и мои обычаи требуют, чтобы я бодрствовал подле него в доме бога.
— Всю ночь? — Она снова подняла на него глаза. Для этого потребовалось некоторое мужество.
Он заколебался, подбирая слова.
Тогда Лиссет сказала, понимая, что поступает опрометчиво:
— Не знаю, что произошло в Портецце, но я не такая. Я хочу сказать, что обычно не…
Он закрыл ей рот ладонью. Она чувствовала его пальцы у себя на губах.
— Не говори этого, — прошептал он. — Пусть хотя бы это останется только моим.
Он северный варвар, подумала Лиссет. Он ранил Реми в предплечье. «Пока солнце не упадет, и луны не умрут, — говаривали ее дед и отец, — Горауту и Арбонне не соседствовать мирно». Он убрал ладонь и снова ушел в себя, спрятался за свою маску. Это всего лишь опасные ассоциации летнего солнцестояния, сказала она себе, и смущающая интимность того, что она услышала в том саду. Есть другие мужчины, с которыми она может провести эту ночь, мужчины, которых она знает и которым доверяет, талантливые, остроумные и учтивые. Они должны были уже вернуться в «Льенсенну», в зал внизу или в комнаты наверху, к вину и сырам Маротта, со своими арфами, лютнями и песнями, и будут славить Риан все оставшиеся часы самой священной ночи богини. Вряд ли ей придется спать одной.
Если только в конце концов она этого не пожелает. С неожиданной грустью Лиссет подняла взгляд и посмотрела через плечо стоящего перед ней мужчины, стараясь возродить тот сверкающий, как алмаз, восторг, который, казалось, ускользнул от нее где-то в течение этой странной ночи среди толпы людей, музыки и трещоток, после полета стрелы и слов, произнесенных под плеск фонтана и услышанных ею.
И поэтому, глядя вдаль, вдоль оживленной улицы, она раньше него увидела шестерых мужчин в красной униформе, которые подошли и окружили их, держа в руках факелы и мечи.
Их командир грациозно поклонился Блэзу Гораутскому.
— Ты окажешь нам большую любезность, — произнес он безупречно официальным, торжественным тоном, — если согласишься последовать за нами.
Блэз быстро огляделся: она видела, что он пытается оценить эту новую ситуацию. Он снова посмотрел на Лиссет, ища в ее глазах подсказку или объяснение; она знала, что так и будет. Конечно, ему была не знакома эта униформа. А она ее знала. Хорошо знала. И ей не очень хотелось в тот момент ему помогать. Как может, подумала она, удивленная собственным быстро вспыхнувшим гневом, нищая жонглерка из оливковых рощ Везета противостоять подобным силам в ночь Риан?
— Кажется, — сказала она, — тебе все же не удастся сегодня бодрствовать в доме бога. Желаю тебе радости этой ночью и в этом году. — Она испытала короткое, поверхностное удовлетворение при виде недоумения в его глазах перед тем, как они его увели.
Один из людей в красном проводил ее назад в «Льенсенну». Разумеется. Они безупречно воспитаны в таких тонкостях. И должны быть, уныло подумала она, ведь они обязаны служить примером всему миру.
Глава 7
Даже когда Блэз увидел павлинов на щедро освещенном внутреннем дворе дома, куда его привели, он не понял, куда попал. Он не ощущал явной угрозы со стороны пятерых мужчин, сопровождавших его, но в то же время не питал иллюзий, будто мог бы отказаться от их учтивого приглашения.
К собственному удивлению, он чувствовал огромную усталость. Он говорил с певицей, с этой растрепанной девочкой по имени Лиссет, более откровенно, чем она могла ожидать, особенно после того, что она сделала. Но если бы он был совсем откровенным, то прибавил бы в конце, что его желание бодрствовать в доме бога вызвано стремлением оказаться в прохладной тишине и в одиночестве, а не только оплакать и почтить память Валери Талаирского, который ушел к Коранносу этой ночью.
Ему о многом надо было подумать и многое пережить именно сейчас. Вино и то, что, возможно, последовало бы за ним, проведи он эту развратную ночь в Тавернеле вместе с певицей, какой бы смелой и умной она ни была, не могло принести облегчения его душе и рассудку. Неожиданно все снова осложнилось.
Его отец заплатил четверть миллиона золотом Рюделю Коррезе за убийство герцога Талаирского.
В этом факте содержалось послание, предназначенное всему миру, и еще одно, скрытое, только для младшего сына: «Смотри, с чем мне приходится иметь дело, мой заблудший сын. Смотри, чего я тебя лишу за то, что ты отверг меня. Как я отниму у тебя даже друзей. Узнай цену своему безумию. Как ты мог даже помыслить о том, чтобы пойти против меня?»
Есть ли на земле такое место, куда он мог бы уехать и не оказаться снова лицом к лицу с отполированным, безжалостным, изобличающим зеркалом, с Гальбертом, верховным старейшиной Коранноса в Горауте?
Но сегодня ночью он узнал больше, гораздо больше этого. Люсианна снова вышла замуж. Еще одно зеркало, кривое и темное: оплывающие свечи рядом с измятой постелью, луна бога, заглядывающая в окно, песнь восточной певчей птицы в затейливой клетке, надрывающая сердце. Эти образы вызывали такую боль, что память шарахалась от них.
Он приехал в зимней тишине через перевалы в Арбонну, как в гавань, как в убежище, где никогда прежде не бывал, где его, возможно, не знают, где он сможет служить тихо и анонимно какому-нибудь мелкому сеньору в далекой горной крепости, где ему смогут предложить соответствующее жалованье. Где он никогда не услышит, как произносят ее имя, ни с восхищением, ни со страстью, ни с презрением, и ему не придется бороться с толпой ранящих воспоминаний из Портеццы: картины, обрамленные сложными узорами ковров и гобеленов, подушками из шелковых тканей, вазами и кубками из мрамора и алебастра, и вплетенные во все это, подобно парящей вуали дыма, чувственные, ускользающие ароматы, которые он так хорошо запомнил себе на погибель в женском крыле дворца Делонги, в многобашенном Мигнано, год тому назад.
«В чем моя вина, Блэз?» Это в духе Рюделя. Кинжал в голосе и в мыслях. Сверкающий, как ртуть, бесплотный, какой иногда бывает луна на воде, и тут же — острый, безжалостный, смертоносный, как… как стрела, которую окунули в сиварен. И острота в восприятии, как и во всем остальном. Человек, от которого трудно спрятаться.
Потому что его вина, его прегрешение заключалось в том — и Рюдель это знал, они оба знали, — что он дал Блэзу именно то, в чем тот нуждался. В том, что он увез гораутского корана, еще не оправившегося от шока и гнева после Иерсенского договора, прочь из страны, сначала в Ауленсбург, к пропитанному пивом, помешанному на охоте двору Йорга Гётцландского, а затем на юг, в прекрасную, цветущую весну, в другой мир, совершенно другой.
В города Портеццы с их интригами, изысканными наслаждениями утонченных, богатых мужчин с коварными улыбками и бесконечно искушенных женщин, обитающих в этих враждующих, блестящих городах-государствах. И однажды ветреной ночью, когда отдаленный гром гремел в горах к северу от Мингано, были черные как ночь волосы Люсианны Делонги, блеск ее драгоценностей, не менее яркий блеск ее остроумия, полный пугающих ловушек и тайных значений, издевательский смех, а затем, к изумлению Блэза, то, какой она стала после, в другом месте, под раскрашенным балдахином кровати, прикрытая лишь сверканием своих драгоценностей… То, что случилось, когда насмешка исчезла, а смех остался.
Вот в чем была вина Рюделя. И поэтому, будучи честным, Блэз вынужден был признать, что его друг ни в чем не виноват, он только показал ему дверь — и к тому же предостерег, — в которую он сам вошел, покрытый шрамами от ран после зимней битвы, в которой погиб король. Вошел в кажущуюся теплой, залитую светом каминов и свечей, душистую анфиладу комнат, и вышел оттуда, когда сменилось время года, с ранами, которые оказались намного более глубокими…
Павлины держались с вызывающим высокомерием и совершенно не боялись. Один из них, кажется, попытался усомниться в их праве пересечь двор, но потом повернулся и засеменил прочь, развернув свой великолепный хвост. Под лунами и при свете факелов в этом многокрасочном веере было нечто расточительное и распутное. В воспоминаниях Блэза о Люсианне тоже было мало дневного света; все происходило в темноте или при свечах, было расточительным и распутным, в одном дворце или в другом, а однажды в душную, влажную летнюю ночь, которую невозможно забыть, они с Рюделем в Фаэнне убили ее мужа по заказу ее отца.
Когда они приблизились к дому, им открыл двери лакей в темно-красной ливрее. За ним в широком коридоре, держа зажженную тонкую свечу, стояла фрейлина, тоже в красном, но с белыми полосками на манжетах, у горла и в темных волосах. Лакей поклонился, женщина низко присела в реверансе. Пламя свечи в ее руке даже не дрогнуло.
— Окажите мне честь следовать за мной, — произнесла она.
Блэз по-прежнему не питал никаких иллюзий. Двое стражников остались ждать прямо за дверью, отметил он. Он уже почти склонен был выругать их всех, потребовать покончить с этой затянувшейся игрой в учтивость, но что-то в безупречности, в серьезности всего происходящего заставило его сдержаться. Кем бы ни был тот, кто за ним послал, он явно придавал преувеличенное значение подобным вещам; это могло оказаться ценной информацией.
Блэз думал об этом, пока следовал за уверенно шагающей женщиной по коридору и вверх по широкой изогнутой лестнице, слыша осторожные шаги стражников за спиной, и наконец понял, где он находится, и кое-что из сказанного в конце певицей стало ему ясным, хоть и с опозданием.
Они остановились перед закрытой дверью. Женщина два раза стукнула в нее и открыла; отступила в сторону и жестом, полным легкой грации, пригласила Блэза войти. Он вошел. За ним закрылась дверь, оставив его в этой комнате без сопровождающих и охраны.
Здесь был камин, но огонь в нем не горел. Свечи в канделябрах на стенах и на столах, в богато обставленной и устеленной коврами комнате, с отделкой в разных оттенках синего и золотого цветов. На одном столе он увидел вино, кубки стояли рядом с флягой. Две, нет, три двери вели во внутренние комнаты, пара очень глубоких кресел с высокой спинкой стояла напротив камина. Окна в наружной стене были открыты морскому бризу; Блэз слышал внизу шум пирушки. Теперь он чувствовал знакомую тяжелую горечь и любопытство, которого он не мог отрицать, и еще нечто, напоминающее ускоренное биение пульса, скрытое под первыми двумя ощущениями.
— Спасибо, что пришел, — произнесла Ариана де Карензу, поднимаясь с дивана в дальнем конце комнаты. Ее черные волосы так и остались распущенными по плечам против всяких правил. Она была одета как и раньше, драгоценности на ней напоминали огонь и лед.
