Глава тридцать пятая
ЛЕСНОЙ ХУТОР

Это было за много лет до того, как в Экебю хозяйничали кавалеры.

Пастушонок и пастушка играли вместе в лесу, строили домики из плоских камней, собирали морошку, мастерили ольховые дудочки. Оба они родились в лесу. Лес был для них и домом, и усадьбой. Они жили в мире со всем, что водилось в лесу, как живут в мире со слугами и домашними животными.

Рысь и лисица были для маленьких подпасков дворовыми собаками, ласка — кошкой, заяц и белка — рогатой скотиной, филины и тетерева жили у них в клетках, ели были их слугами, а молодые березки — гостями у них на пирах. Им были знакомы пещеры, где гадюки лежали, свернувшись кольцом во время зимней спячки; купаясь, они не раз видели речного змея, плавающего в прозрачной воде. Но они не боялись ни змей, ни лесовицы, ведь все это — часть леса, а лес был их домом. Здесь ничто не могло испугать их.

Хутор, где жил пастушонок, стоял в глухом лесу. Сюда вела крутая лесная тропа, вокруг теснились горы, закрывая солнце, а рядом над бездонным болотом круглый год поднимался холодный туман. Жителям равнины вряд ли захотелось бы поселиться в таком месте.

Пастушонок и пастушка решили пожениться, когда вырастут, поселиться на хуторе и кормиться своим трудом. Но пожениться они не успели: началась война, и парнишку забрали в солдаты. Вернулся он домой цел и невредим, но война оставила на нем неизгладимую печать. Слишком много зла и жестокости увидел он и потерял способность видеть добро.

Вначале никто не заметил в нем перемены. Он пошел с подругой детских лет к пастору, и тот огласил их помолвку. Лесной хутор над Экебю стал им домом, как они давно мечтали, но радости в этом доме не было.

Жена смотрела на мужа, как на чужого. После того, как он вернулся с войны, она не узнавала его. Он громко смеялся и почти все время молчал. Она стала бояться его.

Он никого не обижал, никому не причинял зла и работал усердно. И все же никто его не любил, и обо всех он думал худое. Он и сам чувствовал себя здесь ненавистным для всех чужаком. Теперь лесные звери стали ему врагами. Худо жить в лесу тому, кто затаил недобрые мысли.

Да хранят светлые воспоминания и добрые чувства того, кто живет в лесной глухомани! А не то он в царстве животных и растений увидит одно лишь насилие и стремление убить друг друга, какое видел среди людей. Он станет опасаться всего, что его окружает.

Сам Ян Хёк, бывший солдат, не мог понять, что с ним приключилось, однако чувствовал, что в душе у него творится что-то неладное. Мира и покоя в доме не было. Сыновья выросли сильными, смелыми и забияками — то и дело дрались с кем попало.

С горя жена его принялась изучать тайны леса. Она отыскивала лечебные травы на болоте и в зарослях кустарника. Она водилась с подземным лесным народцем и знала, какие жертвы им угодны. Она научилась заговаривать болезни и давать приворотное любовное зелье. Ее боялись, считали колдуньей, хотя она делала людям добро.

Однажды жена решила поговорить с мужем, спросить, что грызет его душу.

— С тех пор, как ты ушел на войну, тебя словно подменили. Что они там с тобой сделали?

Он разъярился и чуть было не поколотил ее, и каждый раз, когда она затевала разговор о войне, он приходил в бешенство. Само слово «война» стало ему ненавистно, и скоро все поняли, что о войне с ним лучше не говорить. И люди стали остерегаться говорить с ним об этом.

Однако никто из его товарищей по оружию не мог сказать, что он причинил на войне больше зла, чем другие. Он сражался, как и подобает солдату. Но, видно, ужасы войны до того потрясли его, что он стал видеть зло во всем. Война была причиной всех его горестей. Ему казалось, будто вся природа ненавидит его за то, что он участвовал в этом грязном деле. Более сведущие люди могли утешать себя тем, что они сражались за честь Отчизны. А что он в этом понимал? Он знал лишь, что его ненавидят за то, что он проливал кровь и творил зло.

