* * *
Алун дважды видел это мерцание во время путешествия на восток в Эсферт вместе с Сейнионом. Один Раз в ветвях дерева, когда они разбили лагерь на берегу речки, вытекающей из леса, а он проснулся ночью. Второй раз на склоне холма за их спинами, когда он оглянулся сразу же после наступления темноты: сияние в сумерках, хотя солнце уже село.
Он понял, что это она. Не был уверен, хотела ли она, чтобы он ее увидел, или подошла ближе, чем намеревалась. Кафал во время всего путешествия вдоль побережья вел себя беспокойно. Эрлинг считал, что это из-за близости леса призраков. Другие совсем не подавали виду, что чувствуют ее присутствие. Да и с чего бы им его почувствовать?
Она следовала за ним. Возможно, ему следовало бояться, но он не чувствовал страха. Алун думал о Дее, о ночи его гибели, о том озере в лесу, о душах, потерянных и отнятых, и ему приходило в голову, что он никогда больше не будет петь и улыбаться.
Его мать ушла в свои комнаты, когда они с Гриффитом и священником принесли домой эту весть. И оставалась там две недели, открывая дверь только своим женщинам. Когда она вышла, ее волосы изменили цвет. Не так, как волосы феи, переливающиеся всеми оттенками, но как волосы смертной женщины, когда к ней слишком внезапно приходит горе.
Оуин закрыл лицо ладонью, помнил Алун, повернулся и пошел прочь при первых словах о смерти Дея. Он много пил два дня и две ночи, затем прекратил. Потом разговаривал наедине с Сейнионом Льюэртским. У них была своя история, не слишком легкая, но что бы ни крылось в прошлом у этих людей, это несчастье все изменило. Оуин аб Глинн был человеком тяжелым, это все знали, и он был правителем, у которого свои обязанности в этом мире. Брин говорил Алуну то же самое. У него самого появилась новая роль. Он стал наследником Кадира.
Его брат умер. Даже больше, чем умер. Те, кто уверял его, что время и вера смягчит боль, говорили из добрых побуждений, основываясь на опыте и мудрости, — даже его отец, даже король Элдред, здесь. Но они не подозревали, не должны были подозревать о том, что было известно Алуну о Дее.
Вера ничуть не помогает, когда ты знаешь, что душа твоего брата украдена феей в безлунную ночь.
Алун молился, как положено, утром и вечером, молился страстно. Ему иногда казалось, что он слышит свой собственный голос, отдающийся странным эхом, когда он выпевал строчки литургии. Но он видел то, что видел. И слышал музыку на той лесной поляне, когда феи прошествовали мимо него над водой.
Сегодня голубая луна, луна призраков, светит высоко над лесом к западу от Эсферта, висит, будто темно-голубая свеча в дверном проеме. Это часть того самого леса, который они обогнули с юга. Долина уходит на запад, оттесняя деревья назад, вниз, к морю, и старая сказка гласит, что более страшная угроза таится на юге, но все равно этот лес называется лесом призраков, что бы ни говорили священники.
Алун постоял мгновение, глядя на деревья. Ему нужно войти в эти врата. Он знал, что так и сделает, с того первого раза, когда увидел ее, проснувшись той ночью, и снова на холме, два дня спустя, в сумерках. Запрещено, ересь: такие многозначительные слова, но сейчас они значили для него так мало. Он ее видел. И своего брата. Рука Дея лежала в руке королевы фей, он шел по воде после того, как умер. Алун сорвался с якоря и знал это, стал кораблем без весел и парусов, без штурманской карты.
Он покинул пир у короля, извинился как можно учтивее, понимая, что двор англсинов, предупрежденный Сейнионом, будет испытывать искреннее сочувствие к его боли, как они ее понимают. Они ни о чем не подозревают.
Он поклонился королю — складный человек, подстриженная седая борода, ярко-голубые глаза — и королеве, вышел из переполненной, шумной, дымной комнаты, битком набитой живыми людьми с их заботами, и пошел один в церковь, которую заметил еще днем.
Не в королевскую церковь. Эта была маленькой, тускло освещенной, почти незаметной на улице среди таверн и постоялых дворов, пустой в эту позднюю ночь. То, что ему нужно. Тишина, тени, солнечный диск над алтарем, едва различимый в этом застывшем пространстве. Он опустился на колени и помолился богу, чтобы тот дал ему силы сопротивляться тому, что его притягивает. Но в конце, поднявшись, он оправдал себя тем, что смертен, и хрупок, и недостаточно силен. Его охватило желание и одновременно страх.
У него промелькнула мысль, воспоминание, и он помедлил у двери церкви. В этом полумраке, освещенном лишь несколькими мигающими лампами, висящими на стенах слишком далеко друг от друга, Алун аб Оуин отстегнул свой кинжал, снял пояс и положил их на каменную полку. Сегодня он не взял с собой меч. Ведь он присутствовал на пиру у короля в качестве почетного гостя. Он обернулся в дверях церкви, в последний раз бросил взгляд назад, в темноту, где висел солнечный диск.
Затем вышел на ночные улицы Эсферта. Кафал затрусил рядом с ним, как всегда теперь. Он поговорил со стражником у ворот, и тот разрешил ему выйти. Он знал, был уверен, что так и будет. Сегодня ночью действовали силы, которые невозможно до конца понять.
Алун вышел на луг к востоку от ворот Эсферта и двинулся размеренным шагом на запад. В направлении дома, но не к нему. Дом был очень далеко. Он подошел к реке, перешел ее вброд, по пояс в воде. Кафал бил лапами по воде рядом с ним. На другом берегу принц остановился, посмотрел на лес, повернулся к собаке Брина — к своей собаке — и сказал тихо:
— Дальше не ходи. Подожди здесь.
Кафал ткнулся мордой в мокрое бедро Алуна, но когда тот повторил «Дальше не ходи», пес повиновался, остался на берегу рядом с быстрой речкой — серая тень, почти невидимая, — и Алун один вошел под деревья.
Она чувствует его ауру раньше, чем видит его. Она стоит на поляне у березы, как в тот первый раз, положив руку на ствол, чтобы черпать силу ее сока. Она опять боится. Но не только боится.
Он выходит на край поляны и останавливается. Ее волосы превращаются в серебро. Чистейший оттенок, самая ее сущность, сущность их всех: серебро окружало фей в их доме под холмом, сверкающее серебро. Теперь тот холм погрузился в море. Они поют, приветствуя белую луну, когда она восходит.
Сегодня светит только голубая луна, но ее не видно с того места в лесу, где они стоят. Однако она точно знает, где находится луна. Они всегда знают, где обе луны. Голубая луна — другая, более… сокровенная; такими оттенками не всегда можно поделиться с остальными. Так же, как она не поделилась тем, что пойдет на восток, последует за ним. Она привела душу к царице в начале лета, и ее не накажут за это… путешествие.
Она видит, как человек набирает в грудь воздуха и идет вперед, приближается к ней по траве, среди деревьев. Темный лес, далеко от дома (для них обоих). Где-то недалеко бродит спруог, что вызвало в ней гнев и удивление, потому что они все ей не нравятся, их зеленое парение. Несколько раньше она показала ему свои фиолетовые волосы и зашипела, и он отступил, щебеча в возбуждении. Она мысленным взором обводит окрестности, но уже не находит его ауры. Вряд ли он окажется где-нибудь поблизости после того, как увидел ее.
Она заставляет себя отпустить ствол. Делает шаг вперед. Он уже так близко, что может до нее дотронуться и к нему можно прикоснуться. Ее волосы сияют. Она одна освещает эту поляну, деревья в летних листьях закрывают звезды и луну, скрывают их обоих. Укрытие между мирами, хотя вокруг много опасностей. Она помнит, как прикоснулась к его лицу на склоне, когда он стоял перед ней на коленях.
Воспоминание опять меняет цвет ее волос. Не только страх она ощущает. На этот раз смертный не опускается на колени. На нем нет железа. Он оставил его, когда собрался к ней, он знал.
Они молчат, листья и ветки образуют над ними навес, трава поляны мерцает. Ветерок, легкий звук, он замирает.
Человек говорит:
— Я видел тебя дважды по пути сюда. Ты этого хотела?
Она чувствует, что дрожит. Интересно, видит ли он. Они разговаривают друг с другом. Этого не должно случиться. Это переход в другой мир, проступок. Она не совсем понимает его слова. Хотела ли она? Смертные: мир, в котором они живут, время у них другое. Быстрота, с которой они умирают.
Она говорит:
— Ты можешь меня видеть. После озера. — Она не совсем уверена, это ли он имел в виду. Они разговаривают, и они здесь одни. Она все-таки заводит за спину руку и снова прикасается к дереву.
— Мне следует тебя ненавидеть, — говорит он. Он уже это говорил в тот раз.
Она отвечает, как тогда:
— Я не знаю, что это значит. Ненавидеть.
Слово, которое они употребляют… огонь в том, как они живут. Вспышка пламени — и нет ничего. Так быстро. Огонь — вот к чему ее всегда притягивало. Но она оставалась невидимой до сих пор.
Он закрывает глаза.
— Зачем ты здесь?
— Я шла за тобой. — Она отпускает дерево. Он снова смотрит на нее.
— Я знаю. Это я знаю. Зачем?
Они так думают. Это имеет отношение ко времени. Одно, потом из этого одного — другое, потом следующее. Так мир обретает для них форму. У нее возникает мысль.
Алун почувствовал, что рот у него стал сухим, как земля. Ее голос, пригоршня слов, вызывали отчаяние, он понимал, что никогда теперь не сможет создавать музыку, никогда не услышит ничего, равного этому. От нее исходил аромат лесов, ночных цветов, а свет — все время меняющийся — окружал ее, сиял в волосах и служил единственным освещением в этом месте. Она сияла для него в лесу, а он знал еще из детства, что смертные, которых запутали, заманили в полумир, никогда не возвращались обратно или, если возвращались, обнаруживали, что все изменилось, товарищи и возлюбленные умерли или постарели.
Дей был у царицы фей, гулял по воде среди музыки, совокуплялся в лесной ночи. Дей умер, его душу украли.
— Зачем ты здесь? — выдавил он из себя.
— Я шла за тобой.