— Я бы принял благодарность, если бы у меня был выбор в этом вопросе, — мрачно ответил Блэз. Он остался стоять у самой двери, оценивая комнату и стараясь не слишком пристально смотреть на женщину.
Она громко рассмеялась.
— Если бы я была уверена, что ты согласишься прийти, то была бы рада предоставить тебе такой выбор. — Ее улыбка ясно давала понять, что она хорошо знает, что говорит. Она была очень красива, темные волосы обрамляли и оттеняли безупречно белую кожу. Ее темные глаза были широко расставлены и смотрели безмятежно, губы были упругие, а в ее голосе Блэз услышал повелительную нотку, которую уловил еще в таверне, когда она отдала приказ герцогам Талаиру и Миравалю, и они оба подчинились без возражений.
«Женщины Арбонны», — подумал он, стараясь вызвать в себе гнев как щит. Сложил руки на груди. Немного более года назад, весенней ночью, когда божий гром гремел над северными горами за окном, он пришел по призыву другой женщины с черными волосами в ее палаты. В ту ночь его жизнь изменилась, и не в лучшую сторону.
— У очага стоит вино, — сказала тогда Люсианна Делонги, лежа поперек кровати под балдахином, изображающим совокупляющиеся фигуры. — Утолим сначала эту жажду?
Здесь не было кровати, не было горящего камина, и женщина, которая была с ним сейчас, сама налила вина им обоим, а потом твердым шагом, без жеманства, подошла и протянула ему кубок. Он молча взял его. Она не стала задерживаться рядом с ним, а повернулась и пошла обратно к дивану. Блэз последовал за ней, почти машинально. Она села и рукой указала ему на стул. Он тоже сел. От нее пахло духами, тонкий аромат и совсем не сильный. На столике у дивана лежала лютня.
Она сказала без всякой преамбулы, глядя на него в упор темными глазами:
— Есть много вопросов, которые нам, вероятно, захочется обсудить, тебе и мне, до того, как закончится эта ночь, но ты не хочешь начать с рассказа о том, что произошло после того, как ты ушел от реки?
Он устал, и его разуму и сердцу сегодня ночью пришлось держать двойной удар, но он еще не до такой степени потерял мужество.
Он даже поймал себя на том, что улыбается, хотя не мог бы объяснить почему. Вероятно, в ответ на прямой вызов, на откровенность ее намерений.
— Может быть, — тихо ответил он. — Возможно, я захочу тебе рассказать, но пока я не узнаю, кто подслушивает за дверью у тебя за спиной, предпочитаю держать свои секреты при себе, госпожа. Ты уж прости меня.
Он ожидал многого, но не восторга. Ее смех звенел, она весело захлопала в ладоши, на мгновение заслонив длинными пальцами рубины на шее.
— Конечно, я тебя прощу! — воскликнула Ариана де Карензу. — Ты только что выиграл для меня пари на двадцать пять серебряных барбенов. Тебе в самом деле не следует служить людям, которые настолько тебя недооценивают.
— Возражаю, — произнес Бертран де Талаир, входя в комнату из двери за ее спиной. — Я вовсе не недооцениваю Блэза. Вероятно, я переоценил твои чары, которые, видимо, в последнее время ослабели.
— Я знаю твою лютню, — коротко бросил Блэз. — Возможно, я не слишком высоко ценю твою музыку, но знаю инструмент. — Он с трудом сохранял самообладание. И он даже не смотрел на Бертрана, потому что в этот момент другая женщина, очень высокая, вошла в комнату вслед за герцогом. С сединой в волосах, слепая, а на ее плече сидела белая сова. В последний раз он видел ее на острове в море, когда она рассказывала ему его собственные сердечные тайны в темном ночном лесу.
— Ты могла хотя бы попытаться, — ворчливым тоном продолжал Бертран, обращаясь к Ариане. — У меня большое желание отказаться от нашего пари. Ты была не более соблазнительной, чем мокрая коза в пещере.
— Уволь нас от рассказов о своих пристрастиях, — любезно произнесла Ариана.
Де Талаир запрокинул голову и расхохотался, а верховная жрица Риан, безошибочно глядя пустыми глазницами в сторону Блэза, поднявшегося со стула, сказала ему о том, что он больше всего хотел знать:
— Раненый будет жить. Он должен полностью выздороветь, когда его рана в плече заживет.
— Этого не может быть, — возразил Блэз, его рассудок взбунтовался. — На той стреле был сиварен.
— И он обязан тебе жизнью, ведь это ты сказал об этом у реки, — серьезно продолжала жрица. На ней было широкое одеяние такого же цвета, как седые пряди ее волос. Ее кожа потемнела и огрубела от солнца, ветра и от морской соли и резко отличалась от алебастровой, гладкой кожи Арианы. — Его принесли ко мне в здешний храм, и так как я знала, что это такое, и так как это случилось сегодня ночью, я сумела справиться с этим.
— Но ты не могла. Ты не могла исцелить человека, отравленного сивареном. Ни один лекарь в мире этого не сумел бы.
Она позволила себе улыбнуться легкой улыбкой, полной превосходства, которую он помнил.
— По крайней мере, последнее — правда. И я не смогла бы это сделать, если бы прошло слишком много времени и если бы я находилась не в этом освященном месте. И еще сейчас канун дня летнего солнцестояния. Ты должен помнить, северянин, что слуги богини способны сделать такое, чего ты не ожидаешь, но только когда мы находимся в месте сосредоточения ее тайн.
— Мы в Горауте сжигаем женщин, когда они занимаются магией в темноте. — Он и сам не знал, зачем сказал это, но действительно вспомнил тот страх, который ощутил на острове, пульсацию земли в лесу под ногами, и это ощущение сейчас отчасти возвращалась. Он также вспоминал, словно глядя сквозь дымный туннель времени, первое сожжение ведьмы, при котором присутствовал. Его отец объявил, что необходимо провести обряд очищения, и заставил обоих сыновей стоять рядом и смотреть.
Верховная жрица Риан перестала улыбаться.
— Страх заставляет мужчин клеймить силу женщин как деяние тьмы. Только страх. Подумай, какая этому цена: ни одна женщина не посмела бы спасти Валери Талаирского, если бы эту стрелу послали в Горауте. — Она помолчала, словно ждала ответа, подобно наставнику, беседующему с воспитанником. Блэз ничего не ответил и изо всех сил старался сохранить невозмутимое выражение лица. Сова вдруг захлопала крыльями, но потом снова устроилась на плече жрицы. Та прибавила, уже другим тоном: — Я принесла тебе привет от Люта Баудского, который сейчас достойно служит Риан на ее острове.
Блэз поморщился при этом воспоминании.
— Лют не мог бы достойно подать даже кувшин с пивом, — ответил он, его захлестнули гнев и растерянность.
— Ты это не всерьез, ты всего лишь сбит с толку. Ты бы удивился тому, на что способен человек, когда он тоже сосредоточится на своей сущности. — Упрек был достаточно мягким, но Блэз почувствовал, как и раньше при разговоре с этой женщиной, что в ее словах кроется скрытый смысл, что она обращается к той части его души, к которой никто не должен был получить доступ.
Та глубокая старуха, которую сожгли на землях Гарсенков много лет назад, вызывала жалость. Сосед по деревне обвинил ее на сходе общины в том, что она заколдовала его корову и у той исчезло молоко. Гальберт решил устроить показательный процесс. Каждый год, а иногда чаще надо устраивать подобный суд, сказал он тогда сыновьям.
Молоко у коровы не появилось даже после того, как седые волосы ведьмы вспыхнули ярким пламенем и она умерла. Блэз специально вернулся в деревню после и спросил об этом. Тогда что-то в нем сломалось, и сейчас, каждый раз при этом воспоминании, он чувствовал себя больным. Он вспомнил, и это воспоминание было вязким и гнетущим, тяжелую ладонь отца на своем плече во время сожжения, так как Гальберт хотел убедиться, что его непокорный младший сын не опозорит его, отвернувшись от костра. Тогда не было темноты, не было тайной, опасной силы в той перепуганной женщине, которая кричала, пока не задохнулась среди черного дыма и языков пламени, и запаха горящей плоти. Почему-то Блэз понимал это даже тогда.
Но в верховной жрице была магия. Он чувствовал ее на том острове. Она знала о Розале. Одно это было почти невозможно осознать или забыть. А что касается сегодняшнего яда: Бертран здесь, смеется, он весело заключил пари с Арианой де Карензу. Значит, Валери не умер. Даже от отравленной сивареном стрелы.
Нечто до боли сжимавшее сердце Блэза с тех пор, как он увидел в полете черно-белую стрелу, начало отпускать хватку. «Рюдель Коррезе, — внезапно подумал он, — будет глубоко разочарован, и очень скоро». Ему захотелось улыбнуться при этой мысли, но вместо этого Блэз опустился на стул и потянулся за вином. Он взял серебряный кубок двумя руками, но не стал пить. Теперь ему надо быть очень осторожным, подумал он, глядя на двух женщин и мужчину. Крайне осторожным.
— Какой властью ты обладаешь? — спросил он нарочито ровным голосом, глядя на слепую женщину. Она все еще стояла за диваном.
И неожиданно — кажется, она всегда сбивала его с толку — жрица рассмеялась.
— Что? Тебе хочется выслушать лекцию на тему о Естественных, Небесных и Культовых Силах, с попутным отступлением о трех Основных Гармониях? Может быть, ты думаешь, что я — профессор университета? Ты даже не предложил мне гонорар, северянин!
Блэз вспыхнул от этой насмешки. Но не успела верховная жрица договорить, все еще смеясь, как вмешался холодный голос Арианы де Карензу, острый и точный, как стилет, вонзившийся под ребра:
— Каким бы захватывающим ни был предмет вашей беседы, боюсь, твое дальнейшее образование придется ненадолго отложить. Возможно, ты помнишь, что я первой задала тебе вопрос. Ты отказался отвечать до тех пор, пока не узнаешь, кто стоит за дверью. Это было вполне справедливо. Теперь ты знаешь. Я буду благодарна тебе за ответ.
«Что произошло после того, как ты ушел от реки?» — спросила она тогда. Таким был вопрос и суть опасности, таящейся сегодня ночью в этой комнате. Бертран де Талаир перестал метаться по комнате. Он взял кристалл с одного из столиков и теперь держал в руке, поворачивая так и эдак, улавливая и дробя огоньки свечей, но его голубые глаза не отрывались от Блэза, пока он ждал ответа.
Блэз повернулся — как всегда поворачивался — к верховной жрице в грубом сером одеянии. И тихо произнес:
— Если ты читаешь мои мысли, как мне показалось, когда мы встретились в прошлый раз, ты можешь ответить на все их вопросы, не так ли. — Он произнес это как утверждение, не как вопрос.
Выражение ее лица, как ни странно, смягчилось, словно он задел за неожиданную струну. Она покачала головой.
