27 - Эндимион (сборник) - Дэн Симмонс - RutLib.com

Назад: 24

Дальше: 31

27

Меня зовут Яков Шульман. Я пишу это письмо друзьям в Лодзь:

Дорогие мои друзья, я медлил с письмом, ожидая подтверждения дошедших до меня слухов. Увы, как это ни прискорбно, теперь мы знаем истину. Я говорил с очевидцем, которому удалось спастись. Он рассказал мне все. Их вывезли в Хелмно, близ Торуни, и всех их схоронили в Жешувском лесу. Евреев убивали двумя способами: пулями и газом. Вот что случилось с тысячами евреев из Лодзи. Не подумайте, что это писал безумец. Увы, это трагическая, ужасная правда.

Я так устал, что не могу больше писать. Сотворивший небо и землю, спаси нас!

Я пишу это письмо 19 января 1942 года. Несколько недель спустя, в февральскую оттепель, когда в лесах вокруг моего родного Градова вдруг запахло весной, нас, узников лагеря, сажают в фургоны. На некоторых фургонах нарисованы яркие экзотические деревья и животные. Прошлым летом в них вывозили из лагеря детишек. За зиму краска выцвела, а подновить немцы не потрудились, и веселые картины поблекли как прошлогодние мечты.

Нас вывозят за полтора десятка километров от Хелмно. Немцы зовут этот город Кулмхоф. Здесь нам приказывают выйти из машин и облегчиться в лесу. Я не могу на глазах у охранников и бесчисленного множества людей, но делаю вид, что справил малую нужду и застегиваю брюки.

Нас снова загоняют в фургоны и везут в старый замок. Здесь опять приказывают выйти и конвоируют в подвал через двор, заваленный грудами одежды и обуви. На стене подвала нацарапано на идише: «Живым отсюда не уходит никто». В подвале нас сотни – все мужчины, все из Польши, большинство из ближайших сел, из Градова и Коло, но есть и из Лодзи. В воздухе – застоявшийся запах сырости, гнили, холодного камня и плесени.

Через несколько часов, в сумерки, мы выходим из подвала живыми. Приехало много новых фургонов – больших, с двустворчатыми дверями, цвета хаки. У них на бортах нет никаких рисунков. Охранники распахивают двери – фургоны набиты почти до отказа, в каждом от семидесяти до восьмидесяти человек. Ни одного из них я не знаю.

Немцы пинками загоняют нас в большие фургоны. Я слышу плач и крики и начинаю молиться, и люди подхватывают вслед за мной слова: «Шма Израэль» – «Слушай, Израиль». Мы молимся, пока нас заталкивают в вонючие фургоны. Мы продолжаем молиться, когда захлопываются двери.

Снаружи немцы орут на шофера-поляка и его польских помощников. Я слышу, как один из помощников по-польски выкрикивает: «Газ!», и раздается звук, как будто под днищем грузовика соединяют трубы или шланги. С ревом заводится мотор.

Рядом со мной некоторые еще продолжают молитву, но большинство плачут и кричат. Фургон медленно, очень медленно трогается с места. Я знаю, что нас везут по узкой асфальтовой дороге, которую немцы проложили от Хелмно до леса. Эта дорога ведет в никуда, она обрывается посреди леса, расширяясь так, чтобы грузовики могли развернуться, не съезжая с асфальта. А дальше – ничего, кроме печей, выстроенных по приказу немцев, и вырытых по их же приказу рвов. Евреи в лагере, прокладывавшие эту дорогу, строившие эти печи и копавшие эти рвы, рассказывали нам обо всем. Мы не верили им, а потом их забрали… оттранспортировали.

Воздух густеет. Нарастает плач. Голова раскалывается. Трудно дышать. Сердце бухает. Я держу за руки юношу, стоящего слева, и старика, стоящего справа. Они молятся вместе со мной.

В глубине фургона кто-то поет, заглушая вопли, поет на идише, поет хорошо поставленным оперным баритоном:

Боже мой, Боже мой,
для чего Ты оставил нас?
Нас уже бросали в огонь,
но не предали мы Твой Святой Закон.

Энея! Боже мой! Что это?
Тс-с. Все в порядке, милый. Я здесь.
Я не… что это?

Меня зовут Катрин Катейен Эндимион, и я жена Трорба Эндимиона, который пять местных месяцев назад погиб на охоте. А еще я мать ребенка по имени Рауль, которому сейчас три гиперионских года, он под присмотром теток играет у костра в кругу фургонов.

Я взбираюсь на поросший травой холм, возвышающийся над долиной, где мы расположились сегодня на ночлег. Вдоль ручья растет несколько триаспий, и все – больше в долине никаких примет, только низкая трава, вереск, осока, скалы, валуны и лишайники. И овцы. Сотни овец каравана, опекаемые пастушьими собаками, с блеянием толкутся и кружатся на холмах к востоку отсюда.

Бабушка штопает одежду, сидя на камне, откуда открывается великолепный вид на запад. Над горизонтом висит марево, означающее водные просторы, но вокруг нас одни только пустоши, вечернее лазурное небо, пересекаемое беззвучными росчерками метеоров, да шелест ветра в траве.

Я опускаюсь на камень рядом с бабушкой. Она мама моей покойной мамы, и она похожа на нас, только старше: кожа обветрена, седые волосы коротко подстрижены, на волевом лице – острые скулы и острый нос, от уголков карих глаз лучиками разбегаются морщинки.

– Наконец-то ты вернулась, – говорит она. – Путь домой был спокойным?

– Да, – говорю я. – Том повез нас из Порт-Романтика вдоль берега, а потом по шоссе Клюва, он не хотел платить за паром через Болота. Первую ночь мы переночевали в Бенброкской таверне, а на вторую стали лагерем у Суисса.

