Он выглядел совершенно спокойным и не попрощался ни с кем. Никто из товарищей не вошел с ним в лифт, когда наступил час. Одетый в обычный белый скафандр, со шлемом под мышкой, он в одиночестве смотрел на поочередно мигающие номера палуб. Под куполом стартового зала стояла ракета, до странного маленькая, безупречно серебристая, потому что еще никогда не прорезала атмосферу и жар не опалял ее носовой обтекатель и бока. Он направился к ней по ажурному металлическому полу, глухо отзывающемуся на каждый шаг, чувствуя возросшее тяготение – знак того, что «Гермес», усилив тягу, повернулся кормой от планеты, чтобы дать ему хороший толчок при старте. Он осмотрелся. Высоко, там, где сходились дугообразные шпангоуты, горели гирлянды сильных ламп. Он задержался в их бестеневом сиянии, чтобы надеть шлем. Люк кабины открылся над ним. Замки шлема щелкнули, он инстинктивно коснулся широкого обруча металлического воротника, вдохнув кислород, уже отсеченный от воздуха, наполняющего зал; давление было чуть великовато, но тут же само выровнялось. Подъемник, на который он взошел, двинулся вверх. Отверстие люка, еще минуту назад темное, осветилось изнутри, движущаяся ступенька коснулась порога и замерла. Не спеша он перенес ноги в больших башмаках через порог, держась при этом рукой в эластичной перчатке за трубу перил, согнувшись, вполз ногами вперед внутрь, ухватился обеими руками за поручни вокруг люка и мягко упал в глубину кабины. Люк закрылся. До него донесся певучий нарастающий звук – это газонепроницаемый колпак, до сих пор висевший над ракетой, опустился на нее, и гидравлические цилиндры прижали его к обшивке стартовой воронки, чтобы обезопасить «Гермес» от потери воздуха при старте и от заражения ядовитыми выбросами двигателей. Легко, как на тренажере, он поднял ребристые змеевики климатизатора, ввинтил их в соответствующие гнезда скафандра; замки щелкнули, подтвердив, что резьба вошла правильно. Теперь он уже был единым целым с ракетой. Стенки кабины начали распухать, пока он не повис, обтянутый оболочкой эластичной пелены до подмышек так, что только руки были свободны. Места осталось не больше, чем в египетском саркофаге. Кстати, так часто и называли эти одноместные посадочные аппараты. Рукоять автомата отсчета была справа от него. Прямо перед глазами светили ему в лицо через стекло шлема табло аналоговых указателей и резервные числовые индикаторы высоты, мощности, горизонта, а посредине – прямоугольный экран монитора, пока еще слепой. Он двинул рычаг до упора, и все огоньки на пульте загорелись, мигая ему с доброжелательной фамильярностью, заверяя, что готовы: главный двигатель, восемь корректирующих, четыре тормозных, кольцевой ионосферный парашют, большой аварийный (экран тут же молниеносно гаснущими точками обнадежил его, что аварии не будет, нарисовав идеально точную кривую полета от зеленой звездочки «Гермеса» до выпуклости планетного диска). С ничтожным запозданием доложился третий парашют, каскадный, – собственно, пятое колесо в телеге. Он не однажды переживал такие минуты, и это нравилось ему. Верил этим мигающим в ритме быстрого пульса зеленым, оранжевым и голубым огонькам. Знал, что могут загореться и красные, словно налитые кровью глаза страха, ибо нет безаварийных устройств, но знал и то, сколько стараний было приложено, чтобы ничто его не подвело. Автомат уже начал отсчет от двухсот. Ему показалось, что он слышит в наушниках затаенное дыхание людей, собравшихся в рулевой рубке, и на этот живой фон сыплются цифры, роняемые равнодушным механическим голосом в убывающем порядке. Около десятки он почувствовал легкое ускорение пульса и нахмурил брови под навесом шлема, словно укоряя недостаточно послушное сердце. Правда, тахикардии не избегал при старте никто, причем в самых банальных обстоятельствах, не говоря уже о таких. Он был рад, что никто не обратился к нему с напутствием, но, когда прозвучало сакраментальное ПУСК и он почувствовал содрогание слитых воедино своего тела и ракеты, до него донесся слабый голос – кого-то, стоявшего, наверное, вдали от микрофонов: «Бог с тобой». Эти неожиданные слова застали его врасплох, хотя кто знает, не ожидал ли он их, зная этого человека. Но на такие раздумья уже не было времени. Снаряд, выпихнутый бережно, но мощно гидравлической лапой – будто гигантская стальная ладонь, одетая шелком, протолкнула его по цилиндрическому устью пускового устройства, – отделился от корабля, и пилот, хотя и не мог двигаться в своей надувной оболочке, ощутил невесомость на две или три секунды, пока не заработали двигатели. Еще мгновение он видел у верхней кромки монитора убегающий корпус корабля, но, возможно, это ему лишь показалось. Ракета называлась «Земля» – он так хотел и такой позывной выбрал. «Земля» сделала сальто, слабые точечки звезд полетели наискось через монитор, белым кружочком проплыла среди них Квинта и пропала; ракета, сверкнув во мраке выхлопом корректирующих сопел, легла на курс: траектория реального полета идеально легла на рассчитанную компьютером. Пора уже было связаться с «Гермесом», но он все молчал, словно упиваясь одиночным полетом.

– «Гермес» ждет.

Это был голос Стиргарда. Прежде чем он успел ответить, донесся другой голос – Гарраха:

– Наверное, заснул.

Такими шутками, слегка отдающими казармой, сопровождались в свое время первые космические полеты: надо было как-то смягчить беспрецедентные переживания людей, запертых в головной части ракеты, словно в выпущенном снаряде. Поэтому Гагарин сказал в последнюю секунду «Поехали!», поэтому говорили не «утечка кислорода, мы задыхаемся», а «у нас кое-какие затруднения». Гаррах, наверное, не отдавал себе отчета, что своей шуткой воскресил прошлое, – как и Темпе, который ни с того ни с сего ответил: «Лечу», – прежде чем, спохватившись, перешел на тон, соответствующий инструкции.

– Я – «Земля». Все системы в норме. На оси полета – дельта Гарпии. Через три часа войду в атмосферу. Все нормально? Прием.

– Все в порядке. Гепария передала метеорологические условия в точке ноль. Облачность сплошная. Ветер северо-северо-восточный, тринадцать метров в секунду. Над космодромом высота облачности девятьсот метров. Видимость хорошая. Хочешь с кем-нибудь поговорить?

