По дороге в район, где прошло мое детство, я понял вдруг, что сначала мне хочется побывать совсем в другом месте, и, повернув белый «понтиак» Джона Рэнсома на Редвинг-авеню, поехал мимо призраков старого Миллхейвена. То здесь, то там попадались бары, где сидели раньше вечерами мужчины со всего квартала, вот только жилых кварталов вокруг больше не было. Яркое утреннее солнце, казалось, хотело расплавить каменные здания, чтобы они растеклись по дымящимся тротуарам. Миллхейвен, мой Миллхейвен постепенно растворялся у меня перед глазами, превращаясь в обычный американский городок.

Я не был бы так уверен в его исчезновении, если бы включил в тот момент радио и услышал, как Пол Фонтейн и сержант Майкл Хоган объявляют об аресте убийцы-маньяка Уолтера Драгонетта по кличке Мясник, которому вскоре будут предъявлены обвинения. Но я выключил радио и впервые услышал имя Уолтера Драгонетта лишь несколько часов спустя.

Я проехал еще две-три мили на запад в общем потоке движения. Впереди виднелся напоминавший по форме свадебный торт стадион, я свернул, немного не доехав до ворот. Было очень рано, и на стоянке стояло только несколько машин работников стадиона. Проехав еще два квартала, я свернул к воротам кладбища Пайн-Нолл и припарковал машину у административного здания из серого камня. Когда я вылез из машины, жара набросилась на меня, словно лев с огненной пастью. За зданием тянулись рядами надгробия разных цветов и размеров. В дальнем конце кладбища росли кусты болиголова. Среди подстриженной зеленой травы виднелись посыпанные гравием дорожки. То здесь, то там попадались небольшие фонтанчики. Футах в тридцати от меня бродил среди могил, собирая консервные банки и конфетные обертки, оставленные здесь мальчишками, которые устроили вчера пирушку на кладбище, забравшись сюда через забор после бейсбольного матча, худощавый старик в черных брюках, белой рубашке, черном галстуке и черном военном шлеме.

Могилы, которые я хотел посетить, находились в старой части Пайн-Нолл, возле высокой каменной стены с левой стороны кладбища. Здесь стояли в ряд три надгробия – Алберт Гувер Андерхилл, Эйприл Шейд Андерхилл и Луиза Шейд Андерхилл. Ближайшие ко мне могильные плиты, поставленные здесь раньше, чем плита над Эйприл, до сих пор выглядели почти новыми. Под палящим солнцем они стали сухими, как отполированная кость. Все три камня наверняка были теплыми на ощупь. Траву вокруг подстригали очень коротко, но случайно уцелевшие длинные стебельки сверкали под лучами солнца.

Если я мог что-то сказать этим могилам, а они – мне, то сейчас пришло время это сказать. Я ждал, стоя на солнце и вытянув руки прямо перед собой. Мне вспоминались немногие счастливые моменты моего детства – как я сидел рядом с матерью в тепле и безопасности на маленьком диванчике и наблюдал в окно, как водители, оставив на дороге свои занесенные снегом машины, бредут к тротуару по пояс в снегу. Эйприл, прыгающую через скакалочку на тротуаре возле нашего дома. Как я лежал с температурой перед Днем святого Патрика и смотрел, как мать убирает дом, распевая под звуки радио ирландские песни. Но даже эти светлые воспоминания были смешаны с грустью, болью и сожалением.

Словно какая-то ужасная тайна лежала под этими надгробьями, точно так же как другой, ужасный в своей реальности Миллхейвен мерцал под поверхностью того, что я видел вокруг.

Двадцать минут спустя я свернул с шоссе на Гетелз-стрит и поехал в южном направлении. Фотостудии и магазины постепенно уступили место высоким каменным стенам вокруг консервных фабрик и пивных заводиков. Я улавливал запах солода и чего-то еще, более едкого, чем пользовались на консервных заводах.

В конце Гетелз-стрит дома по-прежнему напоминали каменные сараи, я свернул за угол, на котором находился бар, продававший бренди и пиво рабочим, идущим с вечерней смены. Пройдя еще квартал, я свернул на Ливермор-авеню. Над головой моей плыла огромная тень виадука, за спиной маячила тюрьма. Я вернулся в Пигтаун.

Места, где росли когда-то сплетавшиеся ветвями вязы, теперь были вымощены цементными плитами. Солнце освещало редких прохожих, в основном стариков лет семидесяти, бредущих куда-то мимо пустых парикмахерских и винных магазинчиков с зарешеченными окнами. У меня перехватило дыхание. Снизив скорость до двадцати пяти миль в час, я поехал по пустой улице мимо автостоянки, на которой стояло так мало машин, что столбики счетчиков отбрасывали на мостовую одинаковые длинные параллельные тени.