Не тот ответ. Он смотрел на нее.
— Я знаю. Это я знаю. Зачем?
— Потому что ты оставил… свое железо, когда поднялся ко мне по склону? Раньше?
Вопрос. Она спрашивала его, годится ли такой ответ. Она говорила на древнем языке сингаэлей, так, как говорил его дед. Его пугала мысль о том, сколько ей может быть лет. Он не хотел об этом думать или спрашивать. Как долго живут феи? У него кружилась голова. Было трудно дышать. Он спросил с отчаянием:
— Ты мне причинишь боль?
Тут прозвучал ее смех, в первый раз, переливчатый.
— Какую боль я могу причинить?
Она подняла руки, словно показывая ему, какая она хрупкая, стройная, с очень длинными пальцами. Он не мог бы назвать цвет ее туники, видел под ней плавные изгибы ее бледного тела. Она протянула к нему руку. Он закрыл глаза в последнее мгновение перед тем, как она прикоснулась пальцами к его лицу во второй раз.
Он погиб, понимал, что погиб, несмотря на все предостережения. Он погиб, когда вышел из церкви, чтобы войти в этот лес, куда не ходят люди.
Он взял ее пальцы в свою руку, поднес их к губам и поцеловал. Почувствовал, что она дрожит. Услышал, как она сказала, почти неслышно, почти музыкой: «Ты мне причинишь боль?»
Алун открыл глаза. Она была серебристым светом в лесу, который и вообразить себе невозможно. Он увидел вокруг них деревья и летнюю траву.
— Ни за какой свет во всех мирах, — ответил он и заключил ее в объятия.
* * *
Теперь в большом зале осталось очень мало света: янтарные озерца выплескивались из двух каминов, освещали нескольких мужчин, продолжающих бросать кости в дальнем конце комнаты, и еще пара ламп горела во главе стола, где бодрствовали за беседой двое мужчин, а третий тихо слушал. Там же спал четвертый, тихо похрапывая, его голова лежала на столе среди последних неубранных тарелок.
Король англсинов Элдред посмотрел на спящего священника из Фериереса, потом повернулся в другую сторону с легкой улыбкой.
— Мы его утомили, — сказал он.
Священник, сидящий с другой стороны, поставил свою чашу.
— Наверное. Уже поздно.
— Неужели? Иногда кажется неправильным спать. Упущенная возможность. — Король отпил вина. — Он цитировал тебе Сингала. Ты был к нему добр.
— Нет нужды его смущать.
Элдред фыркнул.
— Когда он цитирует тебе тебя самого?
Сейнион Льюэртский пожал плечами.
— Я был польщен.
— Он не знал, что ты это написал. Он смотрел на себя свысока.
— Это не имело бы значения, если бы он был прав, настаивая на своем.
При этих словах у третьего компаньона вырвался тихий звук. Оба повернулись к нему, и оба улыбнулись.
— Ты еще от нас не устал, дорогой? — спросил Элдред.
Его младший сын покачал головой.
— Устал, но не от этого. — Гарет прочистил горло. — Отец прав. Он… даже не сумел правильно процитировать.
— Это правда, господин мой принц. — Сейнион продолжал улыбаться, обхватив руками кубок. — Я польщен, что ты это понял. Справедливости ради надо отметить, что он цитировал по памяти.
— Но он извратил смысл. Он использовал как аргумент твою собственную мысль, вывернутую наизнанку. Ты писал патриарху, что нет вреда в изображениях, если только они созданы не для того, чтобы им поклонялись, а он…
— Он утверждал, будто я говорил, что изображениям обязательно будут поклоняться.
— Значит, он был не прав.
— Полагаю, да, если ты согласен с тем, что я написал. — На лице Сейниона появилось уныние. — Могло быть хуже. Он мог приписать мне высказывание, что священники должны хранить целомудрие и не жениться.
Король громко расхохотался. Юный Гарет продолжал хмуриться.
— Почему он не знал, что это ты написал?
Тот, о ком они говорили, по-прежнему лежал там, где свалился, и спал, как и большинство мужчин в полутемном зале. Сейнион перевел взгляд с сына на отца. И опять пожал плечами.
— Фериерес имеет обыкновение смотреть на Син-гаэл свысока. Как и большинство стран. Даже ближайших к нам, если говорить честно. Вы называете нас конокрадами и едоками овса, не так ли? — Его тон был мягким, совсем не обиженным. — Он бы встревожился, узнав, что ученый, которого цитирует и поддерживает патриарх, живет в таком… сомнительном месте.
В конце концов, они назвали меня родианским именем, когда включили мои фразы в Соглашение. Ему легко было сделать ошибку, не зная этого.
— Ты не подписывался именем Сингал? — удивился Гарет.
— Я подписываю все, что пишу, так: Сейнион Льюэртский, священник из Сингаэля, — торжественно заявил его собеседник.
Некоторое время все молчали.
— Могу себе представить, что он не ожидал от тебя умения писать по-тракезийски, — пробормотал Элдред. — А от тебя, Гарет, умения прочитать это, между прочим.
— Принц читает по-тракезийски? Чудесно, — заметил Сейнион.
— Я всего лишь учусь, — запротестовал Гарет.
— В этом нет никакого «всего лишь», — возразил священник. — Может быть, почитаем немного вместе, пока я здесь?
— Почту за честь, — ответил Гарет. Его губы дрогнули в улыбке. — Это позволит задержать тебя у нас подольше.
Сейнион рассмеялся, и король за ним. Священник сделал вид, что замахнулся на принца.
— Мои дети — большое испытание, — сказал Элдред, качая головой. — Все четверо, но Гарет напомнил мне: у меня есть несколько новых текстов, я их хотел тебе показать.
— В самом деле? — повернулся к нему Сейнион. Элдред позволил себе довольно улыбнуться.
— В самом деле. Утром, после молитвы, пойдем и посмотрим то, что сейчас переписывают.
— И что это? — Сейнион не сумел скрыть нетерпения.
— Ничего особенного, — ответил король с притворным равнодушием. — Всего лишь медицинский трактат. Некоего Рустема из Эспераньи, о глазах.
— В котором он излагает взгляды Галинуса и описывает собственные средства лечения? О, великолепно! Мой господин, как, во имя бога, ты достал?..
— Корабль из Аль-Рассана останавливался в Дренгесте в начале лета на обратном пути от эрлингов, с Рабади. Они знают, что я покупаю рукописи. Кажется, эрлинги ими не интересуются.
— Рустем? Значит, ей триста лет. Сокровище! — воскликнул Сейнион, понизив голос среди спящих. — На тракезийском?
Элдред снова улыбнулся.
— На двух языках, друг. На тракезийском… и на его родном языке бассанидов.
— Святой Джад! Но кто умеет читать язык бассанидов? Этот язык мертв после гибели ашаритов.
— Пока никто, но, имея теперь оба текста, мы скоро научимся читать. Кое-кто над этим работает. Тракезийский текст служит ключом ко второму.
— Джад милостив. Это удивительно и замечательно, — сказал Сейнион. И сделал знак солнечного диска.
— Я знаю. Ты увидишь рукопись утром.
— Это доставит мне большую радость. Снова наступило молчание.
— Собственно говоря, это позволяет мне приоткрыть дверь, — сказал король, по-прежнему легкомысленным тоном. — Я все время ждал возможности задать тебе этот вопрос.
Священник посмотрел на него, обмен взглядами на островке света. В дальнем конце комнаты кто-то рассмеялся в ответ на улыбку фортуны, пусть мимолетную, после того как кости покатились и легли на стол.
— Мой господин, я не могу остаться, — тихо произнес Сейнион.
— Вот как. Значит, дверь закрывается, — пробормотал Элдред.
Сейнион смотрел ему в глаза при свете ламп.
— Ты знаешь, что я не могу, мой господин. Есть люди, которым я нужен. Мы о них говорили, помнишь? Едоки овса, которых никто не уважает. На краю света.
— Мы и сами живем на его краю, — ответил Элдред.
— Нет. Вы — нет. При твоем дворе — нет, мой господин. Все превозносят тебя за это.
— Но ты не поможешь мне продвинуться дальше?
— Я же здесь, — просто ответил Сейнион.
— И ты вернешься?
— Буду возвращаться так часто, как только смогу. — Еще одна легкая, грустная улыбка. — Чтобы питать собственную душу. Пусть это звучит не слишком достойно. Ты знаешь, что я думаю о твоем дворе. Ты — свет для всех нас, мой господин.
Король не сдавался.
— Ты бы дал нам больше света, Сейнион. Священник сделал глоток из чаши, потом ответил:
— Это совпадает с моими желаниями — сидеть здесь и впитывать ученость до наступления старости. Не думай, что я не испытываю соблазна. Но у меня на западе свои обязанности. Мы, сингаэли, живем там, куда льется самый дальний свет Джада. Последний свет Солнца. О нем нужно заботиться, мой господин, чтобы не дать ему погаснуть.
Король покачал головой.
— Все это… на самой грани, здесь, на северной земле. Как нам строить что-то долговечное, если в любую минуту все может рухнуть?
— Это справедливо для всех людей, мой господин. Для всего, что мы делаем, в любом краю.
— А разве здесь не самый большой риск? Если говорить правду?
Сейнион склонил голову.
— Ты знаешь, что я с тобой согласен. Я только…
— Цитируешь писание и доктрину. Да. Но если этого не делать? Если ответить честно? Что произойдет здесь, если случится неурожай в тот год, когда эрлинги решат вернуться с большим войском, а не просто совершить набег? Ты думаешь, я забыл болота? Думаешь, хоть один из нас, кто был там, ложится спать, не вспомнив об этом?
Сейнион ничего не ответил. Элдред продолжал:
— Что случится с нами, если Карломан или его сыновья в Фериересе усмирят каршитов, а так, вероятно, и будет, и решат, что им мало земли? — Он взглянул на спящего человека по другую сторону стола.
— Ты их прогонишь, — ответил Сейнион, — или твои сыновья прогонят. Я искренне верю, что здесь уже есть то, что устоит. Я… не столь уверен в своих людях, которые все еще сражаются между собой, все еще поддаются соблазну языческой ереси. — Он помолчал, снова отвел взгляд, потом посмотрел на короля. И пожал плечами. — Ты говорил о болоте. Расскажи мне о своей лихорадке, мой господин.
