Часть четвёртая. «... ни хаос»
1
По всему Орегону, от Розберга на юге до Колумбии на севере, от гор на востоке и до океана на западе, пошла гулять новая легенда. Ее разносили письма и молва, и день, ото дня она проникала все дальше.
Это была куда более печальная история, нежели две другие, предшествовавшие ей, — о мудрой и великодушной машине и о Возрожденных Соединенных Штатах. Она гораздо сильнее будоражила умы. В ней присутствовало нечто такое, чего не было в первых двух.
Она была чистой правдой.
Легенда рассказывала об отряде из сорока женщин — многие добавляли «безумных женщин», — давших друг другу тайный обет — сделать все возможное и невозможное, чтобы положить конец страшной войне, причем еще до того, как погибнут все достойные мужчины, которые пытаются их, женщин, спасти.
Одни слушатели объясняли, что сорока амазонками двигала любовь. Другие твердили, что они поступили так во имя своей страны.
Прошел даже слух, будто собравшиеся в отряд рассматривали свою адскую одиссею как способ искупления каких-то былых прегрешений, которыми запятнал себя женский пол. Но во всех вариантах легенды, как бы они ни распространялась — устно или с помощью почты, было одно общее, а именно: логический вывод, мораль, руководство к действию. В каждой лачуге, на каждой ферме матери, дочери и жены читали письма, слушали рассказы — и сами становились рассказчицами.
«Мужчины могут быть сильными, могут быть семи пядей во лбу, — перешептывались они. — Но разве не бывают они безумны? А безумцы способны разрушить мир».
Женщины, вам судить их...
"Это не должно повториться, — утверждали они, думая о жертве, принесенной отважными разведчицами. — Мы не допустим больше, чтобы извечную борьбу добра со злом вели лишь хорошие и дурные мужчины.
Женщины, вы должны принять долю ответственности на себя... Ваши таланты должны перевесить чашу весов в схватке..."
"И всегда помните, — гласила в заключение мораль, — что даже лучшие из мужчин, настоящие герои, порой склонны забывать про свой долг.
Женщины, ваша задача — время от времени напоминать им об этом..."
2
"28 апреля 2012 г.
Дорогая миссис Томпсон!
Благодарю Вас за письма. Они оказались для меня неоценимой поддержкой при выздоровлении, особенно потому, что я все это время боялся, что враг может добраться до Пайн-Вью. Узнать о том, что Вы, Эбби и Майкл в полном порядке, было для меня важнее, чем Вы можете себе представить.
Кстати, об Эбби: скажите ей, что вчера я виделся с Майклом! Он прибыл живым и здоровым вместе с остальными пятью добровольцами, отправленными из Пайн-Вью нам на подмогу. Подобно многим новобранцам, он прямо-таки рвется в бой.
Надеюсь, я не слишком его разочаровал, рассказав о собственном опыте борьбы с холнистами. Думаю, однако, что теперь он с большим рвением займется военной подготовкой, забыв о намерении выиграть войну голыми руками. В конце концов, все мы хотим, чтобы Эбби и малышка Каролина еще с ним встретились.
Я рад, что вы нашли возможность принять Марси и Хетер. Мы все перед ними в долгу. Корваллис был для них слишком сильным потрясением, поэтому Пайн-Вью — необходимый этап в процессе привыкания.
Скажите Эбби, что я передал ее письмо старым преподавателям, которые только и твердят, что о возобновлении курсов. Примерно через год здесь снова может открыться подобие университета, если, конечно, мы станем успешно воевать.
Последнее, разумеется, далеко не гарантировано. Поворот достигнут, но нам еще предстоит долгая-предолгая борьба со страшным врагом.
Ваш последний вопрос непрост, миссис Томпсон. Уж и не знаю, сумею ли на него ответить. Я не удивляюсь, что и до ваших гор докатилась молва о Жертве Разведчиц. Но учтите, что и мы здесь не совсем знакомы с подробностями. Пока лишь могу ответить, что я хорошо знал Дэну Спорджен, но совершенно ее не понимал. Честно говоря, не знаю, пойму ли когда-нибудь".
Гордон сидел на скамеечке перед почтовым отделением Корваллиса. Привалившись спиной к шершавой стене, он нежился на утреннем солнышке и размышлял о вещах, которые никак не мог упомянуть в письме к миссис Томпсон, для которых он и слов-то не умел подобрать.
Пока они не отвоевали деревни Чезайр и Франклин, жителям долины Уилламетт оставалось пробавляться слухами, потому что из самовольного зимнего рейда так и не вернулась ни одна разведчица. Однако после первых же контратак освобожденные рабы поведали о подробностях. Мало-помалу картина обрела целостность.