— Я также сказала тебе в ту ночь, то наша сила меньше, чем мы бы желали, и она тем слабее, чем дальше мы от камней очага Риан. На острове богини я могла прочесть кое-что в твоем сердце и узнать твою историю, в основном о том, что имеет отношение к любви и ненависти, как ты помнишь. Я сказала, что могу предсказать твое будущее. Это была ложь. И я не могу читать твои мысли сейчас. Если у тебя есть, что нам поведать, тебе придется рассказать все самому.
— Не все, — спокойно возразил Блэз. — Ты могла бы сказать им, кто я такой, например.
После короткого молчания заговорил Бертран:
— Все мы знаем, кто ты такой, Блэз де Гарсенк. — Он положил кристалл, в его голосе слышалось легкое раздражение. — Ты всерьез думал, что путешествуешь тайно? Что поступил ко мне на службу, а я не знал, кого нанимаю? — При свете свечей на его умном, циничном лице проступил старый белый шрам.
Блэз сглотнул. События развивались очень быстро. Внезапно он кое-что вспомнил.
— Но ты спрашивал меня. Ты хотел знать, кто я, когда мы впервые встретились. Если ты знал, зачем спрашивал?
Бертран пожал плечами.
— Иногда я узнаю больше, задавая вопросы, на которые знаю ответы. В самом деле, Блэз, что бы ты — или я, если уже на то пошло, — ни думал о твоем отце, он одна из сил в нашем мире сегодня, и его младший сын был много лет кораном, завоевавшим собственную репутацию. Не секрет — по крайней мере, в определенных кругах, — что сын Гальберта де Гарсенка покинул Гораут сразу же после того, как был подписан Иерсенский договор. И когда через некоторое время стало известно, что рыжебородый гораутский коран, примечательно высокого роста и весьма умелый, появился в замке Бауд, то нетрудно было сделать очевидный вывод. И тогда я сам отправился проверить. В конце концов, я никогда еще не видел никого, кто мог бы сравниться в стрельбе из лука на такое расстояние с моим кузеном.
Блэз, оглушенный нарастающим потоком откровений, покачал головой:
— Я и не сравнился с ним. И если уж на то пошло, тот человек, который стрелял сегодня в Валери, возможно, превзошел нас обоих. — Он не был уверен, что собирался это сказать.
— А, ну, хорошо, — пробормотала Ариана де Карензу, и ее слова так прозвучали в тишине комнаты, будто она ласково их погладила. — Это наконец-то нас к чему-то привело. — Блэз взглянул на нее. Ее губы слегка приоткрылись, глаза ярко блестели в ожидании.
— Я намеревался сказать герцогу утром, — осторожно произнес Блэз. — Я обещал подождать до этого времени.
— Имел ли ты право давать подобное обещание? — ласковая нота исчезла так же быстро, как и появилась. Так она говорила в таверне с Талаиром и Миравалем. Тогда Блэзу это не понравилось и теперь тоже не понравилось. Он позволил себе широко открыть глаза, удерживая ее взгляд и бросая ей вызов. Как ни странно, позже ему надо будет это обдумать, но теперь, когда его личность перестала быть тайной, он чувствовал себя в большей степени равным этим людям. У него возникло подозрение, что, обдумав это, он не обрадуется, так как любое подобное чувство в конечном счете порождается тем фактом, что он сын своего отца, но это чувство неоспоримо присутствовало.
— Вспомните, — спокойно ответил он герцогине де Карензу, — я полагал, что эн Бертран сегодня вечером оплакивает смерть своего кузена.
— Какая забота. — Это произнес Бертран. — И в ней причина твоего поступка?
— Отчасти, — ответил Блэз, снова поворачиваясь к нему. — Были и другие.
— Какие?
Блэз заколебался. Здесь таилась опасность.
— Желание избежать политических осложнений для всех нас и еще одна причина, но это моя личная тайна.
— Я не уверен, что мы сможем сегодня ночью оставить в покое твою личную тайну, и я думаю, что присутствующие здесь люди могут сами составить мнение о любой политической проблеме и реагировать на нее, какой бы деликатной она ни была, которая может, как ты считаешь, возникнуть. Думаю, лучше тебе рассказать нам, кто этот человек. — Герцог выглядел таким же расслабленным, как обычно, но Блэз пробыл у него уже достаточно долго, чтобы не впасть в заблуждение.
— Не будь тупым, Бертран. Нам хорошо известно, кто этот человек. — Пятый голос раздался в комнате с одного из двух кресел, стоящих перед камином, уверенный, бескомпромиссный. Блэз быстро обернулся, но никого не увидел, пока обладатель голоса в конце концов не встал очень осторожно, и он понял, кто это. Остальные, мрачно отметил он, не удивились.
Он, разумеется, посмотрел на эти кресла, когда вошел в комнату. Они были широкими, с дорогой обивкой и прямой спинкой и повернуты к камину, но не настолько огромными, чтобы скрыть сидящего мужчину.
Но ведь это Арбонна, и женщина — другое дело. Особенно маленькая, тонкокостная, седовласая женщина, которую он знал, так как видел ее раньше, когда она раздавала награды на турнирах. Это была Синь де Барбентайн, правительница Арбонны.
Она смотрела на герцога.
— Если ты слушал внимательно, то на этот вопрос уже должен знать ответ. А если знаешь, то не должен стыдить корана, который сообщает тебе, что он обещал не говорить о нем. Мы здесь так не поступаем, что бы ни происходило в других местах этого распадающегося мира.
Она была одета в синие и светло-кремовые цвета, жемчужные пуговицы нашиты почти сплошной полоской спереди на платье сверху донизу. Волосы уложены сзади и удерживались золотой диадемой. Других украшений она не носила, кроме двух колец на пальцах. В свое время, как было известно Блэзу, она считалась самой прекрасной женщиной в мире. Он видел это даже сейчас. Ее глаза поражали, они были очень темными, почти черными.
Он поклонился, выставив вперед прямую ногу, одной рукой коснувшись ковра. Его воспитание корана заставило его так поступить, хотя инстинкты восстали против этого.
Синь сказала:
— Не может быть, чтобы только мои источники информации в прошлом году сообщили, что младший сын Гальберта де Гарсенка провел один сезон в Мигнано и Фаэнне во дворцах Делонги. Как не могу я быть единственной, кто слышал определенные слухи — о которых сейчас нет необходимости говорить, — касающиеся безвременной смерти Энгарро ди Фаэнны. Но имя, связанное со всеми этими событиями, имя, которое действительно могло вызвать осложнения в государственных делах, а также личную реакцию нашего друга, стоящего здесь, — это, несомненно, имя Рюделя Коррезе. Который, как мне известно из надежных источников, пользуется большим спросом как убийца, главным образом из-за его мастерства в стрельбе из лука. Ты не должен, — спокойно прибавила она, впервые посмотрев прямо на Блэза, — корить себя за нарушенное обязательство. Ты мне этого не рассказывал.
Блэз откашлялся. В тишине его голос звучал хрипло.
— Очевидно, рассказал, — ответил он.
Она улыбнулась:
— Ты даже не знал, что я здесь.
Блэз неожиданно почувствовал, что улыбается в ответ.
— Тогда я должен корить себя за это. Это свидетельствует о недостатке профессионализма и беспечности. — Он вздохнул. — Госпожа, я посоветовал Рюделю Коррезе сегодня ночью сесть на корабль, потому что утром я собирался открыть его имя городским властям.
— Городским властям? Ты имел в виду меня, смею предположить. — Бертран теперь обогнул диван и стоял рядом с Арианой. Беатриса, верховная жрица, до сих пор не двигалась и молчала.
Блэз покачал головой.
— Он думает, что убил тебя. Я не стал разубеждать его.
Через мгновение Бертран запрокинул голову и громко расхохотался.
— Значит, он поплывет и потребует назначенную плату у того, кто ему должен заплатить. О, великолепно, Блэз! Он еще долго будет испытывать неловкость.
— Я тоже так подумал. И это самое малое наказание за то, что он прибег к сиварену. Но я считаю, ты согласишься, что было бы неразумно с точки зрения политики схватить наследника семьи Коррезе. При нынешнем положении дел.
Ариана де Карензу кивала головой.
— Крайне неразумно. Было бы очень неловко, если бы мы посадили его в тюрьму.
— К такому выводу и я пришел, — мягко произнес Блэз. Но сейчас он тянул время, уклонялся; здесь все еще скрывалась одна проблема, поджидала, словно капкан.
И, естественно, именно верховная жрица наконец заговорила и задала этот вопрос, словно перехватила его мысли:
— Что еще мы должны знать?
Когда она заговорила, белая сова внезапно взлетела, раскрыв крылья, и мягко села на плечо правительницы, которая была матерью Беатрисы, вдруг вспомнил Блэз. Синь де Барбентайн подняла руку и ласково погладила птицу.
Они скоро узнают, понимал Блэз. Они очень скоро узнают, когда узнает весь мир. Он не хотел, чтобы это произошло таким образом. Он повернулся от правительницы обратно к Бертрану де Талаиру, которого в конце концов, и должны были убить и у которого он служил.
— Есть еще две вещи, которые имеют значение. Одна — это гонорар. — Он вздохнул. — Рюделю Коррезе должны были заплатить двести пятьдесят тысяч золотом за твою смерть.
Ему доставило истинное удовлетворение видеть, как эн Бертран, светский, бесконечно искушенный, так же не сумел скрыть потрясение размерами этой суммы, как и Блэз в саду Коррезе чуть раньше. Ариана де Карензу прижала ладонь ко рту. Графиня стояла за спиной у Блэза. Верховная жрица не пошевелилась, и на ее лице ничего не отражалось. Он ничего и не ожидал.
— Тогда кто? — спросил наконец Бертран, и в его голосе впервые прозвучало напряжение. — Это вторая вещь?
Блэз кивнул. Старый гнев снова вспыхнул в нем, тяжелая, незатихающая боль, которая всегда рождалась из этого источника, словно из подземного родника, никогда не пересыхающего. Он ответил откровенно, потому что не мог иначе.
— Мой отец, — сказал он. — От имени короля Гораута.
И был поражен в самое сердце, как он понял позднее, оглядываясь назад, следующими словами, произнесенными в комнате.
— Но это должно быть ужасно для тебя, — горячо произнесла правительница Арбонны.
Все повернулись к ней. Она смотрела на Блэза широко раскрытыми чудными черными глазами.
— Он использовал твоего друга? Из всех возможных убийц? Как он должен тебя ненавидеть! Что такого ты мог сделать, чтобы твой отец так тебя возненавидел?
Блэзу показалось, что он видит в ее глазах бесконечное сострадание, рожденное всей жизнью. И частица его сейчас предназначалась ему. Прошло менее двух лет, вспомнил он забытую историю, после смерти ее мужа. И говорили, что их брак основан на истинной любви, а это большая редкость. Он повернулся, повинуясь безотчетному порыву, и посмотрел на ее племянницу, Ариану. У нее тоже были черные глаза, и лицо ее вдруг стало печальным. А потом посмотрел на ее дочь-жрицу, на лице которой отражалось лишь сосредоточенное напряжение. У нее была еще одна дочь, смутно припомнил он. Она умерла. За этим тоже скрывалась печальная история, которую, возможно, он должен был знать, но не знал. Происходящее в Арбонне не слишком занимало его, пока он рос, воевал и сражался на турнирах.
