На краю города, где море накатывает на скалистый берег, находится Гавань, представляющая собой кучку каменных бараков, деревянных причалов и клариевых ангаров. В хорошие времена — то есть почти во все времена от основания Невернеса, кроме Темного Года, — здесь всегда кипела суета.

Люди приходили туда брать напрокат ветрорезы, катамараны, буеры и прочие средства передвижения. Несколько поколений назад, при Гошеване Летнемирском, вошла в моду езда на собачьих упряжках, после чего в Гавани завелись псарни и ангары для нарт. Бесшабашные любители прокатиться по морозу находились даже глубокой зимой. Одни предпочитали буер под ярким парусом, другие — гавкающую, мохнатую тягловую силу. Каждое утро на протяжении веков в Гавани собирались толпы народу.

Война все изменила. При свете раннего утра Данло увидел, что многие ангары оплавились и почернели от взрывов — возможно, после налета кольценосцев Бенджамина Гура. Все ветрорезы и многие буеры присвоили себе червячники, чтобы браконьерствовать на севере острова. Оставшиеся лодки примерзли ко льду, и их замело снегом. Нарты стояли в одном из бараков в полной сохранности, аккуратными рядами — дерево отполировано, полозья смазаны, упряжь в отличном состоянии. Но от собак не осталось и следа — видимо, их давно уже растащили по подпольным ресторанам.

Данло это не удивило. Он порадовался уже и тому, что нашел исправные нарты: он боялся, как бы не пришлось мастерить их самому из дерева, добытого в лесу, и материалов, взятых в магазинах на Серпантине. Что ему понадобится хоть какое-то транспортное средство, он знал с того самого момента, как задумал свой личный поход. Большой нейлоновый рюкзак, в который он упаковал поутру кремни, ножи, спальник, ледорез, запасную одежду и прочее, был и сам по себе тяжел — доставить же в город тюленя без саней будет почти невозможно. Взрослый тюлень, как помнилось Данло, весит несколько сотен фунтов, и охотнику при всей своей новообретенной силе не протащить его больше нескольких ярдов.

Данло выбрал себе нарты из тех, что поменьше, и выкатил их на холодный соленый воздух. Там он привязал к ним свое снаряжение: рюкзак и гарпун покрепче, а медвежье копье, сделанное из старого наконечника и осколочного древка, — в чем-то вроде футляра, чтобы сразу выдернуть его в случае встречи с белым медведем. При этом Данло не знал, поднимется ли у него рука убить хоть кого-то, не говоря уж о медведе с его говорящими глазами и большим хитроумным мозгом. Однако копье делало его из беспомощной жертвы хищником, которого боятся даже Белые Мудрецы, или Уриу Квейтиль Онсу, как называют самых старых и могучих медведей.

Упряжь Данло обрезал, приспособив ее под свои плечи и грудь. Толстая шегшеевая шуба смягчала трение кожаных постромков. Впрягаясь в нарты, он ограничивал для себя свободу движений, но полагал, что сможет тащить их без особого труда, пока не убьет одного или нескольких тюленей. После этого полозья под мертвым грузом мяса и костей начнут вязнуть к снегу и примерзать, если он будет отдыхать слишком часто. Ну а до того времени ему остается только отталкиваться палками, налегать на сбрую и переставлять лыжи одну за другой, везя свой легкий груз по гладкому плотному снегу.

Если ему повезет — если ясная погода продержится и снег останется крепким, — он сможет покрывать за день больше тридцати миль. Данло надеялся отыскать тюленей поближе к острову Невернес — он опасался, что сил у него хватит не больше чем на пару дней такого пути, если только он не добудет немного еды, чтобы поддержать изголодавшееся тело. Если же он, не имея провизии, уйдет слишком далеко на запад и не найдет тюленей (или обнаружит, что не способен убить живое существо), его положение станет критическим. Он может упасть от изнеможения и не вернуться больше в Невернес. Медведи учуют его и съедят, не посмотрев на копье, — а нет, так западный ветер впечатает его в лед своей ледяной дланью. Тогда он наконец возвратится в тот мир, где родился, и все его планы, все мечты о золотом будущем развеются над замерзшим морем.

Было очень холодно, когда Данло сделал свой первый шаг по морскому льду. Все путешествия начинаются с первого шага, подумал он — и вспомнил, что Жюстина Мудрая присовокупила к этому изречению “для тех, кто не умеет летать”.

Здесь, среди заброшенных причалов, где хлопали на ветру паруса буеров, ему очень хотелось бы иметь крылья, чтобы перелететь через льды, как талло. Хорошо бы также найти на льду мертвого тюленя и быстро, как по волшебству, перевезти его в город. Но Данло знал, что так легко не отделается.

Он чувствовал, напротив, что в этой задуманной им охоте ничего не будет простым или легким. Поэтому, глядя на синий западный небосклон и переставляя лыжи одну за другой, он молился, чтобы сила и мужество не оставили его — ведь иного волшебства в природе не существует.

Он шел строго на запад, во льды. С каждым шагом по скрипучему снегу великий круг мира раскрывался перед ним все шире, завлекая его в свою середину. Данло шел по замерзшему океану и видел этот океан во всем, на что бы ни падал взгляд. На кобальтовом куполе неба, над темным еще горизонтом, лежали, как белое руно, облака ширатет. Что такое облака, если не испарения океана? Позади индигово-белой массой стояли горы острова Невернес, обведенные по краям пламенем восходящего солнца. Белое — это снег, а что такое снег, как не океанская вода, застывшая в хрупкие шестиконечные снежинки и разлетевшаяся во все стороны света? Тихий утренний ветер дул ровно, укладывая поземку на льду в красивые узоры, и Данло размышлял о великом круговороте воды в природе, который есть не что иное, как круг самой жизни.

Страшная красота.

Всю свою жизнь, сколько он себя помнил, Данло дивился двум этим аспектам жизни: ужасному и прекрасному. Халла, прекрасная половина жизни, всегда лежала перед ним и ждала — стоило только раскрыть глаза и увидеть ее. Прекрасно солнце, когда оно прикасается к морю и заставляет лед сверкать; как нагретая медь, при самом трескучем морозе. Прекрасны ледяные соцветия колонии водорослей, расцвечивающие снежную равнину пурпуром; когда солнце поднимется выше, пурпур превратится в аметист, и весь мир загорится миллиардами самоцветов. К позднему утру лед начал отражать солнечный свет, и на небе появились желтоватые блики — шонашин, или “красивые зайчики”. Данло, переводящему взгляд со льда на небо, казалось, что мир нарочно прихорашивается, чтобы показаться ему во всей красе. Но у мира были и другие цели, и Данло с каждой милей, отдалявшей его от Невернеса, все острее сознавал страшную сторону жизни, шайду — вечную готовность ветра, льда и снега запустить в него свои холодные когти.

Страшная красота.

Через несколько миль ему встретились огромные кристаллические пирамиды — бирюзовые ледяные образования, известные ему как илка-рада, и он снова подивился красоте вещей, посредством которых мир намеревался убить его. Если бы он попытался протащить свои нарты через этот лабиринт глыб и шпилей, он бы наверняка провалился в трещину или напоролся на острое ледяное копье. Это тоже был океан во всем своем смертоносном шайда-великолепии. Данло чувствовал его зов, как и зов всего мира; мир пригвождал его к себе силой своей тяжести, стремясь забрать его назад, а океан стремился забрать назад свои воды.

Вода, вода со всех сторон, вспомнились ему старые стихи.

Мир состоит в основном из воды.

И сам он, напрягающий мускулы и дышащий паром, тоже состоит в основном из воды. По-своему он не больше (и не меньше), чем водная волна, движущаяся по поверхности океана. Повернув на юг, чтобы обойти скопище айсбергов, Данло наткнулся на заструги — застывшие во льду волны. В чем заключается коренное различие между ним и этой бледно-голубой рябью, если оно вообще существует? Допустим, он движется — но и эти волны придут в движение, когда средизимняя весна растопит океанский лед. Тогда даже ребенку станет доступна истина, что волна — это океан, а океан — волна.