– Нет, хочу видеть Квинту.

– Увидишь через восемь минут, когда сойдешь в плоскость эклиптики. Сделаешь тогда поправку курса. Прием.

– Сделаю поправку, когда «Гермес» мне ее передаст. Прием.

– Счастливого пути. Конец.

Переговоры после разрушения ледяного кольца продолжались четверо суток. Причем исключительно с Гепарией, чего земляне поначалу не поняли, поскольку на ультиматум ответил искусственный спутник, такой маленький и так искусно замаскированный под скальный обломок, что GOD не распознал его, пока он молчал. Помещенный на высоте 42 000 километров над планетой на стационарной орбите, он вращался в соответствии с ее оборотами, и, когда заходил за край диска, связь прерывалась на семь часов. С «Гермесом» он связывался на 21-сантиметровой волне спектра водорода, и радиолокаторам корабля пришлось потрудиться, исследуя его излучение в сторону планеты, чтобы выяснить способ связи, используемый Гепарией. Для этого служила мощная подземная радиостанция, укрытая вблизи космодрома, на котором совершил посадку безлюдный «Гермес». Работала станция на волнах десятикилометровой длины, что дало физикам основание счесть ее за особый военный объект, предназначенный для использования в случае, если бы дело дошло до взаимного обмена ядерными ударами. Как известно, они сопровождаются электромагнитными помехами, прерывающими всякую беспроводную связь, а если на целях рвутся мегатонные бомбы, становится невозможной и замена обычных передатчиков лазерными. В такой ситуации пригодны только ультрадлинные волны, но их низкая информационная емкость делает невозможной передачу многобитовых сообщений в короткие отрезки времени. Тогда Стиргард направил эмитеры «Гермеса» на эту радиостанцию и, не дождавшись ответа, передал следующий ультиматум: либо разговор пойдет напрямую, либо в течение 24 часов он уничтожит все естественные и искусственные тела на всем радиусе стационарных орбит, а если и тогда не получит ответа, сочтет себя вправе поднять температуру 800 000 гектаров вокруг космодрома, включая и его, до 12 000 градусов по Кельвину. Это означало пробой планетной коры на глубину четверти ее радиуса. Угроза помогла, хотя Накамура и Кирстинг пытались отговорить командира от этого жестокого решения, ибо де-факто оно равнялось объявлению войны.

– Соблюдение межпланетного права стало для нас необязательным с тех пор, как на нас напали, – возразил Стиргард. – Переговоры на километровых волнах с трансляцией и ретрансляцией могут продолжаться месяцами, а за чисто физической причиной их медлительности может крыться игра на оттяжку времени – чтобы пересмотреть стратегический расклад сил. Этого шанса я им не дам. Если это обмен неформальными мнениями, прошу о нем забыть, а если votum separatum, занесите его в протоколы экспедиции. Я отвечу на него, когда сдам командование. Сейчас я не имею такого намерения.

В своих контрпредложениях Гепария требовала четкого ограничения полномочий посланца. Понятие «контакт» становилось тем более туманным, чем точнее пытались его определить. Стиргард требовал непосредственной встречи своего человека с представителями местной власти и учеными, но либо было совершенно невозможно установить единый смысл этих понятий для квинтян и людей, либо тут действовала злая воля. Темпе полетел, не зная, кого он должен увидеть на космодроме, но это его как-то не беспокоило. Он не чувствовал за плечами крыльев эйфории, не рассчитывал на крупный успех и сам был заинтригован собственным спокойствием. Во время подготовки на тренажерах он сказал Гарраху: вряд ли там сдерут с него шкуру – какими бы жестокими они ни были, – что, впрочем, неудивительно: они все же не глупцы. Переговорам сопутствовали обсуждения на борту корабля.

При неустанном сопротивлении квинтянской стороны пункт за пунктом выторговывались условия приема посла. Пришелец получал право покинуть ракету для осмотра обломков фальшивого «Гермеса» и свободно передвигаться в радиусе шести миль вокруг ракеты с гарантией неприкосновенности, если он не предпримет «враждебных действий» и не передаст принимающей его стороне «угрожающей информации». Много трудностей вызвало углубленное определение этих терминов. Номинация у людей и у квинтян расходилась тем больше, чем ближе они подходили к области высоких абстракций. Такие понятия, как «власть», «нейтральность», «союзничество», «гарантии», не удавалось однозначно установить то ли по высшей причине – коренного различия в историческом развитии, – то ли от вползающей в переговоры преднамеренности. Но и преднамеренность необязательно означала желание запутать и обмануть, если втянутая в столетнюю войну Гепария не была ни свободной, ни суверенной в этих переговорах и не хотела или не могла выдать этого «Гермесу». Ибо и тут, по мнению большинства членов экипажа, крылась равнодействующая борющихся сил, которые за множество поколений сформировали как язык, так и образ мышления.

За день до старта Накамура попросил пилота уделить ему время для частной беседы – как он выразился. Начал он издалека; разум без смелости все равно что смелость без разума. Война, вытесненная в Космос эскалацией, становится – причем наверняка – межконтинентальной. При таком положении вещей лучше всего было бы выслать двух равноправных послов на оба континента, предварительно заверив, что они не выдадут никакой существенной в военном отношении информации хозяевам. Командир отверг этот вариант, поскольку хотел следить за судьбой посла, а корабль не может находиться одновременно на двух сторонах планеты. Командир хотел, чтобы квинтяне знали, что он волен выбрать способ ответа, если посол не вернется невредимым. Он не определил размеров возмездия, что, в общем, было тактично, но не служило гарантией безопасности посла. Накамура меньше всего намеревался критиковать командира, но попросил выслушать его, поскольку счел это своей обязанностью. Как прекрасно сказал Шекспир: «Беда второстепенным фигурам, если они окажутся между клинками могучих противников». Могучих противников три: «Гермес», Норстралия и Гепария. Что знают квинтяне? Знают, что незваный гость имеет преимущество как в нападении, так и в защите и умеет наносить удары с высокой точностью. В чьих интересах лежит в таком случае безопасность посла? Допустим, что посол пострадает. Гепария будет утверждать, что произошел несчастный случай, а Норстралия будет эти доводы опровергать. Тем самым каждая из них попытается так отклонить ответный удар «Гермеса», чтобы он поразил противную сторону. Командир и вправду обещал им TAD – Total Assured Destruction, – однако история учит, что Страшный Суд не является хорошим средством в политике. Машину Конца Света, Doomsday Machine, кобальтовую супербомбу для шантажирования всех государств Земли, выдумали двое американцев в двадцатом веке, но никто не взялся за реализацию идеи, и совершенно разумно, потому что, когда всем уже нечего терять, нельзя вести реальную политику. Апокалипсис как расплата весьма маловероятен. Почему «Гермес» должен ударить по всей планете, если на Гепарии найдется один камикадзе, который совершит покушение на посла? Аргументация японца показалась пилоту убедительной. Но почему не поддался на нее командир?