В то время, когда майоршу изгнали из Экебю, он жил на хуторе один. Жена его умерла, а сыновья разъехались кто куда. Однако во время ярмарки в доме у него было полно гостей. По обыкновению, у него останавливались черноволосые, смуглые цыгане. Ведь отверженные ищут приюта у отверженных. Их маленькие длинногривые лошадки взбирались по крутым лесным дорогам, волоча за собой телеги, груженные лудильными инструментами, ребятишками и узлами с тряпьем. За телегами шли рано состарившиеся женщины с лицами, распухшими от курения и пьянства, и жилистые, бледные мужчины с грубыми чертами лица. С появлением цыган на лесном хуторе воцарялось веселье. Они приносили с собой вино, карты, и не было конца рассказам о кражах, торговле лошадьми и кровавых побоищах.

В пятницу началась ярмарка в Брубю, и в тот же день был убит капитан Леннарт. Монс Силач, нанесший капитану смертельный удар, был сыном Яна Хёка, хозяина лесного хутора. И потому, сидя вечером в воскресенье на хуторе, они чаще обычного протягивали старику бутылку с вином и рассказывали ему про хорошо им знакомую тюремную жизнь, тюремную пищу и о том, как ведется следствие.

Старик сидел на чурбане в углу возле очага и большей частью молчал. Его большие потускневшие глаза безучастно смотрели на дикое сборище в его доме. Сгустились сумерки, но ярко пылавший в очаге огонь освещал лохмотья, жалкий вид этих людей, говоривший о беспросветной нужде.

Внезапно дверь медленно отворилась, и в комнату вошли две женщины. Это были молодая графиня Элисабет и дочь пастора из Брубю. Какой удивительной показалась графиня старику, когда она, сияя кроткой красотой, вошла в полосу света от пламени очага. Она рассказала сидевшим в комнате людям, что Йёсту Берлинга не видели в Экебю с того самого дня, когда умер капитан Леннарт. Она и ее служанка чуть ли не весь день искали его в лесу. Она видит, что здесь в доме собрались люди, привыкшие странствовать, они, верно, знают все лесные тропы в лесу. Может быть, они видели его? Она зашла сюда передохнуть и спросить, не видели ли они его.

Ни к чему было и спрашивать. Никто из них его не видел.

Они подали ей стул. Она опустилась на него и некоторое время молчала. Шум в хижине затих. Все смотрели на нее с удивлением. Ей стало не по себе от воцарившегося молчания, она вздрогнула и попыталась завести разговор о чем-нибудь постороннем.

— Мне кто-то говорил, что вы были солдатом, дедушка, — сказала она сидевшему в углу старику, — расскажите что-нибудь про войну!

Тишина стала еще более гнетущей. Старик делал вид, будто ничего не слышал.

— Интересно послушать про войну от того, кто сам воевал, — продолжала графиня, но тут же резко оборвала фразу, заметив, что дочь пастора из Брубю делает ей какие-то знаки. Видно, она сказала что-то, чего не следовало говорить. Все, кто был в комнате, уставились на нее с таким видом, словно она нарушила самые простые правила приличия. Внезапно раздался грубый и резкий голос одной из цыганок:

— А не вы ли графиня из Борга?

— Да, я.

— Не пристало графине гоняться по лесу за полоумным пастором! Тьфу, срам да и только!

Графиня поднялась и попрощалась со всеми. Мол, она уже отдохнула. Женщина, стыдившая ее, вышла вслед за ней.

— Понимаешь, графиня, мне нужно было что-то сказать, ведь со стариком нельзя заводить речь про войну. Он даже слова этого терпеть не может. Я не хотела вас обидеть.

Графиня поспешила прочь, но вскоре замедлила шаг и огляделась: мрачный лес, темнеющие горы, холодный пар, поднимающийся над болотом. Видно, страшно здесь тому, кого гнетут тяжкие воспоминания. Ей стало жаль старика, жившего здесь наедине с темным лесом.

— Анна-Лийса, — сказала она служанке, — давай вернемся. Эти люди на хуторе были добры к нам, а я поступила дурно. Хочу потолковать со стариком о чем-нибудь более веселом.

И довольная тем, что нашла того, кто нуждается в утешении, она снова вошла в дом к старику.

— Дело в том, — сказала она, — что Йёста Берлинг ушел в лес с мыслью лишить себя жизни. Оттого-то и нужно поскорее найти его, помешать ему сделать это. Мне и Анне-Лийсе несколько раз казалось, что мы видим его, но он опять ускользал от нас. Он прячется где-то недалеко от той горы, где девушка из Нюгорда разбилась насмерть. Я решила, что не стоит возвращаться за помощью в Экебю. Ведь здесь у вас так много молодых и сильных людей, которым ничего не стоит найти его.