Преодолевая заструги, Данло утешался мыслью, что океан движется, повинуясь ветру и притяжению лун, а он движется сам по себе. У него есть воля, есть достойная цель вроде охоты на тюленя; воля заставляет его усталые мышцы сокращаться, переставляя лыжи одну за другой. Но день шел своим чередом, и Данло начал слабеть от голода и думать, что вся его воля, пожалуй, уйдет только на то, чтобы не лечь и не замерзнуть, как одна из этих заструг. Не замерзнуть — вот главное требование жизни в замороженном мире. Его внимание должно охватывать ледяной ландшафт впереди, как ветер, летящий над океаном, но и о себе нельзя забывать. Обледеневшие усы, слезящиеся глаза, пар от дыхания, кровь в жилах, моча, окрашивающая снег в желтое, — все это напоминало Данло о том, что вода в его организме должна оставаться в жидком состоянии. Атомы его тела должны двигаться по установленному образцу, подстегиваемые волей: утратив сознание жизни, он тут же начнет путешествие на ту сторону дня.

А сознание жизни — это боль.

Таков закон жизни: чем острее сознание, тем сильнее боль.

Ну что ж, боли — и телесной, и душевной — Данло хватило бы до конца его дней. У него болело почти все. Пальцы рук и ног ныли от холода, лицо тоже — несмотря на жир, которым Данло его смазал, и кожаную маску. Ужасно болели зубы, а левый глаз так пронзало, что перехватывало дыхание.

Ближе к полудню, когда Данло отмахал миль двадцать по плотному снегу-сафелю, ветер окреп и стал швырять снежной крупой в окуляры очков. Именно ветер доставлял больше всего мучений — а может быть, последствия ваяния, или эккана, или голод, простреливающий кости и вызывающий жжение в суставах. Голод, голый и страшный, скрючивал желудок и молотил по голове, точно увесистой льдиной.

Только мысли о еще более сильной боли заглушали эти вопли страдающего. тела. Данло думал о голодных глазах Джонатана и о мертвых глазах всех деваки, ушедших на ту сторону дня. Он вызывал в памяти образы мужчин, женщин и детей всех других алалойских племен — возможно, они в эту самую минуту умирали от шайда-вируса. А после он впустил в сердце, легкие и душу самую большую боль — боль мира, боль самой жизни. Она сверкала льдом вокруг него, она звучала в птичьих криках, она выла в его крови, и каждая его клетка, каждый атом углерода сознавали, что им суждено вернуться домой.

Вернуться в центр круга.

Какая это боль — двигаться миля за милей по сверкающему снегу. Быть может, боль и есть движение, работа атомов и сознания; движение льдинок, испаряющихся под ярким солнцем, и самых прочных камней, которые со временем трескаются, рассыпаются и сползают в море. Ничто не может сохранить свою форму навечно. Умом Данло знал это всегда, но сейчас он начинал понимать циркуляцию материи во вселенной по-иному. Когда он остановился, чтобы поправить противоснежные очки, где-то в Гармонийской группе галактик, за сорок миллионов световых лет от него, взорвалась звезда.

Он увидел вспышку этой сверхновой позади своих глаз и ощутил выброс фотонов, рентгеновских лучей и плазменного газа в собственном дыхании.

Немного поближе, на планете Асклинг, группа рингистов взорвала водородную бомбу и уничтожила миллион человек; еще ближе, милях в трех, талло, спикировав с неба, вонзила когти в жирного снежного гуся и унесла его прочь. Даже на таком расстоянии Данло услышал крик гуся, хлопанье его крыльев и увидел ярко-красную кровь на снегу. Под тем же благословенным снегом он чуял пахучий помет снежных червей и кислород, выдыхаемый ледяными соцветиями. Если бы он всмотрелся в снег как следует своими воспаленными глазами, он различил бы даже отдельные молекулы кислорода, струящиеся между снежными кристаллами и взмывающие в небо, чтобы соединиться с ветром.

Все это входило в круг жизни, и кто он такой, чтобы пытаться его разорвать? Каким бы мощным ни было его сознание, сколько бы боли ни причиняла ему жизнь, вся его ужасная (и прекрасная) воля не помешает атомам его тела когда-нибудь распасться и вернуться в мир. Даже теперь, пока он стоит, оглядывая лед и небо, его дыхание, состоящее из углекислого газа и водяных паров, уходит из него и сливается с ветром. Скоро, через день или сотню лет, и он тоже исчезнет, словно капля дождя в океане.

Но во вселенной ничто не исчезает. Ничто и никогда.

Это и есть чудо жизни: и он, и все живое, даже когда умрет, останется внутри великого круга. Атомы его тела сложатся в волка, в снежного червя, в снежную сову (и в камень, и в льдинку, и в дыхание ветра), и родится новая частица жизни. Цель атомов в том, чтобы постоянно организовываться, и сознавать мир, и жить, и черпать радость в солнечном свете, и переходить в новые формы, и эволюционировать. Для Данло, как и для всех остальных, было бы шайдой умереть не в свое время, но сама смерть — это халла; эта страшная необходимость только прибавляет сил жизни, укрепляет круг, делает мир еще прекраснее.

Ничто не исчезает.

Настал момент, когда Данло, заглядевшийся в глубокую синеву, что лежит за синевой неба, растворился. Его кожа, мускулы, глаза и кровь превратились в воду и потекли в соленый океан. Он чувствовал, как его дыхание, разум и все прочие составляющие его существа растекаются во все стороны над мерцающим льдом. Затем белизна вокруг распалась на фиолетовый, желтый, аквамариновый и красный цвета, на ртуть и серебро, и весь лед вспыхнул миллиардами крошечных кристалликов, каждый из которых горел своим священным огнем.

Этот огонь вспыхнул и в Данло — он сам преобразился в благословенный огонь, и не было между ними разницы. Данло был мятежным ветром, и жгучей солью, растворенной во всех водах мира, и чистым, холодным светом, льющимся из глубин океана.

Вечером он построил себе хижину. Когда стемнело и первые звезды засверкали, как бриллианты на черном шелке, Данло напилил из твердого снега кирпичей, сложил из них маленький купол и с великой радостью залез внутрь. Он так устал после целого дня ходьбы на морозе, что буквально рухнул на свой спальник и долго лежал перед печкой, глядя на плазменный огонь. Тепло понемногу шло оттуда, лизало ему лицо и руки.

Снаружи стоял смертный холод, но в хижине воздух нагрелся почти до точки таяния. Данло доел хлеб, который дала ему Тамара. Этим он, конечно, не наелся, но благодатная пища оживила его и позволила заняться вечерними делами. Дел этих было не так много: за неимением собак ему следовало позаботиться только о себе. Он повесил шубу на сушилку у печки, положил туда же стельки от ботинок и стал набивать снегом большой стальной котелок.

Чтобы натаять воды на ночь и на утро, требовалось довольно много времени — он хотел наполнить питьевые трубки до того, как ляжет спать. Губы и язык у него пересохли, и жажда мучила его сейчас гораздо сильнее голода. Снег, который Данло положил в котелок, очень быстро утолил эти муки, потому что этот снег был особенный, почти волшебный. Данло набрал этого пурпурного вещества там, где росло ледяное соцветие, и наполнил им десятки пластиковых пакетов. Концентрация водорослей в снегу была недостаточна, чтобы сделать его полноценной пищей, но они придавали ему целебные свойства, и в итоге у Данло получилась очень приятная на вкус похлебка. Вслед за первым котелком он вскипятил второй и третий. Он мог бы провести за этим занятием всю ночь, но извел свой последний пакет и вылез наружу помочиться перед сном.