Японец, все еще вежливо наклоняясь к собеседнику, улыбнулся.

– Потому что у нас нет безошибочной стратегии. Командир не хочет развязывать узел. Он намерен разрубить его. Накамура не желает ни над кем возвыситься. Накамура мыслит так, как может Накамура. О чем? О трех загадках. Первая – это посольство. Приведет ли оно к «контакту»? Только символически. Если посол вернется невредимым, увидев квинтян и узнав от них, что он ничего не может от них узнать, это будет гигантским достижением. Вам это кажется смешным? Планета менее доступна, чем Эверест. Но ведь, зная, что на этой горе нет ничего, кроме скал и льда, сотни людей многие годы рисковали жизнью, чтобы побыть на вершине хотя бы минуту, а те, которые повернули назад, когда до цели оставалось каких-то двести метров, считали себя побежденными, хотя место, до которого они добрались, было нисколько не менее драгоценно, чем то, куда они так жаждали попасть. Подход нашей экспедиции к вопросу контакта подобен настрою покорителей Гималаев. Это загадка, с которой люди приходят в мир и умирают, она стала привычной. Другая загадка для Накамуры – судьба пилота. Только бы он вернулся! Но если случится что-нибудь непредвиденное, Гепария докажет, что было белое, а Норстралия – что черное. Это противоречие столкнет командира с роли мстителя на роль следователя. Угроза, достаточная, чтобы заставить принять посла, зависнет в воздухе. Третья загадка – самая большая. Речь идет о невидимости квинтян. Может быть, покушения не будет. Однако нет никакого сомнения, что квинтяне категорически не желают показать, как они выглядят.

– Может быть, они выглядят как чудовища? – подсказал пилот.

Накамура все еще улыбался.

– Здесь обязательна симметрия. Если они чудовища для нас, то мы являемся таковыми для них. Прошу прощения, это ясно и ребенку. Если бы у осьминога было эстетическое чувство, красивейшая женщина Земли была бы для него чудовищем. Ключ к этой загадке лежит за пределами эстетики.

– Где же? – спросил пилот. Японцу удалось его порядком заинтриговать.

– Общие черты квинтян и землян мы открыли в военно-технической области. Эта общность указывает на дилемму: либо они похожи на нас, либо являются «исчадиями ада». Это распутье – фикция. Однако не фикция то, что они не хотят, чтобы мы узнали, как они выглядят.

– Почему?

Накамура печально склонил голову:

– Если бы я знал почему, узел был бы развязан и коллеге Полассару не пришлось бы готовить сидераторы. Осмелюсь высказать только неясную догадку. Наше воображение несколько отличается от западного. Одной из глубоких традиций моего народа является маска. Я считаю, что квинтяне, изо всех сил сопротивляясь нашим устремлениям, а именно: не желая присутствия людей на планете, с самого начала уже считались с такой возможностью. Вы еще не уловили связи? Пилот может увидеть квинтян и не понять, что он их увидел. Мы показали планете сюжет, в котором фигурировали человекообразные персонажи. Накамура не может прибавить пилоту храбрости – ее у него больше, чем требуется. Накамура может дать только один совет. – Он помолчал и, уже без улыбки, медленно выговаривая слова, произнес: – Я рекомендую смирение. Не осторожность. Не советую также быть доверчивым. Смирение я рекомендую как готовность признать, что все, то есть все, что пилот увидит, на самом деле совершенно иное, чем кажется…

На этом беседа окончилась. Только теперь, уже летя к Квинте, Темпе понял, что в совете Накамуры крылся укор. Ведь он своей идеей о проекции на тучах выдал квинтянам облик людей. Но может быть, это вовсе не было укором.

Размышления пилота прервал восход планеты. Ее невинно белый диск, заснеженный вихрями циррусов, без всякого следа ледяного кольца и катастрофы, мягко выплыл из мрака, вытесняя его черноту с бледным инеем звезд за рамку монитора. Одновременно замигал цифрами, разразился поспешным стрекотом дальномер. Вдоль изрезанных фиордами побережий Норстралии с севера плоской полосой туч шел холодный фронт, а отделенная океаном Гепария, видимая в сильном ракурсе на восточной выпуклости шара, находилась под темным покровом туч, и только приполярная область светилась ледовыми полями. «Гермес» дал знать, что через двадцать семь минут ракета коснется атмосферы, и рекомендовал небольшую поправку курса. Из рулевой рубки следили за его сердцем, легкими и биотоками мозга Герберт и Кирстинг, а в навигаторской контролировали полет командир вместе с Накамурой и Полассаром, готовые вмешаться в случае необходимости. Хотя ни эта необходимость, ни род вмешательства не были заранее определены, то, что главный энергетик с главным физиком стояли в полной готовности рядом со Стиргардом, укрепляло хорошее, хотя и полное напряжения, настроение на борту корабля. Телескопы сопровождения давали четкое изображение серебряного веретена «Земли», регулируя кратность увеличения так, чтобы ракета находилась в центре экрана на молочном фоне Квинты. Наконец GOD брызнул на экран пустого до той поры атмосферного монитора оранжевыми цифрами: аппарат в двухстах километрах над океаном вошел в разреженные слои газа и начал разогреваться. Сразу же на облачное море упала маленькая тень ракеты и помчалась по его безупречной белизне. Компьютер непосредственной связи залпами импульсов передавал последние данные полета, так как через минуту подушка раскаленной трением плазмы должна была прервать связь в плотных слоях атмосферы.

Золотая искра обозначила вхождение «Земли» в ионосферу. Сияние усилилось и разрослось; это означало, что пилот начал торможение контртягой. Тень ракеты исчезла, когда она нырнула в тучи. Через двенадцать минут цезиевые часы расчетного и реального времени подошли к единице, после чего спектрограф, следивший за огнем посадочного двигателя ракеты, ослеп и после ряда нулей выдал наконец классическое слово: BRENNSCHLUSS.