— А ну отправляйтесь, парни! — воскликнула та самая цыганка. — Раз уж графиня не считает зазорным просить о помощи лесных бродяг, мы должны помочь ей.

Цыгане поднялись и отправились на поиски.

Ян Хёк молча сидел, уставясь тусклым взглядом в одну точку. Молодая женщина не решалась заговорить с этим пугающе мрачным и суровым стариком. Но тут она заметила, что на охапке соломы лежит больной ребенок и что у одной женщины поранена рука. Она тут же принялась врачевать больных и быстро подружилась с болтливыми цыганками, которые стали показывать ей своих малюток.

Час спустя мужчины вернулись из леса. Они втащили в дом связанного Йёсту Берлинга и положили его на пол перед очагом. Одежда на нем была изорвана и запачкана, лицо осунулось, глаза дико блуждали. Сплошным кошмаром были для него эти дни в лесу. Он спал на влажной земле, зарывал в мох лицо и руки, брел по острым камням, продирался сквозь густые заросли. По своей воле он не пошел бы с этими людьми, пришлось им побороть его и связать.

Увидев Йёсту в таком виде, жена его пришла в негодование. Она даже не подошла к нему, оставив его связанным на полу, и с презрением отвернулась от него.

— Что за позорный вид у тебя!

— Я ведь не намеревался предстать перед тобой, — ответил он.

— А разве я не жена тебе? Разве нет у меня права ждать, что ты придешь ко мне и поделишься своим горем? С горечью и страхом ожидала я тебя эти два дня.

— Ведь это из-за меня погиб капитан Леннарт. Как я мог показаться тебе после этого на глаза? Разве я мог?

— Да ведь ты не из робких, Йёста.

— Единственная услуга, которую я могу оказать тебе, — это избавить тебя от себя.

Невыразимое презрение к нему сверкнуло из-под ее нахмуренных бровей.

— Так ты решил сделать меня женой самоубийцы?

Его лицо исказилось.

— Элисабет, давай выйдем отсюда и поговорим в лесной тиши.

— Мне нечего скрывать от этих людей, — резко сказала она. — Разве мы лучше любого из них? Разве хоть один из них причинил кому-нибудь столько страданий и горя, сколько причинили мы? Это презираемые всеми дети леса, дети проезжих дорог. Пусть же они услышат, как грех и беда идут по стопам властителя Экебю, всеми любимого Йёсты Берлинга! Уж не думаешь ли ты, что твоя жена считает тебя лучше кого-нибудь из них?

Он с трудом приподнялся на локте и бросил на нее гневный взгляд.

— Я не такой уж негодяй, каким ты меня считаешь.

И тут она узнала все, что случилось с ним за эти два дня. Первые сутки Йёста бродил по лесу, гонимый угрызениями совести. Он не мог смотреть людям в глаза. Но тогда еще он не собирался лишать себя жизни. Он хотел уехать в чужие края. Однако в воскресенье он спустился с гор и пошел в церковь в Бру. Ему хотелось в последний раз увидеть свой народ — бедных голодных людей из уезда Лёвшё, которым он, сидя возле позорной кучи пастора из Брубю, мечтал служить, которых он полюбил в ту ночь, когда они несли мертвую девушку из Нюгорда.

Когда Йёста вошел в церковь, богослужение уже началось. Он прокрался на хоры и посмотрел вниз на людей. И тут им овладело жестокое раскаянье. Ему хотелось возвещать им слово Божие, утешать их, ввергнутых в нищету и отчаянье. О, если бы ему только позволили говорить в святом храме, он нашел бы для них слова утешения и помощи, хоть и сам был убит горем.

И тут он прошел в ризницу и написал послание, о котором его жена уже слыхала. В нем он обещал, что в Экебю снова начнутся работы, что беднякам будет роздано зерно для посева. Он выразил надежду, что жена и кавалеры исполнят его волю, когда его с ними не будет.

Выйдя из ризницы, он увидел гроб перед залом приходского совета. Гроб этот был грубо сколоченный, видно сделанный наспех, однако отделанный рюшью из черного крепа и украшенный венками из зелени брусники. Йёста понял, что это гроб капитана Леннарта. Люди просили капитаншу поторопиться с похоронами, чтобы все, кто собрались на ярмарке, могли присутствовать при погребении.