Утром он проснулся от терзающего живот голода. Мужчина, работающий весь день на холоде, сжигает около шести тысяч килокалорий, а крупный алалойский мужчина, везущий нарты по смертельно холодному Штарнбергерзее, может израсходовать все десять тысяч в виде тюленины, орехов бальдо, ягод и прочего, что подвернется. Хлеб и водоросли, по расчетам Данло, обеспечили ему едва ли десятую долю нужной энергии. Хорошо бы найти еще одно ледяное соцветие, но поиски ослабили бы его еще больше.

Он, по правде сказать, и без того был очень слаб. Он голодал не так долго, как другие жители Невернеса, — но все-таки наголодался достаточно. Великолепное тело, которое изваял для него Констанцио, лишившись подкормки с кухни того же Констанцио, начинало понемногу таять. Данло, как и Джонатан, чувствовал, что сам себя ест: его плоть сгорала, как тюлений жир в горючем камне. Грудь, спина, живот, руки и ноги легчали, теряя мышечную ткань, но конечности при этом, как ни странно, становились все тяжелее, как будто Констанцио сделал их из железа. Любое действие, даже завязывание шнурков на ботинках, причиняло боль. Эта слабость пугала Данло: он понимал, что если вскоре не раздобудет еды, то не сможет больше полагаться на собственное тело.

Поэтому он решил начать охоту немедленно и обвел взглядом все четыре стороны света, прикидывая, где можно найти тюленя. Он знал, что тюленьих отдушин под снегом много: зимой, когда море замерзает, каждый тюлень держит во льду около дюжины отверстий, к которым всплывает подышать и отдохнуть после рыбной ловли в темных ледяных водах. В детстве Данло со своим приемным отцом Хайдаром пользовался собаками, чтобы отыскивать эти лунки, — теперь ему придется прибегнуть к другому способу. Он постоял немного, втягивая ноздрями ветер.

Его нюх, хотя и не мог сравниться с собачьим, стал с недавнего времени очень острым. Возможно, это голод обострил в нем восприятие картин, звуков и запахов мира — а может быть, эккана, ободрав догола его нервы, сделала их необычайно чувствительными к звуковым и световым волнам и к летучим молекулам запаха. Какой бы ни была причина происходящих в нем глубоких перемен, Данло почти что слышал, как копошатся черви в ледяных соцветиях под снегом и проплывает морской окунь под многофутовой толщей льда.

И тюленей он почти что чуял. Их густой мускусный запах пропитывал снег и поднимался в воздух — но не имел определенного направления; Данло, даже смыкая и размыкая ноздри на манер собаки, не мог найти источник этого манящего аромата. Возможно, он вовсе и не чувствовал тюленьего запаха в реальности, а только вспоминал или галлюцинировал — из-за голода почти все казалось возможным. Он мог бы все утро простоять около хижины, принюхиваясь, если бы не вспомнил, что обладает другим средством для поиска.

Шайда-средством, техникой червячников.

Данло достал из своей поклажи сканер и приладил его на место очков. Этот хитрый прибор показывал окружающее в инфракрасном спектре, окрашивая лед всеми оттенками красного. В тех местах, где он был толще, а значит, и холоднее всего, лед выглядел густо-багровым, в других пунктах преобладала киноварь и еще более яркие тона — винные, алые и карминовые. Тюленьи лунки на этой картине выделялись огненными пятнами, поскольку лед там уступал относительно теплому океану.

Данло даже мог отличить действующие лунки от заброшенных: толщина льда, затягивающего действующие полыньи под снежной корой, составляет не более нескольких дюймов. На небольшом расстоянии от хижины Данло насчитал целых пять таких лунок. Они пламенели, как капли крови, на фоне других инфракрасных оттенков льда. Все, что от него требовалось, — это взять гарпун, стать над одной из лунок и дождаться, когда тюлень всплывет наверх подышать.

Дождаться и сделать то, чего я делать не должен: убить.

Вдохнув поглубже, Данло надел лыжи и достал из чехла гарпун — длинное смертоносное орудие, ужасное и прекрасное на вид. Несколько дней назад, вырезывая его злодейски зазубренный наконечник, Данло приделал у основания кольцо. Теперь, на жгучем утреннем морозе, он достал из рюкзака свернутую веревку и привязал ее к этому кольцу. Острие у гарпуна съемное: древко входит вето костяное гнездо плотно, но ничем не закрепляется. Основной прием охоты на тюленя очень прост. Когда тюлень всплывает, стоящий наверху охотник бьет гарпуном прямо сквозь снеговую корку и всаживает острие в добычу. Тюлень начинает биться, и костяной наконечник все глубже входит в его тело, отделяясь в то же время от древка. Тогда охотник что есть сил тянет за веревку и вытаскивает ревущего, истекающего кровью тюленя на лед.

В случае удачи гарпун, пробив сердце или легкие, убивает зверя почти мгновенно. Но чаще охотнику приходится добивать свою добычу каменным топором или взрезать ей горло.

Данло, сжимая в руке древко из осколочника, думал, что нанести удар сквозь снежный покров он, пожалуй, еще сможет, а вот добить… особенно если ему случится при этом взглянуть в темные блестящие тюленьи глаза…

Никогда не причиняй вреда другому, никогда не убивай; лучше умереть самому, чем убить.

Данло обратил безмолвную молитву ко всем тюленям, прося их внять его нужде и выйти на его гарпун. А потом, с гарпуном в одной руке и медвежьим копьем в другой, отправился к ближайшей лунке. Копье он воткнул в снег острием к небу. Медведи вряд ли могли побеспокоить его — большинство из них на зиму укладывается спать в свои снежные берлоги, — но иногда изголодавшиеся шатуны тоже приходят к действующим лункам, чтобы подстеречь тюленя. Должно быть, это у них предки нынешних алалоев научились искусству охоты на тюленя тысячи лет назад. И главное в этом искусстве — терпение, умение ждать.

Иногда человеку приходится караулить у лунки весь день; Данло в детстве слышал о великом Вилану, который провел в ожидании четверо суток. Сейчас у Данло не хватило бы выносливости ждать так долго, согнувшись над прикрытой снегом полыньей с гарпуном в руке, — но он знал, что какое-то время прождать придется. Поэтому он нарезал снежных кирпичей и поставил стенку против западного ветра. Стоя спиной к этой стенке, он не сводил глаз с нетронутого снега над тюленьей лункой. Этот снег, согретый дыханием океана, в сканере выглядел ярко-красным, почти рубиновым. От Данло требовалось одно: ждать с гарпуном в руке, когда тюлень всплывет и снег от его тепла запылает еще ярче.

Снег тогда вспыхнет так, словно он загорелся, думал Данло. Словно подо льдом взорвалась звезда.

Он ждал этой вспышки весь день, слушая ветер и пытаясь сосчитать кружащие вокруг лунки крупицы снега. Через некоторое время он сдался и стал вместо этого считать удары своего сердца. Около трех тысяч ударов составляло один час.

Данло отсчитал на ветру, почти без движения, девять тысяч, прежде чем жажда вынудила его попить воды из укрытой под шубой трубки. Еще через десять тысяч он понял, что взял с собой слишком мало воды и на день ему не хватит. То немногое, что он съел ночью, тоже не позволяло ему выдержать столько на жестоком морозе; он так ослаб, что рука тряслась, и дрожь передавалась всему телу. Он боялся, что вот-вот упадет и провалится сквозь снежную кровлю в океан.

И тем не менее он вынужден был стоять, стоять и ждать; в этом и заключается пытка охоты на тюленя, холодный белый ад стучащих зубов и заиндевевших ноздрей. Дважды его пальцы застывали, и Данло, отогревая их во рту, вспоминал, как Ярослав Бульба срывал ему ногти. Спустя еще десять тысяч ударов сердца ноги закоченели так, что он почти перестал их чувствовать. Движение, даже самое незначительное, причиняло боль, но еще мучительнее было стоять тихо и не шевелясь, чтобы не спугнуть тюленя. И все эти телесные муки были еще не самым худшим из зол. Отсчитав еще десять тысяч ударов, Данло стал слышать в ветре голос Джонатана, просящий его поскорее убить тюленя. А его собственный голос глубоко внутри кричал в ответ, что он никого не способен убить. Даже гладыша, даже ползающего под снегом червяка..