«Гермес» двигался в высоте над Квинтой так, чтобы место посадки находилось точно под ним в надире. Главный монитор наблюдения заполняла непроницаемая облачная завеса. Согласно предупреждению, хозяева впрыснули в облачный слой над этой территорией массу металлической пыли, создавая непреодолимое препятствие для радиолокации. Стиргард в конце концов согласился на это условие, оставив за собой право на «жесткие меры», если до «Гермеса» не дойдет хотя бы один из лазерных сигналов, которые Темпе должен посылать каждые сто минут. Но для того чтобы обеспечить пилоту хоть какую-то видимость в конечной стадии посадки, физики снабдили ракету дополнительной ступенью, наполненной газовым соединением серебра и свободными радикалами аммония под высоким давлением. Когда ракета ворвалась в атмосферу и прорезала ее кормой, окруженной пламенной гривой, трепещущей вдоль бортов до самого носа, эта кольцевая ступень, окружавшая до поры втулки сопел, была отстрелена пиропатронами, благодаря чему опередила аппарат и, попав в плазменный огонь, лопнула от жара. Сразу же разогнанные газы завихрились, как смерч, и громовым порывом разметали в тяжело нависших тучах широко разорванную воронку. Одновременно вместо гипергола в сопла был подан жидкий кислород, и ракета, опускаясь уже на холодной тяге, обрела зрение. Жароупорные объективы телекамер показали посадочную площадку в бурлящем кольце разогнанных туч. Пилот увидел серую трапециевидную плоскость космодрома, с севера ограниченную гористыми склонами, а с прочих сторон обрамленную множеством красных искр, дрожащих в струящемся над ними воздухе, как огоньки обильно коптящих свечей. Это из них били потоки металлической пыли. Взрыв аммония и серебра сделал свое дело: разорвав остаток туч над посадочной площадкой, он вызвал такой ливень, что дымящие пурпурные искорки на несколько минут потемнели, но, окончательно не задушенные, вновь разгорелись в грязных клубах водяного пара. Взглянув на юг сквозь дымы, разгоняемые вихрем циклона, он различил темную массу строений, напоминавшую расплющенного головоногого моллюска, каракатицу с множеством разбегающихся полос-щупальцев – не трубопроводов и не дорог, ибо они были вогнутые, покрытые поперечными полосами. Впечатление осьминога создавал единственный полифемовский глаз, который смотрел на него оттуда пронзительным зеркальным взглядом. По-видимому – огромный оптический параболоид, следивший за спуском. По мере снижения зелень северных взгорий за космодромом меняла свой вид. То, что с высоты казалось высоким лесным массивом с врезанным в него плоским бетонным четырехугольником, теряло облик покрытых листвою зарослей. В зеленую курчавую поверхность сливались не кроны деревьев, а сухие, мертвые кустообразные скопления не то уродливых заграждений, не то огромных клубков каких-то проводов или проволочных тросов, и, расставаясь с воображаемой картиной лесистого взгорья с просвечивающими сквозь серо-серебряное скопление хвои лысинками незаросших полян, он увидел творения чужой инженерии, которая в своем искусстве не ведала земных канонов. Если бы у людей возникла необходимость расположить техническое оборудование космодрома в широкой котловине между большим городом и склонами гор, они позаботились бы прежде всего о благоустройстве территории, сочетающем функциональность с эстетикой геометрических форм, и уж наверняка не стали бы затягивать лысые склоны чащобой, состоящей из тысяч дико разветвленных металлических комков и узлов, которые никак не могли быть результатом работ саперов, маскирующих якобы растительными сетями военные объекты, ибо ненатуральность такого камуфляжа бросалась в глаза. Пока ракета на холодной тяге опускалась на серый бетон, весь склон взгорья заслонил прилив возвращающихся туч, скрыл его, как колючую шкуру ящера, крапчатую от шишек или сыпи. И прежде чем это загадочное безобразие дало ему возможность оценить разницу между проектированием технических устройств и запуском их в какой-то самопроизвольный злокачественный рост, прежде чем он успел вновь взглянуть на застройку юга – эту уже уползающую за горизонт каракатицу, смотрящую на него обведенным чернью зеркальным глазом, – ему пришлось взяться за рулевое управление. Перегрузка с трех упала до двух, жидкий кислород брызнул ледяным кипятком из сопел, суставчатые лапы выдвинулись в стороны из-под кормы, и, как только они ударились о твердый грунт, двигатель в последний раз взревел и замолк.

Трехсоттонная ракета выполнила несколько затухающих приседаний на опорах и замерла. Ощущая всеми внутренностями смену силы тяжести после торможения, он под слабое шипение амортизаторов отстегнул ремни, выпустил воздух из оболочки скафандра и поднялся с кресла. Пряжки ремней соскользнули с плеч и груди. Анализатор не показывал никаких ядовитых примесей в воздухе, давление составляло тысячу сто миллибар, но выходить полагалось в шлеме, поэтому он переключил кислородную муфту на индивидуальный баллон. Обзорные экраны погасли, и в кабине зажегся свет. Он окинул взглядом привезенное хозяйство – по обе стороны сиденья покоились тяжелые контейнеры, снабженные колесиками, так что их можно было катить, словно тачки. Гаррах предусмотрительно нарисовал на них огромную единицу и такую же двойку, словно их можно было перепутать. Гаррах наверняка завидовал ему, хотя ничем этого не выказывал. Он всегда был хорошим товарищем, и пилот пожалел, что сейчас его нет рядом. Вдвоем они, может быть, лучше справились бы с задачей.

Задолго до этого полета, когда еще ничто, кроме слов Лоджера, сказанных на «Эвридике», не позволяло надеяться, что он «увидит квинтян», на него напала депрессия, выявленная GODом, но после беседы с врачом он отверг диагноз, поставленный машиной. Его угнетало не то, что взаимопонимание с квинтянами в самой основе казалось бессмысленным, а то, что в этой игре земляне сочли старшей мастью насилие. Он держал эти мысли про себя, ибо сильнее всего на свете желал увидеть квинтян и ему вовсе не хотелось дискредитировать саму идею контакта. Араго рассматривал этот шанс пессимистически еще до того, как была высказана идея «демонстрации силы», называл притворство притворством и повторял, что игра идет на проигрыш – мы так рвемся к взаимопониманию, что сами же от него и отрекаемся, заслоняясь всяческими масками и трюками. В результате, может быть, и находимся в большей безопасности, но при этом все более отдаляемся от истинного взгляда на Чужой Разум. Разоблачая все его увертки, отвечая ударом на каждый его отказ, мы делаем цель экспедиции тем менее досягаемой, чем более жестокие меры используем для ее достижения.