Элдред нетерпеливо махнул рукой, этот жест служил напоминанием — если такое напоминание было необходимо, — что он король.
— У меня есть лекари, Сейнион.
— Которые почти ничего не сделали, чтобы вылечить тебя. Осберт мне говорил…
— Осберт слишком много говорит.
— Ты хорошо знаешь, что это неправда. Я кое-что принес с собой. Отдать тебе, или ему, или тому из лекарей, которому ты доверяешь?
— Я никому из них не доверяю. — На этот раз пожал плечами король. — Отдай Осберту, если хочешь. Джад облегчит мои страдания, когда сам пожелает. Я с этим смирился.
— Означает ли это, что мы, те, кто тебя любит, тоже должны смириться? — В голосе Сейниона звучала та доля насмешки, которая заставила Элдреда пристально вглядеться в него, а потом покачать головой.
— Иногда они меня заставляют чувствовать себя ребенком, эти приступы лихорадки.
— А почему бы и нет? Мы все в каком-то смысле еще дети. Помню, как швырял камешки в море мальчишкой. Потом учился грамоте. День моей свадьбы… в этом нет ничего постыдного, мой господин.
— Есть — в беспомощности.
Это заставило его замолчать. В тишине юный Гарет встал, взял бутылку — сейчас возле них не осталось слуг — и налил вина священнику и отцу.
Сейнион отпил вина. И опять сменил тему:
— Расскажи мне о свадьбе, мой господин.
— О свадьбе Джудит?
— Если у вас не намечена другая. — Священник улыбнулся.
— Церемония пройдет здесь во время праздника зимнего солнцестояния. Она отправится на север, в Реден, чтобы рожать детей и снова связать два народа, что когда-то сделала ее мать, выйдя за меня замуж.
— Что нам известно о принце?
— О Калуме? Он молод. Моложе, чем она. Сейнион обвел взглядом зал, потом посмотрел на короля.
— Это хороший союз.
— Очевидный. — Элдред поколебался. Отвернулся в сторону. — Ее мать просила меня отпустить ее после свадьбы.
Это новость. Признание.
— В дом Джада?
Элдред кивнул. Снова взял свою чашу с вином. Он смотрел на младшего сына, и Сейнион понял, что для принца это тоже новость. Время, выбранное для такой новости, — поздняя ночь, при свете ламп.
— Она уже давно этого хочет.
— И сейчас ты дал согласие, — заметил Сейнион. — Иначе ты бы мне об этом не рассказал.
Элдред снова кивнул.
Не такая уж редкость для мужчин и женщин, приближающихся к концу смертной жизни, искать бога, удалившись от мирских бурь. Но для королей это редкость. Им не так-то легко покинуть мир по многим причинам.
— Куда она пойдет? — спросил священник.
— В Ретерли, в долину. Там, где похоронены наши дети. Она уже много лет обеспечивает существование тамошних дочерей Джада.
— Хорошо известный дом.
— Думаю, с приходом туда королевы он станет еще более известным.
Сейнион вслушивался, пытаясь уловить горечь, но не слышал ее. Он думал о принце, сидящем по другую руку от отца, но не смотрел туда, давая Гарету время справиться с этой новостью.
— После свадьбы? — спросил он.
— Таковы ее намерения.
Сейнион осторожно произнес:
— Мы не должны горевать, когда мужчина или женщина находят свой путь к богу.
— Я это знаю.
Гарет внезапно откашлялся.
— А… остальные знают об этом? — Голос его звучал хрипло.
Его отец, выбравший этот момент, ответил:
— Ательберт? Нет. Твои сестры — возможно. Я не уверен. Ты можешь им сказать, если хочешь.
Сейнион переводил взгляд с одного на другого. Ему пришло в голову, что, наверное, не всегда легко иметь такого отца, как Элдред. Во всяком случае, для сына.
Он выпил много вина, но мысли его оставались ясными, и имя теперь было названо. Дверь для него самого. Может быть. Им сейчас предоставлено максимально возможное уединение, а младший сын, который сейчас слушает, человек вдумчивый. Он вздохнул и заговорил:
— У меня возникла мысль о еще одной свадьбе, если ты ее одобришь.
— Ты еще раз хочешь жениться? — Улыбка короля была доброй.
И улыбка священника тоже, когда он ответил:
— Не на этой женщине. Я слишком стар и недостоин ее. — Он снова помолчал, потом высказался: — У меня на примете есть невеста для принца Ательберта.
Элдред замер. Улыбка погасла.
— Он — наследник англсинов, друг.
— Я это знаю, поверь мне. Ты хочешь добиться мира к западу от Стены, и я хочу, чтобы мой народ соединился со всем миром, покончив с междоусобной враждой и одиночеством.
— Это невозможно. — Элдред решительно покачал седеющей головой. — Если я выберу принцессу в любой из ваших провинций, я объявлю войну двум другим и не получу союзников.
Священник улыбнулся.
— Ты все-таки думал об этом.
— Конечно, думал! Именно этим я и занимаюсь. Но какой тут может быть ответ?
И тогда Сейнион Льюэртский тихо произнес тем музыкальным голосом, которым сингаэли говорят со всем миром:
— Вот этот единственный ответ, господин. У Брина ап Хиула, который убил Вольгана у моря и мог бы стать нашим королем, если бы захотел, есть дочь подходящего возраста. Ее зовут Рианнон, она — жемчужина среди всех женщин, которых я знаю. Не считая ее матери. Отец… тебе известен, смею сказать.
Элдред долго смотрел на него, не говоря ни слова. Священник из Фериереса храпел, лежа щекой на деревянной крышке стола. Они снова услышали смех и приглушенное проклятие на другом конце комнаты. Сонный слуга мешал в ближнем камине железным прутом.
Дверь распахнулась раньше, чем король ответил.
Двери открывались и закрывались все время, никто не придавал этому значения. Эта дверь находилась у них за спинами в отличие от двойных дверей в дальнем конце зала. Маленькая дверь, выход для короля и его семьи, если в нем будет нужда. Высокий человек вынужден пригибаться, чтобы пройти в нее. Проход во внутренние помещения, к уединению, ко сну, который, можно предположить, уже близок.
В данном случае это было не так, ибо не дано людям знать будущее.
Двери нашей жизни принимают разный вид, и о приходе к нам тех, кто все изменит, не всегда оповещает громоподобный стук или рог, трубящий у ворот. Мы можем идти по давно знакомому переулку, молиться в знакомой церкви, входить в новую церковь и просто взглянуть наверх или можем быть погружены в тихую беседу поздней летней ночью, а дверь откроется у нас за спиной.
Сейнион обернулся. Увидел Осберта, сына Кутвульфа, спутника всей жизни Элдреда и управляющего его двора. Имя Кутвульфа между прочим было проклято в земле сингаэлей, так как он был угонщиком скота и еще хуже в более бурные времена. Еще одна причина (если нужны еще причины), по которой англсинов ненавидели и боялись к западу от Стены.
Эрлинги убили Кутвульфа у Рэдхилла вместе с его королем.
Его сын Осберт был человеком, к которому Сейнион проникся восхищением, безоговорочным и полным, после двух своих визитов сюда. Верность и мужество, разумный совет, тихая вера и открытая любовь — вот что видели те, кто умел видеть.
Осберт прошел вперед, прихрамывая. Хромоту он вынес с поля боя двадцать лет назад. Он вошел в круг света. Сейнион увидел его лицо. И даже при этом тусклом освещении понял, что беда вошла к ним через эту дверь. Он осторожно поставил чашу с вином.
Покой, легкость, досуг, чтобы строить и учить, сеять и убирать урожай, время для чтения древних рукописей и размышления над ними… — это не для севера. В других странах — возможно, на юге, на востоке, в Сарантии или в других мирах бога, о которых поют в песнях у камина и рассказывают в сказках.
Но не здесь.
— Что случилось? — спросил Элдред. Его голос изменился. Он встал, царапая ножками стула пол. — Осберт, скажи мне.
Сейнион запомнит этот голос и то, что король встал раньше, чем что-то услышал. Он уже знал.
И тогда Осберт рассказал им: о сигнальных кострах, зажженных на холмах к югу, у моря, которые доставили сообщение по цепочке вдоль вершин. Не новая история, подумал Сейнион, слушая его. Нет ничего нового, только старое, темное наследие этих северных земель, и это наследие — кровь.
Глава 9
— Будет ли мой мир на прежнем месте, когда я покину тебя?
— Не знаю, о чем ты. Это и есть наш мир.
Она была рядом, очень близко от него. На поляне стало бы совсем темно, если бы не исходящий от нее свет. Ее волосы обвивали его всего, теперь они приобрели цвет меди, густые и теплые; он мог прикасаться к ним и прикасался летней ночью в лесу. Они лежали в глубокой траве на краю поляны. Вокруг них тихо шептался лес. Этого леса и народ Алуна, и англсины сторонились на протяжении жизни многих поколений. Но он боялся не того, что скрывалось среди деревьев, а того, что было совсем рядом.
— У нас рассказывают истории. О тех, кто уходил с феями и возвращался домой… через сто лет. — Лесом призраков называли этот лес. Одно из названий. Означало ли оно именно это?
Ее голос звучал как ленивая, медленная музыка. Она сказала:
— Возможно, мне понравилось бы лежать здесь так долго.
Он тихо рассмеялся, пораженный. Он чувствовал себя неустойчиво балансирующим между слишком многими ощущениями и боялся пошевелиться, словно мог что-то разбить.
Она приподнялась на локте в траве и мгновение смотрела на него.
— Вы боитесь нас даже больше, чем мы боимся вас.
Он обдумал это.
— Думаю, мы боимся того, что вы можете означать.
— Что я могу… означать? Я просто здесь.
Он покачал головой. Попытался внести ясность:
— Но вы здесь намного дольше, чем мы.
Ее очередь молчать. Он смотрел на нее во все глаза, впитывая взором ее стройную грациозность, ее «непохожесть». Груди у нее были маленькие. Идеальные. Чуть раньше она выгнула свое тело дугой над ним, в исходящем от нее свете. Он вдруг подумал о том, как ему теперь молиться, какие слова он может произносить. Просить прощения у своего бога за это? За нечто такое, чего, по уверениям священников, даже не существует?