Бабушка кивает, не прерывая работы. Рядом с ней на камне стоит корзина с одеждой.

– А что врачи?

– Клиника большая, – говорю я. – Христиане расширили ее с тех пор, как мы последний раз были в Порт-Романтике. Сестры… санитарки… были очень добры ко мне.

Бабушка ждет.

Я гляжу на долину, озаренную последними лучами солнца, проглянувшего из-за туч. Свет озаряет макушки холмов, воспламеняя закатными красками вереск, валуны отбрасывают на траву прозрачные тени.

– Рак, – говорю я. – Новая разновидность.

– Доктор из Кромки Пустошей нам это уже сказал. Каковы их прогнозы?

Я беру рубашку – это рубашка Трорба, но теперь ее носит брат Трорба, Лей, дядя Рауля. Вынув иголку с ниткой, заколотую в фартук, я берусь пришивать пуговицу, которую Трорб потерял перед той злополучной охотой. При мысли, что я отдала Лею рубашку без пуговицы, щеки мои вспыхивают от стыда.

– Они рекомендовали мне принять крест, – говорю я.

– Значит, средства нет? – спрашивает бабушка. – Несмотря на все их машины и сыворотки?

– Было, – отвечаю я. – Но очевидно, в нем использовалась молекулярная технология…

– Нанотехнология, – уточняет бабушка.

– Да. А Церковь ее запретила. На более цивилизованных планетах есть другие методы лечения.

– Но на Гиперионе нет. – Бабушка откладывает в сторону вещи, лежавшие у нее на коленях.

– Совершенно верно.

Я чувствую ужасную усталость, легкое недомогание после обследования и обратной поездки – и невероятное спокойствие. А еще невероятную печаль. Ветерок доносит смех Рауля и других мальчиков.

– И они советуют принять их крест. – Последнее слово выходит у бабушки каким-то коротким и колючим.

– Да. Вчера со мной полдня беседовал очень милый молодой священник.

– И ты это сделаешь, Катрин? – Бабушка смотрит мне прямо в глаза.

Я спокойно встречаю ее взгляд.

– Нет.

– Ты уверена?

– Абсолютно.

– Если бы Трорб принял крестоформ прошлой весной, когда его молил об этом миссионер, сейчас он снова был бы жив.

– Это был бы не мой Трорб.

Я отворачиваюсь. Впервые с тех пор, как несколько месяцев назад у меня начались боли, я плачу. Плачу не о себе – просто мне вдруг вспомнилось, как Трорб улыбнулся и помахал мне на рассвете, отправляясь с братьями на охоту.

Бабушка берет меня за руку:

– Ты думаешь о Рауле?

– Пока нет, – качаю я головой. – Но через несколько недель не буду думать ни о ком другом.

– Знаешь, о нем можешь не беспокоиться, – тихо говорит бабушка. – Я еще не забыла, как вырастить ребенка. Я еще многое могу рассказать и многому научить. И я сохраню в нем память о тебе.

– Он будет еще слишком мал, когда… – Я обрываю себя на полуслове.

– Детские воспоминания – самые глубокие, – сжав мою руку, ласково говорит бабушка. – Когда мы стареем и дряхлеем, воспоминания детства встают перед нами яснее всего.

Слезы застилают от меня великолепие заката. Я отворачиваюсь, избегая встречаться глазами с бабушкой.

– Я не хочу, чтобы он вспоминал меня только когда состарится. Я хочу видеть его… каждый день… видеть, как он играет и растет.

– Помнишь стихотворение рёкку, которому я научила тебя, когда ты была едва ли старше Рауля?

Я не могу удержаться от смеха.

– Ты научила меня десяткам рёкку, бабушка!

– Самое первое, – не сдается она.

Чтобы вспомнить стихотворение, мне требуется не более секунды. Я декламирую, избегая напевного речитатива, как учила меня бабушка, когда я сама была чуть старше Рауля:

Как счастлив я
Идти в руке рука
С детьми,
Чтоб свежей зелени собрать
В полях весны!

Бабушка прикрывает глаза, и я вижу, что веки у нее тонкие, как пергамент.

– Ты любила это стихотворение, Катрин.

– Я и сейчас его люблю.

– А разве в нем говорится, что надо отправиться за зеленью на следующей неделе, через год или через десять лет, чтобы испытать счастье сейчас?

– Легко тебе говорить, старуха, – с улыбкой отвечаю я, любовью и нежностью голоса умеряя грубость слов. – Ты собирала зелень семьдесят четыре весны и будешь собирать ее еще весен семьдесят.

– Вряд ли так уж много. – Пожав мне руку еще раз, бабушка отпускает ее. – Суть в том, что важно пойти с детьми сейчас, в лучах сегодняшнего весеннего заката, чтобы собрать зелень быстро, к сегодняшнему обеду. Я приготовила твое любимое блюдо.

– Суп северного ветра?! – всплескиваю я руками. – Но порей еще не созрел!

– Созрел на южных равнинах, я отправила Лея и его мальчиков. Они набрали полный котел. Ступай же, собери весенней зелени, чтобы добавить в суп. Возьми малыша и возвращайся до темноты.

– Я люблю тебя, бабушка.

– Знаю. И Рауль любит тебя, малышка. Я уж позабочусь, чтобы круг не разорвался. Беги же.

Я просыпаюсь в падении. Я и не спал. Листья Звездного Древа на ночь заслонили солнце, и сквозь прозрачную стенку кокона видны сияющие звезды. Голоса не стихают. Видения не угасают. Это совсем не похоже на сон. Это шквал видений и звуков, тысячи голосов сливаются в едином хоре, и каждый взывает ко мне, жаждет быть услышанным. До сих пор я не помнил материнского голоса. Когда рабби Шульман кричал на Старой Земле по-польски и молился на идише, я понимал не только его слова, я понимал его мысли.