Зимой — уже через два дня после ухода Гордона из Корваллиса на юг — из армии, составленной из фермеров и горожан, стали дезертировать женщины. Они небольшими группками просачивались на юг и на запад, где, безоружные, сдавались неприятелю.
Некоторых убивали на месте. Некоторых насиловали и подвергали пыткам хохочущие психи, и слушать не желавшие их вызубренных призывов. Большинство же, однако, было благосклонно принято холнистами с их ненасытной охотой до женщин, на чем и зиждился расчет.
Прокравшиеся в стан врага женщины твердили, что им осточертела жизнь фермерских жен и что они соскучились по ласкам «настоящих мужчин». Именно такую басню последователи Натана Холна были способны проглотить — во всяком случае, на это уповали создательницы плана.
Дальнейшее трудно даже вообразить. Ведь женщинам приходилось притворяться, причем не вызывая подозрений, — пока не настанет «ночь длинных ножей», когда им предстояло спасти хрупкие остатки цивилизации от чудовищ, вознамерившихся растоптать мир.
Что-то пошло не так — что именно, не было ясно до сих пор. То ли один из захватчиков, заподозрив неладное, подверг какую-то несчастную таким пыткам, что у нее развязался язык, то ли одна из женщин влюбилась в своего варвара и выложила ему все начистоту... Дэна не ошибалась, говоря, что истории известны подобные случаи. Не исключено, что так же произошло и здесь.
Возможно, кто-то просто не умел достаточно хорошо врать или скрывать дрожь отвращения при виде новых повелителей...
Как бы то ни было, «ночь длинных ножей» наступила, но все пошло кувырком. Там, куда не успел дойти приказ об отмене акции, женщины, укравшие кухонные ножи, ровно в полночь принялись сновать по комнатам, убивая подонков, пока их самих не одолели в борьбе. Ни одна не покорилась, все проклинали врагов и плевали им в глаза до последних секунд жизни.
Разумеется, это был провал. Его вполне можно было предсказать заранее. Даже если бы план удался, в могилу сошло бы слишком мало захватчиков, чтобы это привело к ощутимым последствиям. С точки зрения общего соотношения сил холнистов и их противников, самопожертвование женщин не дало ровно ничего.
Итак, дерзкое предприятие закончилось трагической неудачей.
Однако весть о нем с легкостью перекочевала через линию фронта и стала карабкаться в горы. Мужчины внимали ей, разинув рты, и недоверчиво качали головами. Женщины, выслушав рассказ, гудели, как улей, а потом обсуждали услышанное, разбившись на маленькие группки, — спорили, хмурились, размышляли...
В свой черед, молва просочилась на юг; на гору Сахарная Голова она вознеслась, уже обретя черты легенды. И вот там-то, над ревущим потоком, где сливались рукава реки, отважные разведчицы наконец одержали победу.
"Могу сказать одно: очень надеюсь, что все это не превратится в догму, религию. Самый страшный мой сон — о женщинах, у которых дошло в традицию топить в колодце сыновей, проявивших признаки задиристости. Так и вижу, как они считают своим долгом решать, кому жить, а кому умереть, отбраковывая мальчиков, способных стать угрозой для окружающих.
Возможно, часть из нас, мужчин, слишком безумны, чтобы им было дозволено жить. Однако такой подход, доведенный до крайности, ужасает меня, ибо подобная идеология попросту не укладывается в голове.
Конечно, скорее всего, все уляжется само по себе. Женщины слишком разумны, чтобы дойти до крайности. На это вся надежда.
Пора отправлять письмо. Попытаюсь написать Вам и Эбби о Кус-Бэй. Пока же остаюсь,
Ваш Гордон".
— Курьер!
Гордон подозвал пробегающего мимо юнца в джинсах и почтальонской кожанке. Тот старательно отсалютовал. Гордон подал ему конверт.
— Будь добр, положи это в ту кучу, которая предназначена для отправки на восток.
— Слушаюсь, сэр! Будет исполнено, сэр!
— Не торопись. — Гордон улыбнулся. — Это личное...
Но паренька уже и след простыл. Гордон вздохнул. Былые деньки тесного товарищества, когда он лично знал каждого в «почтовом ведомстве», остались позади. Он слишком высоко вознесся над молодыми курьерами, и те довольствовались его легкой усмешкой, самое большее — минутным снисходительным разговором.
Пора...
Он встал и лишь слегка поморщился, поднимая сумки.