Он включил механизм открывания люка, но сначала надо было дождаться результата автоматического анализа, и, пока компьютер проглатывал поступающие данные о химическом составе грунта, о силе ветра, о радиоактивности окружающей среды (практически нулевой), в голове вместо последовательности этапов программы роились все те же мрачные мысли, которые он до сих пор в себе подавлял. Накамура разделял мнение монаха, но не принял его сторону: это было бы равносильно признанию поражения. Сам он тоже был согласен с отцом Араго, но знал, что его не сможет удержать никакая логика. Если Квинта была адом, он готов спуститься в ад, чтобы увидеть квинтян.

Правда, пока прием не казался адским. Ветер – девять метров в секунду, видимость под облачным слоем хорошая, никакой отравы, мин, зарядов взрывчатки под прозондированными ультразвуком плитами посадочной площадки. Послышался свист – это давление в кабине уравнивалось с наружным давлением. Над люком загорелись три зеленые лампочки, тяжелый щит сделал пол-оборота и отскочил вверх. Снаружи донесся грохот спускаемого трапа и треск, с которым его сегменты зафиксировались, наискось упершись в бетон. Он выглянул наружу. Сквозь стекло шлема в глаза ударил белый свет дня. С высоты четвертого этажа он смотрел на огромную равнину космодрома, распростертую под затянутым тучами небом; северное нагорье скрывала мгла, вдалеке из длинного ряда низких, похожих на колодцы труб вырывались рыжие и красноватые дымы, а на их фоне на расстоянии мили торчала кривая башня, наклоненная сильнее, чем пизанская: ложный «Гермес» – одинокий и странный в этой пустыне. И нигде ни единой живой души.

Там, где скрылись за опускающимися тучами взгорья, на самом краю бетонной плоскости, виднелось приземистое цилиндрическое строение, похожее на ангар для цеппелинов. За его контурами поднимались к небу тонкие мачты, соединенные блестящими нитями, будто паутиной, затягивающей четверть горизонта. Город-каракатица с единственным глазом остался за дымным горизонтом, и он подумал, что теперь за ним наблюдают с помощью этой паучьей сети. Он внимательно осмотрел ее в бинокль и подивился неправильности плетения. Сеть свисала неравномерно, образуя большие и меньшие ячейки, как старый невод, развешенный рыбаком-гигантом на мачтах, которые из-за своей высоты выгнулись в разные стороны под тяжестью сети. Уж очень неряшливо все это выглядело. Да и космодром был пуст, как территория, отданная после эвакуации неприятелю. Трудно было отделаться от впечатления, одновременно отталкивающего и навязчивого, что это вовсе не антенное оборудование, а творение чудовищных насекомых. Он, пятясь, спустился по трапу, согнувшись под тяжестью контейнера, весившего почти центнер. Скинув лямки, опустил контейнер на бетон и покатил его прямо к «Гермесу», косо торчащему из обломков своей кормы. Он двигался ровным шагом, без особой поспешности, не давая тем, кто за ним следил – а он не сомневался, что за ним скрытно наблюдают, – никакого повода для подозрений.

Они знали, что он должен исследовать остов корабля, однако не могли знать, каким образом. У кормы, врезавшейся смятыми соплами двигателей в лучеобразно растресканный бетон, он остановился и осмотрелся вокруг. Сквозь шлем был слышен шум порывистого ветра, неощутимого, однако, через скафандр. Писк хронометра напомнил ему о деле. Складная дюралевая лесенка не понадобилась. Сразу над кожухами сопел, смятыми в гигантские гармоники, в корпусе зияла оплавленная пробоина, из которой торчали языки выгнутых наружу броневых плит и изуродованный взрывом обрубок шпангоута.