В конце концов она сказала:
— Я думаю, что… скоротечность делает для вас этот мир еще более дорогим.
— И более болезненным?
Цвет ее волос на неуловимую толику оттенка снова приблизился к серебру.
— Более дорогим. Вы… больше любите, потому что так быстро теряете. Нам неведомо… это чувство. — Она сделала рукой движение. Словно попыталась дотянуться до чего-то. — Мы тоже умираем. Просто это происходит…
— Дольше.
— Дольше, — согласилась она. — Если нет железа.
Его пояс и меч остались в церкви в Эсферте. Он с новой силой ощутил горе: это было одно из присутствующих здесь чувств. То, что она только что сказала. «Вы больше любите, потому что быстро теряете».
— Мой брат все еще с царицей?
Она приподняла брови.
— Конечно.
— Но он не останется с ней навсегда.
— Ничего не бывает навсегда.
Рожденный в мир с этим знанием.
— Что случается с ними потом?
— С ее возлюбленными? — Она пожала плечами. — Я не знаю, правда. Они уходят, когда выбирают нового. Ты их не видишь, и через некоторое время ты…
— Забываешь.
Она кивнула. Увидела, что он расстроен.
— Пройдет много времени, пока он ей надоест, — сказала она. — Он пользуется уважением и большой любовью.
— А после он исчезнет навсегда. Вот это — навсегда.
— Почему исчезнет? Зачем так на это смотреть?
— Потому что нас так учили. Что есть гавань для наших душ, а его душу отняли, и она теперь не найдет бога. Может быть… именно это нас и пугает в вас. То, что вы можете сделать это с нами. Возможно, мы когда-то знали это о феях.
— Когда-то все было иначе, — согласилась она. И через мгновение застенчиво прибавила: — Тогда мы умели летать.
— Что? Как?
Она повернулась, все еще застенчиво, чтобы показать ему спину. И он ясно увидел выступы, твердые, размером меньше груди, посередине лопаток и понял — это все, что осталось от прежних крыльев фей.
Он представил их себе, создания, похожие на нее, летящие под голубой луной или серебристой или на закате. У него горло перехватило от красоты этой воображаемой картины. Давней картины мира.
— Мне очень жаль, — произнес он. Он протянул руку и провел ладонью по одному выступу. Она вздрогнула и повернулась к нему лицом.
— Вот, опять. То, как ты думаешь. Печаль. В тебе ее так много. Я… мы… не живем с этим. Это из-за быстротечности, да?
Он обдумал это, ему даже не хотелось гадать, сколько ей лет. Она говорила на языке сингаэлей так, как его дед.
Он сказал ей об этом.
— Ты говоришь на моем языке так красиво. А как звучит твой родной язык?
Она на мгновение удивилась, потом улыбнулась, и ее волосы вспыхнули, отражая настроение.
— Но это и есть мой язык. Откуда, по-твоему, твой народ его узнал?
Он уставился на нее, потом закрыл рот.
— Наш дом — в этих лесах и озерах, — сказала она. — На западе, там, где солнце опускается в море в конце дня. Между нами не всегда было такое большое… расстояние.
Он думал, напрягая все силы ума. Люди говорили о музыке в голосах и словах сингаэлей. Теперь он знает. Знание, как эта ночь, которая перевернула мир. Как же ему теперь молиться? Она смотрела на него, по-прежнему забавляясь.
Он спросил:
— Это, сегодняшняя ночь… тебе запрещено?
Она помедлила мгновение перед тем, как ответить.
— Царица мною довольна.
Он понял и ответ, и ее колебание. Она его оберегала. Это доброта своего рода. Кажется, они умеют быть добрыми. Царица довольна Деем. Похищенной душой.
Алун сказал, глядя на нее:
— Но это все равно… считается неправильным, не так ли? Тебе сделано послабление за твой поступок, но все равно…
— Да, мы должны соблюдать дистанцию. Как и вы.
На этот раз он рассмеялся.
— Дистанцию? Вас не существует! Даже говорить, что вы есть, — уже ересь! Наши священники наказали бы меня, некоторые изгнали бы меня из церкви, если бы я только заговорил об этом.
— Тот, кто был в озере, этого не сделал бы, — спокойно возразила она.
Он не знал, что она видела в ту ночь священника.
— Сейнион? Возможно, — согласился Алун. — Он меня любит из-за моего отца, я думаю. Но он не допустил бы разговоров о феях или о полумире. Она снова улыбнулась.
— Полумир. Я так давно этого не слышала. — Он не хотел знать, как давно в прошлом произошло то, что заставило ее так сказать. Медленное кружение витков времени для них. Она потянулась, дикая и гибкая, как кошка. — Но насчет него ты ошибаешься. Он знает. Он приходил к царице, когда умирала его женщина.
— Что?!
На этот раз она громко рассмеялась, смех рассыпался, как шарики ртути, зазвенел и покатился по поляне.
— Тихо. Я тебя слышу, — прошептала она. Прикоснулась к нему небрежно, ладонью к его ноге. Его охватило желание снова и он почти поддался ему. Она сказала: — Он пришел к холму и спросил, не может ли кто-нибудь из нас пойти с ним, помочь ей остаться в живых. Она кашляла кровью. Он принес серебро для царицы, и он плакал среди деревьев снаружи. Конечно, он нас не видел, но он пришел просить. Она его пожалела.
Алун ничего не ответил. Не мог говорить. Он знал, все знали о молодой жене Сейниона и о ее смерти.
— Поэтому не говори мне, — прибавила фея, снова потягиваясь, — что именно этот человек из всех вас станет отрицать наше существование.
— Она ничего не послала, не так ли? — шепотом спросил он.
Теперь она подняла обе брови, глядя на него.
— Почему ты так думаешь? Она послала волшебную воду из озера и цветочный амулет. Она милосердна, наша царица, и оказывает милости тем, кто чтит ее.
— Это не помогло?
Она покачала головой.
— Мы всего лишь такие, какие есть. Смерть приходит. Я сделала все, что могла.
Он чуть было не пропустил эти слова.
— Она послала тебя?
Глаза в глаза, совсем никакого расстояния между ними, в определенном смысле. Ему стоит лишь шевельнуть рукой, чтобы снова прикоснуться к ее груди.
— Я всегда была… очень любопытной.
— И сегодня тебе… любопытно?
— И тебе тоже, разве нет? А что еще может в этом быть? — Теперь в ее голосе звучала другая нота, за музыкой.
Он смотрел на нее. Не мог отвести глаз. Мелкие, ровные зубы за тонкими губами, бледная кожа, безупречная, до боли гладкая, меняющие цвет волосы. Темные глаза. И остатки крыльев. Когда-то феи могли летать.
— Не знаю, — ответил он и сглотнул. — Мне не хватает мудрости. Мне кажется, я сейчас заплачу.
— Ты горюешь опять, — сказала она. — Почему у вас всегда этим кончается?
— Иногда мы плачем от радости. Ты понимаешь, можешь это понять?
На этот раз молчание длилось дольше. Потом она медленно покачала головой.
— Нет. Я бы хотела, но это ваша чаша, не наша.
Снова несхожесть. Это ощущение, словно он одновременно внутри и совершенно вне того мира, который ему знаком. Он сказал:
— Скажи мне, Эсферт и остальные будут на своем месте, когда я уйду отсюда?
Она кивнула спокойно.
— Только некоторых не будет.
Он уставился на нее. Сердце глухо застучало.
— Что ты имеешь в виду?
— Они собираются выступить. Сильный гнев, мужчины седлают коней, надевают железо.
Он сел.
— Святой Джад. Откуда ты знаешь?
Она пожала плечами. Он понял, что вопрос глупый. Как он может понять, откуда ей все известно? Как она может ему ответить? Даже на их общем языке, на языке, которому ее народ научил его народ.
Он встал. Начал одеваться. Она смотрела на него. Он осознал и теперь всегда будет сознавать свою торопливость, увиденную ее глазами. Торопливость его жизни и жизни всех остальных.
— Я должен идти, — сказал он. — Если что-то случилось.
— Кто-то умер, — серьезно ответила она. — Повсюду горе.
Быстрота, с которой они умирают. Он посмотрел на нее, держа тунику обеими руками. Прочистил горло.
— Не завидуй нам в этом, — наконец сказал он.
— А я завидую, — просто ответила она; маленькая, стройная, сияющая несхожесть в траве. — Ты вернешься в лес?
Он заколебался, потом ему в голову пришла мысль, которая не могла бы прийти прошлой ночью, когда он был моложе.
— Ты будешь горевать, если я не вернусь?
Она снова приподняла брови, на этот раз от удивления. Сделала рукой то же движение, что и раньше, словно пыталась дотянуться до чего-то. Потом медленно улыбнулась, глядя на него снизу.
Он натянул тунику. Без пояса из-за железа. Потом он повернулся и собрался уходить. Он тоже не ответил на ее вопрос. У него не было ответа.
На темном краю поляны он оглянулся. Она по-прежнему сидела там, в траве, обнаженная, в своей стихии, не ведающая горя.
* * *
Голоса в темноте начали сдвигаться к северу. Берн остался на месте, в реке. Его осенила одна мысль, и он сорвал камышинку; ему может понадобиться нырнуть с головой. Он услышал крики, полные гнева и страха, топот бегущих людей. Кто-то хрипло выругался, так повсюду оскорбляли эрлингов и паршивых, прыщавых шлюх, которые их произвели на свет.
Эрлингу сейчас лучше им не попадаться.
Значит, он был прав. Сигнальный костер не сулил ничего хорошего. Он все еще горел. Снова раздались крики, но уже подальше, у Эсферта, где стояли палатки: палатки у стен переполненного города накануне открытия ярмарки. Город, как им сказали, почти пуст, и они могут его разграбить, совершить набег, о котором будут петь многие поколения, прославляя их и Йормсвик.
Теперь, решил Берн, трудно будет прославиться.