— Значит, вы все-таки не будете присутствовать на хоудане? [негритянский танец]
Он обернулся. В дверях почты стоял Эрик Стивенс. Он жевал травинку и разглядывал Гордона, сложив руки на груди.
Гордон пожал плечами.
— Лучше улизнуть. Не хочу, чтобы в мою честь закатывали праздник. Все это — пустая трата времени.
Стивенс согласно кивнул. Его спокойная сила была для выздоравливающего Гордона лучшим лекарством, не говоря уже о его гневном отказе считать Гордона даже в малейшей степени ответственным за смерть Джонни. С точки зрения Эрика, внук погиб, как подобает мужчине. Расплатой за его смерть стало контрнаступление, и Гордон решил больше не затрагивать эту печальную тему.
Старик загородил глаза от солнца и указал пальцем в сторону шоссе номер 99.
— Подходят южане.
Гордон увидел колонну всадников, не спеша приближающихся к главному лагерю.
— Глядите, как таращатся! — усмехнулся Стивенс. — Точно никогда прежде не видели города.
Действительно, суровые бородачи из Сатерлина и Розберга, с Камаса и из Кус-Бэй, въезжая в город, привставали в стременах, дивясь непривычному зрелищу: ветряному двигателю и гудящим проводам, суете в мастерских, орде чистеньких, шумных ребятишек, резвящихся в школьных дворах.
«Назвать это городом было бы преувеличением», — мысленно поправил Гордон Эрика. Впрочем, старик прав.
Над центральной почтой хлопал на ветру звездно-полосатый флаг. Курьеры в форме то и дело седлали лошадей и уносились на север, на восток, на юг с битком набитыми сумками.
От Дома Циклопа доносилась вдохновенная музыка прежних времен, а рядом громоздился воздушный шар в лесах, внутри которых сновали рабочие в белых комбинезонах, изъяснявшиеся на непостижимом техническом жаргоне. На воздушном шаре был изображен орел, взлетающий с погребального костра. С другой стороны красовался герб суверенного штата Орегон.
Наконец, непосредственно на плацу новичков ждала встреча с воинами-женщинами, добровольцами со всей долины, которым предстояло воевать так же, как и всем остальным.
Многовато для неотесанных южан! Гордон с улыбкой наблюдал, как эти бородачи дивятся на перемены, вспоминая недавнюю разруху. Ведь подкрепление воображало себя спасителями изнеженного, загнивающего севера. Ничего, домой они вернутся совсем другими людьми.
— До скорого, Гордон. — Эрик Стивенс был немногословен. В отличие от многих других, ему хватало вкуса, чтобы понимать, что прощание должно быть коротким. — С Богом! И возвращайтесь назад.
— Вернусь, — кивнул Гордон. — Если смогу. Бывайте, Эрик. — Он закинул сумку на плечо и зашагал к конюшне, не оборачиваясь на суету у ступенек почты.
Старый стадион представлял собой теперь море палаток. Лошади ржали, мужчины маршировали. Гордон разглядел на противоположной стороне знакомую фигуру Джорджа Паухатана, который знакомил новых офицеров со своими старыми боевыми товарищами; перед ними стояла задача преобразовать рыхлую армию долины Уилламетт в новую Лигу обороны Орегонского Содружества.
Седой гигант заметил спешащего мимо Гордона и поймал его взгляд. Гордон кивнул ему, прощаясь без слов.
В конце концов он одержал победу, стащив Паухатана с его горы, хотя мысль о цене этой победы будет сопровождать обоих до самой смерти.
Паухатан слабо улыбнулся в ответ. Теперь оба знали, как полагается поступать мужчине со взваленным на плечи грузом — тащить, и точка.
Возможно, еще наступит день, когда они усядутся рядышком в мирном жилище горца под детскими рисунками, пестреющими на стенах, и станут судачить о разведении лошадей и хитром искусстве пивовара. Но срок для этого наступит только тогда, когда их отпустят Большие Дела. До тех пор ни один, ни другой не рассчитывали перевести дыхание. Паухатана ждала война. У Гордона были совсем другие заботы.
Он притронулся к козырьку своей фуражки и ускорил шаг. Вчера он удивил всех, заявив об уходе из Совета обороны.
— Я должен выполнять свой долг перед всей страной, а не перед одним ее уголком, — объяснил он, укрепляя надежду в сердцах слушателей. — Теперь, когда Орегон уже вне опасности, я должен вернуться к своим основным обязанностям. Почтовой связи предстоит прийти в новые места, ибо там люди слишком долго остаются отрезанными от своих соотечественников. Вы отлично справитесь и без меня.