Все здесь казалось знакомым и одновременно незнакомым, словно я часто видел эту часть Ливермор-авеню во сне, но никогда – наяву.

Между обшарпанными столовыми, барами и бензозаправками стояли такие же панельные домики, как и на боковых улочках. То здесь, то там среди этих убогих кварталов попадались новые здания больших магазинов или банков, но в общем, все строения, которые я разглядывал в детстве, забредя подальше от дома, сейчас были на месте. На секунду я снова почувствовал себя мальчишкой, и каждое старое здание, мимо которого я проходил в детстве, показалось мне невыразимо красивым простой безыскусной красотой, несмотря на облупившиеся фасады и грязный кирпич стен, грязные окна и разбитые неоновые вывески. Я чувствовал себя так, словно с меня сняли несколько слоев кожи. Вдруг задрожали руки, я свернул к тротуару и остановил машину, ожидая, пока это пройдет.

Посещение могил моих родных словно пробило скорлупу, которой я окружил себя за последние десятилетия. Мир дрожал вокруг меня, готовясь разбиться вдребезги. Древняя легенда, отголоски которой можно прочесть в мифе об Орфее и жене Лота, снова говорила: «Оглянувшись, потеряешь все».

То место внутри тоннеля, где произошло убийство, было огорожено желтыми пластиковыми лентами, которые, казалось, плавились под лучами жаркого солнца. Я прошел в тоннель настолько, насколько это было возможно, чтобы не коснуться пленки. Место, где убили когда-то мою сестру, оказалось больше, чем я помнил его – около десяти футов в длину и девяти в высоту. От жары и ветра, а может, от ног побывавших здесь полицейских, очерченные мелом контуры трупа успели почти полностью стереться.

Подняв голову, я увидел на стене слова, и у меня снова перехватило дыхание. Слова были написаны печатными буквами размером около фута на высоте около пяти футов над землей. Они были как бы немного запрокинуты назад, словно писавший их мужчина все время наклонялся в одну сторону.

Это были тонкие черные буквы, неровности кирпича делали их словно немного рваными. «Голубая роза». Еще одно возвращение в прошлое.

Я отошел от лент желтой пленки и обернулся лицом к Ливермор-авеню. Правую ногу пронзила вдруг воображаемая боль. Огонь словно сжигал мои кости.

А потом ребенок, живущий внутри меня и глядящий на мир моими глазами, сказал наконец правду, сказал, как всегда, без слов, но молчание его было красноречивее любой речи.

Кошмар моего детства, призрак которого я видел однажды на темной улице, вернулся, чтобы уносить новые и новые жизни. Возможно, человек с собранными в хвостик седыми волосами напал на Эйприл Рэнсом, имитируя почерк того, давнего маньяка, но убийца «Голубой розы» бродил по улицам Миллхейвена, одержимый проснувшимся демоном. Джон Рэнсом был прав. Убийца спокойно сидел у себя в кухне над тарелкой каши и чашкой кофе, включал телевизор, чтобы послушать, когда наступит долгожданное похолодание, запирал входную дверь своего дома, прежде чем отправиться на прогулку.

Том Пасмор сказал что-то о том, что жертвы, возможно, связывает место происшествия. Как и его учитель, Том Пасмор никогда не говорил собеседнику всего, что знал, он ждал, пока ты догадаешься обо всем сам. Я дошел до перекрестка и, дождавшись зеленого сигнала светофора, пересек улицу, размышляя о тех местах, где находили жертвы сорок лет назад.

Одно тело внутри отеля «Сент Элвин», одно – снаружи. А следующее – через дорогу от бара «В часы досуга», небольшого белого здания, перед которым я сейчас стоял. А потом мясник – его убили в нескольких кварталах от его лавки. Эти четверо были настоящими жертвами убийцы «Голубой розы». Стоя перед баром, я обернулся и посмотрел на другую сторону улицы.

Три из четырех убийств произошли буквально на пороге отеля «Сент Элвин», а одно из них даже внутри.

Я смотрел через улицу на старый отель, стараясь мысленно перенестись в прошлое. «Сент Элвин» был построен в начале века, в годы процветания южных штатов, и сохранил по сей день следы былого великолепия. Парадный вход с улицы Вдов находился за углом. Мраморная лестница вела к огромной двери из черного дерева с латунными ручками и петлями. Над дверью красовалась арка, на которой было вырезано по камню название отеля. С того места, где я стоял, отель был виден как бы сбоку. Стены его стали грязно-серыми от времени. Девять рядов окон, некоторые из которых были закрыты снаружи коричневыми ставнями, молча смотрели на меня. Отель «Сент Элвин» выглядел побежденным, потрепанным. Впрочем, сорок лет назад он выглядел примерно так же.

