Все дальше уходила она от живых, и вокруг нее было теперь лишь неживое. В Дом Ранасов привел он ее, в давно ушедшие годы. Ее встретили Ранасы, они улыбались ей, и она улыбалась им, хоть Ранасов нет на свете. Только сладкие, горькие воспоминанья…

Никому Он не дал с ней говорить. В тихой комнате оказалась она; там на стенах цвела и печалилась роспись: чистая зелень, веселая синева, золотые плоды, голубые воды…

– Я уйду отсюда, – сказала она себе. – Здесь душе моей не будет так одиноко…

– Аэна! – позвал ее бог. Он принес еду и питье, но ей уже ничего не надо.

– Подкрепись, – приказал он, – и я расскажу тебе все. Он не умер, Аэна!

Долго-долго глядела она на него – на родное лицо и чужие глаза, где угрюмая горькая сила и безжалостная доброта, но не ложь, нет, он не жесток, он не стал бы ее терзать бесполезной надеждой.

– Ешь! – велел он, и она немного поела.

– Пей! – велел он, и она отпила из кубка вина.

– Я попал в ловушку, – сказал он, – в Святилище Тьмы. В вашем мире полно флуктуаций, – сказал он, – надо же было нам туда угодить! – он ходил по комнате – страшный, легкий, полный темной упругой силой, и она безмолвно следила за ним. – Торкас во мне, – сказал он, – но одновременно быть мы не можем – или он, или я. Я должен уйти, – сказал он, – и я уйду. Я еще не знаю, как это сделать, но я уйду – и он будет жив.

– Великий, – сказала она, провожая его глазами, – ты знаешь сон про огненное кольцо?

И он обернулся.

– Много раз ты отбрасывал меня в темноту, и оно сжигало тебя. Я больше так не хочу.

– Девочка! – сказал он, и голос его был мягок, и спокойная твердая нежность была в глазах: – Что ты тревожишься о пустяках! Я столько раз уже умирал, что для меня это плевое дело. Трудность не в том, – сказал он, – мне нельзя умереть, потому что Торкас тоже умрет. Мне надо просто уйти, а это противоречит… Ладно! – сказал он. – Потерпи. Думаю, что сумею.

– Великий! – сказала она сердито. – Я не умею лукавить и говорю только то, что хочу сказать. Я хочу, чтобы Торкас был жив! – сказала она. – Если он умер – умру и я. Но ты не обязан умирать за него. Довольно того, что ты сделал для Энраса, когда избавил его от позора и мук. Пусть будет, как есть, – сказала она, – ты останешься – мы уйдем.

– Глупости! – сказал он. – Никто мне не должен. Аэна, – сказал он, – ты что, не любишь сына? Разве мать смеет так говорить?

– Да! – сказала она. – Я – плохая мать! С той ночи, когда ты впервые ко мне пришел и назвал его имя, я знала, что он обречен. И я согласилась, – сказала она. – Я зажгла для тебя огонь и служила ему. Молитвой и огнем я тебя привязала, чтобы ты не покинул нас. Да, я плохая мать! – сказала она.

– Это я погубила Торкаса, а не ты. Это я определила его судьбу. Я знала, что ты однажды проснешься, – и Торкас умрет, но потом ты сделаешь то, что не сделал Энрас: спасешь всех живущих и детей их детей. И поэтому я говорю: пусть будет, как есть. Я умру…

Он засмеялся. Не разгневался, а засмеялся и взял ее руку в свои.

– Малышка! – сказал он, – ты почти угадала. Погоди, – сказал он, – я тебе все объясню. – Он легко перенес из угла тяжелое кресло и сел напротив – глаза в глаза. – Мне плохо с тех пор, как Торкас заснул, – сказал он угрюмо. – Верь или нет, но я его полюбил, и он тоже ко мне привязался – слегка. Если б не Торкас, я дал бы себя убить – это было мне все равно. А теперь я прожил так долго, что кое-что о себе вспомнил. И теперь я знаю, чего хочу. Я хочу свободы, – сказал он. – Уйти насовсем. Не рождаться и не умирать. Заплачу свой последний долг…

– Кому?

– Себе, – сказал он с усмешкой. – Понимаешь, девочка, я сам не знаю, что я такое. Когда-то я жил, но это было давно, и я ничего об этом не помню. Я помню только, что я уничтожил свой мир. Мы многое знали и умели больше, чем надо. Нет, – сказал он, – никто меня не судил. Я сам осудил себя на многие сотни смертей. Довольно глупое наказание, ведь я не помнил, за что осужден. А теперь вспомнил – и мне надоело. Я хочу расплатиться и уйти. Мир за мир, – сказал он, – и хватит! Так что не мучай себя, а просто жди.

– Если б ты мог, сказала она, – ты бы давно уже был свободен.

И опять он не разгневался, а улыбнулся, и веселый страшный огонь полыхнул у него глазах.

– Не кусайся, – сказал он, – я все смогу! Лишь бы я сам себе не мешал. Жаль, – сказал он, – ты не сумеешь понять…

– Нет! – сказала она. – Говори! Я хочу тебя слушать!