Худо-бедно, но можно было вползти через это отверстие внутрь; главное – не порвать скафандр о стальные заусеницы. Он полез вверх по башмаку кормовой лапы, которая при посадке не успела выдвинуться до конца – так спешили они открыть огонь, и, нужно признать, действовали разумно, поскольку корабль особенно беззащитен в момент, когда гасит главную тягу, перенося свою массу на выдвижные опоры. Втащив за собой контейнер, он насколько мог задрал голову, чтобы оценить состояние корпуса. Он не мог, конечно, видеть носовых люков, которые были заварены наглухо, но видел ворота трюма и удивился, что они были заперты – не взломаны, хотя другим способом их нельзя было вскрыть извне. Это было странно. Уничтожив силовой отсек одним снарядом крупного калибра, при таком наклоне пораженного корабля они обследовали его через радиоактивную пробоину метрового диаметра, вместо того чтобы подпереть свой трофей солидными подмостками и вломиться в средний грузовой трюм. Неужели после ста лет войны у них нет ни саперов с соответствующими инструментами, ни порядочной военной инженерии? Не переставая удивляться повадкам местных военных, он возился с контейнером уже внутри корабля – и начал с того, что направил во мрак датчик радиометра. Реактор одноразового назначения после попадания расплавился и, как задумали проектанты, вытек через специально предусмотренные кингстоны в глубь растрескавшихся плит космодрома, создав не слишком обширное радиоактивное пятно. Помянув добром хорошую работу Полассара и Накамуры, он осветил внутреннее помещение переносным фонарем. Кругом стояла мрачная тишина. От реакторного отделения не осталось и обломков. Конструкция была рассчитана так, чтобы двигать две тысячи тонн пустого макета и разлететься в клочья от дуновения сквозняка. Стрелка гейгера подскочила на шкале, указывая, что в течение часа он получит не более ста рентген. Он вынул из контейнера две плоские металлические коробки, открыл их и высыпал содержимое – синтивов, синтетических насекомых, снабженных микросенсорами. Осторожно опустился среди них на колени, словно воздавал траурные почести погибшему кораблю, и включил активизатор на дне большей коробки. Муравейник, рассыпанный по измятым стальным листам палубы, ожил. Беспорядочно, поспешно дрыгая проволочками ножек, как настоящие жучки, перевернутые на спину, синтивы очнулись и разбежались в разные стороны. Он терпеливо дожидался, когда уйдут последние. Наконец уже лишь несколько, по-видимому, дефектных экземпляров остались беспомощно кружиться у его колен. Тогда он встал и выбрался на дневной свет, таща за собой почти пустой контейнер. На половине пути к ракете достал из него довольно большое кольцо, раскрыл его штатив, сориентировал на корму «Гермеса» и вернулся к «Земле». С момента посадки прошло 59 минут. Следующие полчаса он фотографировал окрестности, главным образом возносящуюся к небу паучью сеть, сменяя фильтры и объективы, после чего по трапу взобрался в ракету. В затемненной кабине уже светился исследовательский монитор. Синтивы подавали донесения инфракрасным излучением через транслятор, установленный для лучшей когерентности на середине дистанции. Вместе с компьютером и его специальной программой они составляли электронный микроскоп, весьма своеобразный, ибо пространственно он был разделен на отдельные агрегаты. Десять тысяч его «жучков» сновали по всем закоулкам разбитого корабля, исследуя сажу, обломки, мусор, пыль, опилки и брызги оплавленной стали, стараясь обнаружить то, чего в них раньше не было. Их электронные рыльца выявляли «ордофилию» – стремление к молекулярной упорядоченности, свойственное всем живым или искусственным микроорганизмам. «Жучки», слишком глупые, чтобы ставить диагноз, были только объективами микроскопа и анализатора в ракете, который рисовал уже первые кристаллические мозаики находок и классифицировал их. Технобиотическое мастерство местных инженеров смерти заслуживало уважения. «Жучки» позволили распознать в невинном мусоре вирусы замедленного действия. Миллионы их скрывались под маской обычной грязи. Компьютер еще не успел определить их инкубационный период. Это были зародыши, спящие в молекулярных пеленках, чтобы вылупиться через недели или месяцы. Из этого открытия он сделал важный вывод: по их расчетам, он должен был уйти с планеты невредимым и занести на корабль заразу. Это соображение, безусловно логичное, вдохновляло на смелые действия – ведь только возвратившись, он мог стать источником гибели. Но тут же у него мелькнуло сомнение. Вирусы могли быть одновременно и настоящими, и обманными. Как только он их обнаружит, у него должна возникнуть – согласно с только что сделанным выводом – тяга к опрометчивым поступкам, а легкомысленного храбреца вполне может постигнуть несчастный случай. Он попал в ситуацию, типичную для структурной алгебры конфликтов: игрок создает себе модель противника вместе с его моделью ситуации, отвечая на нее, создаст модель модели – и так без конца. В такой игре уже отсутствуют факты, имеющие окончательное значение. Вот дьявольские штучки, подумал он. Здесь больше пригодились бы не инструменты, а экзорцизмы. Хронометр пропищал ему в ухо: прошло сто минут. Он приложил обе ладони плашмя к панелям и почувствовал легкую зудящую дрожь – компьютер заряжался, чтобы послать «Гермесу» однобитовый лазерный сигнал о том, что его разведчик жив.

Настало время для самой разведки. Он бегом выкатил по трапу другой контейнер и вынул из кормового люка складной экипаж – легкую раму с сиденьем и надувными колесами, снабженными электроприводом. Лишь только он двинулся в сторону северных горных склонов, к поднебесной сети, как начался мелкий дождь. Серая мгла окутала силуэт растущего перед ним загадочного строения. Он остановил свой открытый вездеход, отер перчаткой капли воды, стекающие по стеклу шлема, и остолбенел. Колосс казался одновременно абсолютно чуждым и странно знакомым. Без окон, с выпуклыми стенами, схваченными параллельно расположенными шпангоутами, он производил впечатление чего-то противного архитектонике и природе, словно труп кита, которому выстрелили в брюхо гранатой со сжатым газом, а его кошмарно раздутое тело почему-то оказалось внутри мостовой фермы и выгнуло ее балки выпуклостями своей агонизирующей туши. Между двумя ребрами зияло полукруглое отверстие. Он скинул с вездехода контейнер и вкатил его, толкая перед собой, через эти ворота в непроницаемый мрак. И сразу же на него обрушился поток слепящего белого света. Он стоял на дне зала, внутри которого и большеход показался бы муравьем. По стенам переплетались какие-то странные кривые галереи, словно в железном театре с вырванными внутренностями сцены и зрительного зала. Посредине на ажурном металлическом листе лежало нечто вроде многокрасочной морской звезды из цветов, сверкающих, словно кристаллы. Когда он подошел ближе, то увидел, что над звездой висит перевернутая пирамида, прозрачная почти как воздух, так что только под острым углом ее поверхность становилась видимой, отражая свет ламп. Погруженные в стекловидный тетраэдр, поочередно стали появляться изумрудные буквы:

ЭТО ПРИВЕТСТВИЕ ТОЧКА

Кристаллические цветы запылали великолепными красками от светлой лазури до глубокого фиолетового. Их светящиеся чашечки раскрывались. В каждой горел огненный бриллиант. Надпись сменилась другой:

ВЫПОЛНЯЕМ ВАШЕ ЖЕЛАНИЕ ТОЧКА

Он стоял не шевелясь, а радуга горящих кристаллов постепенно серела. Их алмазные сердцевины еще минуту тлели рубиновым светом, пока не исчезли, и все рассыпалось в легкий пепел.

Перед ним оставался только колючий моток переплетенной проволоки, а в кристалле зеленели новые слова:

ПРИВЕТСТВИЕ ОКОНЧЕНО ТОЧКА

Он поднял глаза от дотлевающего пепелища, окинул взглядом галереи, их свисающие пучки, местами оторванные от вогнутых стен, и вздрогнул, как от удара в лицо. Он наконец понял, почему казалось ему знакомым странное строение, – это была вывернутая наизнанку, стократно раздутая копия «Гермеса». Галереи воспроизводили подмостки, приваренные к бортам во время монтажа и смятые взрывом в момент посадки, а ребра, вдавленные в стены, были шпангоутами корабля, опоясывающими его пустое туловище снаружи. Огни под навесами криво свисающих галерей поочередно гасли, пока не вернулась тьма, и только подвешенная в воздухе надпись ПРИВЕТСТВИЕ ОКОНЧЕНО ТОЧКА светилась понемногу слабеющей бледной зеленью.

Что теперь предпринять? Исследовав разбитый корабль, они повторили его с дотошностью бездушного педантизма – возможно, ради утонченного издевательства, чтобы гость вошел в него, словно в чрево убитого и выпотрошенного существа. Было ли это злобным коварством или же ритуалом нечеловеческой культуры, именно так выказывающей гостеприимство, оставалось вопросом без ответа. Пятясь в темноте, он толкнул контейнер, который с грохотом упал на металлические плиты пола, и это шумное падение отрезвило его и одновременно привело в бешенство.