Сколько они ни протестовали, Гордон оставался непреклонен. Ведь он сказал правду: он отдал им все, что мог отдать. Теперь он будет полезнее в другом месте. В любом случае оставаться здесь дольше нельзя. Все в этой долине будет напоминать ему о вреде, который он причинил, творя добро.
Гордон твердо решил сегодня же покинуть город, не принимая участия в празднике, устраиваемом в его честь. Он уже достаточно поправился, чтобы вновь пуститься в дорогу. Он простился со всеми, в том числе с Питером Эйгом и доктором Лазаренски, а также со скорлупой несчастной мертвой машины, призрак которой не тревожил его больше.
Конюх вывел молодую кобылу, которую он сам выбрал для первого отрезка пути. Погруженный в свои мысли, Гордон укрепил у седла сумки с пожитками и пятью фунтами почты — впервые за все время адресованной людям, живущим вне пределов Орегона.
Он ни минуты не сомневался, что война выиграна, хотя впереди их ждало немало трудных месяцев, а то и лет. Отчасти его теперешняя миссия преследовала цель отыскать новых союзников, новые способы приблизить счастливый исход. Сам этот исход был теперь гарантирован.
Он не опасался, что Джордж Паухатан, одержав полную победу, станет тираном. Когда будут перевешаны все до одного холнисты, народу Орегона будет без обиняков предложено самому позаботиться о себе или проваливать ко всем чертям. Гордону очень хотелось присутствовать при раскатах грома, которые прогремят, если кому-нибудь вздумается предложить Паухатану корону.
Служащие Циклопа будут по-прежнему пропагандировать свой миф, приближая возрождение технологий. Назначенные Гордоном почтмейстеры будут и впредь, сами того не ведая, лгать о возрожденной нации для нового объединения земель, и так будет продолжаться до тех пор, пока не отпадет надобность в самой лжи.
Или до тех пор, пока уверовавшие в нее люди не сделают ее правдой.
О, да, женщины будут продолжать судачить о событиях, случившихся здесь-зимой. Они будут вникать в записки, оставленные Дэной Спорджен, читать те же старые книги, которые читали разведчицы, и спорить насчет того, есть ли смысл в том, чтобы судить мужчин.
Гордон пришел к заключению, что не так уж и важно, все ли было в порядке у Дэны с головой. И призыв судить мужчин вряд ли коснется его лично. У него не было ни желания, ни способности повлиять на судьбу легенды.
Три мифа... плюс Джордж Паухатан. Народ Орегона попал в хорошие руки. С остальным люди справятся сами.
Кобыла приветствовала седока радостным ржанием. Ему пришлось долго успокаивать ее — так она рвалась в дорогу. Эскорт дожидался Гордона у городской черты: его следовало невредимым доставить в Кус-Бэй, где он взойдет на борт корабля.
«А дальше — в Калифорнию...» — билось у него в голове.
Он вспомнил нашивку с медведем на рукаве у умиравшего солдата, поведавшего ему так много, так и не открыв рта. Он, Гордон, его должник. Как и Фила Бокуто, и Джонни, которому так хотелось самому попасть на юг и увидеть все собственными глазами...
«И Дэна... Как бы я хотел видеть тебя сейчас рядом!..»
Он исполнит их завет. Все они были теперь с ним.
«Безмолвная Калифорния, что происходило с тобой все эти годы?»
Он развернул лошадь и поскакал на юг, слыша за спиной, как радостно скандирует на стадионе и клацает затворами армия свободных людей, убежденных в победе, — воины, которые с радостью возвратятся на свои фермы, в свои деревни, когда с этой тяжелой обязанностью будет покончено раз и навсегда.
Звуки, доносившиеся со стадиона, были мощными, уверенными, решительным, полными нетерпения.
Гордон миновал открытое окно, из которого лилась музыка. Кто-то уже бездумно транжирит электроэнергию. Впрочем, как знать — вдруг это своего рода прощальный марш в его честь?
Он встрепенулся. Даже кобыла навострила уши. Гордон узнал старую песенку ансамбля «Бич Бойз», которую не слышал лет двадцать, — наивную мелодию, пропитанную неувядаемым оптимизмом.
«Держу пари, что в Калифорнии тоже есть электричество, — с надеждой подумал он. — А то и...»
Воздух был пропитан ароматом весны. Воздушный шар взмыл вверх под приветственные крики толпы.
Гордон тронул бока кобылы каблуками, и этого оказалось достаточно, чтобы она пустилась прямо с места легкой рысью. Оказавшись за пределами города, он ни разу не обернулся назад.