Он снова повернулся к старой женщине, о красоте которой говорили во всем мире в дни ее расцвета, и увидел, что сейчас, в поздних сумерках ее жизни, в ней появилось новое величие, порожденное горем и горьким опытом. Несмотря на все значение того, что он им только что рассказал, она сначала заговорила о его самой потаенной боли. Даже Рюдель, который так хорошо его знал и который обладал большой хитростью и умом, не подумал о том, что сразу же поняла Синь де Барбентайн.
В комнате было тихо; в отдалении они слышали последние звуки отшумевшего карнавала. Блэз спросил себя, действительно ли она хочет получить ответ на этот вопрос. И сказал грубо:
— Некоторые люди не могут смириться с тем, что им отказывают. В чем угодно. Полагаю, отказ сына ранит глубже всего остального. Мне предстояло стать священником, стать преемником отца среди старейшин Коранноса. С этого все началось. Было и другое. Я не безгрешен.
— Ты его оправдываешь? — Она задала этот вопрос мрачным голосом.
Блэз покачал головой.
— Не в этом дело. — Он поколебался. — Мы в семье жестоки друг с другом. Моей матери не следовало умирать.
— Во время твоего рождения?
Было странно говорить с правительницей Арбонны о таких вещах и все же, с другой стороны, неожиданно уместно. Он кивнул.
Она слегка склонила набок голову характерным жестом.
— Ты действительно считаешь, что она что-либо могла изменить? В Горауте?
— Мне нравится в это верить, — ответил Блэз. — Мы ничего не можем знать о таких вещах.
— Мертвые могут влиять на нас, и очень сильно, — тихо заметил Бертран де Талаир.
Блэз и женщины повернулись к нему. Герцог выглядел странно рассеянным, обращенным внутрь себя, словно он вовсе не собирался этого говорить, словно это открывало его больше, чем он бы хотел. Блэза посетило еще одно воспоминание в эту ночь неумолимых, непрошеных воспоминаний: темная лестница в замке Бауд поздно ночью, фляга сегвиньяка, передаваемая из рук в руки, печальная усталость на лице мужчины, только что соблазнившего женщину, с которой даже не был знаком две недели назад.
— Они могут также увести тебя от живых, — сказала жрица Беатриса, и в ее голосе Блэз услышал резкость, которая подсказала ему, что они с герцогом не впервые обсуждают этот вопрос. Эти люди давно знают друг друга, напомнил он себе. Бертран сжал губы.
— Мысль любящей сестры, — холодно произнес он. — Снова будем обсуждать семейные дела?
— Больше двадцати лет прошло, так что я бы назвала эту мысль зрелой, — ответила невозмутимо верховная жрица. — Скажи мне, господин, какой наследник правил бы твоими землями, если бы эта стрела тебя прикончила сегодня вечером? И если Адемар Гораутский решит двинуть армию на юг, как ты считаешь, ненависть между Миравалем и Талаиром сделает нас сильнее или слабее? Умоляю тебя, поделись с нами своими мыслями. Прошу прощения, — прибавила она с едким сарказмом, — что задаю вопросы о сегодняшнем мире, а не прошу исполнить нежные стихи двадцатилетней давности.
— Достаточно, — резко произнесла Синь де Барбентайн. — Прошу вас. Или вы оба заставите меня почувствовать, что я слишком долго живу на свете.
Ариана перевела разговор на другую тему.
— Более чем достаточно, — тихо произнесла она, потянувшись за своим вином. Она отпила глоток и не спеша поставила кубок. — Это надоевший, старый спор, а новые дела требуют нашего внимания. Прежде всего, наш бородатый друг. — Темные глаза испытывающе посмотрели на Блэза. — Это так? — спросила она напрямик. — Ты — друг?
Он был готов к этому вопросу.
— Я — коран-наемник на службе у герцога Талаирского, — ответил он. Правильный ответ, профессиональный.
— Этого недостаточно, — хладнокровно возразила Ариана. — Уже недостаточно. Твой отец заплатил четверть миллиона золотом, чтобы убить твоего нанимателя. Боюсь, тебе придется выбирать, стать чем-то большим. Или чем-то меньшим. Точно так же, как Рюдель Коррезе — не просто еще один убийца среди многих, его имя и происхождение создают необычные проблемы, то же можно сказать о твоем имени и происхождении. При данных обстоятельствах они создают еще больше проблем. Может начаться война. Ты не хуже нас понимаешь последствия того, что Гораут уступил земли по договору у Иерсенского моста. Сын Гальберта де Гарсенка не может оставаться в Арбонне в качестве обычного корана, как и Бертран не может притворяться просто еще одним трубадуром, который пьянствует и играет в кости в «Льенсенне». — Ее голос звучал ровно и точно, такой тон бывает у командующего на поле боя.
И то, что она сказала, было правдой. Он это понимал, и к нему снова вернулись прежний гнев и обида. Это снова случилось: куда бы он ни поехал в этом мире, один или в чьем-то обществе, тайно или открыто щеголяя своей репутацией в бою или на турнире, его отец всегда оказывался там вместе с ним или раньше него, запирая засовы и захлопывая двери, тенью, заслоняющей свет.
Блэз осознал, что его пальцы сжаты в кулаки. Он медленно заставил их разжаться. Сделал глубокий вдох и повернулся к герцогу.
— Я выполняю свои контракты, — сказал он. — Полагаю, вам это известно.
Блэз слегка пожал плечами.
— Конечно, но это теперь вряд ли имеет значение. Люди, даже короли и священнослужители бога, не тратят двести пятьдесят тысяч, чтобы избавиться от певца, песня которого поставила их в неловкое положение. Условия игры изменились, Блэз, она крупнее, чем ты и я и наши личные поступки. Ты теперь стал важным игроком, хочется тебе этого или нет.
Блэз упрямо покачал головой:
— Я — наемный коран. Заплати мне достаточно денег, и я буду служить тебе, во время войны или мира. Прогонишь меня, и я отправлюсь искать другую работу.
— Перестань твердить заученные слова, Блэз де Гарсенк. Тебе не идет притворяться, будто ты не понимаешь, что тебе говорят. — Беатриса, высокая и непримиримая, произнесла это таким тоном, словно выносила суровый приговор. — Ты — сын самого значительного человека в Горауте. Король — орудие в руках Гальберта, и мы все это знаем. Твоя семья, несмотря на внутренние распри, более могущественна, чем любая другая в вашей стране, тем более что все северные сеньоры из-за договора лишились своих владений. Ты будешь стоять перед нами, перед правительницей Арбонны и утверждать, что единственная разница между тобой и Лютом из Бауда в том, что ты лучше владеешь мечом? Неужели ты убегал от своего отца все эти годы потому, что не хотел противостоять ему?
— Не хотел противостоять? — повторил Блэз, от неожиданности впав в настоящую ярость. — Я провел всю жизнь в этом противостоянии дома, а потом вне его стен. Я ненавижу все, что представляет этот договор. Я покинул Гораут, чтобы не жить в стране, настолько лишенной гордости. Все здесь это знают. Что еще вы от меня хотите? Чтобы я в праведном гневе явился домой и объявил себя истинным королем Гораута?
И умолк, смущенный и испуганный наступившей тишиной. Напряженным, сосредоточенным, о многом говорящем выражением на лицах двух женщин и мужчины у дивана. Блэз с трудом сглотнул; у него стало сухо во рту. Он на секунду прикрыл глаза, слушая собственные последние слова, странным эхом звучащие под сводами его черепа. Снова открыв глаза, он медленно повернулся, с сильно бьющимся теперь сердцем, будто долго бежал, и посмотрел в сторону камина, туда, где стояла правительница Арбонны, маленькая и изящная, седовласая, все еще красивая, положив одну руку на спинку кресла в поисках опоры. Ее потрясающие глаза смотрели в его глаза, и она улыбалась, теперь она улыбалась, увидел он, с лучезарным, снисходительным одобрением матери к ребенку, сдавшему совершенно неожиданно экзамен, который считали выше его способностей.
Все молчали. В застывшей тишине этой комнаты в Тавернеле в ночь летнего солнцестояния, на повороте, на оси, в самом сердце года белая сова неожиданно взлетела, бесшумно спланировала на широких крыльях и уселась на плечо Блэза, словно знак благословения или бремени, тяжелого сверх всякой обычной меры.
Глава 8
Одетый в ярко-красную одежду, стражник провел Лиссет по ночным улицам и оставил, отвесив еще один безупречный поклон, у входа в «Льенсенну». Она постояла там несколько секунд в нерешительности, в ней боролись противоречивые чувства. Пока она сомневалась, хочется ли ей окунуться в веселье самой таверны или уйти в относительно интимную обстановку комнаты наверху, шум внутри стих, и из окна послышался тонкий, пронзительный голос, поющий заунывный гимн Риан.
Лиссет быстро свернула за угол, прошла по переулку позади таверны, открыла заднюю дверь и начала подниматься по лестнице. Ей не очень-то хотелось в тот момент слушать Эврарда Люссанского в его благочестивой ипостаси. На лестнице, а затем в коридоре она проходила мимо страстно обнявшихся парочек — большая часть комнат была сдана и пересдана давным-давно — и подошла к двери комнаты, всегда зарезервированной на эту неделю уже много лет.
Она постучала. Лиссет знала, что дверь не заперта, но два года назад она попала в неловкое положение, когда вошла, как оказалось, в самый неподходящий момент для находившихся там трех мужчин и одной женщины. Ее сложные отношения с Элиссой начались с этого момента.
Вместо ответа на стук она услышала задумчивый, ласкающий слух голос, поющий строки:
Я одинок и о любви грущу,
Что белый конь унес, оставив мне лишь слезы…
Она улыбнулась и открыла дверь. Аурелиан действительно в одиночестве сидел на одной из двух кроватей, привалившись спиной к стене, и перебирал струны лютни. Ворот его сорочки был распахнут, и он снял сапоги. Его длинные ноги высовывались далеко за пределы кровати. Он мрачно улыбнулся ей вместо приветствия и, продолжая петь, кивнул головой в сторону стола, на котором стояла откупоренная бутылка вина, а рядом с ней множество стаканов. На второй кровати Лиссет увидела разбросанную измятую одежду и рубашку в засохшей крови. Она налила себе вина, быстро выпила его залпом — ей это было необходимо; потом взяла бутылку и снова наполнила кубок Аурелиана. В комнате было только одно маленькое окошко. Она подошла к нему и посмотрела вниз. Оно выходило в переулок; внизу никого не было, но с улицы доносились какие-то звуки, и музыка Эврарда слышалась из зала на первом этаже.