Он стоял и смотрел на гроб, и вдруг чья-то тяжелая рука опустилась ему на плечо. Это был Синтрам.

— Йёста, — сказал он, — если ты хочешь сыграть с кем-нибудь забавную шутку, то ложись и умри! Нет ничего хитрее, как взять и умереть, обманув честных людей, не подозревающих никакого подвоха. Ложись и умри, говорю я тебе!

Йёста с ужасом слушал этого злодея. Синтрам жаловался, что планам его не суждено было осуществиться. Он хотел, чтобы берега Лёвена вовсе опустели. Для того он и сделал кавалеров господами надо всей округой, для того и заставил пастора из Брубю разорить народ, для того наслал на эти места засуху и голод. Завершиться его замысел должен был на ярмарке в Брубю. Доведенные до отчаянья голодом и нуждой, люди должны были предаться убийству и грабежам. А после пошли бы тяжбы и вовсе разорили народ. Голод вконец бы одолел людей, начались бы мятежи и прочие беды. Под конец людям до того бы опостылели здешние места, что никто не захотел бы здесь оставаться. И все это было бы делом рук Синтрама. То-то радовался и гордился бы злодей Синтрам. Его сердцу были милы опустошенные деревни и невозделанные поля. Но помешал ему осуществить задуманное человек, сумевший вовремя умереть.

Тут Йёста спросил Синтрама, для чего ему все это нужно.

— Я делал это ради собственного удовольствия, ведь я — само зло. Я — свирепый медведь в горах, я — снежный буран на равнине, мне любо убивать и преследовать. «Прочь! — говорю я людям. — Прочь отсюда!» Терпеть их не могу. Люблю иной раз поиграть ими, пусть побегают от моих когтей, пусть подергаются. Но теперь с меня хватит забав, игрой пресытился, теперь я хочу сокрушать, хочу убивать, уничтожать.

Он лишился рассудка, окончательно лишился рассудка. Этими адскими играми он начал забавляться уже давно, но сейчас зло возымело над ним такую силу, что он вообразил себя духом из преисподней. Злоба, которую он взрастил и взлелеял в себе, овладела его душой. Так злоба, подобно любви и сомнениям, может лишить человека рассудка.

Не помня себя от гнева, злодей начал срывать с гроба венки и креп. Но тут Йёста Берлинг закричал:

— Не смей трогать гроб!

— Еще чего, не позволяешь мне и дотронуться до гроба? Да я сейчас выкину дружка моего Леннарта на землю и растопчу его венки. Разве ты не видишь, что он сделал со мной? Не видишь, в каком роскошном сером экипаже я сюда прикатил?

И тут только Йёста заметил за церковной оградой две тюремные кареты с ленсманом и конвойными.

— Видишь теперь, разве я не должен отблагодарить капитаншу за то, что она, роясь вчера в старых бумагах, откопала против меня улики по тому делу с порохом? Пусть знает теперь, что ей лучше было бы варить пиво и заниматься стряпней, чем посылать за мной ленсмана и стражу. Неужто я не вправе вознаградить себя за те слезы, что я пролил, умоляя ленсмана Шарлинга позволить мне помолиться у гроба дорогого мне друга?

И он снова принялся срывать креп.

Тут Йёста Берлинг подошел к нему вплотную и схватил его за руки.

— Я готов все отдать, лишь бы вы оставили гроб в покое! — воскликнул он.

— Делай что хочешь! — ответил сумасшедший. — Кричи, если тебе угодно. Что-нибудь я все же сумею сделать до того, как подоспеет ленсман. Затевай со мной драку, если хочешь. Веселое будет зрелище здесь, возле церкви. Отчего бы нам не подраться среди венков и катафалков!

— Я готов купить мир и покой усопшему любой ценой, господин заводчик. Возьмите мою жизнь, возьмите все, что у меня есть.

— Ты горазд на обещания, мой мальчик.

— Так проверьте же меня.

— Тогда убей себя!

— Я готов это сделать, но сперва должен удостовериться, что гроб будет предан земле.

На том они и порешили. Синтрам взял с Йёсты клятву, что тот выполнит обещание через двенадцать часов после того, как тело капитана Леннарта будет опущено в землю.

— Тогда уж я буду уверен, что ты никогда не станешь порядочным человеком, — сказал он.