Наш старый дом стоял через четыре здания – прямоугольное деревянное строение с двумя бетонными ступеньками, ведущими к входной двери, по окну с каждой стороны от двери и еще два – на втором этаже, маленькая лужайка перед домом. Он напоминал домик с детского рисунка. Тогда, в детстве, нижняя часть дома была выкрашена в коричневый, а верхняя – в желтый цвет. Позже отец перекрасил весь дом в самый жуткий и тоскливый оттенок зеленого Цвета, но новые владельцы восстановили его таким, каким он был первоначально.

Вид дома, где прошло мое детство, как ни странно, практически не впечатлил меня. Это была словно старая скорлупа, из которой я уже вырос. Гораздо большее впечатление произвело на меня посещение кладбища и даже просто поездка в Пигтаун по Ливермор-авеню. Я пытался почувствовать хоть что-то, но оставался холодным, как камень. Воспоминания об этом доме были связаны как бы не с ним самим, а со старым шкафом в гостиной с голубыми розами на обоях, с похожей на луковую шелуху бумагой и лентой для пишущей машинки, с историями, которые я придумывал, чтобы обмануть зловещую тьму. Все это были воспоминания о страхе и отчаянии, о времени, перетекающем в черную вечность.

Мне надо было посетить еще одно место. Прошел немного назад по Шестой южной улице, пересек Ливермор-авеню и свернул к югу.

Я увидел еще издали огромный брезентовый тент, закрывающий фасады зданий, и сердце дрогнуло у меня в груди. Так значит, ни «Белдейм ориентал», ни кинотеатр «Роял» не пережили последних десятилетий. Когда-то здесь висели под стеклом афиши, а теперь не осталось ничего, что я помнил из детства.

Две узкие стеклянные двери открывались в сторону тротуара, а за ними, перед другой дверью – черной, покрытой лаком – стояла стеклянная будка, где продавали билеты. Черно-белая плитка пола была усыпана цементной крошкой, все казалось таким маленьким и никчемным, что это потрясло меня до глубины души, хотя в тот момент я даже не подозревал, какой глубокий шок испытал на самом деле. Я отошел от окна и стал оглядываться вокруг в поисках настоящего «Белдейм ориентал». Потом я подошел к стеклянным дверям, надеясь если не попасть внутрь старого театра, то хотя бы разглядеть получше – я и сам не знал, что именно. Навстречу мне двинулось мое отражение, и мы коснулись друг друга лбами.

Огромная глыба чувств и эмоций, оторвавшись от державшего ее якоря, всплыла вдруг на поверхность. У меня перехватило дыхание, защипало глаза. Несколько секунд я жадно ловил ртом воздух, не уверенный в том, что смогу удержаться на ногах. Я даже не мог сказать, что владеет мною сейчас – радость или гнев. Это было какое-то первозданное чувство из самых глубин моего детства. И даже на вкус оно напоминало детство. Я оторвался от окна, дошел, пошатываясь, до тротуара, и привалился к счетчику автостоянки.

Приятное тепло вернуло меня к жизни, я выпрямился и, достав носовой платок, вытер нос. Потом убрал платок в карман и отошел от счетчика, потирая глаза руками.

С другой стороны улицы внимательно смотрел на меня мужчина в мешковатом костюме с двубортным пиджаком и белой футболке. Он обернулся к своим друзьям, сидевшим внутри бара, и покрутил у виска указательным пальцем.

Я издал какой-то непонятный звук – нечто среднее между вздохом и стоном. Неудивительно, что я так боялся возвращения в Миллхейвен, если теперь со мной происходят подобные вещи. Единственным, что удержало меня от нового приступа истерики, было воспоминание о гностической заповеди, которую я прочел в книге, пока ждал Джона Рэнсома. «Если ты дашь выйти наружу тому, что внутри тебя, то, что внутри тебя, спасет тебя. Если же ты не дашь выйти наружу тому, что внутри тебя, то, что внутри тебя, разрушит тебя».

Я пытался дать этому выйти наружу – пытался с того самого момента, когда стоял, глядя на могилы, на кладбище Пайн-Нолл. Но что это, черт возьми, было?

Я чуть было не вернулся немедленно к машине и не поехал обратно в дом Рэнсома. Где-то в глубине сознания жила также мысль о том, чтобы заказать билет на вечерний рейс до Нью-Йорка. Я был далеко не уверен в том, что меня по-прежнему волнует случившееся в отеле «Сент Элвин», возле отеля или из-за отеля. Я ведь уже написал об этом книгу.

Несмотря на все, что я только что пережил, а может, именно благодаря этому, я почувствовал вдруг голод. Что бы я ни решил, это может подождать до того момента, когда я съем какой-нибудь сносный завтрак. Ятаган на вывеске в окне ресторана еще не зажегся неоновым светом, но на двери висела табличка «открыто». Я решил зайти в отель, чтобы взять у портье свежую газету.