Аурелиан продолжал свое тихое пение, теперь он пел другую песню на ту же тему:
Как одиноко мне и горько вспоминать
Минувших тех ночей мгновенья,
Когда любимая моя дарила мне
Всех благ земных превыше наслажденья…
— Мне никогда не нравились эти стихи, — сказал он, резко обрывая песню, — но нет никакого смысла даже пытаться разговаривать с Журдайном о том, что он написал, не так ли? Я и сам не знаю, почему продолжаю ее исполнять.
— Мелодия, — рассеянно ответила Лиссет, все еще глядя в окно. — Я тебе уже это говорила. Журдайну всегда лучше удавалась музыка, чем слова.
Аурелиан рассмеялся.
— Прекрасно. Ты ему и скажи об этом. — Он помолчал; она спиной чувствовала его пристальный взгляд. — Ты слишком задумчива для карнавальной ночи, моя дорогая. Ты ведь знаешь, что Валери выздоравливает?
— Что? — Она резко обернулась. — Я не… с ним все в порядке? Каким образом?
— Верховная жрица находилась сегодня в Тавернеле, не спрашивай у невежественного трубадура, почему. Дела сильных мира сего. Вероятно, Валери следует отдавать богине десятую часть того, что он зарабатывает у Бертрана, всю оставшуюся жизнь. Она сумела справиться с ядом, а сама рана была легкой. С ним все будет хорошо, сказали нам в храме. Поэтому большинство из нас вернулись сюда в прекрасном настроении. Разве ты не слышишь? Много тех, кого ты знаешь, празднуют внизу, почему бы тебе не спуститься к ним?
— А ты почему не с ними? — Они с Аурелианом очень хорошо знали друг друга.
Он потянулся за своим кубком.
— Теперь я уже не способен выдержать так много пирушек, как раньше, даже в ночь летнего солнцестояния. Я старею, Лиссет?
Лиссет скорчила ему рожицу.
— Не знаю, достопочтенный мудрец. Неужели стареешь? — Собственно говоря, Аурелиан был всего года на два или три старше нее, но он всегда был самым тихим из них и держался немного в стороне от крайностей разгульной жизни трубадуров.
— Где Реми? — спросила она, естественно продолжая предыдущую мысль. Бросила взгляд на соседнюю кровать, где царил беспорядок, потом снова посмотрела на Аурелиана.
Он выразительно поднял одну бровь.
— Глупый вопрос. Полагаю, это зависит от того, который сейчас час. Он назначил несколько свиданий.
— Как он?
— Уязвленная гордость. Ничего более, но и ее хватает. Вероятно, сегодня ночью он напьется и впадет в ярость. Нам всем лучше несколько дней вести себя осторожно.
Лиссет покачала головой:
— Только не мне. Он должен мне за шляпу и за блузку. Не говоря уже о моей собственной гордости. И я вовсе не собираюсь быть с ним любезной. Я собираюсь сказать ему, что он выглядел как надутый мальчишка, когда эн Бертран его отчитывал.
Аурелиан поморщился:
— Женщины Везета… как ты думаешь, в чем тут дело? Оливковое масло? Может быть, в нем есть некий яд, который делает вас всех такими свирепыми?
Из помещения внизу доносился занудный усталый голос Эврарда, все еще прославляющий Риан. Внезапно Лиссет и сама ощутила усталость, слабо улыбнулась, отставила свой стакан, села рядом с Аурелианом на кровать и прислонилась к его плечу. Он покорно подвинулся и обхватил ее за плечи длинной рукой.
— Я не чувствую себя такой уж свирепой, — сказала она. — Это была трудная ночь. — Он сжал ее плечо. — Мне не понравился этот аримондец, — через несколько секунд прибавила она.
— И северянин тоже, я это видел. Но не думай о них. Это не имеет к нам никакого отношения. Думай о своих песнях. Алайн внизу, между прочим, счастлив, как ворон на пшеничном поле. Они все об этом говорят даже после всего остального.
— Правда? О, здорово. Я так рада за Алайна.
— Радуйся за его жонглерку, Лиссет. И не подписывай завтра никаких контрактов, не поговорив сначала со мной. Ты теперь стоишь гораздо больше, чем стоила сегодня днем, поверь.
— Тогда почему бы тебе не предложить мне работу? — Старая шутка, хотя его слова ее очень взволновали. Однако произошло слишком много событий, и она не могла вызвать в себе ни одного ясного чувства даже ради такого случая.
Что характерно, он предпочел принять ее всерьез.
— Если я напишу женскую песню, как Алайн, будь уверена, она будет твоей. Что касается остального, то я не гордый, моя дорогая. Я все еще пою свои собственные произведения. Я начинал на дорогах жонглером, и закончу жонглером, как мне кажется.
Она сжала его коленку:
— Я говорила не всерьез, Аурелиан. — Аурелиан, один из первоклассных трубадуров, был, наверное, самым лучшим из жонглеров, за исключением, может быть, Рамира, личного жонглера Бертрана, который уже старел и бродил по дорогам гораздо реже, чем прежде.
Вежливые рукоплескания донеслись снизу. Новый певец начал настраивать свой инструмент. Аурелиан и Лиссет обменялись хитрыми взглядами облегчения, а затем одновременно тихо рассмеялись. Она подняла голову и поцеловала его в щеку.
— Сколько уже лет подряд? — спросила Лиссет, очень хорошо зная ответ.
— Мы вместе на карнавале? Я огорчен и возмущен тем, что ты даже не можешь этого запомнить, тогда как в моем сердце эти ночи запечатлелись навечно. Уже четыре года, дорогая моя. Не превращается ли это у нас в традицию?
— А ты бы хотел, чтобы это стало традицией? — спросила она. Его рука переместилась выше, поглаживая ее затылок. Прикосновения длинных пальцев были нежными и возбуждающими.
— Я бы хотел знать тебя и быть твоим другом до конца моей жизни, — тихо ответил Аурелиан. Его черноволосая голова склонилась к лицу Лиссет, и они поцеловались.
Ощущая физическое освобождение и подлинное утешение, а в эту ночь ей необходимо было именно это, Лиссет соскользнула вниз на кровати, запустила пальцы в его черные, густые волосы и притянула его к себе. Они занимались любовью, как и в прошлые разы в такую ночь, нежно и иногда со смехом и пониманием, что вместе создают тихий уголок среди окружающего их неистовства, а снизу доносилась музыка, и летние звезды кружились вокруг оси года.
Некоторое время спустя, когда ее голова покоилась на его груди, а его рука снова обнимала ее, они вдвоем слушали голос, поющий одну из самых старых мелодий, самую нежную песню Ансельма де Кауваса. В «Льенсенне» кто-нибудь всегда исполнял ее в канун летнего солнцестояния.
Когда весь мир в ночи и мрак грядет,
Сияет свет там, где она живет…
Тихо, не вполне понимая, зачем она задает этот вопрос, Лиссет спросила:
— Аурелиан, что тебе известно о Люсианне Делонги?
— Достаточно, чтобы избегать ее. Теперь ее зовут Люсианна д'Андория, так как она снова вышла замуж, но никто из родных ее мужа никогда не назовет ее этим именем. Не рискнул бы поставить хоть сколько-нибудь приличную сумму на долгую жизнь или на семейное счастье Борсиарда д'Андория.
— Тогда почему он на ней женился? Он могущественный человек, не так ли? Зачем ему приглашать семейство Делонги в Андорию?
Аурелиан тихо рассмеялся:
— Почему мужчины и женщины совершают поступки абсолютно неразумные? Почему учения метафизиков из университета не руководят всеми нашими поступками? Не назвать ли нам это влиянием Риан на сердца и души? В чем причина того, что мы любим музыку больше риторики?
Не это ей хотелось узнать.
— Она красива, Аурелиан?
— Я видел ее всего один раз издалека.
— И что?
— Реми мог бы лучше описать ее.
— Реми нет, он лежит в чьей-нибудь постели или напивается. Ты мне расскажи.
— Он прекрасна, как обсидиан на только что выпавшем снегу, — медленно произнес Аурелиан. — Она сверкает, как бриллиант при свечах. Она таит в себе огонь, как рубин или изумруд. С каким еще драгоценным камнем я могу ее сравнить? Она манит обещанием опасности и темного забвения, в ней тот же вызов, что в войне или в горах, и мне кажется, она так же жестока, как они.
Лиссет с трудом удалось сглотнуть.
— Ты говоришь, как Реми, когда выпьет слишком много вина, — наконец сказала она, пытаясь придать голосу иронию. Она никогда раньше не слышала, чтобы Аурелиан так говорил. — И все это издалека?
— С дальнего конца стола в Фаэнне, — хладнокровно согласился он. — Я бы никогда не посмел подойти ближе, но и это было достаточно близко. Эта женщина не может принадлежать никому. Если бы я не боялся показаться богохульником, то сказал бы, что в ней скрыта темная сторона богини. Она разрушает того, кто предъявит на нее права.
— Но все же такие находятся.
— Во всех нас есть тьма и желания, которые мы при дневном свете предпочитаем отрицать. — Он поколебался. — Иногда она мне снится.
Лиссет молчала, ее снова охватила тревога, теперь она уже жалела о своих расспросах. Кажется, прежнее смятение вернулось во всем своем диссонансе. Они лежали рядом, слушали доносящуюся снизу музыку, и в конце концов музыка завладела ею, как случалось почти всегда. До того как она закончилась, они оба уже спали. Но, лежа в объятиях Аурелиана, она видела во сне стрелы и слышала смех Рюделя Коррезе в саду.
Утром она проснулась от солнечного света, льющегося в окно, и обнаружила, что Аурелиан исчез. На другой кровати, раскинувшись поперек нее, мокрый, в сапогах и полностью одетый, храпел Реми Оррецкий. Лиссет поколебалась всего мгновение, затем, горячо и искренне возблагодарив и Риан, и Коранноса, подняла лохань с водой, которую заботливо приготовил для нее Аурелиан перед уходом, и вылила на спящего русоволосого трубадура, который был ее первым любовником. Потом ринулась к двери и сбежала вниз по лестнице, оставив за спиной его яростные вопли, разбудившие всех, кто еще спал в «Льенсенне» ясным днем летнего солнцестояния.
После этого она почувствовала себя гораздо лучше.
Каждые два-три года, если не было войны или чумы, Гибор Четвертый, правитель Арбонны, имел обычай проводить ночь накануне летнего солнцестояния на карнавале в Тавернеле, отдавая дань богине и для того, чтобы еще раз подтвердить своему народу на юге, что он всегда выполняет свой долг перед ними и понимает важность моря для Арбонны. Когда-то, в молодости, он даже принял участие в соревнованиях на лодках на реке, собрал три венка, пропустил четвертый и свалился в реку, но вынырнул со своим обычным громким, добродушным хохотом, за который в том числе его так любил его народ.
В такие ночи, вспоминала Синь де Барбентайн, лежа в одной из комнат в храме Риан, где горел небольшой очаг, чтобы прогнать прохладу, которая теперь плохо на нее действовала даже летом, ее ничуть не волновала древняя примета Тавернеля: спать одной в канун летнего солнцестояния — значит накликать неудачу. Она спала со своим мужем, и разнузданные крики под окнами, казалось, вплетались в волшебную ткань ночи.