Наконец, когда давно уже стемнело, Данло прервал свое бдение. Он и без того ждал слишком долго; его изможденное тело не могло больше держаться стоймя под холодными звездами. Пальцы рук и ног снова онемели от холода. У него едва хватило сил, чтобы добрести до хижины и заползти внутрь.

Для питья у него был только обыкновенный талый снег, а еды не осталось вовсе. Он лежал в своем спальнике, пил кипяток из кружки-термоса и пытался отогреть ледяные пальцы. Промерзшее тело продолжало сотрясаться даже под теплым шегшеевым мехом, и Данло сознавал, что этот расход драгоценной энергии для него губителен; если он и завтра не добудет тюленя, ему придется поворачивать домой с пустыми нартами. Но он плохой добытчик, плохой охотник.

С тюленями ему никогда не везло — он сам не знал почему. В детстве он думал, что кто-то из его предков, наверно, убил редкого белого тюленя, тюленя-имакла, и вина за эту шайду легла на всех его потомков. Неужели злосчастье приемных предков преследует его до сих пор? Данло не знал этого, но чувствовал: что-то отпугивает тюленей от выбранного им для охоты участка. А может быть, это червячники со своими машинами распугали их еще до него. Если так, то лучше ему на рассвете сняться с лагеря и уйти подальше на запад, где червячники вряд ли бывали.

Но если ему не судьба найти тюленя, он уже не вернется домой: будет достаточно тяжело пройти тридцать обратных миль до Невернеса, даже если бросить нарты и всю поклажу.

Идти в противоположную сторону, на закат солнца, — это отчаянный риск. Но вся эта охота с самого начала была отчаянной затеей, и как рассудить, где риск больше, а где меньше? Разве только прислушаться к ветру, налетающему с запада, и к Джонатану, зовущему с востока; прислушаться к своему дыханию, к дрожи своего тела и рассуждениям своего мозга. Прислушаться к своему сердцу, в конце концов, и сделать свой выбор.

Я должен доверять своей судьбе, что бы ни случилось, думал он. Должен выбрать свою судьбу и сделать так, чтобы она сбылась.

Судьба в конечном счете его и спасла. Проснувшись утром, он принял решение идти на запад. Он пообещал себе, что будет ждать над следующей лункой, пока не убьет тюленя — или пока сам не умрет. Но выбравшись из хижины, он увидел то, что заставило его переменить свое решение. В снегу вокруг дома виднелись отпечатки медвежьих лап. Что их оставил медведь, сомнений не было: следы имели больше фута в ширину и полтора в длину и не могли принадлежать ни одному другому животному, разве что мамонту с дальних островов. Данло спал так крепко, что не услышал, как зверь топтался у хижины.

Медведи, впрочем, умеют передвигаться по льду почти так же бесшумно, как звездный свет, и Данло, даже бодрствуя, вряд ли услышал бы что-нибудь. Не один охотник погиб вот так, попивая перед сном кровяной чай в своей хижине. Снежный дом сломать легко, особенно медведю, который способен сокрушить и более прочные преграды. Данло однажды видел, как медведь лупил лапой по затвердевшему насту над тюленьим логовом, пока не проломил его; потом он нырнул в образовавшуюся дыру и тут же выскочил обратно с тюлененком в зубах. Рассматривая следы ночного гостя с пятью здоровенными загнутыми когтями, Данло не мог взять в толк, почему медведь не вломился в хижину и не сожрал его во сне.

Возможно, этот медведь уже слопал какого-нибудь червячника, и вкус человечины ему не понравился. А может быть, что-то в запахе Данло отпугнуло его; сам Данло никогда не стал бы охотиться на белого тюленя, как бы ни был голоден, — может быть, медведи тоже способны распознавать по запаху странных и редких людей и смотрят на них как на животных имакла, которых убивать нельзя. Белые Старцы очень сильны и очень мудры.

Может быть, наиболее мудрые из медведей владеют своим чутьем столь тонко, что им не чужды понятия наподобие преклонения или веры. Данло даже засмеялся, стоя на коленях в снегу: эта мысль казалась такой невероятной, что вполне могла быть правдой. Но потом он решил, что из-за голода не способен мыслить ясно. Медведь скорее всего не тронул его просто потому, что не счел такую добычу достойной внимания. Медведи предпочитают тюленя, да и у него зачастую съедают только кожу и жир, а мясо оставляют. У Данло немного мяса еще осталось, но жира не было вовсе — все его тело напоминало ремни, обмотанные вокруг костей. Голодающий организм, чтобы получить энергию, сжигает сам себя и выделяет кетоны в процессе обмена веществ. Данло при каждом сокращении легких выдыхал миллионы этих зловонных молекул; если уж он сам это чувствует, то и медведь, конечно, способен учуять, даже через снежную стенку. Может ли он быть настолько умен, чтобы связать этот запах с голодом и истощением? Должно быть, умственные способности Белых Мудрецов допускают это — почему бы иначе медведь оставил Данло в живых?

Тара сома анима, Тотунья, произнес про себя Данло.

Спасибо, что подарил мне жизнь.

То, что этот медведь входит в число Белых Мудрецов, Данло вывел из размера его следов — и был уверен, что это самец. Он, должно быть, насчитывает футов десять роста, если станет на задние лапы, а весит около тысячи фунтов. Много мяса, понял вдруг Данло, очень много. Ему было стыдно думать об этом великолепном звере только как о бродящей по льду груде мяса, но из-за голода он ничего не мог с собой поделать. Данло встал и посмотрел на запад, где исчезала за темным горизонтом цепочка следов. Когда солнце взойдет, он сможет рассмотреть этот характерный косолапый след получше. Идти за зверем по крепкому снегу-сафелю не составит труда. Данло стало еще стыднее из-за того, что он помышляет об охоте на благородного старого медведя, оставившего ему жизнь. Но что ему еще оставалось? На тюленей можно охотиться целый год и не найти ни единого, а этот медведь, возможно, всего в нескольких милях.

Но охотиться на медведя одно дело, а убить его — другое.

Данло вернулся в хижину и вылез оттуда с медвежьим копьем в руке. Воткнув его в снег, он отыскал на нартах сканер, но подумал, что выслеживать медведя таким способом еще более постыдно. Он спрятал прибор обратно, поразмыслил немного и сказал себе, что его стыд — ничто по сравнению с отмороженными ногами и пустым животом Джонатана. Эта мысль всколыхнула в нем иной, более глубокий стыд: он чуть было не позволил верованиям своего детства помешать ему сделать то, что необходимо. Что плохого в технике, если она служит жизни? Сейчас ему, пожалуй, пригодился бы даже лазер или пулевой пистолет. Надо отыскать этого медведя как можно быстрее и убить любым доступным ему способом.

Медведю все равно, как Данло будет его выслеживать, — ведь в конце концов он все равно умрет.

Данло снова достал сканер, поднес его к глазам, глянул в его красные линзы и вдруг понял, что никогда больше не наденет на себя эту шайда-вещь. Он будет охотиться на медведя, как охотился его приемный отец и его деды из племени деваки на протяжении пяти тысяч лет. По-другому он и не умеет.

Со сканером отыскать медведя было бы проще — зато он мог бы не заметить что-то другое.

Охота — это искусство, умение настроить себя на картины и звуки мира и на животных, обитающих в нем. Червячнику, палящему из лазера с ветрореза по стае волков, ни на что настраиваться не надо. Его путь — высокотехническая бойня, механическое производство огромных количеств мяса и жира.