Я схожу с ума.

– Нет, милый, ты не сходишь с ума, – шепчет Энея. Она парит у теплой стены кокона, прижимая меня к себе. Хронометр показывает, что период сна в этом районе Звездного Древа почти закончился и уже через час листья переместятся, чтобы впустить в кокон свет солнца.

Голоса шепчут, бормочут, спорят, всхлипывают… Видения мелькают в глубине сознания, как вспышки в глазах после удара по голове. Я ловлю себя на том, что весь напружинен, кулаки сжаты, зубы стиснуты, жилы на шее вздулись, словно я сражаюсь с ураганным ветром или приступом боли.

– Нет-нет, – говорит Энея, нежно гладя меня по лицу. Пот парит вокруг меня едким ореолом. – Нет, Рауль, расслабься. Ты чрезвычайно чувствителен к этому, милый. Я так и думала. Расслабься – и голоса стихнут. Не держи их. Ты можешь этим управлять, милый. Ты можешь слушать, когда захочешь, и заставить их умолкнуть, когда потребуется.

– Они никогда никуда не уйдут? – спрашиваю я.

– Уйдут, но недалеко, – шепчет Энея.

В лучах солнца по ту сторону лиственного барьера парят Бродяги-«ангелы».

– И ты слушаешь это с детства?

– Чуть ли не с зачатия.

– Боже мой, Боже мой. – Я тру глаза крепко стиснутыми кулаками. – Боже мой…

Меня зовут Амни Махен Аль Ата, и мне одиннадцать стандартных лет, а в нашу деревню на Кум-Рияде идут войска Священной Империи. Наша деревня – далеко от городов, далеко от шоссе, далеко от воздушных трасс, даже от караванных путей, пересекающих каменистую пустыню и Пылающие Равнины, – и то далеко.

Уже два вечера их корабли проносятся по небу с востока на запад, совсем как раскаленные угли. Отец говорит, они летают выше воздуха. Вчера деревенское радио приняло приказы имама из Аль-Газали, а он слышал по телефону из Омара, что все, кто живет в оазисах Плоскогорий и Пылающих Равнин, должны выйти из своих домов и чего-то ждать. Отец ушел на собрание мужчин в нашей глинобитной мечети.

Моя семья стоит около дома. И остальные тридцать семей тоже ждут. Наш деревенский поэт Фарид уд-Дин Аттар ходит от одного к другому, он пытается успокоить нас стихами, но даже взрослым – и то страшно.

Отец вернулся. Он говорит маме, что мулла решил не ждать, пока нас убьют неверные. Деревенское радио не смогло связаться с мечетью ни в Аль-Газали, ни в Омаре. Папа думает, что радио опять сломалось, а мулла – что неверные уже убили всех к западу от Пылающих Равнин.

Со стороны других домов доносятся выстрелы. Мама и старшая сестренка хотят убежать, но отец велит им остаться. Я слышу крики. Я смотрю на небо и жду, когда опять покажутся корабли неверных. Когда я опускаю взгляд, исполнители воли муллы выходят из-за нашего дома, вставляя в свои винтовки новые магазины. У них суровые лица.

Отец велит нам всем взяться за руки.

– Аллах велик, – говорит он, и мы повторяем:

– Аллах велик.

Даже я знаю, что «ислам» означает покорность милосердной воле Аллаха.

В последнюю секунду я вижу угольки в небе – это корабли неверных высоко-высоко в зените плывут с востока на запад.

– Аллах велик! – кричит отец.

Я слышу выстрелы.

– Энея, я не понимаю, что это значит.

– Рауль, они не значат, они существуют.

– Они истинны?

– Истинны, как любое воспоминание, любимый.

– Но как? Я слышу голоса… так много голосов… и как только я… сознанием касаюсь одного из них… они ярче и отчетливее, чем мои собственные воспоминания.

– И все-таки это воспоминания, любимый.

– Умерших…

– Эти – да.

– Изучение их языка…

– Мы должны учить их языки во многих смыслах, Рауль. Их настоящие языки… английский, идиш, польский, фарси, тамильский, греческий, китайский… но еще и язык их сердец. Душу их памяти.

– А эти призраки говорят, Энея?

– Они не призраки, любимый. Смерть – окончательна. Душа – уникальная комбинация воспоминаний и личности, которую мы проносим через жизнь… когда жизнь уходит, душа умирает тоже. Остается лишь то, что мы оставили в памяти тех, кто любил нас.

– И эти воспоминания…

– Резонируют в Связующей Бездне.

– Как? Все эти миллиарды жизней…

– И тысячи рас, и миллиарды лет, любимый. В ней – осколки воспоминаний твоей мамы… и моей… и жизненные впечатления существ, невероятно отдаленных от нас в пространстве и времени.

– А я могу прикоснуться и к ним, Энея?

– Наверное. Сможешь со временем и с опытом. Чтобы понять их, у меня ушли годы. Трудно постичь даже чувственное восприятие существ, пошедших по иному пути развития, не говоря уж об их мыслях, воспоминаниях и эмоциях.

– Но ты сумела?

– А я старалась.

– Они отличаются от нас, как сенешаи или акератели?

– Куда больше, Рауль. Сенешаи целые поколения скрытножили на Хевроне бок о бок с людьми. А ведь они эмпаты, эмоции – первооснова их языка. Акератели чрезвычайно отличаются от нас, но довольно схожи с индивидуумами Центра, которых навещал мой отец.

– У меня голова болит, детка. Ты не поможешь мне избавиться от этих голосов и образов?