Но сегодня она осталась одна, и ей было страшно. Не за себя; Риан призовет ее к себе, когда сочтет нужным, и это случится уже скоро. Она боялась за страну, боялась стремительного нарастания событий вокруг них.
Сегодня открылись новые обстоятельства, и, лежа без сна, глядя на мелькающие тени, которые отбрасывали огонь и пламя свечей на стены комнаты, правительница Арбонны снова пыталась справиться с этими новыми обстоятельствами. Гораут собирается напасть на юг. Больше уже нельзя отрицать эту истину. Канцлер Робан прямо предсказал это в тот самый день, когда весть об Иерсенском договоре донеслась до Барбентайна. А теперь эта намеренно непомерная плата за смерть Бертрана де Талаира. Он действительно мог погибнуть сегодня, думала Синь, подавляя дрожь. Если бы облака не появились в тот момент или если бы Беатрисы не оказалось в Тавернеле, а бородатый коран Блэз, не узнал стрелу и убийцу и поэтому не догадался о наконечнике, смазанном сивареном, Бертран легко мог умереть, оставив Талаир без законного наследника и лишив Арбонну человека, в котором она отчаянно нуждалась.
И тот же гораутский коран Блэз сам по себе был проблемой. В пятидесятый, в сотый раз Синь пыталась взвесить риск и преимущества той игры, которую сообща затеяли Беатриса и Бертран, стараясь привлечь на свою сторону младшего сына Гальберта де Гарсенка. Робан не захотел в этом участвовать, он мрачно шагал по периметру зала совета, когда в первый раз заговорили об этом. Она не могла его винить; Беатриса и Бертран, почти во всем такие разные, одинаково были уверены в собственной правоте и питали склонность к риску, которая иногда могла вызвать тревогу.
К тому же Блэз де Гарсенк оказался совсем не тем человеком, которого она ожидала увидеть. Говорили об ожесточенном наемнике, завоевавшем свою репутацию на турнирах и в войнах шести стран за много лет. По словам Робана, она сама награждала этого человека лавровым венком на осенней ярмарке шесть лет назад; она этого не помнила. Трудно теперь запомнить всех этих юношей. Казалось, они оставались такими же молодыми, тогда как она все это время старела.
Этот человек не был тем суровым северным воином, которого она ожидала увидеть. Да, в нем живет гнев, как легко заметить, но он умен, и она решила, что в нем сильнее всего чувствуется горечь. Его явно обидели в Портецце, перед тем как он приехал сюда; об этом тоже ходили слухи. Вероятно, это правда. Ну, он не первый молодой человек, чье сердце осталось лежать на ковре у дверей спальни Люсианны Делонги, и не будет последним.
Синь потерла ноющие пальцы одной руки о другую под одеялом в темноте; в последние дни она все время мерзла. В свое время все молодые люди точно также влюблялись в нее. Но она знала, как с этим справиться. Как отказать им в той милости, в которой необходимо было отказать, не уязвив их гордости и даже еще сильнее привязав к себе и таким образом, что еще важнее, к Гибору и к Арбонне. В ритуалах куртуазной любви необходимы искусство и цель. Она знала: именно она определяет и формирует и эту цель, и это искусство.
Тридцать лет назад она могла бы пустить в ход свое искусство, чтобы привязать к себе этого гораутского корана. Но не теперь; это инструменты и ухищрения молодых женщин и, насколько она могла судить — а ее суждения в этих вопросах оставалось верными, — не для такого мужчины. Так скоро после того, как его отвергла Люсианна Делонги, Блэз Гораутский не ступит на эту тропу, поддавшись соблазну или уговорам женщины.
Зато гнев и ненависть оставались чувствами, которые они с легкостью могли вызвать в нем. Эти чувства никогда не давались ей легко, ни в далекие времена молодости, ни сейчас, когда ушел Гибор и мир стал печальным и пустым. Ей совсем не нравилось разжигать ненависть сына к отцу ради достижения собственных целей, какими бы высокими ни были эти цели.
И тем не менее. И тем не менее этот человек сам произнес эти слова, никто из них его не подталкивал и не побуждал к этому: «Что еще вы от меня хотите? Чтобы я в праведном гневе явился домой и объявил себя истинным королем Гораута?»
Он не хотел этого говорить, он даже не знал, что может так сказать, но горечь Иерсенского договора была так свежа, и он только что узнал о планах своего отца. Большая часть значимого мира знала, что младший сын Гальберта де Гарсенка покинул Гораут, осудив договор, составленный его отцом.
Это возможно. Действительно существует слабая возможность найти здесь трещину, чтобы расширить владения Арбонны на север, до гор Гораута. Но Синь чувствовала себя старой и уставшей. Ей хотелось уснуть. Ей не хотелось заниматься вопросами войны. Ей хотелось музыки и того, что может дать тепло летнего солнца, от которого зреет виноград. Ей хотелось нежного тепла воспоминаний.
Раздался очень тихий стук в дверь. Только один человек мог постучаться к ней так поздно.
— Входи, — крикнула она. Еще горели огонь в камине и одна свечка. При их мерцающем свете она увидела, как ее последний оставшийся в живых ребенок, ее дочь, открыла и закрыла за собой дверь и вошла в комнату в светлом ночном халате, уверенной походкой, не вяжущейся с ее слепотой. Белая сова взлетела и села на один из столбиков кровати.
Синь вспомнила, как в первый раз увидела Беатрису после того, как глаза дочери были принесены в жертву. Этого ей не хотелось вспоминать. Даже зная древние священные обряды и обретенную ею силу, матери трудно было видеть дочь изувеченной.
Беатриса остановилась возле кровати.
— Я тебя разбудила?
— Нет. Я слишком много думаю, чтобы уснуть.
— И я. Слишком много мыслей в ночь Риан. — Дочь поколебалась. — Мне найдется место или я тебе помешаю? Мне сегодня ночью тревожно и страшно.
Синь улыбнулась.
— Дитя, тебе всегда найдется место рядом со мной. — Она откинула одеяла, и дочь легла рядом с ней. Синь подняла руку и обняла ее и стала поглаживать седеющие волосы, вспоминая, какими мягкими они были, какими черными и блестящими, когда Беатриса была маленькой. Тогда у нее было два брата, и сестра, и отец. «Нас осталось только двое, — подумала Синь, напевая мелодию, которую она почти уже забыла. — Только двое».
Возвращаясь из часовни бога в городской дворец Бертрана, Блэз предпринимал решительные попытки выбросить из головы надоедливые мысли. Будет еще время утром и в следующие дни подумать, постараться справиться с откровениями этой ночи и оценить те невероятные, ненадежные пути, которые, кажется, открываются перед ним. Сейчас уже очень поздно, и он смертельно устал.
Улицы были пустынными; ему попадались только случайные парочки или небольшие компании подмастерьев в мятых масках и с вином. Обе луны стояли на западе, а облака исчезли, унесенные бризом. Но до рассвета еще оставалось время даже в эту самую короткую ночь года. Звезды ярко сияли над головой. В Горауте их считают огнями бога, здесь — огнями Риан. Блэз впервые спросил себя, какое это имеет значение в конечном счете. Они все равно будут там, такие же далекие, холодные и яркие, с каким бы божеством ни связывали их люди. Говорят, есть земли, сказочные и таинственные, далеко на юге, за пустынями и морями, где поклоняются совсем другим богам и богиням. Неужели и там сияют те же звезды и так же ярко?
Блэз покачал головой. Это мысли поздней ночи и мысли бесполезные. Он был готов упасть на кровать и проспать много часов. Собственно говоря, он мог бы упасть прямо здесь, на улице, подобно тем, кого он видел лежащими в дверных нишах. Большинство из этих фигур лежало не в одиночестве, и он мог догадаться, что предшествовало их сну.
Ранее он подошел к самому большому из храмов Риан и впервые вошел в один из них. Он хотел увидеть Валери до конца ночи. Его пропустили беспрепятственно; он предполагал, что должен будет принести в жертву кровь или что-то вроде этого, но ничего подобного не случилось. Валери спал. Блэзу разрешили постоять в дверях освещенной свечами комнаты и взглянуть на него. Блэз увидел, что плечо корана тщательно перевязано; что касается остальных подробностей исцеления, которое здесь произошло, он не мог о них судить или даже понять. Его прежний опыт утверждал, что сиварен убивает всегда.
Выходя из храма, он увидел группу людей, и мужчин, и женщин, собравшихся в самой просторной части храма под высоким куполом. Жрица в белых одеждах руководила службой. Блэз не стал задерживаться. Оттуда он пошел в ближайшее святилище Коранноса, совершил ритуальное омовение рук у входа, произнес положенные молитвы и преклонил колени перед фризом в маленькой голой часовне коранов с каменными стенами. Он был там один впервые за долгое время и попытался дать глубокой, окутавшей его тишине увлечь себя к богу, к присущей ему ясности.
Но у него это не получилось, в эту ночь не получилось. Даже в часовне его мысли продолжали возвращаться назад, описав круг, подобно охотничьему соколу над полем, где он заметил зайца, к комнате во дворце Карензу, где он сказал то, что сказал. Он говорил не всерьез, совершенно не всерьез; его слова должны были дать им всем понять, насколько он в действительности беспомощен, что бы он ни чувствовал по поводу того, что совершили его отец и король Адемар в Горауте. Но они услышали совсем не то, и в последовавшей за его вспышкой тишине, когда белая птица взлетела и уселась к нему на плечо, Блэз ощутил стук собственного сердца, похожий на стук кулака в двери судьбы.
Сейчас он снова это чувствовал, шагая домой по лабиринту затихших улиц, и пытался прогнать прочь эти мысли.
Юный Серло дежурил под лампами, горящими у входа во дворец герцога. Он кивнул Блэзу из-за железных ворот, посмотрел вдоль улицы налево, направо и пошел открывать. Ворота не были заперты — одна из здешних традиций дня летнего солнцестояния, — но после покушения на убийство присутствие стражника у ворот выглядело уместным. Кораны Бертрана, которыми руководил Валери де Талаир, были очень опытными; их ничему не нужно было обучать, и Блэз даже кое-чему мог сам научиться. Непрерывные стычки с коранами Мираваля имели к этому непосредственное отношение. Давно тлеющая вражда между соседними замками сформировала свои собственные правила конфликта, совсем не похожие на правила столкновения армий.
— Я заглянул к Валери, — сказал Блэз, входя. — Он спит спокойно.
Серло кивнул.
— Сам я усну спокойно, когда мы узнаем, кто пустил эту стрелу, — сказал он. — Надеюсь лишь, что богиня и бог приговорили тех, кто использует сиварен, к вечным мучениям.
— На войне мне доводилось видеть вещи и похуже, — тихо ответил Блэз. У него мелькнула еще одна мысль, но он слишком устал, чтобы правильно ее сформулировать. — Спокойной ночи.