– Дело в энергии, – сказал он с усмешкой. – Здешний очаг невелик, процесс еще можно остановить. Надо просто потратить себя до последнего эрга… Вот что паршиво, – сказал он, – ваше солнце, по-моему, уже нестабильно. Через несколько тысяч лет…

И она улыбнулась. Думать о тысячах лет тому, кто считает свой срок на дни!

– Потерпи, Аэна, я сумею.

– Бог мой! – тихо сказала она, и глаза ее вспыхнули торжеством, и слабый румянец окрасил щеки. – Я знаю выход, – сказала она. – Возьми мою душу и слей со своей!

Он покачал головой, и она улыбнулась. И сказала с насмешливым превосходством:

– Что ты знаешь о людях, могучий дух? Ты осудил себя – и это твое право, но разве я не вправе себя осудить? Я – плохая мать, – сказала она.

– Не важно, ради чего, но я обрекла на гибель сына. Я – плохая жена, – сказала она, – потому что все эти годы я любила тебя. Да! – сказала она, – не Энраса, а тебя! И не в память Энраса, не ради людей – для себя одной я тебя удержала. Боялась, ненавидела, проклинала – и звала тебя каждую ночь. Они считали меня святой! – она невесело усмехнулась, – а я звала тебя каждую ночь и думала о тебе, как о муже! А что мне делать теперь? – спросила она. – Ты в теле Торкаса, и нам невозможно быть вместе. А если ты умрешь, а Торкас воскреснет, – прощу ли я ему твою смерть? Смирюсь ли, что он – не ты?

– Ничего, – сказал Безымянный, – время излечит. Ты привыкнешь, Аэна.

– К чему? К греху, который не стал грехом, потому что и этого мне не досталось? Что меня ждет, мой бог? Бесполезные слезы и поминальный огонь. Ожидание смерти и память о том, что мне предстоит расплата. Пощади меня, – сказала она. – Ты изведал уже посмертных скитаний, так избавь же меня от них!

Он долго глядел ей в глаза и неохотно кивнул. Тут ничего не поделаешь: она из нашей породы. Из гордости или упрямства она сделает это с собой, не понимая – она ведь жива! – чем за это заплатит. Довольно просто вступить на Дорогу Тьмы, но как непросто исчезнуть с проклятой дороги!

– Мне очень жаль, – сказал он. – Ты так красива!

Они сидели, держась за руки, а день уже угасал, и сумрак, густой и теплый, пластами лежал у стен.

Он говорил:

– Невесело им придется. Водный баланс нарушен. Вода почти вся ушла на полярные шапки. Если не придавить эту дрянь прямо сейчас, ледниковый период им обеспечен.

– Мы сейчас уйдем?

– Скоро, – ответил он. – Мне не хочется торопиться. Если это моя последняя жизнь… нет, – сказал он, – я ни о чем не жалею. Разве только, что Торкас твой сын.

И она прижалась щекою к его руке.

А сумрак уже загустел в тяжелую душную ночь. Только мы – и ночь, мы – и Тьма. Она подошла – огромная, вечная, никакая, обняла, окружила, только я и он…

– Останься, Аэна, – сказал он, – жизнь – неплохая штука.

Но она улыбнулась, глядя в его глаза – в заветное озеро Тьмы, в желанную заводь забвенья. Она уходила в его глаза, в их ласковую печаль, в их жестокую силу. Без страха и сожаленья она уходила в него, как ручей вливается в реку; ей было так мягко, так радостно, так беззаботно, как может быть только на материнских руках.

Но там был кто-то еще, она испугалась: Торкас? Но он засмеялся, он ее окружал, и смех был вокруг нее.

– Торкаса ты не услышишь. Один из моих собратьев – он хозяйничал тут, в Ланнеране. Ничего, – сказал он, и голос был тоже вокруг нее, – придется и ему расплатиться.

Вопль ужаса – и раскатистый хохот, она улыбнулась в ответ; ей было так радостно, так беззаботно; он поднял ее и понес, а вокруг была Тьма, прекрасная, добрая Тьма, ты можешь еще вернуться, сказал он ей, подумай, это еще возможно, но она теснее прижалась к нему, сливаясь, вливаясь…

Жестокая дальняя искра света, и она подумала: вот оно! Без страха, лишь щекотное любопытство: неужели, конец? И – ничего?

– Да, – сказал он, – совсем ничего, – и они стояли, держась за руки, а колесо летело на них. И тяжелая темная сила поднималась в нем – в ней – в них. Боль разлук, боль смертей, боль погибших надежд, боль рождения, горечь жизни. Облако животворящей боли навстречу сжигающему огню, и она почувствовала, что тает, растворяется, переходит… он – она – они – ничего…

Говорят, грохот был ужасен. Волны умершего моря докатились до стен Рансалы – и отступили, оставив трещины в несокрушимой стене.

Говорят, отблеск был виден и в Ланнеране. Белый огонь сделал ночь светлее, чем день. Но Ланнеран был в ту ночь занят своими делами, и знамение истолковали к добру.