– Я помогу тебе сделать их тише, любимый. Избавиться от них ты уже не сможешь никогда. Это благословение и проклятие причастия моей кровью. Но прежде чем я покажу тебе, как сделать их тише, послушай еще пару минут. Уже почти рассвело.

Меня зовут Ленар Хойт, я священник, но сейчас я Папа Урбан Шестнадцатый и служу мессу по случаю воскрешения Джона Доменико кардинала Мустафы в соборе Святого Петра для пятисот избранных христиан.

Стоя у алтаря и простирая руки, я произношу Молитву верных:

Богу Отцу Всемогущему,
Воскресившему из мертвых Христа,
Сына Своего,
о спасении живых и мертвых
с верою помолимся.

Кардинал Лурдзамийский, который прислуживает мне на мессе в качестве дьякона, подхватывает:

Дабы возвратил Он в общение верных
усопшего кардинала Джона Доменико Мустафу,
получившего в крещении семя вечной жизни,
Господу помолимся.

Дабы он, исполнявший священное служение
в Церкви,
Снова смог служить Господу в своей
обновленной жизни,
Господу помолимся.

Дабы душам братьев, друзей
и благотворителей наших
сподобиться награды за труды их,
Господу помолимся.

Дабы всех усопших в надежде воскресения
Он принял в свет лица Своего
И даровал им воскресение,
дабы они и далее служили Ему,
Господу помолимся.

Дабы братьям и сестрам нашим,
Находящимся теперь в скорби
и терпящим бедствия от безбожников,
Он помогал и милостиво утешал,
Господу помолимся.

Дабы всех здесь собравшихся
в вере и благочестии
Он собрал в преславное Свое царство
и даровал им воскресение,
Господу помолимся.

Сейчас, когда хор поет песнь оффертория и все собравшиеся преклонили колени, в звенящем молчании ожидая пресуществления, я возношу святые дары со словами:

– Прими, Господи, эти дары, которые мы приносим Тебе за раба Твоего кардинала Джона Доменико Мустафу; Ты даровал ему высокий духовный сан в этом мире, благоволи принять его в общение святых Твоих, милостиво прими его в Царствие Твое и даруй ему Воскресение.

Через Христа, Господа нашего.

Собравшиеся отвечают:

– Аминь.

Я подхожу к саркофагу, стоящему у алтаря, окропляю его святой водой и читаю префаций:

Воистину достойно и справедливо,
должно и спасительно
нам всегда и везде благодарить Тебя,
Господи, Святый Отче,
Всемогущий Вечный Боже,
через Христа, Господа нашего.

В Нем воссияла надежда
блаженного воскресения,
чтобы мы, огорчаемые неизбежностью смерти,
утешились обещанием будущего бессмертия.

Ибо у верующих в Тебя, Господи,
жизнь не отнимается, но изменяется,
и с разрушением дома
сего земного странствования
мы полагаемся на Твое прощение
и Твое милосердие
и верим, что Ты воскресишь нас.

Поэтому мы с Ангелами и Архангелами,
с Престолами и Господствами
и со всем сонмом небесного воинства
поем песнь славе Твоей, непрестанно взывая:

Гремит огромный орган Святого Петра, хор поет «Sanсtus»:

Свят, Свят, Свят Господь Бог Саваоф,
Полны небеса и земля славы Твоей.
Осанна в вышних.
Благословен Грядущий во имя Господне.
Осанна в вышних.

После причастия, когда месса окончена и паства потихоньку расходится, я медленно иду в сакристию. Мне тоскливо, и у меня болит сердце, в буквальном смысле слова болит. Сердечная недостаточность. Опять она меня настигла и превращает в пытку каждый шаг, каждое слово. «Я не должен говорить кардиналу Лурдзамийскому», – думаю я.

Кардинал входит, когда министранты помогают мне снять облачение.

– Пришел курьерский авизо с двигателем Гидеона, Ваше Святейшество.

– С какого фронта?

– Не от эскадры, святой отец. – Кардинал хмурится, сжимая толстыми пальцами записку.

– Тогда откуда? – Я нетерпеливо протягиваю руку. Записка написана на тонком велене.

Прибываю на Пасем, в Ватикан.

Энея

Я поднимаю взгляд на своего секретаря:

– Вы можете остановить флот, Симон Августино?

– Нет, Ваше Святейшество. Они совершили скачок более двадцати четырех часов назад. Значит, уже закончили ускоренное воскрешение и с минуты на минуту пойдут в атаку. Мы не успеем снарядить авизо и дать отбой.

Я замечаю, что у меня трясется рука, и возвращаю записку кардиналу Лурдзамийскому.

– Вызовите Марусина и весь высший командный состав Флота. Скажите им, чтобы вернули в систему Пасема все оставшиеся боевые корабли. Немедленно.

– Но, Ваше Святейшество, – раздраженно говорит он, – в данный момент проводится столько важных военных…

– Немедленно! – обрываю я.

Кардинал Лурдзамийский кланяется:

– Немедленно, Ваше Святейшество.

Я отворачиваюсь; боль в груди и одышка – как предупреждение от Господа, что мне осталось недолго.

– Энея! Папа…

– Спокойно, любимый. Я здесь.

– Я был с Папой… с Ленаром Хойтом… но он не мертвый, ведь нет?

– Ты уже учишься языку живых, Рауль. Невероятно, что твой первый контакт с памятью живого человека вывел тебя на него. По-моему…

– Нет времени, Энея! Нет времени. Его кардинал… Лурдзамийский… принес твою записку. Папа пытался отозвать Флот, но кардинал Лурдзамийский сказал, что уже слишком поздно… что они совершили скачок двадцать четыре часа назад и в любой момент могут пойти в атаку. Наверное, это здесь. Наверное, речь шла об эскадре, сосредоточенной на Лакайле-9352…

– Нет! – Крик Энеи выхватывает меня из какофонии образов и голосов, воспоминаний и чувств, не уничтожив их, а заставив отойти на второй план, и теперь они – как громкая музыка, доносящаяся из соседней комнаты.