Он быстро думал, стараясь дышать неглубоко и медленно. Отряд Скалсона отправился на восток от кораблей. Пустая трата времени, как считали некоторые, — и то же говорили о путешествии Берна и Экки в Эсферт, когда узнали о ярмарке. Но если им придется убираться отсюда — а так, очевидно, и будет — без какой-либо добычи, надо хотя бы разведать что-нибудь, так было решено.
Спасти гордость, представив дома хотя бы отчет о стране Элдреда. Товарищи, возможно, тогда будут чуть меньше потешаться над ними за то, что они вернулись с пустыми руками, не обагрив мечи кровью.
В данный момент, подумал Берн, насмешка — это лучшее, на что они могут надеяться, а не худшее. Бывают вещи и похуже, чем подковырки у очага зимой. Если тот костер на востоке был сигналом тревоги, весьма вероятно, что отряд Гутрума Скалсона обнаружен. А судя по ярости в голосах англсинов (все еще удаляющихся от него, слава Ингавину), что-то произошло.
Потом он вспомнил, что Ивар отправился с отрядом Скалсона. Берн задрожал в воде помимо воли. Так содрогаются, когда мимо пролетает дух человека, который только что умер, разгневанный дух. В то же мгновение он услышал тихий плеск: кто-то вошел в реку.
Берн вынул кинжал и приготовился к смерти: опять в воде, уже в третий раз. Говорят, третий раз дает власть, отпугивает Никар-охотницу, супругу Тюнира. Три раза — это врата. Он ждал смерти ночью в море у Рабади.
И еще раз на рассвете, в полосе прибоя у Йормсвика. Теперь он еще раз старался примириться с ней. Всех людей ждет конец, никто не знает своей судьбы, все зависит от того, как встретишь смерть. Он сжал кинжал.
— Не двигайся с места, — услышал он.
Голос тихий, сдержанный, едва слышный. Он его знал всю жизнь.
— Не пытайся пырнуть меня ножом. Меня уже пытались ударить кинжалом сегодня ночью. И молчи, не то они найдут и убьют тебя здесь, — прибавил его отец, безошибочно двигаясь туда, где прятался Берн, погрузившись по самые плечи, невидимый в темноте.
Разве только он знает, что Берн здесь. По крайней мере, это неудивительно. Он вошел в речку прямо с того места на берегу, где его оставил отец. Не волшебство, не какое-то невероятное ночное зрение, отличный инстинкт пирата.
— Я и не думал, что они мне предложат вина, — пробормотал он. Никаких приветствий. Торкел с ним тоже не поздоровался.
Отец подошел и проворчал:
— Как твоя голова?
— Болит. Вернуть тебе твою цепочку?
— Если бы я хотел оставить ее себе, то не отдал бы. Ты сделал ошибку в том переулке. Знаешь, как говорится в саге: «На пиру и во тьме ты в оба смотри. Будь всегда наготове, следи неусыпно».
Берн ничего не ответил. Почувствовал, что краснеет.
— Два коня? — хладнокровно спросил Торкел. Массивное тело маячило рядом с ним, он говорил ему прямо в ухо. Они оба стояли в речке, ночью, в землях англсинов. Как это случилось? Что решили боги? И как людям управлять собственными жизнями, если такое могло случиться? Берн почувствовал, как бьется у него сердце, и ему это не понравилось.
— Два коня, — ответил он, стараясь, чтобы голос не дрожал. — Где Экка?
Еле заметное колебание.
— Так он себя называл?
Называл.
— Да, — с горечью ответил Берн. — Конечно. Он мертв. Ты знаешь, тот же поэт говорит: «Как ни суди, но ни мед, ни эль до добра никого не доводят». Ты пьян?
Он получил тяжелый удар наотмашь по виску.
— Клянусь глазом Ингавина, ты должен относиться ко мне с уважением. Я вынес тебя из города. Подумай об этом. Я шел предупредить, а он выхватил кинжал и хотел убить меня, когда я назвал его настоящим именем. Я допустил ошибку. У тебя хороший конь?
Ошибка. Можно зарыдать или рассмеяться. Убийство второго человека на острове было ошибкой, хотел сказать Берн. Он все еще пытался осознать, что здесь происходит.
— Мой конь — Гиллир, — сказал он. Он постарался избавиться от любых интонаций в голосе, которые отец мог принять за юношескую гордость.
Торкел снова проворчал:
— Конь Хальдра? И он за тобой не погнался?
— Хальдр умер. Конь предназначался для его погребального костра.
Это заставило замолчать его отца, по крайней мере, в данную секунду. У Берна мелькнула мысль, не вспоминает ли он о жене, которая стала женой Хальдра, а теперь овдовела, осталась одна, без защиты, на Рабади.
— Представляю себе, за этим кроется какая-то история, — вот и все, что сказал Торкел.
Его голос совсем не изменился. Почему он должен меняться, даже если весь известный Берну мир полностью изменился?
— Оставь коня Стефа, — сказал отец. — Нужно, чтобы они нашли коня после того, как обнаружат тело.
Стеф. Берн с трудом удержался, чтобы не поднести руку к голове. Звезды снова начали качаться от удара. Его отец был сильным мужчиной.
— Они увидят следы двух коней на том месте, где мы их спрятали, — сказал Берн. — Не выйдет.
— Выйдет. Я найду его коня и выведу его из леса. А ты убирайся, и быстро. Какой-то дурак сегодня ночью убил Бургреда Денфертского. Я думаю, сам Эддред отправится в погоню.
— Что? — У Берна отвисла челюсть. — Графа? Почему же они…
— Не потребовали за него выкуп? Это ты мне объясни. Ты — наемник из Йормсвика. Он бы окупил весь ваш рейд и более того.
Но на это он знал ответ.
— Ивар, — сказал он. — Нам платит Рагнарсон.
— Слепой глаз Ингавина! Я так и знал, — прохрипел его отец. Это старое проклятие, знакомое с детства, знакомое, как его запах, как форма ладоней. Торкел снова выругался, сплюнул в речку. Он стоял по пояс в воде и размышлял. Потом сказал: — Слушай. Он захочет, чтобы вы отправились на запад. Не ходите. Этот налет не по зубам Йормсвику.
— На запад? А что лежит к западу отсюда? Только… — И тут, так как отец ничего не говорил, Берн наконец-то додумал все до конца. Он сглотнул, прочистил горло. — Кровь, — прошептал он. — Месть? За деда? Вот почему он…
— Вот почему он нанял ваши корабли и людей, что бы там он ни говорил, и вот почему ему не нужен был заложник. Он хочет отправиться к сингаэлям. Но, получив выкуп за графа, вы бы развернулись и поплыли домой. Он ведь был на берегу вместе с отрядом, не так ли?
Берн кивнул. Все становилось на свои места.
— Бьюсь об заклад на землю, которая нам больше не принадлежит, Бургреда найдут со стрелой в теле.
— Он сказал, что крепость еще не обнесли стенами, что Эсферт почти пуст.
Торкел зарычал и снова сплюнул в воду.
— Пуст? Во время ярмарки? Хитрый, как змей, этот парень. Мажет ядом стрелы.
— Откуда ты это знаешь?
Никакого ответа. Берну пришло в голову, что он никогда в жизни не говорил так с отцом. Ничего даже отдаленно напоминающего эту короткую беседу. У него не было времени, совсем не было времени дать волю своей сдерживаемой ярости, горечи за испорченные жизни. Торкел не спросил о жене. Или о Гиллире. Или о том, как Берн очутился в Йормсвике.
Вокруг них плясали светлячки, Берн слышал кваканье лягушек и треск сверчков. Но не голоса людей; они ушли на север, к стенам и палаткам. И скоро вернутся сюда, направляясь к побережью. Их поведет король Эддред, сказал его отец.
Отряд Гутрума ушел пешком, сейчас они должны бежать к кораблям. Если не погибли. Он понятия не имел, где они находились, когда…
— Где ваши кони?
— Западнее, в лесу.
— В этом лесу? — Торкел впервые повысил голос.
— Разве есть другой?
— Сейчас опять получишь. Веди себя почтительно. Это лес призраков. Ни один англсин или сингаэль в него не войдет. Стефу следовало это знать, если ты не знал.
— Ну, — пытаясь говорить вызывающе, ответил Берн, — может, он и знал. Если они туда не ходят, то это хорошее место, чтобы спрятать коней, разве нет?
Его отец ничего не сказал. Берн сглотнул. Прочистил горло.
— Он углубился в лес всего на несколько шагов, привязал их и сразу же вышел.
— Значит, он знал. — В голосе Торкела внезапно прозвучала усталость. — Тебе лучше идти. Обдумаешь остальное по дороге.
Берн пошел, стал взбираться на западный берег. Он ничего не сказал, но когда оглянулся, пригнувшись, Торкел прибавил:
— Постарайся, чтобы Ивар Рагнарсон не узнал, что ты мой сын. Он тебя убьет.
Берн остановился, глядя вниз, на темный силуэт отца в реке. Здесь тоже кроется какая-то история, явно.
Он не собирался спрашивать. Ему хотелось сказать что-нибудь резкое по поводу того, как поздно Торкел проявляет заботу о своей семье.
Он повернулся. Услышал, как отец вышел из воды позади него. Он зашагал на юг, быстро, низко пригибаясь, вошел под деревья, чтобы забрать Гиллира. При этом он задрожал. Лес призраков. Он знал, что Торкел наблюдает за ним, чтобы заметить это место. Он не оглянулся. Не стал прощаться и благодарить не стал, Ингавин свидетель. Он лучше умрет.
Гиллир заржал при его приближении. Конь выглядел возбужденным, вскидывал голову. Берн погладил его по носу, пошептал, отвязал повод. Он оставил коня Экки привязанным, как ему было велено. Это ненадолго. Выйдя из леса, он вскочил на Гиллира и поехал на север под звездами и под голубой луной, погоняя коня, так как вскоре за ним вслед двинутся другие всадники.
Земля тянулась ровная. На западе стоял лес, на востоке, за рекой, — открытая местность, сначала пустынная, необитаемая, потянулись поля ячменя, ржи; скоро начнется жатва. Линия низких деревьев, кучки домов, местность начала спускаться к морю. Еще долго скакать. Его преследуют. Костер еще горит. Через некоторое время он увидел еще один костер, вдалеке, а потом, позднее, третий, они посылали сигналы, непонятные ему. Луна к тому времени уже села за лесом.