Зайдя в вестибюль, я увидел, должно быть, ту же картину, которую наблюдали когда-то Гленрой Брейкстоун и Джеймс Тредвелл, убитый пианист, а также мой отец, шагавший к своим лифтам. Огромный восточный ковер, на котором стояла потертая кожаная мебель и огромные бронзовые плевательницы. Единственная тусклая лампочка под зеленым абажуром возле одного из диванов.

На конторке лежала небольшая стопка сегодняшних номеров «Леджер». Я взял газету и подвинул клерку тридцать пять центов. Он сидел за конторкой, поглощенный чтением газеты, лежавшей у него на коленях. Услышав звук подвигаемых к нему монеток, портье поднял глаза.

– О, простите!

Он посмотрел на оставшиеся на конторке три номера и сообщил, протягивая руку к деньгам, что специально встал сегодня пораньше, чтобы принести эти газеты. Я посмотрел на часы. Половина десятого. Отель «Сент Элвин», видимо, просыпался довольно поздно.

Я прошел с газетой в руках в «Таверну Синдбада». Двое мужчин молча завтракали перед стойкой, а несколько парочек сидели за столиками в передней части зала. Официантка в синем платье, слишком вычурным для раннего утра, разговаривала возле стойки с какой-то женщиной, на которой была белая блузка и почему-то галстук-бабочка. В баре было тихо, как в библиотеке. Я сел в пустую кабинку и помахал официантке, которая, взяв со стойки меню, поспешила в мою сторону. На щеках ее играл румянец, впрочем, возможно, лишь благодаря косметике.

Положив передо мной меню, девушка извинилась за то, что не сразу заметила меня.

– Простите, но сегодня так трудно сосредоточиться. Сейчас принесу вам кофе и тогда приму заказ.

Я открыл меню, а официантка пошла к дальнему концу стойки и вскоре вернулась со стеклянным кофейником.

– Никто здесь не верит этому, – сказала девушка, наливая мне кофе. – Никто.

– Сегодня я готов поверить во все, что угодно, – сказал я.

Девушка удивленно посмотрела на меня. Ей было около двадцати двух лет, и благодаря косметике лицо ее напоминало физиономию испуганного клоуна. Лицо ее стало вдруг серьезным, почти строгим, и девушка спросила, достав из кармана блокнот:

– Что будете заказывать, сэр?

– Яйцо-пашот на тосте из белого хлеба.

Молча записав заказ, официантка прошла мимо пустых столиков и скрылась за железной дверью, ведущей в кухню.

Я посмотрел на блондинку в галстуке-бабочке и на парочки, сидящие за столиками. Перед каждым из них лежали открытые газеты. Даже человек, завтракавший, сидя на табурете у стойки, читал «Леджер». Официантка вышла из кухни, смерила меня взглядом и сказала что-то девушке, стоявшей за стойкой.

Единственными посетителями бара, не погруженными в чтение газет, были четверо молчаливых мужчин, расположившихся за столиком в дальнем конце бара. Двое из них, одетые в костюмы, старательно не замечали двух других, похожих по виду на водителей грузовиков, а также друг друга. И все четверо не обращали ни малейшего внимания на стоящие перед ними чашки. У них был вид людей, которые довольно долго чего-то ждут. Атмосфера взаимного недоверия между этими людьми была настолько сильной, что меня стал всерьез мучить вопрос – что вообще свело вместе этих людей. Заметив, что я смотрю в их сторону, один из мужчин резко отвернулся.

Мой номер «Леджер» лежал передо мной на столе. Я подвинул его к себе, перевернул, и тут же забыл о мужчинах в другом конце бара и обо всем, что пережил сегодня, едва взглянув на газетный заголовок, под которым располагалась цветная фотография, на которой с десяток полицейских в форме и в штатском толпились на лужайке перед белым панельным зданием. Одним из детективов в штатском был тот шут, которого я видел вчера вечером в больнице, – Пол Фонтейн. Другой – мужчина с глубокими складками на волевом лице человека, привыкшего отдавать приказы, был непосредственным начальником Фонтейна, сержантом Майклом Хоганом. Едва начав читать статью, я понял, что полиции удалось раскрыть с десяток преступлений одновременно, и среди них – убийство человека возле отеля «Сент Элвин» и нападение на Эйприл Рэнсом. Во всех этих преступлениях признался двадцатишестилетний клерк компании «Глакс» Уолтер Драгонетт. Он, похоже, признался во всех преступлениях, когда-либо совершавшихся под солнцем. Еще немного, и он признался бы в том, что замучил в башне нескольких маленьких принцев.

Огромный заголовок гласил: «Ужас в доме на Норт-сайд».