Схватив комлог, Энея вызывает наш корабль и Навсона Хемнима.

Натягивая одежду, я пытаюсь сосредоточиться на своей любимой, но чувствую себя как ныряльщик, который всплывает из глубин – ропот чужих голосов и воспоминаний по-прежнему окружает меня.

Отец капитан Федерико де Сойя молится, преклонив колени, в своем личном коконе на дереве-звездолете «Иггдрасиль», только де Сойя больше не называет себя «отец капитан», просто «отец». Но даже это внушает ему сомнения, и вот он молится, преклонив колени, молится, как молился уже много часов этой ночью и как будет молиться еще долгие часы, дни и ночи – с тех самых пор, как крестоформ отпал от его груди и вышел из тела после причастия кровью Энеи.

Отец де Сойя молит о прощении, которого – он твердо знает – оннедостоин. Он молит о прощении за годы службы Империи, за многие битвы, за отнятые им жизни, за прекрасные творения Господа и дела рук человеческих, которые он разрушил. Отец Федерико де Сойя молится, преклонив колени, в тишине кельи и просит Господа своего и Спасителя… Бога Отца Милосердного, в которого его научили верить и который – он уже ничего не знает твердо – вряд ли простит его… просит простить его – не ради него самого, но ради того, чтобы все его намерения, деяния и действия в те месяцы, годы или даже часы, которые ему отпущены, – направлялись единственно и исключительно к служению и восхвалению Его Божественного Величия.

Я разрываю этот контакт с внезапным отвращением к себе, будто поймал себя на подглядывании. И в то же мгновение осознаю, что если Энея знала язык живых с самого рождения, то, конечно, она тратила больше сил на то, чтобы отказаться от этого знания, избежать непрошеного вторжения в чужую жизнь – нежели на то, чтобы его совершенствовать.

Открыв диафрагму в стене кокона, Энея выбралась на мягкий дерн органического балкончика, прихватив комлог. Я выплыл следом и плавно опустился рядом – здесь тяготение благодаря силовому полю составляет 0,1g. Над диском комлога голограммы Хета Мастина, Кета Ростина и Навсона Хемнима – но все они смотрят в сторону от объектива, как и Энея.

Я поднимаю голову и вижу, куда они смотрят.

Сквозь крону Звездного Древа пробиваются огненные росчерки, распускаются, как розы, оранжевые и алые сполохи. Мгновение мне кажется, что это всего лишь блики на листьях, каракатицы, «ангелы» и поливочные кометы, отражающие свет… И тут я понимаю, что это.

Корабли Имперского Флота пробиваются сквозь Звездное Древо в сотне мест сразу, и их огненные хвосты рассекают стволы и ветви, словно холодно блистающие клинки.

Под градом листьев и древесных обломков, разлетающихся на тысячи километров, ветвь, кокон и балкон сотрясаются, как от землетрясения.

И наступил сверкающий хаос. Лазерные пучки кроили пространство, становясь видимыми благодаря истекающей в вакуум атмосфере, благодаря живой материи, обращенной во прах, благодаря пылающим листьям, крови Бродяг и тамплиеров. Лучи резали и сжигали все, что попадалось на их пути.

В нескольких километрах от нас ярко расцветают новые взрывы. Силовое поле пока еще держится, и грохот обрушивается на стену кокона, трепещущую, будто шкура раненого зверя.

Комлог Энеи погас в тот самый миг, когда Звездное Древо над нами вспыхнуло и взорвалось в безмолвии вакуума. Рев, крики и вопли были еще слышны, но я понял – через считанные секунды поле откажет, и нас с Энеей вынесет в окружении тонн обломков в открытый космос.

Я хотел было втащить ее в кокон, который уже пытался закрыться в бесплодной попытке выжить.

– Нет, Рауль, смотри!

Над нами, под нами, вокруг нас Звездное Древо полыхало взрывами, разлетались в щепу лианы и ветви, огонь пожирал Бродяг-«ангелов», лопались десятикилометровые рабочие каракатицы, вспыхивали, как спички, пытавшиеся отчалить деревья-корабли.

– Они убивают эргов! – прокричала Энея сквозь рев ветра и грохот взрывов.

Я молотил кулаками по стене, выкрикивая команды. Диафрагма открылась всего лишь на секунду, и я успел втащить Энею внутрь.

Но и здесь не было спасения. Плазменные сполохи проникали даже сквозь поляризованные стены кокона.

Выхватив из шкафчика рюкзак, Энея втиснулась в лямки, я быстро сунул за пояс нож – как будто нож чем-то может помочь!

– Мы должны добраться до «Иггдрасиля»! – крикнула Энея, и мы бросились к транспортной ветви, но кокон не выпустил нас. С той стороны раздался рев.

– Ветвь сломана, – выдохнула Энея. Она так и не выпустила из рук комлог – старинный, с корабля Консула – и теперь запросила данные из сети Звездного Древа. – Мосты сожжены. Мы должны добраться до дерева-звездолета.

За стеной расцветают оранжевые сполохи взрывов. «Иггдрасиль» – в десяти километрах от нас, на восточной поверхности Биосферы. Но без подвесных мостов и транспортных ветвей он с таким же успехом может быть и в тысяче световых лет.

– Вызови сюда корабль, – говорю я. – Корабль Консула.

– Хет Мастин готовит «Иггдрасиль» к отправке… – качает головой Энея. – Нет времени выводить корабль из ангара. Мы должны попасть туда максимум через четыре минуты, или… А как насчет «второй кожи»? Мы могли бы долететь.

Теперь моя очередь покачать головой.