Он нагнулся вперед к шее Гиллира, чтобы тому было легче нести груз. «Думаю, за этим кроется какая-то история», — сказал его отец, узнав о коне. Но ни о чем не спросил. Не спросил.
Хеймтра — этим словом называли тоску: по дому, по прошлому, по тому, как все было раньше. Даже боги, говорят, знали эту тоску по тем временам, когда миры распались. Берн был рад, пока скакал, что никто на всей темной земле не видит его лица, и ему оставалось надеяться, что Ингавин и Тюнир не подумают о нем плохо, если сейчас следят за ним в темноте.
* * *
Именно Хакон Ингмарсон узнал Кендру у реки.
Он окликнул ее, когда она проходила с факелом в толпе людей, направляясь к палаткам. Ей не хотелось спрашивать, как он так быстро узнал ее в темноте. Боялась ответа. Да она и знала ответ.
Она выругалась про себя, просто ей не повезло, что он оказался в этом месте, но повернулась к нему и заговорила таким тоном, будто обрадовалась встрече, когда он поспешно подошел к ней.
— Моя госпожа! Как ты оказалась здесь, без сопровождения?
— У меня есть сопровождение, Хакон. Сейнион Льюэртский был так добр, что послал со мной собственного телохранителя. — Она махнула рукой, и Торкел выступил на свет.
— Но здесь совсем ничего не происходит! — воскликнул Хакон. Она поняла, что он пьян. Они все были пьяны. Собственно говоря, это могло облегчить дело. — Все собрались у палаток! Твои царственные сестра и брат уже там. Можно мне сопровождать тебя?
Кендра поискала повод отказать ему, но не нашла. Снова выругавшись про себя, с яростью, которая удивила бы ее братьев и сестру и совершенно обескуражила бы стоящего перед ней юношу, она улыбнулась и сказала:
— Конечно. Торкел, подожди меня здесь. Вероятно, я пробуду там недолго, и я бы не хотела, чтобы эти люди оставили свои развлечения и провожали меня обратно.
— Да, госпожа, — ответил пожилой эрлинг бесстрастным голосом слуги.
Хакон, похоже, хотел возразить, но, очевидно, решил удовольствоваться тем, чего так неожиданно добился. Она пошла рядом с ним и другими, и они направились к живописному палаточному лагерю, который вырос к северо-западу от города.
Когда они пришли туда, то увидели веселую толпу, образовавшую широкий круг. Хакон проложил им дорогу вперед. В кругу стояло два человека. Кендра не слишком удивилась, обнаружив, что это ее старшие брат и сестра.
Она огляделась кругом. С одной стороны круга увидела лежащий на траве череп, а рядом с ним факел. Кендра поморщилась. Она вдруг очень хорошо поняла, что здесь происходит. Ательберт просто не способен понять, когда нужно остановиться.
Джудит держала перед собой горизонтально обеими руками длинный посох. Она умела им пользоваться. У Ательберта посох был значительно меньше, просто тонкий прутик. Почти бесполезный, годится только, чтобы сбивать листья или яблоки с дерева, не более того.
Джудит старалась, с мрачной решимостью и очень умело, стукнуть брата так, чтобы он потерял сознание. Закончить то, что начала утром. Ательберт — который много выпил, это было очевидно — все время смеялся и не способен был защищаться от атак сестры.
Кендра, наблюдая за ними, слушая веселые возгласы вокруг, думала о сингаэле в лесу и о собаке — как пес стоял на противоположном берегу речки, неподвижный и настороженный, прислушивался. Она не знала, к чему. Ей и не хотелось знать.
Во всяком случае, сейчас ничего нельзя было сделать. Она никак не могла пока повернуться и уйти. Она снова вздохнула, изобразила на лице улыбку и взяла чашу с разбавленным вином у Хакона, который суетился вокруг нее. Она смотрела на брата и сестру, окруженных восторженной, воющей толпой и дымящимися факелами. Ночь в конце лета, урожай обещает быть удачным, скоро начнется ярмарка. Время смеха и празднеств.
Развлечение в кругу продолжалось, его участники дважды делали перерыв, чтобы выпить вина. Волосы Джудит уже совсем растрепались и пришли в беспорядок. Но ей совершенно все равно, подумала Кендра.
Ательберт непрерывно пригибался и уклонялся от ударов. Он пропустил два-три удара, в том числе один в голень, от которого растянулся на земле, и едва сумел откатиться в сторону, когда сестра тут же пошла в наступление. Кендра подумала, что ей надо вмешаться. Несомненно, она единственная могла это сделать. Только не знала, сохранила ли Джудит в достаточной степени самообладание. Иногда это трудно определить.
Потом кто-то громко закричал, уже другим тоном, и люди стали указывать на юг, в сторону города. Кендра обернулась. Сигнальный костер. Они смотрели, как начали передавать сигналы, потом повторяли их. Еще и еще раз.
Именно Ательберт расшифровал послание вслух для всех. Джудит, слушая его, уронила посох, подошла и встала рядом с братом. Она расплакалась. Ательберт обнял ее за плечи.
Среди последовавшего за этим хаоса Кендра потихоньку отодвинулась в сторону от Хакона, держащегося рядом с ней. Затем ускользнула в темноту. Повсюду перемещались факелы, рисуя узоры в темноте. Она вернулась назад, к реке. Пес по-прежнему сидел там. Собственно говоря, он не двинулся с места. Торкела нигде не было видно.
И Алуна аб Оуина тоже. Она подумала, что теперь он не должен иметь для нее такого значения. Мысли кружились в ее голове. Один из их людей убит сегодня ночью, если Ательберт правильно прочел сообщение. Она была уверена, что он понял правильно.
Бургред. Он был в болотах с ее отцом, сражался у Камберна оба раза, когда они проиграли и когда победили. И он уехал проверить слух о появлении кораблей эрлингов, пока король лежал в лихорадке.
Она подумала, как будет мучить эта мысль ее отца.
За рекой что-то двигалось. Человек, за которым она пошла, вышел из леса.
Он остановился на опушке леса, у него был растерянный вид.
Кендра, с сильно бьющимся сердцем, увидела, как пес подошел к нему, толкнул сингаэля носом в бедро. Было слишком темно, и его лица не видно, но что-то в том, как он стоял, ее испугало. Она чувствовала страх всю ночь, поняла Кендра. И даже весь день, с того момента, как компания сингаэлей вышла на луг.
У нее за спиной стало шумно, люди кричали, бежали к воротам города, которые сейчас открылись. Кендра услышала другой звук, шаги, они приближались: она присмотрелась и узнала Торкела. Его одежда была мокрой.
— Где ты был? — прошептала она.
— Он вышел из леса, — сказал эрлинг, не отвечая.
Кендра снова повернулась в сторону леса. Алун по-прежнему не двигался, только погладил собаку. Неуверенно она подошла к реке, встала на берегу среди тростника и стрекоз. Увидела, как он поднял взгляд и посмотрел на нее. Слишком темно, слишком темно, чтобы прочесть его взгляд.
Она вздохнула. Ей не следовало здесь находиться, она не понимала, откуда знает то, что знает.
— Вернись к нам, — произнесла она, борясь со страхом.
Пес повернулся на ее голос. Голубая луна и звезды над головой. Она услышала, как Торкел подошел к ней сзади. И была ему за это благодарна. Она смотрела на человека у опушки.
И наконец услышала, как Алун аб Оуин ответил, но ей пришлось напрягать слух, чтобы понять его слова:
— Моя госпожа, мне предстоит пройти долгий путь. Чтобы вернуться.
Кендра содрогнулась. Она готова была расплакаться, ей было страшно. Она заставила себя еще раз сделать глубокий вдох и сказала, проявляя мужество, которое, возможно, только ее отец подозревал в ней:
— Я совсем близко от тебя.
У Торкела за ее спиной вырвался странный звук. Стоящий на опушке Алун аб Оуин слегка приподнял голову. А затем, через секунду, пошел вперед, двигаясь так, словно шел сквозь воду, еще до того, как подошел к реке. Он перешел реку вброд вместе с собакой. Его волосы были растрепаны, туника без пояса, оружие отсутствовало.
— Что ты тут делаешь? — спросил он.
С высоко поднятой головой, чувствуя в волосах ветер, она ответила:
— Я не знаю, правда. Я… чувствовала страх с того мгновения, когда увидела тебя сегодня утром. Что-то…
— Ты боялась меня? — В его голосе полностью отсутствовали всякие эмоции.
Она снова заколебалась.
— Боялась за тебя.
Молчание, потом он кивнул, словно не удивился.
«Я совсем близко от тебя», — сказала она. Откуда это? Но он перешел реку. Он вошел в воду, ушел из леса, к ним. Стоящий сзади эрлинг хранил молчание.
— Кто-нибудь сегодня умер? — спросил Алун аб Оуин.
— Мы так считаем, — ответила она. — Мой брат полагает, что это — граф Бургред, который возглавил отряд, направлявшийся на юг.
— Эрлинги? — спросил он. — Пираты?
Теперь он смотрела мимо нее, на Торкела. Пес стоял рядом с ним, мокрый от речной воды.
— По-видимому, так, господин, — ответил у нее за спиной могучий воин. И прибавил осторожно: — Мне кажется, мы оба знаем того, кто их привел.
И эти слова все изменили. Кендра видела, как это произошло. Казалось, сингаэля рывком притянуло к ним, что-то щелкнуло, словно лопнул ремень или щелкнул кнут, и он вернулся обратно от того, что произошло там, под деревьями. Ей не хотелось об этом думать.
— Рагнарсон? — спросил он.
Это имя Кендра не знала: оно ни о чем ей не говорило.
Эрлинг кивнул головой:
— Я так думаю.
— Откуда тебе это известно? — спросил аб Оуин.
— Господин мой принц, если это Рагнарсон, он захочет повести корабли отсюда на запад. Сейчас король Элдред собирается в поход за ними.
Он очень хорошо умеет не отвечать на те вопросы, на которые не хочет отвечать, осознала Кендра.
В темноте она взглянула на принца сингаэлей. Алун застыл в таком напряжении, что почти дрожал.