Он бегом вытащил груз на дневной свет, под дождь. Мокрый бетон потемнел. За сеткой измороси вдали серебрилась игла его ракеты, грязные тучи дыма из бурых труб однообразными волнами плыли к низкому мутному навесу облаков, а над всей этой пустошью мертвой башней торчал «Гермес». Он проверил время. До следующих ста минут оставался почти час. Он боролся с гневом, пытаясь сохранить рассудительность и спокойствие. Если они могли конструировать военные машины, развивать военную технику в масштабах планеты и космического пространства, они должны быть способны к логическим рассуждениям. Если для них нежелательна личная встреча, они могли бы проводить его указателями направления туда, где их терминалы доказали бы ему при помощи уравнений алгебры конфликтов – кодом, переданным несколько месяцев назад – невозможность соглашения. И пусть бы они опровергли аргументы насилия серьезными аргументами высшего порядка, теми высшими соображениями, которые дают им выбор только между различными обличьями гибели; но не было никаких знаков, терминалов, устройств для обмена информацией, ничего, даже меньше, чем ничего, – был дымовой экран в тучах, труп корабля, напитанный тайной заразой, а в качестве храма гостеприимства – повторенный его корпус, распухший, словно жаба, надутая безумцем через соломинку, и хрустальный цветник, распадающийся ради приветствия в пепел. Церемониал был так противоречив по смыслу, будто говорил: напрасно стараетесь, пришельцы, ни огнем, ни ледовым обвалом не добьетесь ничего, кроме ловушек, иллюзий и камуфляжа. Пусть ваш посланец делает что хочет – везде его будет встречать то же непреклонное молчание. До тех пор пока, обманутый в ожиданиях, сбитый с толку, одурев от бешенства, не начнет бить излучателем во что попало и не похоронит себя под развалинами либо выберется из-под них и улетит – не как разведчик, возвращающийся с добытыми сведениями, а как бегущий с поля боя паникер. В самом деле, мог ли он что-то преодолеть, вторгнуться силой в железные пределы одноглазого города, за стену дымов – ведь в таком нечеловеческом окружении он узнает тем меньше, чем сильнее ударит, и не сможет даже отличить то, что откроет, от того, что уничтожит.

Дождь лил, тучи оседали, обволакивая верхушку останков «Гермеса». Открыв контейнер, он вынул из футляра биосенсор, прибор настолько чуткий, что за пятьсот метров он живо реагировал на тканевый обмен мотылька. Стрелка непрерывно дрожала около нуля, доказывая, что жизнь здесь есть, как и на Земле, повсюду, однако ни бактерии, ни пыльца растений не могли стать для него нитью Ариадны. Поднявшись на трап, он выдвинул ствол прибора до конца и направил его на юг, в сторону скрытых дымами щупалец города. Датчик по-прежнему слабо дрожал около нуля. Он перевел фокусировку на максимальное удаление. Дым, даже металлический, не мог быть преградой, так же как и стены; он даже провел биометром вдоль горизонта – стрелка не двинулась. Мертвый железный город? Это было так невероятно, что он инстинктивно потряс аппарат, как остановившиеся часы. Только когда, повернувшись, он нацелил ствол на маячившую сквозь дождь поднебесную паутину, стрелка дернулась и при поворотах ствола заколебалась в широком рваном ритме.

Он рысью вернулся к вездеходу, устроил контейнер за сиденьем, воткнул биосенсор в захват рядом с рулевым колесом и поехал на юг, к подножию растянутой на мачтах сети.

Лило как из ведра. Вода разбрызгивалась из-под колес, заливая ему окошко шлема, ослепляла, и приходилось все время поглядывать на биосенсор, стрелка которого постоянно быстро колебалась. Согласно счетчику, он проехал четыре мили и, таким образом, приблизился к границе области разведки. Но он только прибавил скорости. Если бы не предостерегающее мигание красных сигналов на приборной доске, он скатился бы вместе с вездеходом в глубокий ров, издали выглядевший, как черная полоса на стартовом поле. Резко затормозивший экипаж занесло, он проехал боком на заблокированных колесах и застыл у кромки разломанных плит. Он слез, чтобы рассмотреть препятствие. Мгла, затрудняя оценку расстояния, создавала иллюзию глубины – вымощенная равнина заканчивалась бетонными обломками. Кое-где они повисли в воздухе над глиняным обрывом. Ров неодинаковой ширины, которзый, однако, нигде нельзя было преодолеть при помощи дюралевой лесенки, был создан, по-видимому, взрывными зарядами, причем совсем недавно и в спешке, о чем свидетельствовала глина, местами так разодранная и нависшая, что в любую минуту могла обвалиться.

Противоположный край, покрытый обломками, вдавленными взрывом в грунт, возвышался не слишком крутым широким откосом, над которым сквозь мглу проглядывали ячейки уходящей в небо паутины. На той стороне через широкие промежутки располагались небольшие колодцы, где закреплялись стальные тросы – типичные растяжки, которыми обычно поддерживаются в вертикальном положении антенные бесподкосные мачты на шаровой опоре. Из двух ближайших труб взрывом вырвало якоря вместе с растяжками. Проследив взглядом, куда тянутся беспомощно свисающие тросы, в нескольких десятках метров выше по склону он увидел ствол мачты с телескопически выдвинутыми все более тонкими сегментами, согнувшимися наверху, как сильно перегруженное удилище, из-за чего плохо натянутая сеть обвисла и некоторые ее провода почти касались грунта. Насколько он мог видеть сквозь мглу, склон был покрыт более светлыми, чем глина, выпуклостями – это были не купола вкопанных резервуаров для жидкости или газа, а скорее неправильные, вспученные кротовые кучи или наполовину зарытые панцири гигантских черепах. Может быть, шляпки огромных грибов? Или землянки-укрытия?