– Ее тут нет. Я отдал ее А.Беттику.

Кокон яростно затрясся, и Энея оторвалась от комлога. Стена раскалилась докрасна и уже начала оплывать.

Распахнув свой шкафчик, я принялся расшвыривать в стороны одежду и снаряжение. Нет, не то! Вот он – подарок отца капитана де Сойи! Я стянул с ковра кожаный футляр.

Прикосновение к управляющим нитям – и расправившийся ковер-самолет повис в невесомости. Электромагнитное поле здесь еще не отказало.

– Пошли! – крикнул я, втащив Энею на ковер. Ровно в это мгновение стена расплавилась окончательно.

И сквозь разрыв мы вылетели навстречу вакууму и безумию битвы.

28

Эрги еще удерживали магнитное поле, но его конфигурация как-то странно изменилась. Вместо того чтобы лететь к «Иггдрасилю» вдоль широкой – с бульвар шириной – ветви, ковер-самолет так и норовил развернуться к ней перпендикулярно, и тогда мы как бы переворачивались вниз головой, а ковер возносился вверх, как лифт, среди дрожащих ветвей, раскачивающихся мостиков, разорванных транспортных стволов, огненных всполохов и полчищ Бродяг, которые улетали в открытый космос, чтобы сразиться и умереть. Ничего, пусть ковер-самолет вытворяет, что хочет, только бы доставил нас к цели.

Кое-где в пузырях силового поля еще сохранилась атмосфера, но большая часть полей погибла вместе с поддерживавшими их эргами. Воздуха здесь было много, даже слишком много, и теперь весь он просачивался и улетучивался в пространство. Скафандрами мы не запаслись. Зато в самый последний момент в коконе я вспомнил, что у ковра есть собственное слабенькое поле, способное удерживать атмосферу. Девять лет назад ковер неплохо послужил нам, когда на безымянной покрытой джунглями планете мы залетели в верхние слои, – оставалось надеяться, что система еще работает.

Она еще работала… по крайней мере отчасти. Силовое поле включилось, как только мы вырвались из кокона и понеслись сквозь хаос. Я почти физически ощущал, как просачивается наружу разреженный воздух, и твердил себе, что мы все равно доберемся до «Иггдрасиля».

И мы добрались – но добрались просто чудом.

Я не в первый раз наблюдал космическую битву – взять хотя бы ту, когда мы с Энеей не так уж много стандартных дней… эпох назад с верхней террасы Храма-Парящего-в-Воздухе любовались фейерверком в окололунном пространстве, когда Имперский Флот подбил звездолет отца де Сойи, – но я в первый раз наблюдал космическую битву, в которой пытались убить меня.

Там, где еще сохранялся воздух, шум стоял оглушительный: взрывы, треск ломающихся стволов, хруст ветвей, рев погибающих каракатиц, вой сирен, лепет и улюлюканье комлогов. А в вакууме стояла еще более оглушительная тишина: беззвучные взрывы, швырявшие в пространство тела Бродяг и тамплиеров, пламя без треска, безмолвные вопли, безветренные ураганы.

Мы погружались в мальстрем, а Энея не отрывалась от старинного комлога Сири. Систинж Кордуэлл что-то кричал с крохотного голографического дисплея, потом появились, отчаянно жестикулируя, Кент Куинкент и Сян Куинтана Ка’ан. Я был слишком поглощен ковром-самолетом, чтобы прислушиваться к их отчаянным диалогам.

Я уже больше не видел «архангелов» Флота, и только лазерные лучи кроили газовые облака, вспарывали Звездное Древо, как скальпели – живую плоть. Громадные стволы и ветви кровоточили, их соки, смешавшись с километрами оптоволоконных лиан и кровью Бродяг, выкипали в вакууме. У меня на глазах луч располосовал десятикилометровую рабочую каракатицу, и ее изящные щупальца задергались в разрушительной пляске смерти. Бродяги-«ангелы» взлетали тысячными роями и тысячными роями погибали. Дерево-звездолет попыталось отчалить, но лазерный луч настиг его. Атмосферный кислород вспыхнул мгновенно, и весь экипаж погиб в огненном смерче.

– Это не «Иггдрасиль»! – прокричала Энея.

Я кивнул. Погибший корабль двигался из северной части сферы, а до «Иггдрасиля» уже рукой подать, не больше километра вдоль вибрирующей, разламывающейся ветви.

Если только я не сбился с пути. И если «Иггдрасиль» еще не уничтожен. И если он не отчалил без нас.

– Я говорила с Хетом Мастином! – Энее приходилось кричать. Мы как раз пролетали облако растекавшегося воздуха, и шум стоял оглушительный. – На борту только три сотни из тысячи.

– Угу, – отозвался я. Я не понимал, о чем она. Какой тысячи? Откуда тысячи? Некогда расспрашивать. Не отрывая глаз от темного пятна кроны, замаячившего в километре слева от нас, на другой спиральной ветви корабля, я повернул ковер. «Иггдрасиль» это или не «Иггдрасиль», все равно бежать больше некуда. Электромагнитное поле с каждой минутой слабело, скорость ковра падала прямо на глазах.

И вдруг поле исчезло. Ковер-самолет дернулся в последний раз и полетел кувырком среди изувеченных ветвей.

– Ну, вот и все, – сказал я. Мои слова прозвучали очень тихо – за исчезающим силовым куполом уже не было воздуха. Ковер-самолет был сконструирован семь веков назад влюбленным стариком для обольщения юной племянницы, а не для полетов в открытом космосе. – Мы сделали все, что могли, детка.

Я снял руки с нитей управления и обнял Энею.

– Нет! – Энея впилась пальцами мне в руку. – Нет, нет, – повторяла она и что-то набирала на комлоге.