Червячник нипочем не пошел бы по следу, оставленному медведем на снегу, и посмеялся бы над суеверными алалоями, которые молятся за души убитых ими животных. Но Данло знал, что души животных перекликаются друг с другом, а иногда даже заговаривают с людьми. Каждый дух связан со всеми другими переплетениями незримых нитей; халла-природа мира сверкает повсюду, как кружевная паутина, — надо только уметь ее разглядеть.

Отложив сканер вторично, Данло осознал, что с раннего детства обучался этому редкостному искусству, умению видеть. Его учила этому гениальная тотемная система алалоев.

Он, как все его соплеменники, знал сто обозначений того, что у цивилизованных людей называется просто “лед”. Есть малка, силка и морилка — смертельный лед, который выглядит достаточно прочным, чтобы выдержать человека, но ломается, как только на него ступишь. Вспоминая эти слова, Данло представлял бирюзовые оттенки илка-рада и прочие ледяные узоры там, где червячник увидел бы только сплошную равнину белого льда. Алалойское мировоззрение было для него не только линзой, позволяющей видеть мир более правдиво, чем через сканер червячника, но и способом выжить среди ледовых островов западного океана.

Червячник ни за что не выжил бы здесь, в тесной близости со льдом и небом. Он умер бы в ситуации, которая алалойскому ребенку пошла бы только на пользу. Вот почему червячники и прочие цивилизованные люди отправляются во льды не иначе как с лазерами, обогреваемыми парками и ветрорезами. И потому же Данло не хотел пользоваться сканером: не потому, что находил это аморальным, а потому, что сканер напоминал темный кристалл некроманта, уводящий его из одного мира в другой. В охоте на медведя он будет полагаться на кремневый наконечник копья и силу собственных мускулов; будет скользить на лыжах по снегу-буриша, как всякий алалойский охотник, и всякое нарушение этой тесной связи между ним и миром может привести его к неудаче и даже к смерти.

Ло люрата лани, Тотунья, помолился он. Силийи ни моранат.

Произнеся это, Данло достал из рюкзака не темные очки, в которых шел сюда из Невернеса, а простой кожаный обруч с деревянной вставкой для глаз. Узкая щелка в дереве пропускала ровно столько света, чтобы не вызвать снежной слепоты. Данло выстругал эти очки, пока рассказывал Джонатану сказку, сам не зная зачем, и опять-таки не зная для чего взял их с собой в поход. Теперь, закрепив их на голове, он порадовался, что они у него есть. Благодаря им он будет видеть чудесный мир льдов таким, какой он на самом деле. Нечто глубокое и таинственное побудило его сделать эти очки, и оно же теперь побуждало его охотиться на алалойский лад.

Взяв копье и повернувшись лицом к ветру, Данло почти услышал голос этого нечто, зов судьбы.

Все утро он шел по следу медведя, строго на запад. У медведя, казалось, тоже была своя цель — он то ли шел к излюбленным тюленьим лункам, то ли возвращался к себе в берлогу. След на плотном снегу был прям, почти как Восточно-Западная глиссада, и лишь местами огибал участки илка-рада или трещины. Солнце поднималось все выше, и на кобальтовом небе появились легкие шафрановые мазки, а воздух слегка прогрелся. Данло чувствовал это тепло в легких порывах ветра, который проникал в прорезь его очков и касался глаз; он вообще, как ни странно, не чувствовал холода, как будто азарт охоты зажег в его сердце и крови огонь, который не смогла бы разжечь самая сытная пища. Он стал более бодрым, более собранным, более живым. Ему казалось, что он чует во встречном ветре густой дымный запах медведя, и ему мерещился скрип снега под черными медвежьими когтями где-то впереди. Несмотря на прилив бодрости, Данло был очень слаб, однако отталкивался и скользил по шелковистой белизне со скоростью, недоступной медведю. С каждой милей, пройденной по ледяной коже океана, он чувствовал себя все сильнее, как будто пурпурный свет, отражаемый ледяными соцветиями, питал его, а ветер вдыхал в него новую жизнь.

Покров цивилизации сползал с него слоями, обнажая более дикое и глубокое его “Я”. Мир впереди был зеркалом, широким мерцающим кругом белого льда, показывающим Данло его самого — могучего, великолепного зверя, преследующего другого зверя с дикой радостью бытия, принадлежащей ему по праву рождения.

Я Данло, сын Хайдара, Победителя Тигров. Я Данло Дикий, сын Мэллори Рингесса.

Он понимал, что расходует остатки своей энергии. Им движет только лотсара, редкое умение сжигать жировые запасы организма, чтобы раздуть в себе последний огонь жизни.

Всех алалойских юношей, когда они становятся мужчинами, обучают этому искусству; оно помогает им выжить и не замерзнуть, когда буран-сарсара или иное стихийное бедствие застигает их в пути.

Данло слишком долго голодал, и потому чудодейственный огонь, струящийся из живота в его руки и пальцы, должен был скоро угаснуть. Но Данло почти не беспокоился об этом: преследование поглощало его целиком. Перед ним лежал весь мир и все, что в этом мире существовало: лед, застывший под ветром мелкими волнами, облака-шета в небе, вихрящийся снег-аната. Он видел знаки, которые оставлял за собой медведь помимо оттисков лап: клочок шерсти, сорванный краем острой льдины, и рубиновые кристаллики крови; кончик черного когтя, отломанный, когда медведь выцарапывал что-то из глыбы прозрачного льда кленсу. Данло попробовал на язык капельку застывшей крови. Она опалила его рот каленым железом и придала ему сил, как волшебный напиток.

Отведал он и медвежьей мочи, превратившей кусок льда в желтую слякоть наподобие снега малка. По остро-соленому вкусу он понял, что медведь наелся ледяных соцветий — единственной пищи, доступной ему за отсутствием тюленей. Данло удостоверился в этом, отколупнув кусочек помета и увидев в нем голубые спиральки. Как видно, этот медведь — любитель снежных червей и знает, в каких соцветиях они встречаются чаще всего.

Куда же ты идешь, медведь? Скажи мне, пожалуйста, — куда ты держишь путь?

Мили через две Данло увидел в снегу огромную вмятину: медведь, должно быть, прилег там, чтобы вздремнуть. Зверь, вероятно, очень устал и ослабел от голода, как и сам Данло, — а может быть, попросту решил погреться на солнышке. Медвежий мех, хотя и кажется белым, на самом деле бесцветен.

Миллионы волосков от носа до хвоста — это не что иное, как тонюсенькие прозрачные трубки, по которым солнечное тепло проникает в черную медвежью кожу. Некоторое количество солнечных лучей при этом отражается и рассеивается во все стороны — отсюда и кажущаяся белизна шерсти. Но большинство поглощается темной кожей: такой вот способ греться на морозе развили в себе белые медведи.

Данло, остановившись передохнуть и осмотреть лед впереди, стал вспоминать все, что знал о медведях. Медведь способен идти по льду несколько суток или проплыть сотню миль по океану без перерывов на еду и на сон. Он способен учуять живого тюленя за три мили, а мертвого и разлагающегося миль за двадцать.

Скрадывать такого зверя надо с большой осторожностью.

Если ветер переменится и медведь учует охотника, он сам подкрадется к нему.

Пока что погоня оставалась легкой и сравнительно безопасной, поскольку Данло шел прямо на запад, навстречу ветру. Но ветер мог внезапно утихнуть, а медведь — отклониться на север или юг, а то и повернуть назад, к обильному ледяному соцветию или тюленьей лунке. Ночью он по какой-то неведомой причине не тронул Данло, сегодня ему может вздуматься поохотиться на него просто так, из спортивного интереса. Они такие, медведи, — никогда не знаешь, что они выкинут. Солнце поднималось все выше, а Данло уделял все больше внимания нюансам снега и льда и направлению ветра. Он то и дело нюхал воздух, как будто сам был медведем, и оглядывался на все четыре стороны.

Весь секрет охоты в том, учил его Хайдар, чтобы стать зверем, на которого ты охотишься.