Йёсте было легко дать это обещание. Он был рад дать своей жене свободу. Он смертельно устал — угрызения совести не давали ему покоя. Единственно, что пугало его, это данное майорше обещание не лишать себя жизни, покуда дочь пастора из Брубю не оставит место служанки в Экебю. Но Синтрам успокоил его, сказав, что теперь ее нельзя считать служанкой, коль скоро она унаследовала богатства отца. Йёста возразил ему, мол, пастор спрятал свои сокровища столь надежно, что их никто не может найти. Синтрам ухмыльнулся и заявил, что они спрятаны среди голубиных гнезд на церковной колокольне. С этими словами он ушел, а Йёста вернулся в лес. Он решил, что ему лучше всего умереть в том месте, где разбилась девушка из Нюгорда. Там он блуждал весь день. В лесу он увидел свою жену и поэтому не смог сразу же убить себя.

Обо всем этом он рассказал жене, лежа связанный на полу в лесном хуторе.

— О, — печально промолвила она, когда он умолк, — как мне это знакомо! Напускной героизм, пресловутая геройская доблесть! Готовность сунуть руки в огонь, готовность пожертвовать собой! Сколь великолепным это казалось мне когда-то! Теперь же я ценю лишь спокойствие и разум! Какая польза мертвецу от подобного обещания? Что из того, если бы Синтрам перевернул гроб и сорвал с него креп? Гроб снова бы поставили на катафалк, нашлись бы и новый креп, и новые венки. Если бы ты, положа руку на гроб доброго человека, поклялся на глазах у Синтрама помогать бедным людям, которых Синтрам хотел извести, я бы это оценила. Если бы ты, глядя тогда в церкви на прихожан, сказал себе: я хочу помочь этим людям, хочу приложить для этого все свои усилия, — я бы оценила это. А вместо того ты переложил эту ношу на слабые плечи своей жены и немощных стариков.

Йёста Берлинг, помолчав, ответил:

— Мы, кавалеры, связаны обещанием. Мы дали друг другу клятву жить для наслаждений, для одних лишь наслаждений. Горе всем нам, если хоть один из нас изменит клятве!

— Горе тебе, — с досадой сказала графиня, — самому трусливому из кавалеров и самому неисправимому! Вчера все одиннадцать кавалеров весь вечер сидели мрачные. Тебя с ними не было, капитана Леннарта с ними не было, блеска и славы Экебю. Тодди они даже не пригубили, мне они не хотели показываться на глаза. И тут к ним наверх поднялась служанка Анна-Лийса, которая сейчас стоит перед тобой. Ведь ты знаешь, она девушка хозяйственная, она годами отчаянно боролась с расточительством, не давая вам окончательно разорить Экебю!

«Сегодня я опять побывала дома — искала батюшкины деньги, — сказала она кавалерам, — да только ничего не нашла. Все долговые бумаги погашены, но в ящиках и шкафах пусто».

«Жаль мне тебя, Анна-Лийса», — сказал Бееренкройц.

«Когда майорша покидала Экебю, — продолжала пасторская дочь, — она просила меня беречь ее дом. И если бы я теперь нашла деньги моего дорогого родителя, то отстроила бы Экебю. Но коль скоро я денег дома не нашла, то прихватила с собой батюшкину позорную кучу: ведь что меня ждет, кроме позора, когда хозяйка вернется и спросит, что я сделала с Экебю?»

«Не горюй, твоей вины в этом нет», — попытался успокоить ее Бееренкройц.

«Однако я принесла щепки из позорной кучи не для себя одной, — продолжала пасторская дочь, — я позаботилась и о вас, любезные господа. Извольте, почтенные господа! Дражайший мой батюшка не единственный, кто заслужил в этом мире позор и поношение».

Сказав это, она обошла всех кавалеров и перед каждым положила несколько сухих щепок. Кое-кто из них стали бранить ее, но почти все молчали.

Под конец Бееренкройц сказал со спокойным достоинством важного господина:

«Вот и прекрасно. Благодарю вас, юнгфру. Теперь вы можете идти».

Когда она ушла, он ударил кулаком по столу, да так сильно, что рюмки подпрыгнули.

«С этой минуты, — воскликнул он, — никакого пьянства! Никогда больше не удастся вину закабалить меня!»

С этими словами он поднялся и вышел из комнаты.