История Уолтера Драгонетта сводила на нет все остальные новости, которых было предостаточно. Например, на борту рыбацкой лодки нашли кокаин на сумму пять миллионов долларов, а какая-то неизвестная женщина заявила, что племянник Кеннеди изнасиловал ее четыре года назад в Нью-Йорке, за три года до того, как ему предъявили обвинение в изнасиловании на Палм-Бич. Еще в газете сообщалось о каком-то государственном чиновнике, который использовал в личных целях военные самолеты. Но в общем почти весь номер газеты был посвящен молодому человеку, который, когда его спросили, действительно ли его зовут Уолтер Драгонетт, сказал: «Мне кажется, вы и без меня знаете». «Что мы знаем?» – решил уточнить полицейский. «Что я – тот самый мясник, – ответил Драгонетт, очаровательно улыбаясь. – А иначе у меня была бы куча неоплаченных чеков за стоянку».

Репортеры «Леджер» проделали потрясающую работу. Они умудрились добраться до истоков саги об Уолтере Драгонетте, раскопать историю всех его преступлений всего за несколько часов после того, как о них стало известно. Им пришлось изрядно поработать, как, впрочем, и самому Уолтеру Драгонетту.

Маленький белый домик Драгонетта на Двадцатой северной улице, недалеко от колледжа Аркхэм, находился в так называемой «транзитной зоне». Это означало, что, если еще несколько лет назад здесь жили в основном белые, то сейчас население на шестьдесят-семьдесят процентов состояло из негров. В этом и стоило искать корни всех бед. Черные соседи Драгонетта рассказали репортерам, что, когда они звонили в полицию, чтобы пожаловаться на крики и звуки борьбы, доносившиеся из маленького белого домика, самое большее, чего им удавалось добиться, это то, что по улице проезжала патрульная машина. Но чаще всего полицейские просто смеялись над звонившими и спрашивали, неужели шум и крики такая уж редкость для их района.

А если звонившего это не устраивает, почему бы ему не переехать в Ривервуд – в Ривервуд всегда тихо и спокойно. Один из звонивших мужчин оказался особенно настойчивым, и ему пришлось выслушать длинный саркастический монолог полицейского, заканчивавшийся словами: «А как насчет тебя, Растус? Когда ты лупишь до полусмерти свою старуху, разве тебе хочется, чтобы в этот момент ворвалась полиция и устроила тебе головомойку? А если бы мы даже и приехали, ведь твоя жена наверняка сказала бы, что все в порядке». И Растус, который был на самом деле сорокапятилетним учителем английского языка по имени Кеннет Джонсон, услышал в трубке скрипучий смех.

Когда кто-нибудь исчезал, полицейские составляли необходимые протоколы, но обычно отказывались вести дело дальше – все равно исчезнувший сын, брат или муж (особенно муж) рано или поздно объявится. Или не объявится – тоже беда невелика. А что должна делать полиция? Прочесать дом за домом в поисках придурка, который решил получить развод, не оформляя необходимые бумаги?

Естественно, что в подобных обстоятельствах жителям окрестных домов даже не пришло в голову звонить в полицию по поводу того, что из маленького белого домика слышались иногда звуки работающей электропилы или электродрели и что оттуда частенько попахивало гнилым мясом или испражнениями.

Они почти ничего не знали о вполне презентабельном молодом человеке, который когда-то поселился в этом домике со своей матерью, а теперь жил там один. Держался он весьма дружелюбно, выглядел очень умным и ходил на работу в костюмах. Старые обитатели района очень уважали его матушку, Флоренс Драгонетт, которая проработала больше сорока лет в больнице Шейди-Маунт.

Миссис Драгонетт, тридцатилетняя вдова с безукоризненной репутацией, переехала на Двадцатую северную улицу с маленьким сынишкой еще в те времена, когда улица эта была вполне уважаемым местом. Она сама воспитала сына, дала ему образование. Флоренс Драгонетт и ее сын казались вполне приличной парой. У Уолтера никогда не было большого количества друзей. О, конечно, время от времени он доставлял своей матери кое-какие неприятности, но совсем не так, как другие мальчишки. Он был скромным, порядочным и довольно скрытным мальчиком. Когда эти двое обедали по субботам в ресторане «У Гаффа», все обращали внимание на то, как вежливо Уолтер разговаривает со своей матерью и как дружелюбно, но без излишней фамильярности – с официантами: эдакий безукоризненный юный джентльмен. Флоренс Драгонетт умерла во сне года три назад, и Уолтер сам позаботился обо всем, что касалось похорон – освидетельствование врача, место на кладбище, услуги похоронного бюро. Вполне можно было предположить, что смерь матери раздавит молодого человека, но он постарался держать свое горе при себе и следил за тем, чтобы все прошло так, как организовала бы это сама Флоренс. Некоторые соседи пришли на похороны – так здесь было принято, для этого не требовалось приглашений, – и Уолтер в красивом сером костюме, едва улыбаясь, пожимал им всем руки, тщательно скрывая собственные переживания.