— Его нужно убить. Он снова отправится в Бринфелл. Они не успеют приготовиться, прошло слишком мало времени. Мне нужен конь!
— Я достану тебе коня, — спокойно ответил Торкел.
— Что? Я так не думаю, — раздался сердитый голос, нечетко произносящий слова. Кендра резко обернулась, побледнев. Увидела Ательберта, шагающего к ним по траве. — Коня? Чтобы он мог увезти мою сестру, а потом отправиться домой и хвалиться этим?
Кендра почувствовала, как забилось ее сердце, на этот раз от ярости, а не от страха. Руки ее сжались в кулаки.
— Ательберт, ты пьян! И совершенно…
Он прошел мимо нее. Он мог шутить и в шутку бороться с Джудит, позволять ей наносить ему удары ради развлечения зрителей, но ее старший брат был закаленным, тренированным бойцом, будущим королем этой страны, и сейчас он впал в ярость по многим причинам.
— Совершенно что, дорогая сестричка? — Он не оглянулся в ее сторону. Он остановился перед Алуном аб Оуином. Он был на полголовы выше сингаэля. — Посмотрите на его волосы, на его тунику. Оставил пояс в траве, как я погляжу. По крайней мере, ты привела себя в приличный вид перед тем, как поднять задницу.
Торкел Эйнарсон шагнул вперед.
— Господин принц, — начал он, — могу вам сказать…
— Ты можешь заткнуться, проклятый эрлинг, пока я тебя не прикончил на месте, — рявкнул Ательберт. — Аб Оуин, бери свой меч.
— У меня его нет, — мягко ответил Алун. И скользяшим, быстрым движением бросился на Ательберта. Сделал ложное движение слева, а затем его правый кулак врезался в грудь ее брата напротив сердца. Руки Кендры взлетели ко рту. Ательберт рухнул на спину как подкошенный, растянулся на траве. Застонал, повернулся, чтобы встать, и замер.
Пес, Кафал, стоял прямо над ним, огромный, серый, грозный, в горле у него клокотало.
— Он не прикасался ко мне, ты, проклятый Джадом болван! — крикнула Кендра брату. Она чуть не плакала от ярости. — Я все время смотрела, как вы с Джудит валяли дурака!
— Правда? Ты, э, это видела? — спросил Ательберт. Он держался рукой за грудь и старался не делать резких движений.
— Я это видела, — повторила она. — Неужели тебе нужно прилагать столько усилий, чтобы выглядеть идиотом?
Воцарилось молчание. Они слышали за спиной различные звуки, ближе к воротам.
— Это не так трудно, как тебе кажется, — в конце концов пробормотал ее брат. Кисло, но уже смеясь над собой, он обладал этим даром. — Где ты научился этому? — спросил он, глядя снизу вверх на Алуна аб Оуина.
— Брат меня научил, — коротко ответил тот. — Кафал, нельзя! — Пес снова зарычал, так как Ательберт принял сидячее положение.
— Нельзя — это хорошая идея, — согласился Ательберт. — Может, еще раз ему прикажешь? Чтобы убедиться, что он тебя услышал? — Он взглянул на сестру. — По-видимому, я…
— Совершил ошибку, — резко закончила Кендра. — Как это необычно.
Они услышали, как в городе протрубил рог.
— Это отец, — сказал Ательберт. Другим тоном. Алун оглянулся.
— Нам нужно спешить. Торкел, где этот конь?
Воин повернулся к нему:
— Ниже по течению. Я убил одного пирата-эрлинга в городе сегодня ночью. И только что по следам нашел в лесу его коня. Если тебе быстро нужен конь, ты можешь…
— Мне нужен конь быстро, и меч.
— Убил пирата-эрлинга? — в то же мгновение резко спросил Ательберт.
— Человек, которого я знал раньше. Теперь он в Йормсвике. Я заметил его в…
— Потом! Пойдем! — перебил Алун. — Смотри! — Он показал рукой. Кендра и двое мужчин оглянулись. Она крепко стиснула руки. Войско короля Элдреда выезжало из ворот, с факелами и знаменами. Она услышала звон конской сбруи и барабанную дробь копыт, кричали люди, трубили рога. Блестящие и ужасные признаки войны.
— Моя госпожа? — Это Торкел спрашивал у нее позволения уйти.
— Иди, — ответила она. Он не был ее слугой.
Оба пустились бежать на юг вдоль берега реки. Пес в последний раз зарычал на Ательберта, потом последовал за ними.
Кендра посмотрела на брата, все еще сидящего на траве. Смотрела, как он встал, двигаясь осторожно. Досталось ему сегодня. Высокий, светловолосый, как эрлинг, грациозный, красивый, уже почти трезвый, собственно говоря.
Он стоял рядом с ней. И кривил губы.
— Я — идиот, — сказал он. — Знаю, знаю. Но обожаю тебя. Ты это помни.
Затем он тоже быстро ушел к воротам, чтобы присоединиться к выезжающему отряду, и она неожиданно осталась одна в темноте у реки.
Это случалось нечасто, чтобы ее оставляли одну. И она ничуть не возражала. Ей необходимо было несколько минут, чтобы взять себя в руки, хотя бы попытаться.
«Что ты здесь делаешь?» — спросил он. Слишком очевидный вопрос. И как она должна была ответить? Заговорить об ауре, почти видимой, о звуке за гранью слышимости, о чем-то ранее неизвестном, но живом, как вера и желание? Об ощущении, что он отмечен, отделен ото всех и что она каким-то образом это поняла с самого первого мгновения его появления на лугу сегодня утром?
«Мне предстоит пройти долгий путь», — сказал он, стоя на другом берегу реки. И она каким-то образом поняла, что он имеет в виду, и это было то, о чем ей не хотелось знать.
«Защити меня Джад, — подумала Кендра. — И его тоже». Она оглянулась на лес помимо своей воли. Лес призраков. Ничего не увидела, совсем ничего.
Она медлила, ей не хотелось оставлять эту тишину. Затем, словно вонзающийся в тело клинок, ее пронзила мысль, что доносящийся до нее шум был реакцией на смерть человека, которого она знала с детства.
Бургред Денфертский поднял ее к себе в седло, так высоко над землей, чтобы объехать вокруг стен Рэдхилла. Ей было три года, возможно, четыре. Ужас, затем гордость, она хохотала до икоты, задыхалась, у нее кружилась голова. Лицо ее отца смягчилось, он улыбался, когда Бургред привез ее обратно и, перегнувшись в седле, поставил, раскрасневшуюся, на землю, на пухлые ножки.
Человек помнит о чем-то, потому что это случалось часто или потому что случалось так редко? Этот случай был редкостью. Суровый человек граф Бургред, более суровый, чем Осберт. Человек действия, не мысли. На нем прошлое оставило другие отпечатки. Лихорадка отца, нога Осберта, гнев Бургреда. Он был вместе с Элдредом и пользовался любовью, когда все они были еще очень молоды, еще до той зимы в Беортферте.
Эрлинг убил его сегодня ночью. Как может человек пережить это, если этот человек — король англсинов?
Ее отец отправился в поход. Он может сегодня погибнуть. Они понятия не имеют, сколько эрлингов там, на юге. Сколько кораблей. Йормсвик, сказал Торкел Эйнарсон. Она знала, кто они: наемники из южного Винмарка. Жестокие люди. Самые жестокие из всех, как ей говорили.
Тут Кендра отвернулась от леса и реки, от одиночества, и собралась возвращаться. И увидела младшего брата, который терпеливо стоял и ждал ее.
Она открыла рот, потом закрыла. Наверное, его послал Ательберт, поняла Кендра. Он бежал за своим конем и доспехами, чтобы присоединиться к отряду, и среди всего этого хаоса он успел это сделать.
Слишком легко недооценить Ательберта.
— Отец не позволил ехать вам обоим? — тихо спросила она. Знала ответ еще до того, как задала вопрос. Гарет покачал головой в темноте.
— Нет. Что здесь произошло? С тобой все в порядке?
— Кажется, да. А с тобой?
Он поколебался.
— Я бы с удовольствием кого-нибудь прикончил.
Кендра вздохнула. У всех свои печали. Необходимо об этом помнить. Она подошла и взяла брата под руку. Не стала сжимать его руку, ничего такого; явная симпатия заставила бы его ощетиниться. Гарет читал родианских и тракезийских философов, читал их ей вслух, старался вести себя в соответствии с их учениями. «Твердо помни, что смерть приходит ко всем рожденным людям, и веди себя соответственно. И сохраняй хладнокровие перед лицом бедствий». Ему всего семнадцать лет.
Они пошли обратно вместе. Она увидела у ворот стражника, очень бледного. Того, который ее выпустил. Она ободряюще кивнула ему, с трудом улыбнулась.
Они с Гаретом пошли в дом. Там ярко горели фонари, и Осберт отдавал приказы, люди подходили к нему и уходили. Всю жизнь Кендры он этим занимался. Его лицо сегодня ночью казалось морщинистым и изможденным. Все они уже не молоды, подумала она: отец, Осберт, Бургред. Бургред мертв. Мертвые — они старые или молодые?
Ей нечего было делать, но ложиться спать уже слишком поздно. Они пошли на утреннюю молитву, когда взошло солнце. Мать присоединилась к ним, крупная, спокойная, как корабль с парусами, надутыми ветром, твердая в своей вере. Кендра не видела Джудит в церкви, но сестра нашла их позже, когда они вернулись в зал. Она переоделась в темную одежду и уложила волосы, но в ее глазах горела ярость. Джудит не придерживалась учения о хладнокровии, проповедуемого роди-анскими философами. Сейчас ей хотелось иметь свой собственный меч, как понимала Кендра. Хотелось скакать на коне на юг. И она никогда, никогда не смирится с тем, что не смогла этого сделать.
К тому времени кто-то обнаружил в переулке мертвого эрлинга и доложил об этом Осберту. Кендра этого ожидала и думала об этом, когда ей полагалось молиться.
Дождавшись перерыва в потоке сообщений и приказов, она подошла к Осберту и тихо рассказала ему все, что знала. Он выслушал, обдумал, ни словом не упрекнул ее. Это было не в его обычаях. Он послал гонца за стражником, который дежурил на стене, и тот пришел; второго гонца он послал за эрлингом — слугой Сейниона Льюэртского, но тот не явился.