Остальные мало-помалу последовали его примеру. И ты знаешь, куда они пошли, Йёста? Вниз к реке, на мыс, где стояли мельница и кузница Экебю, и начали работать. Они таскали бревна и камни, расчищали место от обломков. Нелегко пришлось в жизни старикам. Немало бед выпало на их долю. Но терпеть долее позор за то, что они разорили Экебю, стало для них невыносимо. Я знаю, что вы, кавалеры, считаете зазорным работать, но теперь они, позабыв это, стали трудиться. И более того, они собираются послать Анну-Лийсу к майорше, чтобы вернуть ее. А ты, что тем временем делаешь ты?

— Что ты требуешь от меня, пастора, лишенного сана? Презираемого людьми, отверженного Богом?

— Я тоже сегодня была в церкви Брубю, Йёста. Тебе шлют привет две женщины. «Передай Йёсте, — сказала Марианна Синклер, — что одна женщина не презирает того, кого она однажды любила!» «Скажите Йёсте, — сказала Анна Шернхёк, — что у меня все хорошо. Я сама управляю своими имениями. Люди говорят, что из меня выйдет вторая майорша. Я теперь думаю не о любви, а лишь только о работе. Теперь мы здесь в Берге пережили первую горечь утраты. Но все мы горюем о Йёсте. Мы верим в него и молим за него Господа. Но когда же он, однако, повзрослеет?»

И ты говоришь, что люди тебя презирают? — продолжала графиня. — На твою долю выпало слишком много любви, и в этом твоя беда. Тебя любят и женщины, и мужчины. Стоит тебе пошутить и посмеяться, спеть и сыграть, как тебе прощают все. Им по душе любая твоя выдумка. И ты смеешь называть себя презираемым? Почему же тебя не было на похоронах капитана Леннарта?

Слух о том, что он умер в первый день ярмарки, облетел всю округу. После богослужения к церкви пришла не одна тысяча человек. Они заполнили все кладбище, забирались на ограду, стояли на поле за кладбищенской стеной. Похоронная процессия выстроилась перед залом приходского совета. Ожидали лишь старого пробста. Он хворал и не мог читать проповедь. Однако на похороны капитана Леннарта он обещал прийти. И вот он пришел, опустив голову, погруженный в свои печальные думы, думы старого человека, и встал во главе процессии. Он ничему не удивился, ведь этот старец провожал так много людей в последний путь! Он шел по знакомой дороге, не поднимая головы. Он прочитал молитвы и бросил на гроб горсть земли, по-прежнему ничего не замечая. Но вот каноник запел псалом. Сам по себе грубый голос псаломщика, если бы он пел один, вряд ли заставил пробста очнуться от тяжких дум.

Но канонику не пришлось петь одному. Многие сотни голосов слились с его голосом. Пели мужчины, пели женщины и дети. И тут пробст словно бы пришел в себя. Он провел рукой по глазам, встал на могильный холм и огляделся. Никогда еще не доводилось ему видеть столько скорбящих людей. На мужчинах были старые, поношенные траурные шляпы, на женщинах — большие белые передники. Все они пели, у всех глаза были влажны от слез, все они скорбели о капитане.

И тут сердце старого пробста сжалось от страха. Что он скажет этим глубоко опечаленным людям? Ведь он должен сказать им слово утешения.

Когда пение смолкло, он простер над толпой руки.

«Я вижу, что вы горюете, — начал он, — а горе тяжелее переносить тем, кому предстоит долго идти по жизненному пути, чем мне, ведь мне скоро предстоит расстаться с этим миром».

Он в ужасе замолчал. Голос его был слишком слаб, к тому же он с трудом подбирал слова. Но вот он снова заговорил. Голос его обрел молодую силу, глаза заблистали.

И он произнес прекрасную речь. Вначале он сказал все, что знал о Божьем страннике. Потом он упомянул о том, что покойного чтут не за внешний блеск, не за большие таланты, а за то, что он шел по пути, завещанному Господом. И пробст молил нас во имя Бога нашего Иисуса Христа следовать примеру капитана Леннарта. Мол, каждый должен любить ближнего и помогать ему. Каждый должен видеть в ближнем одно лишь хорошее. Каждый должен жить так, как жил капитан Леннарт, и для того не нужно большего таланта, а одно лишь благочестие. Он истолковал нам все, что случилось за этот год. Он сказал нам, что все наши беды были лишь предвестниками счастливых времен, которые непременно настанут. Он сказал, что доброта людская прорывалась в этом году сквозь тучи лишь редкими лучами, а теперь эти лучи соберутся воедино и будут светить, как яркое солнце.