После смерти матери Уолтер стал чуть более открытым. Он ходил развлекаться по вечерам и стал приводить друзей к себе домой. Иногда соседи слышали, как по ночам из маленького домика доносятся звуки музыки, смех, вопли, и множество других звуков, которых никогда не слышали в этом доме при жизни матери Уолтера. «О, мне так жаль, я извиняюсь, – виновато говорил Уолтер на следующее утро, стоя перед маленьким синим „релайантом“, который водила его мать. – Я и не знал, что нас слышно снаружи. Вы ведь знаете, я никому не хотел причинять беспокойство».

Время от времени он слишком громко проигрывал пластинки или включал на полную мощность звук телевизора. Когда соседи впервые почувствовали из его дома запах гниющего мяса, они подошли к Уолтеру, поливающему лужайку, и спросили: «Ты что, насыпал крысиной отравы, Уолтер? Пахнет так, как будто у тебя под половицами сдохла парочка крыс». «О, – сказал Уолтер, отводя шланг, чтобы вода не попала в соседа. – Мне так стыдно за этот запах. Дело в том, что иногда наш старый холодильник ломается, и все, что там лежит, протухает. Я бы давно купил новый холодильник, но пока не могу себе этого позволить».

Шторы Уолтера Драгонетта всегда были приоткрыты не больше чем на три-четыре дюйма – небольшая щель, оказавшаяся, одна ко, достаточно широкой для двух мальчиков – Акима и Кванзы Джонсонов.

Аким и Кванза, семи и девяти лет, жили через улицу от Уолтера Драгонетта. Их отцом был тот самый Кеннет Джонсон, учитель английского языка, который за полтора года до ареста Уолтера звонил как-то в полицию. У Джонсонов был двухэтажный дом на четыре спальни с верандой, и мистер Джонсон сам установил в гостиной огромные – до потолка – стеллажи, каждая полка которых была буквально забита книгами. Стопки книг лежали также на журнальном столике, на тумбочках у кроватей, на полу, и даже на двенадцатидюймовом черно-белом телевизоре, который был единственным в этом доме.

Но Акима и Кванзу Джонсонов телевидение интересовало горазда больше, чем книги. Они ненавидели старый черно-белый телевизор, стоявший у них в кухне. Они хотели смотреть телевизор в гостиной, как это делают их друзья, причем хороший цветной телевизор с большим экраном. Акима и Кванзу вполне устроил бы двадцатидюймовый экран – лишь бы цветной, но их настоящей мечтой было заставить купить отца что-нибудь примерно такого размера, как книжные стеллажи. Мальчики знали, что у их соседа через дорогу есть именно такой телевизор. Много лет они слышали даже через дорогу, как Уолтер смотрит по ночам фильмы ужасов, и точно знали, что телевизор их соседа – это то, что надо. Телевизор Уолтера был таким огромным, что отец дважды звонил в полицию, чтобы на него пожаловаться. Телевизор Уолтера был таким плохим, что его слышно было даже через улицу.

Ночью, накануне того утра, когда Уолтер Драгонетт приветствовал пятнадцать полицейских заявлением о том, что он и есть тот самый Мясник, девятилетний Аким Джонсон проснулся от звуков первоклассного ужастика, доносившихся из динамиков загадочного телевизора в доме напротив. Отец никогда не разрешал Акиму смотреть фильмы ужасов, но один из приятелей показывал ему на видео и Джейсона в его хоккейной маске, Фредди Крюгера в его шляпе, словом, Аким прекрасно знал звуки, которыми сопровождаются такие фильмы. Но по сравнению с тем, что мальчик слышал сейчас, вопли жертв Фредди и Джейсона казались жалким мяуканьем. Должно быть, Уолтер смотрел один из тех фильмов, о которых Аким много слышал, но никогда их не видел – например, «Злобных мертвецов» или «Резню бензопилой в Техасе», в которых за людьми гонялись и распиливали их на части прямо у тебя на глазах. Аким слышал, как мужчина воет, подобно собаке, плачет как женщина, орет, вопит, скрежещет зубами.

Встав с кровати, он подошел к окну и посмотрел на дом напротив. Обычно по ночам шторы Уолтера были плотно закрыты, но сейчас в них была довольно большая щель, через которую падал желтый свет.

Аким понял вдруг, что если он выберется из дома, то сможет перебежать через дорогу, притаиться под окном Уолтера и посмотреть фильм ужасов на его шикарном огромном телевизоре. Но мальчик быстро решил, что, пожалуй, не стоит этого делать. Лучше дождаться, когда Уолтер уйдет с утра на работу и попытаться заглянуть в комнату, чтобы убедиться по крайней мере в том, что телевизор Уолтера действительно так хорош, как они думают.

Звуки, доносившиеся с другой стороны улицы, становились все тише и тише – наверное, фильм вступил в скучную стадию, неизменно следующую за самыми возбуждающими сценами.