Торкел Эйнарсон, как они узнали, отправился на юг вместе с отрядом. И священник сингаэлей тоже, но это они уже знали: он ускакал ночью рядом с Элдредом на коне, которого ему выделили. Этот священник не был похож на других. И Кендра знала, что Алун аб Оуин тоже с ними и почему.
«Его надо убить», — сказал он с яростью в голосе. О человеке по имени Рагнарсон. Она вспомнила, какой у Алуна был вид, когда он вышел из леса. Ей все еще не хотелось признаваться в том, что ей, кажется, известно о нем слишком много, — она понятия не имела, откуда ей это известно. Этот мир, внезапно возникла у Кендры еретическая мысль, устроен не так хорошо, как мог бы.
Она представила себе Алуна скачущим на коне к морю и серого пса, бегущего рядом с лошадьми.
* * *
В ту же ночь, немного раньше, женщина осторожно пробиралась по полям острова Рабади, не вполне уверенно определяя направление в темноте. Она очень боялась находиться под открытым небом в одиночестве после восхода луны. До нее доносился шум моря и одновременно шелест колосьев в полях. Близилась жатва, хлеба поднялись высоко, и тем труднее ей было выбирать дорогу.
Немного раньше, под той же голубой луной, ее изгнанный муж и единственный сын беседовали в реке у Эсферта. Встреча, которую могли устроить — так бы она сказала — только боги в собственных целях, которые людям понять не дано. Эта женщина обрадовалась бы весточке от сына; но стала бы отрицать, что ее интересует отец.
Ее дочери также уехали через пролив, на материк, в Винмарк. Обе уже некоторое время не давали о себе знать. Она понимала. Позор семьи мог заставить их честолюбивых мужей вести себя осторожно. Теперь в Хелгесте сидел король, и в его планы явно входило править всеми эрлингами, а не только частью их на севере. Времена меняются. Среди прочего это означает, что у молодых людей есть причина проявлять осторожность, придерживать языки, помалкивать о семейных связях. Из-за жены на мужчину мог пасть позор.
Фригга, дочь Скади, бывшая жена Торкела Рыжего потом Хальдра Тонконогого, теперь не связанная ни с одним мужчиной и поэтому не имеющая защитника, не держала обиды на дочерей.
Женщины не всегда могут управлять собственной жизнью. Она не знала, как обстоит дело в других местах, на западе или на юге. Ей казалось, что так же. Берн, ее сын, должен был остаться с ней, когда умер Хальдр, а не исчезнуть в ту же ночь, но Берна превратили в раба после ссылки отца, и кто может винить юношу за то, что он не захотел им быть?
Она решила, что сын погиб, после того как утром отправились искать его и коня и ничего не нашли. Она оплакивала его по ночам, не показывая никому своего горя.
Потом, недавно, в конце лета, пришли вести, что он не умер. Вёльву, которая помогла Берну удрать с острова, забили камнями.
Фригга в это не верила. Это противоречило здравому смыслу, эта история, но она не собиралась никому об этом говорить. Ей не с кем было поговорить. Она здесь одна и все еще не уверена в том, что ее сын жив.
Затем несколько дней назад появилась новая вёльва.
Однорукий Ульфарсон, теперь правитель, назначил ее, и это стало новостью. Всегда есть какие-то новости, не так ли? Но молодая вёльва приходилась ей родней, почти, и Фригга отнеслась к ней по-доброму, когда девушка приехала на остров, чтобы служить в женском поселке. Теперь это оказалось мудрым поступком, хотя она тогда поступила так не поэтому. Дорога женщины тяжела, всегда камениста и уныла. Надо помогать друг другу, если можешь и когда можешь. Так учила ее мать.
Теперь ей самой нужна помощь. Это и привело ее в ночь (ветреную, еще не холодную) и в эти шелестящие поля. Она боялась зверей, и духов, и живых людей, которые бродят по ночам и делают то, что обычно делают, когда выпьют и повстречают одинокую женщину. Она боялась этого момента и того, что обещало ей будущее в этом мире.
Фригга остановилась, глубоко вздохнула, оглянулась вокруг при лунном свете и увидела валун. Здесь забили камнями старую вёльву. Она знала, где находится. Еще один вздох, и вознесенная шепотом благодарность богам. Фригга бывала в женском поселке четыре раза за всю жизнь, но последний визит состоялся почти двадцать лет назад, и она приходила днем, каждый раз с приношением, когда носила ребенка и трое из ее детей выжили. Кто понимает такие вещи? Кто смеет сказать, что понимает? Фулла, богиня хлебов, определяет, что произойдет с женщиной, когда начинаются родовые схватки. Ее следует просить о заступничестве. Фригга подошла к камню. Прикоснулась к нему, прошептала подобающие слова.
Она не знала, можно ли назвать разумным то, что она сейчас делает, но у нее было не больше желания идти в услужение, чем раньше у ее сына, чтобы первая жена Тонконогого посылала ее в постель к любому гостю. Эта женщина, овдовев, стала его наследницей вместе с сыновьями.
Вторые жены не имели почти никаких прав, если не успели завоевать положение в доме. Фригга не успела. Собственно говоря, ее вот-вот должны были выгнать из дома, а зима уже близко. У нее не было собственности из-за второго убийства, совершенного Торкелом. И она уже не была так молода, чтобы убедить достойного человека взять ее в жены. Ее груди опали, волосы поседели, в ее лоне не осталось детей, которые могли бы появиться на свет.
Она медлила всю весну и лето, терпела то, что предвидела с того дня, как умер Хальдр, после тех ужасных похорон: его сожгли без коня, а это был дурной знак, его дух остался неуспокоенным. Она надеялась, что беда обойдет ее стороной; увидела, что этого не произойдет; и, наконец, решилась прийти сюда ночью. Почти той же дорогой — хотя она этого и не знала, — которой шел ее сын с конем покойного этой весной. Так легли руны.
Женщинам не разрешается брать в руки кости, конечно, под страхом проклятия.
Она увидела первые деревья и свет одновременно.
Анрид не спала. Она не спала с тех пор, как состоялась казнь. Картины, которые появлялись, когда она закрывала глаза. Это ее изматывало. Ее возвышение до вёльвы ничего не изменило; она даже не удивилась. Перед ее мысленным взором уже прошли все события, словно их разыгрывали на высоком помосте, начиная с того момента, как она явилась к правителю. Точнее, с того момента, как она придумала, как себя вести, после того как он ее позвал к себе.
Все получилось так, как она видела, в том числе и казнь, когда она обмотала вокруг своего тела змея, чтобы все видели.
Она этого о себе не знала: что гнев мог побудить ее погубить людей. Но вёльва заставила змея укусить ее раньше, чем узнала, что у змея пропал яд. Анрид пришла в поселок самой последней из девушек, она была всего лишь служанкой, и одна здесь. Ее смерть не тронула бы никого на свете. Ее заставили стоять смирно, закрыв глаза от тошнотворного страха, они подталкивали к ней змея палками, и он ее укусил. Они отослали ее обратно, сторожить, и с любопытством ждали, умрет ли она. Анрид во дворе стошнило, потом она вышла, хромая, за калитку, туда, где ей полагалось сторожить. Что ей еще оставалось делать?
И в эту ночь явился Берн. Она видела, как он привязал коня и прошел в поселок, а потом вёльва послала его на злую смерть. Здесь не было никакой неопределенности, никакой пробы на яд. Он бы въехал в город на рассвете, считая себя в безопасности, и его бы схватили и убили. Человек, который пришел к ясновидящей за помощью. Она завлекла его в свою морщинистую, высохшую плоть и предала его. Потом смеялась над ним. Грубые шутки других старух, подсматривавших сквозь щели в стене, они жаловались, что им ничего не досталось.
Анрид, полная отвращения, наверное, тогда что-то решила для себя. Позже, в ту же ночь, она поговорила с этим парнем и предупредила его. Берн Торкельсон был ее родственником, почти. Теперь она повторяла это себе снова и снова. В этом мире родственникам надо помогать, потому что больше нет никого, кому надо помочь и кто мог бы помочь тебе. Правило северных земель. Ты погибнешь, если будешь слишком одинок.
Но теперь она видела, как камни ударяют в плоть, всякий раз, как закрывала глаза.
Когда в ее дверь постучали, а она встала и открыла ее и ей сказали, что пришла женщина, она поняла, кто она такая, еще до того, как мать жены ее брата привели к ней в комнату. Люди могли принять это за доказательство ее колдовских способностей, но это всего лишь быстрый ум. Еще одна, иная тайна; женщинам всегда отказывали в нем.
Ожидая, Анрид позволила змею обвиться вокруг себя. Теперь она все время так делала. Змей позволил ей занять это положение. Было важно, чтобы другие видели, как она берет его в руки, чтобы они чувствовали свой страх перед таким поступком. Она по-прежнему оставалась новенькой, самой молодой, а теперь она — вёльва. Ей необходимо найти способ выжить. Вёльву можно убить. Она это знает.
Раздался стук, дверь открылась. Она жестом пригласила Фриггу войти, сама закрыла дверь, больше никого не впустила. Она уже заткнула все дырки, в которые вместе с остальными раньше подглядывала. Положила змея в корзинку, которую для него сплели.
Анрид повернулась к старшей женщине, несколько мгновений смотрела на нее, открыла рот, хотела заговорить и расплакалась. Слезы поразили ее тем, с каким отчаянием они лились. У нее тряслись руки.
— Ох, девочка, — сказала Фригга.
Анрид никак не могла прекратить плакать. Ее пришлось бы убить, чтобы заставить остановиться.
— Ты… — начала она. Подавилась словами, слезы душили ее. Задохнулась. Поднесла дрожащие кулаки ко рту. Судорожно втянула воздух. Сделала еще одну попытку: — Ты останешься со мной? Пожалуйста, останься!
— Ох, девочка. У тебя найдется для меня место?
Анрид могла лишь кивать, снова и снова, судорожными движениями головы. Пожилая женщина, почти родственница, самый близкий ей человек, подошла, и они обняли друг друга руками, которые так давно не знали утешения и не дарили его.
Но плакала только младшая. Позже, этой ночью, она уснула.