Такое превращение требует большего, чем простого знания медвежьих привычек и догадок о том, что медведь сделает дальше и куда он пойдет. Стать им значит ощущать всю силу мира и собственную мощь при каждом прикосновении твоих ног к снегу. Это значит любить игру и при этом чувствовать непоколебимую уверенность в том, что ты способен пережить самые страшные зимние бури. А самое главное — это анимаджи, дикая радость от того, что ты просто живешь, и вдыхаешь чудесный соленый запах, и греешься в золотых лучах солнца.

Я Тотунья из числа Белых Мудрецов, Уриу Квейтиль Онсу.

Не меньше двух раз отождествление себя с медведем позволило Данло продолжить охоту в тупиковых, казалось бы, ситуациях. Около полудня он наткнулся на рашувель, мелкие снежные дюны шириной несколько миль, перекрывшие медвежий след. Данло мог бы продолжать идти по прямой, а потом несколько часов отыскивать на той стороне рашувеля прерванную цепочку следов. Вместо этого он сразу повернул на юг и снова нашел след через каких-нибудь сто ярдов. Медведь не захотел идти через рашувель. Сыпучий снег, хотя и не опасный для него, щекотал ему нос и заставлял его чихать.

Медведь же был как-никак Белый Мудрец и обладал развитым чувством собственного достоинства. Чихание он счел унизительным для себя и предпочел отклониться немного в сторону от своей цели — если он действительно имел цель, а не просто бродил по льду в поисках тюленей.

В другой раз Данло встретилась варулья — проем черной бурлящей воды в милю шириной, где океанское течение не давало морю замерзнуть. Медвежий след обрывался у самого края варульи. Поскольку Данло не мог последовать за медведем в воду, ему оставалось выбирать, как обходить варулью, — с юга или с севера. Такая водная полоса могла иметь в длину и десять, и двадцать миль; Данло, глядя вправо и влево, не видел ей конца — черная лента варульи тянулась от горизонта до горизонта. Он долго раздумывал, в какую же сторону податься, и наконец решил сложить холмик из пакового льда, чтобы дальше видеть.

На севере варулья сменялась льдом примерно через четыре с половиной мили, на юге она замерзала всего мили через три. Более короткая дорога, казалось бы, вела на юг, но течение шло с юга на север, и здравый смысл подсказывал Данло, что медведь дал течению унести себя на север, возможно, до самого конца полыньи, и там вылез на лед с другой стороны, логика повелевала обходить варулью с севера, но чувства не всегда повинуются логике. Данло почему-то знал, что медведя не снесло на север. Он прямо-таки видел, как зверь борется с течением, стараясь сохранить свой ведущий на запад курс.

Может быть, он не хотел больше делать крюк в сторону — а может быть, он выбрал этот более трудный путь по другой причине.

Он был из Белых Мудрецов, и его расцвет остался позади — но не так уж далеко позади. Странное ощущение, идущее вдоль позвоночника в руки и в ноги, говорило Данло, что медведя до сих пор переполняет огромная жизненная сила, толкнувшая его на борьбу с ледяными водами океана. Это было для него вопросом гордости, и он старался плыть прямо вперед. Стало быть, короткий путь на юг был наиболее верным, и Данло убедился в этом, когда обошел варулью и увидел медвежий след, выходящий из воды почти в том самом месте, где он рассчитывал. Данло мог бы порадоваться этому маленькому триумфу, но он прошел восемь миль на одну, проплытую медведем, и отстал от него еще больше. Солнце стало опускаться к зарозовевшему горизонту, и Данло понял, что должен найти медведя поскорее, чтобы окончательно не потерять его в темноте.

Я должен идти за ним даже ночью, думал он. Должен следовать за моей судьбой, ло-мирала ми холла.

Продолжая идти на закат, он вспомнил еще одно алалойское изречение, относящееся к судьбе: ти-анаса дайвам. Это можно перевести, как императив любить свою судьбу — или как призыв принимать эту судьбу молча и безропотно. “Анаса” значит и “любить” и “страдать”; для алалоя, открывающего свое сердце страшной красоте мира, разницы между этими понятиями почти не существует. Если судьба велит Данло умереть во льдах, ему следует покорно лечь на снег, все так же обратившись лицом к западу. И протереть заиндевевшие веки, чтобы созерцать бесконечную красоту мира. Даже замерзая, даже испуская дух, он должен благодарить судьбу за то, что жил на свете. Должен благодарить своих отца, мать и все живое за то, что родился на свет. Должен дивиться, что ему одному, из всех существ, рожденных от начала мира, выпало жить и умереть именно в этот срок.

Ти-анаса дайвам…

Но судьбе Данло было угодно, чтобы он нашел медведя, и Данло догнал его перед самым закатом. Поднявшись на невысокую дюну, он почти сразу разглядел желтовато-белое пятнышко на тускло-голубом льду в миле перед собой. Набрав полную грудь холодного воздуха, Данло замер на месте. Солнце близилось к краю земли, расцвечивая красками лед и небо, и это затрудняло обзор. Но Данло долго еще стоял так, глядя на запад и впивая ослепительный свет мира. На протяжении десяти ударов его сердца пятнышко не двигалось с места. Еще через пятьдесят ударов его по-прежнему можно было принять за снежный бугорок на льду — но Данло, преодолевая боль, напряг глаза, настроил их на изменчивую длину световых волн и стал видеть медведя.

Тот сидел спиной к Данло, глядя куда-то вниз. Данло тоже посмотрел туда и увидел черный кружок открытой тюленьей лунки. Здесь, где струилось с юга теплое течение Калилкак, лед был потоньше, и тюленьи полыньи не имели снежной кровли.

Медведь ждал, когда всплывет тюлень, — ждал не менее терпеливо, чем алалойский охотник. Он мог ждать так часами, примерзая ко льду, — а когда тюлень наконец вынырнет, он, взвившись как молния, стукнет его по голове своей могучей лапой и убьет. Потом вытащит тюленя на лед и начнет пировать.

Ти-анаса дайвам.

Данло стоял на сверкающем снегу и тоже ждал, с трудом веря в свою удачу. Лунка поглощала все внимание медведя — Данло мог просто подойти к нему и напасть на него сзади.

Ветер по-прежнему дул прямо с запада, не давая медведю учуять его. Данло, раздувая ноздри и впуская в них ветер, сам чуял медведя — чуял темный мускусный запах, почти хмельной от играющей в нем жизни. Это новое ощущение, связующее его с медведем, взволновало Данло, и он поймал себя на том, что движется по снегу к источнику запаха — движется медленно, грациозно, бесшумно. Почти бесшумно: при этом скольжении по мягкому снегу-кушку шорох поземки, которой осыпал его ветер, казался ему громом. Он молился, чтобы медведь не услышал его. Молился, чтобы ветер, шуршащий по льду, заглушил более тихие звуки. Так все и вышло: медведь ни разу не шевельнул головой и даже ухом не повел.

Ти-анаса дайвам. Следуй за своей судьбой.

Целую вечность Данло подкрадывался к медведю. Подойдя поближе, он стал видеть его более четко. Медведь сидел, сгорбив плечи, вытянув к лунке морду и длинную шею. Он стремился туда всем своим существом. Данло находил, что он ведет себя довольно самонадеянно, сидя вот так, носом к ветру. Это, правда, позволяло ему лучше чуять то, что находилось впереди, зато делало его уязвимым при нападении сзади.

Медведь, как видно, не боялся ничего, что могло двигаться по льду: ни ветра, ни других медведей, ни даже человека. С человеком он, может быть, и вовсе никогда не встречался.

Алалои так далеко не заходят, а почти всех городских червячников перебили во время недавних беспорядков. Сила и тайна белых медведей (по крайней мере Белых Мудрецов) заключается как раз в том, что они ничего в мире не боятся.

Ти-анаса дайвам.