Утром Аким спустился на кухню, налил молока в свои шоколадные хлопья и устроился за столом так, чтобы видеть в окно дом Уолтера Драгонетта. Минут через десять в кухню спустился его маленький братик, который, потирая глаза кулачками, пожаловался, что видел ночью дурной сон. Аким объяснил Кванзе, что собирается сделать, дал ему его тарелку каши, и оба стали наблюдать за домом напротив, точно пара грабителей, готовящих преступление.

В начале восьмого Уолтер вышел из дома. На нем была белая футболка и джинсы, а значит, куда бы он ни направлялся, он должен будет вернуться домой, чтобы переодеться перед уходом на работу. Уолтер посвистывая, подошел к машине, огляделся и, открыв дверцу, вскочил внутрь и уехал.

– Пошли? – спросил Аким.

– Ага, – согласился Кванза.

Соскользнув с табуреток, братья направились к входной двери. Аким тихонько отпер и открыл ее. Они вышли на улицу, и Аким тихонько прикрыл дверь, так чтобы не защелкнулся замок. Братья тихо прошли босиком по скошенному газону перед домом. Они чувствовали себя немного странно, подбираясь к дому Уолтера, и оба вдруг, не сговариваясь, побежали, согнувшись пополам. Аким первым добежал до окна, но Кванза боднул его, как маленький козленок, и припал к стеклу.

– Давай по очереди, – сказал Аким. – И вообще, это была моя идея.

– Я тоже, я тоже хочу посмотреть, – заныл Кванза и проскользнул вперед брата. Оба мальчика припали к стеклу в надежде увидеть наконец таинственный огромный телевизор.

Сначала им показалось, что Уолтер, должно быть, красил вчера свою гостиную. Почти вся мебель была сдвинута к дальней стене, а пол покрыт газетами.

– Аким? – вопросительно произнес Кванза.

– Где же эта штука? – недоумевал старший брат. – Я знаю, она где-то здесь. Не может быть, чтобы ее здесь не было.

Но тут Аким посмотрел туда, куда указывал пальчиком его брат, и увидел на кипе мятых окровавленных газет тело грузного негра. Голова мужчина лежала в нескольких футах от тела, словно глядя на осколки ключицы, торчавшие из его левого плеча. Широкая спина негра, почти того же цвета, что оставшиеся на столе в кухне шоколадные хлопья, была повернута прямо к ним. Со спины были сняты в некоторых местах куски кожи.

Через несколько домов от мальчиков кто-то завел машину, и Аким с Кванзой громко закричали, испугавшись, что вернулся Уолтер. Аким первым нашел в себе мужество оглянуться. Затем, сделав шаг назад, он взял братишку за талию и отвел его от окна.

– Аким, это было не кино, – ошеломленно произнес Кванза.

Слишком испуганный и пораженный, чтобы что-то сказать, Аким жестами показал Кванзе, что они должны немедленно бежать домой.

– Черт побери, – сказал Кванза и помчался через дорогу со скоростью ветра. Через несколько секунд мальчики были уже на пороге собственного дома.

Аким толкнул дверь, и они вбежали внутрь.

– Это было не кино, – не унимался Кванза, – это...

Аким уже бежал вверх по лестнице к спальне родителей.

Растолкав отца, он стал сбивчиво говорить ему, что в доме напротив лежит мужчина с отрезанной головой, совсем-совсем мертвый черный мужчина, весь в крови, кругом кровь...

Кеннет Джонсон велел жене перестать орать на ребенка и спросил:

– Так ты видел мертвеца в доме через улицу? В доме мистера Драгонетта?

Аким кивнул. По лицу его покатились наконец слезы. В комнату бочком втиснулся Кванза.

– И ты тоже видел это? – спросил его отец.

Малыш кивнул.

– Это было не кино.

Жена Кеннета села в постели и прижала Акима к груди. Затем она встревоженно посмотрела на мужа.

– Не волнуйся, – сказал Кеннет. – Я не собираюсь туда идти. Я звоню в полицию. Посмотрим, что они скажут на этот раз.

Минут через десять из патрульной машины, остановившейся перед домом Джонсонов, вышли двое полицейских. Один из них поднялся по лестнице и позвонил в дверь, а другой подошел к дому напротив и заглянул в окно. Как раз в тот момент, когда Кеннет открыл дверь, полицейский, стоявший у дома напротив, отвернулся от окна с застывшим от ужаса выражением лица.

– Мне кажется, ваш друг хочет, чтобы вы к нему присоединились, – сказал Джонсон стоявшему перед ним полицейскому.