— Спокойной ночи.
Он услышал, как за ним закрылись ворота. Блэз чувствовал бы себя лучше, если бы в замке повернулся ключ; у него было собственное мнение насчет традиций Арбонны. С другой стороны, зная то, что он знал о Бертране де Талаире, крайне мала вероятность, что герцог сегодня ночует во дворце. Блэз покачал головой. Он пересек двор, вошел в замок, поднялся по лестнице, потом прошел по коридору к маленькой комнате, право на которую давал ему его статус командира наемников. Немалое преимущество; большинство коранов спали в общих спальнях или в большом зале Талаира, и старшинство позволяло всего лишь занять место поближе к очагу зимой или к окну в летний зной.
Он открыл свою дверь, чуть не падая от усталости. И в то же мгновение уловил аромат духов, еще до того как увидел женщину, сидящую на кровати.
— Возможно, ты помнишь, — произнесла Ариана де Карензу, — что нам надо обсудить много вопросов, тебе и мне. А мы рассмотрели только общественные дела.
— Как ты прошла мимо охраны? — спросил Блэз. Его сердце снова учащенно забилось. Он больше не ощущал усталости. Странно, как быстро она исчезла.
— Я не шла мимо. Есть и другие входы в этот дворец. И в мой тоже, если уж об этом зашла речь.
— Бертран знает, что ты здесь?
— Надеюсь, что нет. Сомневаюсь. Я думаю, он сам ушел из дома. Это же день летнего солнцестояния, Блэз, а мы находимся в Тавернеле. — Он знал, что это означает; певица сказала ему как раз перед тем, как солдаты этой женщины пришли и увели его.
Волосы у нее были распущены, конечно, как всегда, и ее тонкие духи наполняли маленькую комнатку еле уловимым, тревожным ароматом. Но у Блэзаде Гарсенка были собственные правила и собственный кодекс, а он нарушил эти правила и этот кодекс прошлым летом в Портецце, запутавшись в мире женских духов. Он сказал:
— Собственно говоря, я знаю, где мы находимся. А где герцог де Карензу? — Он хотел, чтобы это прозвучало язвительно, и сам не знал, почему.
Она осталась невозмутимой, по крайней мере, насколько он мог разглядеть при свечах.
— Мой муж? В замке Равенк с эном Гауфроем, как я подозреваю. У них собственные традиции в день летнего солнцестояния, и боюсь, женщины не принимают в них участия.
Блэз уже слышал о Гауфрое де Равенке. Говорят, его молодая жена все еще девственница после почти трех лет брака. О Тьерри де Карензу он таких рассказов не слышал, но с другой стороны — он и не спрашивал и не слишком интересовался.
— Понимаю, — тяжело произнес он.
— Нет, ты не понимаешь, — резко возразила Ариана де Карензу, из голоса ее исчезли ирония и насмешка. — Думаю, ты совсем ничего не понимаешь. Ты сейчас придешь к выводу, что я брожу по ночам, потому что мой муж предпочитает в постели мальчиков. И решишь, что меня следует понимать в свете этого факта. Так слушай же: я здесь по собственному выбору, и никакие вкусы или прихоти мужчины, за которого мой отец выдал меня замуж, не влияют на это решение.
— Значит, удовольствие — это все? А как насчет верности?
Она нетерпеливо тряхнула головой.
— Когда наступит тот день, когда мужчина и женщина в нашем обществе смогут пожениться, потому что свободно выбрали друг друга, тогда говори мне о верности. Но до тех пор пока женщины являются разменной монетой в игре замков и стран, даже в Арбонне, я не признаю подобной обязанности и посвящу свою жизнь тому, чтобы изменить этот порядок. И все это не имеет ни малейшего отношения к привычкам и предпочтениям Тьерри. — Ариана встала и прошла между Блэзом и свечой, и ее живое лицо вдруг оказалось в тени. — С другой стороны, я ничего не знаю о твоих привычках и вкусах. Ты предпочитаешь, чтобы я ушла? Я могу уйти незаметно, так же как пришла сюда.
— Какое это имеет значение, незаметно ты пришла или нет? — упрямо спросил он, держась за свой гнев. — Мы ведь в Арбонне. Не так ли? В Тавернеле во время летнего солнцестояния.
Он не мог прочесть выражения ее глаз, так как единственная свеча мигала за ее спиной, но снова увидел нетерпеливое движение ее головы.
— Брось, Блэз, ты умнее. В центре всего этого лежит осторожность. Я здесь не для того, чтобы опозорить кого-либо, и меньше всего — самое себя. Нет такой общественной обязанности перед моим супругом или моим народом, которую я бы недостаточно хорошо исполняла. Я смею заявить об этом, и знаю, что это правда. Я с уважением отношусь к Тьерри и знаю, что он так же уважает меня. Мой долг по отношении к себе совсем иной. То, что происходит по ночам между двумя взрослыми людьми, когда они остаются наедине, не должно никоим образом влиять на положение дел в мире.
— Тогда к чему трудиться? Зачем быть вместе? Твой Двор Любви установил такое правило? — Блэз хотел произнести это с сарказмом, но у него не получилось.
— Конечно, — ответила она. — Мы собираемся вместе, чтобы прославлять дар жизни, данный нам богиней… или богом, если тебе так больше нравится. Иногда лучшее в нашей жизни приходит к нам ночью и уходит утром. С тобой никогда не случалось такого?
Действительно, с ним случалось нечто очень похожее на это, но утро всегда приносило боль, которая оставалась надолго. Он чуть было это не произнес вслух. Воцарилась тишина. В полумраке силуэт Арианы можно было принять за силуэт Люсианны. Блэз мог представить себе, что ее черные волосы такие же на ощупь, и вспомнить легкое прикосновение пальцев, скользящих вдоль…
Но нет. Воспоминания о прошлом вызывают в нем гнев. Эта женщина не сделала ему ничего плохого, насколько ему известно, и, с ее точки зрения, оказывала ему честь своим присутствием. Он сглотнул.
Она сказала:
— Все в порядке. Ты устал. Я не хотела тебя оскорбить. Я уйду.
После Блэз не мог бы сказать, какая последовательность движений приблизила их друг к другу. Когда он обнял ее, то почувствовал, что дрожит; после Розалы он не прикасался ни к одной женщине, а та ночь тоже несла свой груз гнева и угрызений совести как во время нее, так и после. Уже приближая свои губы к губам Арианы, глубоко вдыхая окружающий ее аромат, Блэз готовился сопротивляться соблазнам еще одной искушенной женщины юга. Люсианна, несомненно, научила его хотя бы этому; если он ничему не научился за весну и лето в Портецце, то, значит, он прожил жизнь зря. Блэз был подготовлен, защищен.
Нет, не был. Потому что Люсианна Делонги использовала любовь и любовные объятия в качестве инструментов, оружия в коварных, хитроумно задуманных кампаниях, для получения удовольствий и власти, привязывая к себе беспомощную душу мужчины. А Блэзу в ту ночь в Тавернеле предложили в дар любовные объятия сильной души, не ускользающей, яростной, как ветер, но главным в которой было милосердие и ее собственные потребности, и предложили их честно, ничего не утаивая.
И в движении их переплетенных тел, в их вращении в ту ночь на кровати в городском дворце Бертрана де Талаира Блэз нашел на короткое время в темноте, после того как догорела единственная свеча, облегчение от своей двойной боли, старой и новой. С ним делили то, в чем раньше отказывали. Он предложил ей все, что умел, и даже, ближе к концу, отодвинув подальше иронию, кое-что из того, чему научился в Портецце, все то, что могут делать мужчина и женщина, когда лежат вместе, когда объединяются доверие и страсть. Принимая предложенное им, Ариана де Карензу один раз рассмеялась, задыхаясь, словно от искреннего удивления, и в свою очередь одарила его чем-то таким же редким и роскошным, как дерево, цветущее в ночи без единого листочка, и Блэз, несмотря на всю горечь, наполнявшую его, проявил достаточно мудрости и принял ее дар и дал ей почувствовать свою благодарность.
В конце концов он уснул, держа ее в своих объятиях, вдыхая ее аромат. Он утолил жажду и страсть, вернулся в усталость, будто в сад, пробившись сквозь колючий кустарник истории своей жизни.
Некоторое время спустя он проснулся, потревоженный каким-то звуком на улице. Ариана все еще была с ним, ее голова лежала у него на груди, ее черные волосы накрывали их обоих, словно покрывало. Он поднял руку и погладил их, восхищаясь.
— Ну, — произнесла Ариана, — ну-ну-ну…
Он тихо рассмеялся. Она и хотела его рассмешить. Он покачал головой.
— Это была самая долгая ночь в моей жизни. — Трудно поверить, как много всего произошло самого разного с тех пор, как они приехали в Тавернель после обеда и прошли по многолюдным улицам к «Льенсенне».
— Она закончилась? — шепотом спросила Ариана де Карензу. Ее рука медленно начала двигаться, кончики ногтей едва касались кожи Блэза. — Если песни говорят правду, у нас есть время, пока жаворонок не запоет на рассвете.
Он почувствовал возвращение желания, неотвратимого, как первое рождение волны далеко в море.
— Погоди, — неловко произнес он. — У меня есть вопрос.
— О боже.
— Нет, ничего ужасного или слишком трудного. Просто кое-что насчет Арбонны, насчет людей, которых мы знаем. Я должен был уже давно задать этот вопрос.
Ее рука по-прежнему лежала на его бедре.
— Да?
— Что за вражда существует между Талаиром и Миравалем? Ненависть? — То, что он сказал, было правдой, он это понял сегодня в начале вечера: было нечто неестественное в его нежелании знать о том, с чем он сталкивался все месяцы своего пребывания в Арбонне.
Ариана несколько секунд молчала. Затем вздохнула.
— Это и есть ужасный вопрос, собственно говоря, и трудный вопрос. Ты заставишь меня вернуться к моим воспоминаниям.
— Прости меня. Я…
— Нет, все в порядке. Я все равно думала о них всех. Воспоминания никогда не уходят далеко. Они делают нас такими, какие мы есть. — Она поколебалась. — Ты хотя бы слышал об Аэлис де Барбентайн, которая стала Аэлис де Мираваль?
Он покачал головой.
— Нет, мне очень жаль.
— Младшая дочь Синь де Барбентайн и Гибора. Наследница Арбонны, так как ее сестра Беатриса ушла к богине, а два брата умерли от чумы совсем молодыми. Ее выдали за эна Уртэ де Мираваля, когда ей было семнадцать лет. Моя кузина. — Она заколебалась, но не надолго. — Возлюбленная Бертрана и, мне кажется, единственная настоящая любовь в его жизни.
Снова повисло молчание. И в нем Блэз снова услышал слова Бертрана на темной лестнице в глубине другой ночи, словно человек, сказавший их, находился с ними в одной комнате:
«И бог знает, и милостивая Риан знает, что я пытался, но за двадцать три года ни разу не нашел женщины, которая могла бы сравниться с ней».
Блэз прочистил горло.