На фоне кувыркающихся звезд появилось лицо Хета Мастина.

– Да, я вас вижу.

Исполинское дерево-звездолет зависло в километре над нами. Сплетение покрытых листьями ветвей зеленело за мерцающим лиловым куполом силового поля, медленно отделяясь от пылающего Звездного Древа. Ковер здорово тряхнуло, и на долю секунды я подумал, что нас подбили с «архангела».

– Эрги нас втянут! – закричала Энея, схватив меня за руку.

– Эрги? – переспросил я. – Мне казалось, что на дереве-корабле только один эрг, управляющий движением и силовыми полями.

– Обычно один. Иногда – два, если маршрут нестандартный: например, при путешествии в верхние слои звезды или сквозь ударную волну гелиосферы двойных звезд.

– Значит, на «Иггдрасиле» два эрга?

Дерево приближалось, заслоняя звезды. Позади нас беззвучно вспыхивали плазменные взрывы.

– Нет. Двадцать семь.

Силовое поле втянуло нас в корабль. Верх и низ поменялись местами. Мы спланировали на верхнюю палубу, чуть ниже мостика, у самой кроны корабля. Не успел я отключить исчезающе малое защитное поле, как Энея, подхватив рюкзак и комлог, бросилась к лестнице.

Я аккуратно скатал ковер, сунул его в кожаный футляр, закинул за спину и рванул вдогонку.

На мостике был только капитан корабля Хет Мастин со своими помощниками, но на палубах и лестницах толпилось множество народу – Рахиль, Тео, А.Беттик, отец де Сойя, сержант Грегориус, Лхомо Дондруб, десятки беженцев с Тянь-Шаня и еще многие десятки людей, не Бродяг и не тамплиеров, самых обыкновенных мужчин, женщин и детей, которых я видел впервые.

– Это беженцы с сотни миров Священной Империи, их подобрал «Рафаил» отца капитана де Сойи, – пояснила Энея. – Мы рассчитывали принять на борт еще несколько сотен человек, но теперь слишком поздно.

Я последовал за ней на мостик. Хет Мастин стоял в круге органического сенсорного управления: он видел данные, поступающие от оптоволоконных нервов, которые пронизывали все дерево, голограммы космоса за правым и левым бортом, за кормой и прямо по курсу, отсюда он мог мгновенно связаться с тамплиерами, которые несли вахту с эргами в ядре поддержания сингулярности, в корневых двигателях и на всех остальных постах. Посередине висела голограмма самого дерева, и Хет Мастин в любой момент мог коснуться ее своими длинными пальцами, чтобы вызвать посты или изменить курс.

Тамплиер оглянулся на Энею, быстрыми шагами пересекавшую священный мостик. Полуприкрытое капюшоном лицо с азиатскими чертами хранило полнейшую невозмутимость.

– Очень приятно, что вы не остались за бортом, Та-Кто-Учит. Куда вы хотите направить корабль?

– За пределы системы, – без колебаний ответила Энея.

Хет Мастин кивнул:

– Разумеется, мы привлечем огонь. Огневая мощь Имперского Флота поразительна.

Энея ничего не сказала. Голограмма дерева медленно повернулась, а вместе с ней повернулись и звезды за бортом. Продвинувшись еще километров на двести внутрь системы, мы развернулись и полетели обратно, к изувеченной Биосфере. Там, где висели в сплетении ветвей наши коконы, теперь зияла дыра. Тысячи квадратных километров леса погибли. «Иггдрасиль» медленно проплыл среди миллиардов плавно кружащихся листьев – кое-где еще сохранились остатки воздуха, и листья ярко пылали, а их пепел покрывал серым слоем невидимую границу силового поля, – и аккуратно вышел за пределы Биосферы.

Все пространство позади нас было заполнено мириадами мерцающих светлячков, горящих силовых полей, бесчисленными вспышками и взрывами, огненными росчерками ракет, гиперкинетических торпед, маленьких истребителей и «архангелов». Звездное Древо напоминало планету вулканов, извергающую пламя и град обломков. Поливочные кометы и астероиды, сбитые с орбит ударами Флота, пробивали Звездное Древо как пушечные ядра. Хет Мастин высветил тактическую голограмму, и нашим взорам предстала вся Биосфера. Она полыхала пожарами (кое-где пламя бушевало на поверхности размером с мой родной Гиперион), на ней зияли сотни тысяч разрывов и прорех. Радары ближнего и дальнего слежения зафиксировали тысячи самодвижущихся объектов, но их число убывало с каждой секундой – мощные «архангелы» один за другим уничтожали корабли-разведчики, факельщики, истребители и корабли-деревья Бродяг с расстояния в несколько астрономических единиц. Миллионы Бродяг-вакуумщиков бросались на атакующих и гибли, как мотыльки в пламени огнемета.

На мостик решительно взошел Лхомо Дондруб, одетый во «вторую кожу». В руках он держал длинную штурмовую винтовку.

– Энея, куда мы, тысяча чертей, направляемся?

– Из системы, – ответила она. – Лхомо, мы должны уйти.

– Нет! – покачал головой летун. – Мы должны остаться и принять бой. Нельзя бросать друзей.

– Лхомо, мы не можем спасти Звездное Древо. Я должна уйти отсюда, чтобы сразиться с Империей.

– Давай убегай, если ты должна! – воскликнул Лхомо, натягивая на голову серебристый капюшон. Его безупречные черты исказились гневом. – А я останусь и буду сражаться здесь.

– Они убьют тебя, друг, – спокойно сказала Энея. – Тебе не одолеть звездолет класса «архангел».

– Ну, это мы еще посмотрим! – бросил Лхомо. Серебристая пленка теперь покрыла все, кроме его лица. – Удачи, Рауль.