Не прошло и двадцати минут, как к дому подъехали еще шесть полицейских машин без опознавательных знаков. Ту, что приехала первой, и еще одну поставили в разных концах квартала. Пока все ждали появления Драгонетта, молодая женщина-полицейский с добрым, спокойным лицом беседовала в гостиной с Акимом и Кванзой. Кеннет Джонсон сидел с одной стороны от мальчиков, его жена – с другой.

– Вам уже приходилось раньше слышать громкие звуки из окон дома мистера Драгонетта? – спросила женщина.

Кванза и Аким кивнули, а их отец сказал:

– Мы все слышали эти звуки, и пару раз я даже звонил в полицию. У вас в участке не ведут записи поступивших жалоб?

Женщина улыбнулась ему и сказала все тем же спокойным голосом:

– Похоже, мистер Джонсон, что ситуация, с которой мы имеем дело сейчас, вышла за рамки громкой ссоры.

Кеннет нахмурился.

– Не знаю точно, но мне почему-то кажется, что Уолтер не часто останавливался на грани громкого спора.

Женщине потребовалось несколько секунд, чтобы осознать смысл сказанного. Осознав, она покачала головой и печально произнесла:

– Таков уж Миллхейвен, мистер Джонсон.

– К сожалению, таков, – Кеннет на секунду задумался. – Знаете, сомневаюсь, что у этого парня вообще есть холодильник.

Эта фраза была для женщины уже чересчур загадочной. Встав с колен, она потрепала Кванзу по волосам, закрыла блокнот и убрала в карман ручку.

– Ничего не поделаешь. Мне жаль ваших коллег, – сказал Джонсон.

– Таков уж Миллхейвен, – повторила женщина. – Если позволите, хотела бы заметить, что ваши мальчики уже достаточно пережили за сегодняшний день. В ситуациях такого рода мы рекомендуем проконсультироваться с психологами. Я могу дать вам адреса...

– Боже мой! – сказал Джонсон. – Вы так ничего и не поняли.

– Что ж, спасибо за сотрудничество, – сказала женщина-полицейский и подошла к окну, возле которого явно собиралась дождаться возвращения домой Уолтера Драгонетта.

За полтора часа до того, как Уолтер Драгонетт должен был занять свое место за столом в бухгалтерии, в конце квартала на Двадцатой северной улице появилась его синяя машина. Остальные машины, пытавшиеся выехать на улицу, резко дали задний ход. Патрульные машины, стоявшие с двух концов квартала, поехали в направлении маленького белого домика. Уолтер Драгонетт остановил машину перед домом, открыл дверцу и поставил ногу на тротуар.

Патрульные машины резко развернулись, перекрыв улицу в обоих направлениях. Не прошло и нескольких секунд, как улица наполнилась полицейскими, целившимися из винтовок и пистолетов в вылезавшего из машины молодого человека.

Кеннет Джонсон, описывая все это мне, сказал, что, когда Уолтер Драгонетт увидел всю эту толпу полицейских, он улыбнулся им своей обычной дружелюбной полуулыбкой.

Полицейские велели ему отойти от машины, и молодой человек покорно повиновался. Потом он сообщил представителям власти в ответ на их вопрос, что он и есть тот самый Мясник. Да, конечно, он поедет с ними в участок. Конечно, он немедленно поставит на землю бумажный мешок, который держит в руках. Что в мешке? Новый диск для пилы, который он только что купил. Он за ним и поехал – за новым диском для пилы. Пол Фонтейн, который не знал еще в тот момент, что случилось с Эйприл Рэнсом после того, как они с Джоном Рэнсомом покинули ее палату, достал из кармана пиджака текст и зачитал Драгонетту его права. Уолтер с готовностью кивнул, что да, мол, он все это знает. Потом ему наверняка потребуется адвокат, но сейчас он согласен говорить, почему бы и нет? Пришло время поговорить, не правда ли?

Детектив Фонтейн был явно того же мнения. Не позволит ли мистер Драгонетт полиции обыскать его дом?

Мясник отвел глаза от лица детектива Фонтейна и кивнул, улыбаясь, Акиму и Кванзе, смотревшим на него во все глаза из окна своей гостиной.

– Да, конечно, им просто необходимо осмотреть мой дом, – сказал он. – Но готовы ли эти люди к тому, что они там увидят?

– И что же они там увидят, мистер Драгонетт? – спросил сержант Хоган.

– Моих людей, – сказал Уолтер. – А иначе зачем же они сюда пришли?

– О каких людях вы говорите, Уолтер? – спросил Фонтейн.

– Если вы ничего не знаете о моих людях... – Уолтер облизал губы и оглянулся на свой маленький беленький домик. – Если вы ничего о них не знаете, тогда что же привело вас сюда? – Он переводил глаза с Фонтейна на Хогана и обратно. Оба молчали. Тогда Уолтер Драгонетт закрыл ладонью рот и захихикал.

– Что ж, в таком случае того, кто войдет в мой дом, ждет небольшой сюрприз.