— По-моему, это правда. Он сказал мне кое-что в замке Бауд, что совпадает с… тем, что ты только что говорила.
Ариана приподняла голову и посмотрела на него.
— Наверное, он был в странном настроении, если вообще заговорил об этом.
Блэз кивнул головой.
— Так и было.
— Должно быть, он к тому же тебе доверял, как это ни странно.
— Или знал, что эти слова ни о чем мне не скажут.
— Возможно.
— Ты расскажешь мне эту историю? Пора мне начинать учиться.
Ариана снова вздохнула, чувствуя себя почти загнанной в угол этим совершенно неожиданным вопросом. Ей было в тот год тринадцать лет, она была веселой, умной, сообразительной девочкой, совсем еще ребенком. Ей потом понадобилось много времени, чтобы снова стать веселой, а ребенком она навсегда перестала быть в ту ночь, когда умерла Аэлис.
Теперь она была взрослой женщиной, играла сложные роли на сцене жизни и несла тяжелое бремя, с ними связанное: королева Двора Любви, дочь из одного благородного дома, выданная замуж в другой. По своей природе она не была склонна к риску, не так, как Беатриса или Бертран; она дольше обдумывает все перед тем, как сделать шаг. Она не могла бы придумать план, разработанный ими в отношении сына Гальберта де Гарсенка, и не одобрила его, когда ей о нем рассказали. Но теперь она уже приняла свое решение по поводу этого человека, жесткая оболочка горечи которого так надежно служила ему, подобно латам на поле боя, охраняя душевные раны.
Поэтому она поведала ему эту историю, лежа рядом с ним после занятий любовью на кровати во дворце Бертрана. Она совершила путешествие в прошлое, под ритм и модуляции собственного голоса, а темнота за окном медленно уступала место серому рассвету. Она рассказала ему все — неторопливо соткала печальную повесть того давнего года, — упустив лишь одну ниточку этой старой ткани, единственное, о чем она никогда не рассказывала. Она не принадлежала ей, эта последняя тайна, и Ариана не имела права поведать ее кому бы то ни было даже в порыве доверия, или ради того, чтобы привязать к себе, или по большой необходимости.
В конце, когда она закончила говорить и замолчала, они уже не занимались любовью. Ариане всегда было трудно отдаваться собственным желаниям в настоящем, когда она вспоминала об Аэлис.
Элисса Каувасская была полна самомнения, возможно, не без основания. Она обладала зрелыми формами и приятным голосом вдобавок к длинным ресницам и смеющимся глазам, которые заставляли мужчин чувствовать себя более остроумными, чем обычно. Поскольку ее родной город гордился тем, что в нем родился первый из трубадуров, сам Ансельм, она часто чувствовала, что ей суждено стать жонглеркой и вести кочевую жизнь, странствуя от замка к замку, из города в город. Она считала себя чудесным образом избавленной от скуки и преждевременного старения в той жизни, на которую могла рассчитывать, будучи дочерью ремесленника. Выйти замуж за подмастерье, пережить — если повезет — слишком много родов в течение нескольких слишком коротких лет, из кожи вон лезть, чтобы прокормить семью, залатать протекающую крышу и не дать холодному зимнему ветру проникнуть в щели в стенах…
Такая жизнь не для нее. Уже нет. Она, несомненно, самая известная из женщин-жонглеров, которые бродят по облюбованным музыкантами тропам Арбонны, — за одним досадным исключением. Что касается этого одного исключения, то до недавнего времени Лиссет Везетская, несомненно, пользовалась признанием лишь потому, что ее имя напоминало имя Элиссы! Журдайн рассказывал забавную историю насчет этого примерно год назад, и они вместе смеялись над ней.
Однако последний гастрольный сезон изменил положение или начал его менять. В двух-трех городах и в одном замке в горах неподалеку от Гётцланда интересовались их с Журдайном мнением о прекрасной музыке Алайна Руссетского и о девушке, которая была его новой певицей. А потом, после выступления в доме богатого купца в Сейране, Элиссу спросил один пустоголовый городской префект, как поживают оливы у нее на родине, в Везете. Когда она поняла, какую ошибку сделал этот человек, за кого он ее принял, то пришла в такую ярость, что ей пришлось на время покинуть зал купца, оставив Журдайна одного развлекать гостей в ожидании, пока к ней вернется самообладание.
Не следует, думала Элисса, лежа на очень удобной кровати в ночь летнего солнцестояния, размышлять о подобных вещах или о вызывающем беспокойство успехе Лиссет с песней Алайна в начале вечера — откровенно посредственной вещью, по мнению Элиссы. О чем думал Журдайн, размышляла она, пытаясь подавить вновь охватившую ее ярость, когда представилась эта блестящая возможность? Почему он не поспешил предложить собственную песню Ариане и герцогам, которую спела бы Элисса? Только позже, на реке, во время этих глупых игр, на которых настаивают мужчины, ее собственный трубадур, ее нынешний любовник, вылез вперед — и очень быстро стал мишенью для всеобщих насмешек, когда свалился в воду ниже по течению.
Хотя «нынешний любовник», возможно — всего лишь возможно, — после этой ночи выражение уже неверное. Элисса потянулась по-кошачьи и позволила простыне сползти, совсем открыв ее обнаженное тело. Она повернула голову к окну, где мужчина, рядом с которым она только что лежала после любовных утех, теперь сидел на подоконнике, перебирая струны ее лютни. Ей не слишком нравилось, когда ее любовники покидают постель, не сказав ни слова, как сделал этот, и уж конечно ей не нравилось, когда другие трогают ее лютню… Но для этого мужчины она готова была сделать исключение, столько исключений, сколько будет нужно.
Она взяла с собой лютню, потому что не была вполне уверена, что ему от нее нужно. Когда Маротт, владелец «Льенсенны» подошел к ней в начале этого вечера и шепнул на ухо, что ее с нетерпением будут ждать — это его точные слова — в самой большой из комнат наверху после того, как в третий раз зазвонит колокол храма, Элисса спросила себя, не подходят ли ее путешествия с Журдайном к концу.
Когда она постучалась в дверь комнаты, однако, одетая в белую тунику, с цветком в волосах в честь летнего солнцестояния, мужчина, открывший дверь, улыбнулся и медленно окинул ее оценивающим взглядом, от которого у нее подогнулись колени. Это все же была ночь летнего солнцестояния, и очень поздняя ночь. Ей следовало понять, что не для пения ее пригласили. Но, если честно, она совсем не возражала; в Арбонне перед женщиной страстной и сильной, уверенной в себе, открывалось много способов добиться успеха, и один из них находился в этой комнате.
Один из них, собственно говоря, сидел на подоконнике, смотрел на восточную часть неба, повернувшись к ней спиной, небрежно наигрывая на ее лютне. Он играл очень хорошо, и когда он запел — так тихо, что ей пришлось напрягать слух, словно слова — были предназначены вовсе не ей, — его голос был полон странной печали, хотя сама песня не была печальной.
Это была его собственная песня, и очень старая. Довольно милая мелодия, как однажды весной решительно высказался Журдайн, устав от бесконечных просьб исполнить ее, даже через столько лет, и несмотря на то, что ее предпочли его собственным, более сложным музыкальным произведениям.
Элисса сейчас слушала тихую музыку и слова и была готова совершенно с ним не согласиться и, если надо, — считать эту песню квинтэссенцией всех любовных песен трубадуров. Лежа в одиночестве на широкой кровати, хотя она и не могла пожаловаться на только что минувший час, Элисса чувствовала, что ее мнения не спросят, что оно, собственно говоря, не имеет никакого значения. Мужчина, сидящий на подоконнике, поняла она, возможно, даже забыл, что она здесь.
Это ее тревожило, но не слишком. С другим мужчиной она могла разозлиться и даже в ярости покинуть комнату, но этот отличался от всех других мужчин в мире, здесь таились другие возможности, и Элисса Каувасская была готова действовать в соответствии с его желаниями и лишь надеялась, что окажется достаточно сообразительной и достаточно приятной ему. Раньше ей это всегда удавалось.
Она лежала тихо и слушала, как Бертран де Талаир играет на ее лютне и поет свою собственную песню наступающему рассвету над пустой улицей. Она знала слова; все знали эти слова…
Даже песня озерных птиц
Моею любовью дышит
Прибрежный ковер в ее честь
Цветочным узором вышит.
Зреет лоза виноградная,
Из почки лист пробивается,
Потому что весна приближается
С каждым шагом моей ненаглядной.
Ярче над ней сияют
Звезды Риан в ночи,
Бога луна и богини луна
Своим светом ее укрывают.
Это действительно почти по-детски простая мелодия, и слова ей под стать, думала Элисса. Журдайн был прав, конечно; по сравнению с теми изысканными мелодиями, которые он заставлял ее бесконечно разучивать, эту мог петь кто угодно, она не требовала долгого ученичества, необходимого жонглерам в Арбонне.
И потому тем более странно, что, слушая ее, Элисса вдруг почувствовала, что вот-вот заплачет. Она и вспомнить не могла, когда плакала в последний раз, разве что от гнева и разочарования. Во всем виновато летнее солнцестояние, решила она, и необычайные события этой ночи, не последним из которых стало долго ожидаемое, хотя и без особой надежды, приглашение в эту комнату.
Она потянулась в темноте к подушке, на которой он лежал рядом с ней, и прижала к себе в поисках утешения, а нежный рефрен повторился, и песня подошла к концу. Женщина, которую прославляет эта песнь, мертва, напомнила Элисса себе, она умерла больше двадцати лет назад. Сейчас ей было бы больше сорока лет, если бы она осталась жить, подсчитала Элисса. Это не настоящая конкурентка, решила она, она может позволить ему эти предрассветные воспоминания, не тревожась. Мертвые ушли; Элисса — та женщина, которая сейчас вместе с герцогом Бертраном, она лежит в его постели в конце ночи летнего солнцестояния. Все преимущества, несомненно, на ее стороне. Элисса улыбнулась, выжидая тот момент, когда он повернется и увидит, что она его ждет, что ее тело полностью открыто его взорам или всему, что он от нее пожелает.
Стоя у окна, Бертран де Талаир смотрел, как темнота уступает место серому свету на улицах внизу, а потом увидел первые слабые проблески утреннего света на восточном краю неба. Он задал себе бесполезный, безнадежный вопрос, сколько рассветов он встретил вот так, пока совсем не та женщина ждала, когда он вернется к ней в постель, которую покинул. Он не собирался возвращаться в постель. Он отбросил прочь саму мысль об этом, закрыл глаза, и мысли его преданно вернулись по спирали к концу песни.
Даже песня озерных птиц
Моею любовью дышит,
Прибрежный ковер в ее честь
Цветочным узором вышит.
Рассвет разгорался, наступал день. Предстоит много дел, множество сложных вещей, которые требуют выполнения. Он открыл глаза, чувствуя, как она снова ускользает, как ушел тогда он, ускользает в тумане, в воспоминаниях, с ребенком на руках.