Ливень и ветер трепали над ним ячейки провисшей паутины. Он забрал из вездехода биосенсор и принялся водить его стволом по склону. Стрелка раз за разом выскакивала в красный сектор шкалы, возвращалась и снова билась в ограничитель, побуждаемая метаболизмом, свойственным не каким-нибудь микроскопическим существам или муравьям, а скорее уж китам или слонам, словно целые их стада расположились на истекающем водою склоне. Осталось сорок семь минут до ста. Возвратиться в ракету и ждать? Жалко времени, да и хотелось бы использовать эффект неожиданности. В голове у него уже смутно вырисовывались правила игры: они не стали нападать, но создали препятствия, на которых он мог бы сломать себе шею, если бы очень этого захотел. Больше не о чем было раздумывать. С невыразимым ощущением того, что реальность оказалась менее правдоподобной, чем сон, он доставал из контейнера устройства для прыжка на ту сторону. Надев на плечи управляемые сопла, воткнул в карман саперную лопатку, биосенсор в рюкзаке закинул за спину и, считая, что такая попытка не повредит, сначала воспользовался ракетницей, стреляющей тергалевым тросом. Прицелившись в нижнюю часть склона, выстрелил, поддерживая ракетницу левым локтем. Развернувшись со свистом, трос перелетел через ров, крюки вонзились в глину, но, когда он попробовал потянуть, размокший грунт подался при первом же рывке. Тогда он открыл клапан. Струя газа с шелестом подняла его в воздух – легко, как на тренировочном полигоне. Он пролетел над темным провалом с мутной водой, скопившейся на дне, и, уменьшая тягу, которая била его холодным вибрирующим выхлопом по ногам, опустился на выбранное место за одним из выступов, напомнившим ему, когда он над ним пролетал, огромный бесформенный каравай, испеченный из шершавого асбеста. Ботинки разъехались на жидкой глине, но он устоял. Склон был здесь не слишком крут. Повсюду вокруг него были эти пузатые приземистые мазанки цвета пепла с более светлыми полосками там, где с них стекали струйки воды. Затерявшаяся во мгле деревушка примитивного негритянского племени. Или кладбище с курганами. Вынув из рюкзака биосенсор, он направил его с расстояния одного шага в шершавую выпуклую стену. Стрелка затряслась у красного максимума, будто низковольтовый прибор подключили к мощному генератору. Держа перед собой тяжелый прибор с выдвинутым стволом, словно оружие, готовое к выстрелу, он обежал вокруг сероскорлупчатого горба, выпирающего из глины, в которой его башмаки, хлюпая, оставляли глубокие следы, сразу наполнявшиеся мутной дождевой водой. Он кинулся вверх по склону – от одной бесформенной буханки к другой. Их приплюснутые верхушки были выше его на половину его роста. В самый раз для существ размером с человека, но там не было вообще никаких входов, отверстий, смотровых щелей, амбразур. Это не могли быть ни бесформенные колпаки бункеров, ни трупы, погребенные в покрытых скорлупой могилах. Куда бы он ни направил датчик, повсюду кипела жизнь. Для сравнения повернул ствол датчика на себя, в собственную грудь. Стрелка сразу сдвинулась с предела на середину шкалы. Осторожно, чтобы не повредить, он отложил в сторону биосенсор, выхватил саперную лопатку из набедренного кармана скафандра и, опустившись на колени, стал рыть податливую глину; острие скрежетало о скорлупу, он ударял наугад, сквозь жижу, выбрасывая ее взмахами лопатки. Вода быстро заполняла растущую яму, он сунул туда руку по самое плечо, насколько мог достать, пока ощупью не наткнулся на горизонтальное разветвление. Корневая система колонии грибов? Нет: толстые гладкие круглые трубы, и – что удивило его – не холодные и не горячие, а теплые. Запыхавшийся, измазанный глиной, он поднялся с колен и в сердцах ударил кулаком в волокнистую скорлупу. Она эластично подалась, хотя была достаточно твердой, и приняла прежнюю форму. Он оперся на нее спиной. Сквозь дождь он глядел на окружающие его холмики, сформованные с такой же неаккуратностью. Некоторые из них, придвинутые друг к другу, образовывали крутые улочки, тянущиеся вверх по склону туда, где их поглощала мгла.

Он вдруг вспомнил, что биосенсор работает в двух диапазонах: переключается на кислородный и бескислородный метаболизм. Кислородную разновидность живой материи он уже открыл. Подняв датчик, он отер перчаткой глину, размазанную по стеклу шлема, переключил биосенсор на бескислородный метаболизм и поднес к шершавой поверхности. Стрелка начала колебаться не слишком быстрой равномерной пульсацией. Кислородный обмен вместе с анаэробным? Возможно ли это? Он в этом не разбирался, да здесь вообще вряд ли кто разобрался бы. Увязая в илистых потоках, под ливнем, он кидался от одного холма к другому. Их метаболический пульс отличался по темпу. Может быть, в одних они спят, а в других бодрствуют? Словно желая пробудить спящих, он бил кулаками в шершавые вздутия, но пульс от этого не менялся. Он так забегался, что чуть не упал, зацепившись в одном из проходов за трос антенной растяжки, косо протянутой вверх, к невидимым в молочной мгле сетям огромной паутины. Хронометр, неизвестно уже сколько времени, предостерегал его, все громче повторяя тревожные сигналы. Он и не заметил, как прошло сто двадцать минут. Как он мог так зазеваться? Что теперь делать? До ракеты он долетел бы за три-четыре минуты, но газа в баллоне оставалось максимум на двухсотметровый прыжок. Хоть бы на триста. К вездеходу?.. Но ехать больше шести миль. По меньшей мере четверть часа… Попробоватъ? А если «Гермес» ударит раньше и его посланник погибнет не как герой, а как последний идиот? Он потянулся за черенком лопатки – напрасно: карман был пуст.

Он забыл лопатку, воткнутую возле выкопанной ямы. Где ее теперь найдешь в этом лабиринте?

Взяв обеими руками биометр, он размахнулся и ударил в шершавую скорлупу. Он бил и бил, пока она не лопнула; из пролома вырвалась желтоватая пыль, как из гриба-дождевика, и в глубокой трещине он увидел – нет, не глаза существ, скрывавшихся внутри, а монолитную поверхность с тысячами мелких пор – словно разрубленная пополам буханка с тягучим недопеченным тестом внутри. Он застыл, замахнувшись для следующего удара, и в этот момент небо над ним заполнилось страшным блеском. «Гермес» открыл огонь по антенным мачтам за космодромом, навылет пробил тучи, дождь мгновенно прекратился, улетучиваясь белым кипятком, взошло лазерное солнце, термический удар в широком радиусе сорвал мглу и тучи с верхней части склона, покрытого, насколько мог видеть глаз, скоплением голых беззащитных бородавок, и, когда вознесенная к небу паутинная сеть вместе с антеннами, ломающимися в пламени, упала на него, он понял, что увидел квинтян.