На расстоянии ста ярдов Данло скинул лыжи, лег животом на снег и пополз, крепко держа копье, стараясь не задевать острых лезвий илкеша, которые могли порвать его шубу и произвести опасный шум. Он преодолел таким манером пять ярдов, потом десять. Под ним, под слоями снега и льда, шевелился океан, соленый и теплый, как кровь мира. Данло слышал его тихий рокот, как слышал рокот собственной крови и крови медведя. Еще через пять ярдов связь между ним и медведем стала еще крепче. Он боялся, что зверь вот-вот повернет голову и глянет на него, и поэтому распластался на снегу, прикрыв черную маску белыми рукавицами.

Однажды, много лет назад, он видел, как медведь точно таким же образом подкрадывался к группе тюленей, играющих на скале. Чтобы тюлени не заметили его на льду с подветренной стороны, медведь продвигался вперед потихоньку, прикрывая лапой черный нос. Выждав сто ударов сердца, Данло снова пополз, одной рукой по-прежнему заслоняя лицо, а другой сжимая копье. На тридцати ярдах медвежий запах перекрыл все прочие ощущения. У Данло урчало в животе, и каждая его клетка вопила от голода. Ему вспомнилось слово “ваашкелай”, означающее “мясной голод”. В глубине души он сознавал, что злаки; овощи и прочая растительная пища, которую он ел столько лет, никогда не насыщала его по-настоящему. В его сердце и в его животе всегда тлело желание вонзить зубы в мясо другого животного и вновь ощутить восхитительный красный вкус крови.

Ти-анаса дайвам.

Когда он подполз совсем близко к медведю, ярдов на двадцать, ветер вдруг улегся, и в мире настала почти полная тишина. Ему чудилось, что он слышит глубокое, терпеливое дыхание медведя. Сам он старался дышать как можно тише и медленнее, чтобы унять грохот сердца. Его внимание сфокусировалось на медведе, как солнечный луч. На всем замерзшем море их осталось только двое; здесь, под густо-синим небом, посреди белой пустыни, было почти невозможно представить себе, что в каких-нибудь шестидесяти милях отсюда живет в огромном городе множество людей. А война, которую вели сородичи Данло среди звезд, казалась невероятно далекой, как будто происходила в незапамятно древние времена.

Алалои, живущие в тысяче миль к западу, ничего не знают об этой войне, хотя по ночам и дивятся, должно быть, растущей громаде Вселенского Компьютера, поглощающего знакомые звезды, как некая темная шайда-луна. Им и в голову не приходят, что небесные огни, которые они называют блинками, на самом деле сверхновые, и что люди, пришедшие издалека на черных кораблях, могут с помощью своих машин убить само солнце. Сейчас это и у Данло не умещалось в голове: в этот момент солнце, повисшее чуть впереди медведя между небом и землей, пылало золотом и багрянцем, как таинственный костер, в котором сгорало как прошлое, так и будущее. Для Данло (и для медведя) существовало только “теперь” между двумя ударами сердца, момент тихого неба и уснувшего ветра.

Ти-анаса дайвам.

Медведь наконец шевельнулся. Нет, он не бросился вперед, к показавшемуся из лунки тюленю, — он оглянулся назад, просто так, из любопытства. Данло знал, что медведя побудил оглянуться не его запах и не какой-то изданный им звук: в этот момент он снова замер, превратившись в белый холмик среди других сугробов. Нет, причиной послужило нечто другое — та самая таинственная связь между ними, от которой чуть ли не вибрировал лед. Данло знал, что сейчас зверь увидит его. У медведей зрение не очень острое, и любой другой медведь мог бы взглянуть прямо на него, моргнуть пару раз и снова отвернуться к лунке. Но этот поймет сразу, что белая шуба Данло — не снег, а мех другого животного.

Данло, улыбнувшись про себя, сорвал бесполезные теперь маску и очки, одним прыжком вскочил на ноги, подняв облако снега, и напал.

Это было единственное, что ему оставалось. Надо было ворваться в ближний круг медведя, и быстро, иначе он упустил бы случай убить его. Такой круг есть у большинства животных, и вторжение в него означает: сражайся или беги. Если опасность приближается к границе круга, животное чаще всего обращается в бегство, но когда враг подходит на расстояние удара, оно вынуждено сражаться за свою жизнь. Данло не оставил медведю выбора. Этот зверь скорее всего стал бы драться в любом случае, ради одной лишь звенящей радости боя, но вероятность бегства все-таки существовала. Данло должен был показаться ему поистине странным и опасным зверем со своими горящими голубыми глазами и длинным, наставленным прямо в сердце медведя копьем.

Ти-анаса дайвам, мелькнуло в голове Данло, и еще: никогда не убивай и не причиняй вреда другому, даже в мыслях.

Момент настал. Медведь, ошарашенный и взбешенный нежданным нападением Данло, перешел в нападение сам. Он взревел, фыркнул и ринулся вперед с устрашающей скоростью, едва касаясь лапами снега. За миг до столкновения он поднялся во весь свой двенадцатифутовый рост, уподобившись огромному белому богу. Зверь был громадный, настоящий Белый Мудрец, полторы тысячи фунтов жира, костей и твердых, как осколочник, мускулов. Он рычал на Данло, растянув свои черные губы, а Данло стоял под ним с копьем наготове, неотрывно глядя на черный медвежий нос, черный язык, непроницаемые черные глаза. Острые, как кинжалы, зубы он тоже видел, но знал, что медведи, когда дерутся, редко пускают в ход зубы: Они предпочитают убивать с помощью лап и когтей — именно эти страшные орудия нависли теперь справа и слева над головой Данло. Он стоял так близко, что обонял парное дыхание медведя и чувствовал его тепло. В любой момент медведь мог взмахнуть лапой и опустить ее с силой падающего дерева, а Данло в любой момент мог вогнать копье в его незащищенную грудь. Сердце Данло стукнуло раз, потом другой, очень сильно и очень быстро. Вслед за этим настал финальный момент, момент между жизнью и смертью. Момент жизни и смерти. Данло смотрел на медведя, медведь на. него, и оба ждали. На протяжении вечности Данло ощущал себя неведомым существом, вышедшим из странного безмолвия этого льдистого мира.

Не могу я его убить — никогда не убивай и не причиняй вреда другому, даже…

Но медведю ничто не мешало его убить, и он без предупреждения замахнулся лапой. Это произошло так быстро, что Данло едва успел увернуться от черных когтей. Они рассекли воздух в дюйме от его глаз и разодрали ему шубу, оцарапав кожу. Боль обожгла грудь пятью огненными ножами, но Данло заботило только одно: освободиться от когтей и не дать медведю воспользоваться зубами. Это ему удалось. Снег взвихрился вокруг них, и медведь фыркнул, унюхав кровь, оросившую белую шубу Данло. Он снова поднялся на дыбы и нанес удар другой лапой. Данло снова отскочил, увернувшись, и тут же с молниеносной скоростью метнулся назад.

Ярость этой атаки изумила его самого — и медведя, вероятно, тоже. Медведь почти наверняка никогда раньше не видел человека и не знал, для чего служит копье. Еще момент — и Данло нанес свой удар вверх, направив кремневый наконечник в мягкое место под ребрами. В этот единственный выпад он вложил всю силу своего тела и своего существа. Он не сразу определил, попал ли удар в сердце, потому что заходящее за медведем солнце било в глаза и наполняло белым огнем его мозг. Лед переливался алмазами под густо-синим небом. Потом медведь испустил протяжный, низкий, странный рев, и Данло понял, что удар достиг цели. Он стоял на запятнанном кровью снегу, глотая воздух, глотая жизнь, и загонял копье все глубже. Страшная сила, идущая изнутри, наполняла его тело, кровь бурлила в жилах, дыхание вырывалось паром изо рта, дикое, как ветер. Он продолжал направлять копье вверх, и медведь в предсмертной борьбе сам вгонял его в себя. Медведь пытался куснуть его или достать лапами, но Данло был близко, так близко, что мог бы лизнуть длинную шерсть на медвежьем брюхе.