Всем нам казалось, что мы слышим слова пророка. Всем хотелось любить друг друга, всем хотелось делать добро.

Он поднял глаза и простер руки, благословляя нас, призывая мир и счастье в наши края.

«Именем Божьим, — сказал он, — молю вас прекратить раздоры и распри. Да будет мир в ваших сердцах и во всей природе! Да обретет покой вся неживая и живая природа — и травы, и камни, и зверь, и птица!»

Казалось, что священный покой вдруг снизошел на нас. Казалось, будто вершины гор засияли, озарились улыбкой долины, окрасился румянцем осенний туман.

Затем старый пробст сказал, что люди должны обрести защитника, избавителя от всех бед. «Кто-то должен прийти и помочь вам, — сказал он. — Господь не допустит вашей погибели. Господь призовет того, кто накормит голодных и поведет их по праведному пути».

И тут, Йёста, все подумали о тебе. Мы знали, что пробст говорил о тебе. Люди, которые слышали про твое письмо, обращенное к ним, говорили о тебе, расходясь по домам. А ты ушел в лес и решил умереть! Люди ждут тебя, Йёста! Во всех домах толкуют о том, что помочь им может один лишь сумасшедший пастор из Экебю. Для всех для них ты — герой.

Да, Йёста, разумеется, пробст говорил о тебе. Неужто одно это не может заставить тебя жить? Я же, твоя жена, говорю тебе: ты должен идти и выполнить свой долг. Не вздумай вообразить себя посланцем Божьим. Помогать людям может любой. Не старайся совершать геройские подвиги, блистать умом, удивлять всех и каждого, старайся поступать так, чтобы твое имя не было слишком часто у всех на устах. Однако подумай хорошенько, прежде чем нарушить слово, данное Синтраму! Ты получил своего рода право на смерть, и жизнь не сулит тебе впредь много радостей. Было время, когда я хотела уехать на родину, на юг. Я, грешная, считала для себя незаслуженным счастьем остаться с тобой, идти с тобой по жизни. Но теперь я останусь. Если ты найдешь в себе силы жить, я останусь с тобой. Но не жди от нашей с тобой жизни больших радостей! Я заставлю тебя идти тяжким путем верности своему долгу. Не жди от меня слов утешения и надежды! Все беды и несчастья, которые мы с тобой причинили другим, я поставлю на страже у нашего очага. Может ли сердце, страдавшее столь сильно, как мое, еще любить? Без бед и без радости пойду я по жизни рядом с тобой. Подумай хорошенько, Йёста, прежде чем решиться остаться в живых! Нам с тобой предстоит идти путем искупления.

Она не стала дожидаться ответа. Сделав знак дочери пастора, она вышла. Войдя в лес, она горько заплакала и, не переставая плакать, дошла до Экебю. Вернувшись домой, она вспомнила, что так и не потолковала с солдатом Яном Хёком о вещах, более приятных, чем война.

Когда она ушла, на хуторе воцарилось молчанье.

— Честь и хвала Господу Богу нашему, — вдруг сказал старый солдат.

Все взглянули на него. Он поднялся и пристально огляделся.

— Зло, ничего кроме зла, было моим уделом. С тех пор как открылись мои глаза, я видел кругом одно лишь зло. Одни лишь злые люди окружали меня. Ненависть и злоба царили и в лесу, и в поле! А вот она добрая. Добрый человек побывал в моем доме. Когда я буду сидеть здесь один, то стану вспоминать ее. Она будет охранять меня на лесной дороге.

Он нагнулся над Йёстой, развязал его и поднял на ноги. Потом взял его торжественно за руку.

— Неугодным Господу называешь ты себя, — сказал он, кивая, — так оно и было. Но теперь, когда она побывала здесь, Бог простил нас. Ведь она — сама доброта.

На следующий день старый Ян Хёк пришел к ленсману Шарлингу.

— Я хочу нести свой крест, — заявил он, — я был злым человеком и породил злых сыновей.

И он попросил посадить его в тюрьму вместо сына, но этого ему позволить не могли.

Лучшая изо всех старых историй повествует о том, как старик последовал за сыном, брел за арестантской каретой, не покинул его, покуда тот не отбыл свой срок. Но об этом поведает кто-нибудь другой.