Медведь ревел, бился и ярился. Данло чувствовал, как жизнь могучего зверя трепещет на конце копья, изливаясь наружу ярко-красными струями. Брызги этой волшебной соленой жидкости попали Данло в глаза и обожгли их сильнее, чем слезы. Данло хотелось плакать все время, пока он направлял свой удар, — плакать о медведе и еще больше о себе.

Он чувствовал, что судьба подхватила его и несет, как подхватывает ветер со льда одинокий кристаллик. Но все то время, пока медведь слабел и свет угасал в его глазах, Данло знал, что движется к какой-то глубокой цели. Нет, он не беспомощный ледяной кристаллик; заглядывая в свое пылающее сердце, он видел, что равен ветру силой и свирепостью своей воли к жизни. В конце концов, он сделал свой выбор. Он убил медведя, движимый дикой радостью бытия, по собственной воле, и это его деяние было ужасным и прекрасным.

Ти-анаса дайвам.

Медведь наконец перестал бороться, и огонь внутри Данло угас. Медведь стал мертвым грузом на конце копья, и Данло не мог больше его удерживать, он и сам-то не держался больше на ногах. Он и медведь рухнули вместе, грохнувшись на лед с такой силой, что чуть не раскололи его. Данло еще долго лежал так, рядом с медведем, и ловил ртом воздух. Он не мог пошевелиться, не мог отвернуться от медвежьего брюха или выпустить копье, торчащее там в широкой кровавой ране. Да он и не хотел шевелиться: сил в нем не осталось даже для того, чтобы открыть рот и выплеснуть в крике великую боль всего этого. Ни рук, ни ног он почти не чувствовал.

Огромная, неодолимая слабость высасывала жизнь из его тела, и ему хотелось умереть. Это представлялось ему очень простым делом. Стоит только подождать, когда солнце закатится за темно-синий горизонт, и дать мертвящему холоду моря унести себя на ту сторону дня.

Следуй за своей судьбой.

Но когда солнце скрылось за пылающей кромкой льда, он вспомнил, для чего пришел в эту область жизни и смерти. Он медленно разжал пальцы и выпустил древко копья. Он двигался, будто под водой, и это причиняло ему такую боль, что он едва удерживался от крика. Кровь из раны окрасила весь снег вокруг груди и брюха медведя. Данло зачерпнул горсть этого красного месива и поднес его к губам. Он съел снег медленно, давая ему растаять во рту, и кровь потекла ему в горло. Долгое время спустя что-то зашевелилось у него внутри, как будто медвежья кровь заново разожгла в нем огонь жизни.

Он съел еще немного этого волшебного снега — и еще, и еще, горсть за горстью, впитывая в себя сладкую красную кровь.

От голода ему казалось, что он мог бы выпить все море, будь в нем кровь, а не вода. Но его желудок превратился в пустой, ссохшийся мешочек — вскоре Данло закашлялся, повернул голову набок, и его вырвало. Голод, однако, пересилил, и Данло снова стал поглощать снег. Он извергал съеденное и ел снова — много раз, но за каждым разом он удерживал в себе чуть больше пищи. В крови недостатка не было — она продолжала литься из медведя, как будто тот сам выпил целый винно-красный океан.

Через некоторое время частица силы вернулась в изнуренное тело Данло. Он встал на четвереньки и захватил губами снег — на этот раз чистый, без примеси крови. Потом подполз к медведю, раскрыл его черную пасть и пустил туда струйку воды из своего рта, напоив его напоследок. Он закрыл темные медвежьи глаза и помолился за его душу: — Пела Урианима, ми алашария ля шанти. Усни, о Великий, усни.

Ему самому хотелось спать чуть ли не больше, чем есть, — хотелось даже сильнее, чем выполнить свое обещание и принести еду Тамаре и Джонатану. Но уснуть значило умереть — его тело быстро застывало на страшном ночном морозе. Пропитанные кровью рукавицы сжимали руки, как ледяные тиски. Данло понимал, что должен двигаться, иначе он не доживет до утра. Он достал нож и вспорол медведя от горла до брюха. Он взрезал кожу, жир и мускулы и подивился тому, как похоже устройство медвежьего нутра на его собственное.

Работая быстро под окрепшим ветром и загорающимися звездами, он отрезал несколько больших кусков сала и проглотил их. Вынул дымящуюся печень, откусил кусочек и прожевал, упиваясь железистым, живительным вкусом. Остаток он бросил на снег: медвежья печень содержит смертельно высокую концентрацию витамина А. Потом Данло, орудуя ножом из алмазной стали, вскрыл медведю ребра, грудину и вынул сердце.

Когда-то он называл этот наиглавнейший из внутренних органов словом “арду”. Он съел больше половины, стоя в подмерзающей кровавой слякоти и глядя на звезды. Хайдар говорил ему, что в сердце медведя заключена великая сила. В нем обитает самая жизнь зверя, его анима. Данло, поглощая его под знакомыми с детства созвездиями, чувствовал, как часть этой силы переходит в него. Он дивился огню, который разгорался у него в животе; он глядел на медведя, на его белый мех и рубиновое мясо, мерцающее при свете звезд, и дивился тому, что смерть этого зверя дает ему новую жизнь.

Нет жизни, которая не была бы чьей-нибудь смертью; нет смерти, которая не была бы чьей-нибудь жизнью.

Данло понимал, что медведя надо быстро освежевать и разделать — иначе туша застынет, как колода, и ее уже не сдвинешь с места. Зная, что не справится с такой работой на морозе, он отыскал поблизости кусок снега-куреша и стал резать из него кирпичи. Он нарезал их много, потому что этой ночью ему предстояло построить очень большую хижину. Кирпичи он довольно быстро перетаскал к медведю и стал класть их прямо вокруг него и над ним. Он возводил круглые стены, ступая по кровавому снегу. Когда работа стала близиться к концу, он достал из рюкзака плазменную печку и поставил ее в центре хижины. Она давала достаточно света и уже немного согрела хижину, когда Данло взял нож и приступил к разделке.

Ничто не пропадает во вселенной.

Чтобы ни одна частица жизни медведя не пропала, Данло наполнил множество пластиковых пакетов кровью, все еще сочившейся из тела зверя. В другие пакеты он положил мозги, сало и мясо — столько темно-красного мяса, что он не знал, как довезет его до города. Поначалу эта тяжелая, кровавая работа отнимала у него все силы, и он то и дело ложился отдохнуть на снятую с медведя шкуру. Во время этих передышек он съедал изрядное количество сырого мяса и особенно жира, который его организм почти сразу перерабатывал в энергию. С ходом ночи сил у него, как ни странно, прибавилось.

Желудок, сердце и кровь усиленно работали, усваивая съеденное мясо, и Данло почти чувствовал, как восстанавливаются и наливаются мускулы рук и ног: плоть медведя нарастала на его собственную слой за слоем.

Ничто не пропадает.

Ближе к утру Данло обработал свои раны и наконец-то лег спать. Вдоль стен по всей окружности хижины стояли пакеты с мясом. От медведя, занимавшего почти всю середину дома, остался только окровавленный скелет, но он тем не менее продолжал жить — и в Данло, и там, во льдах, под звездным небом, в великом кругу мира. Закрыв глаза, Данло услышал, как дух медведя зовет его. Могучий, громовой голос пел на ветру, переходя в рев.. Он говорил Данло, что отдал ему свою жизнь ради великой цели. Скоро, очень скоро придет время, когда Данло понадобится быть таким же сильным, как был медведь. В конечном счете плоть и кровь Данло принадлежат миру — и дыхание его, и мечты, и сама жизнь.

Ничто не пропадает.

И Данло, засыпая, дивился великой тайне того, что случилось в этот день. Он слушал летящий по льду ветер, слушал свое дыхание, считал удары своего сердца и дивился таинственной силе, нарастающей в нем с неотвратимостью зимней бури.