– И тебе тоже, – ответил я. Горло у меня перехватило, и я покраснел от стыда, что остаюсь, и от горечи расставания с этим отважным человеком.

– Лхомо, ты бы лучше помог борьбе, если б отправился с нами… – притронулась к его могучей руке Энея.

Покачав головой, Лхомо опустил текучую маску. Динамики синтезировали искаженный, звенящий металлом голос:

– Удачи тебе, Энея. И да помогут тебе Будда и Христос. Да помогут Будда и Христос всем нам.

Подойдя к краю платформы, он оглянулся на Хета Мастина. Тамплиер кивнул, коснулся голограммы и прошептал что-то в оптоволоконный датчик.

Гравитация ослабла. Наружное поле замерцало и сдвинулось. Лхомо перебросило, развернуло и катапультировало в открытый космос. Серебряные крылья развернулись, наполнились солнечным ветром и понесли его вместе с парой десятков Бродяг, вооруженных жалкими винтовками, к ближайшему «архангелу».

На мостик поднялись Рахиль, Тео, Дорже Пхамо, отец де Сойя, сержант, А.Беттик и далай-лама. Они вежливо держались поодаль, чтобы не мешать капитану.

– Нас засекли, – сообщил Хет Мастин. – Открывают огонь.

Силовое поле окрасилось алым. Я услышал шипение. Казалось, мы провалились в центр звезды. Дисплеи мигнули.

– Держит, – сказал Истинный Глас Древа Хет Мастин. – Держит.

Он говорил о защитном поле, но Флот тоже держал нас на мушке, продолжая обстрел, пока мы разгонялись. О движении сообщали лишь голографические дисплеи – над нами не было ни одной звезды, только потрескивающий, шипящий огненный свод. Разрушительная энергия бурлила и неистовствовала в нескольких десятках метров от нас.

– Позвольте узнать, какой курс? – осведомился Хет Мастин у Энеи.

Она устало коснулась лба, словно пыталась вернуться к реальности.

– Куда-нибудь, где видны звезды.

– Под таким обстрелом нам ни за что не добраться до точки перехода, – сказал тамплиер.

– Знаю. Просто… подальше… где я смогу видеть звезды.

– Возможно, мы уже никогда не увидим звезды. – Хет Мастин поднял глаза к бушующему адскому пламени.

– Мы должны, – просто сказала Энея.

Внезапно послышались взволнованные крики. Я оглянулся.

Над мостиком были всего две или три крохотные платформы, и на одной из них стояла высокая фигура. Клоны экипажа кричали и указывали на нее. Хет Мастин задрал голову к площадочке, возвышавшейся над мостиком на пятнадцать метров, и обернулся к Энее:

– Повелитель Боли летит с нами.

Отблески адского пламени, неистовствующего по ту сторону силового поля, играли на лбу и панцирной груди Шрайка.

– А я думал, он погиб на Тянь-Шане, – сказал я.

Такой усталой я не видел Энею еще ни разу.

– Это существо перемещается во времени куда легче, чем мы – в пространстве, Рауль. Возможно, он погиб на Тянь-Шане… или тысячу лет спустя, в битве с полковником Кассадом… а возможно, он вообще бессмертен… Мы никогда не узнаем.

И тут, словно услышав, что говорят о нем, на мостик взошел полковник. Федман Кассад был в архаичном полевом скафандре Гегемонии, в руках он держал винтовку из арсенала корабля Консула и как одержимый неотрывно смотрел на Шрайка.

– Могу я туда подняться? – спросил Кассад у капитана.

Не отрываясь от управления, Хет Мастин указал на тросы и веревочные лестницы, которые вели к верхней платформе.

– Только никакой стрельбы на этом дереве! – окликнул он полковника. Тот молча кивнул и начал взбираться вверх.

Остальные обратили взгляды к голограммам. Три «архангела»… ближе чем в миллионе километров… Они поливали нас огнем по очереди, чтобы иметь возможность обстреливать и другие цели. Наше странное нежелание погибать только разъяряло их, и фотонные пучки обрушивались на корабль один за другим, проползая от четырех до десяти световых секунд и разбиваясь о силовое поле.

– В нас выпущены торпеды, – доложил один из помощников капитана с таким же безразличием, с каким объявляют: «Кушать подано». – Две… четыре… девять. Субсветовые. Предположительно с плазменными боеголовками.

– Мы выдержим удар? – спросила Тео.

Рахиль подошла к лестнице, провожая взглядом карабкающегося наверх полковника.

Хет Мастин был слишком занят, за него ответила Энея:

– Неизвестно. Зависит от связующих… от эргов.

– Шестьдесят секунд до контакта, – бесстрастно доложил помощник.

Хет Мастин коснулся рукоятки управления. Голос его звучал совершенно нормально, но я догадался, что сейчас он слышен во всех уголках километрового дерева-корабля.

– Прошу всех защитить глаза и не смотреть в сторону поля. Связующие постараются по возможности ослабить яркость вспышки, но, пожалуйста, не смотрите вверх. Мир Мюира да будет со всеми нами.

– Детка, а наш корабль вооружен? – Я посмотрел на Энею.

– Нет.

– Значит, мы просто сбежим без боя?

– Да, Рауль.

– Тогда я согласен с Лхомо, – прошипел я сквозь зубы. – Мы уже достаточно драпали. Самое время помочь нашим друзьям.

Взорвалось не меньше трех торпед. Впоследствии мне казалось, что я увидел череп и позвоночник Энеи прямо сквозь кожу и мышцы, но такого, наверное, просто не может быть. Миг полной невесомости – и тяготение в одну шестую g восстановилось. От инфразвукового грохота заныли все зубы и кости.

Когда я проморгался, Энея по-прежнему стояла передо мной – щеки раскраснелись, на них сверкают бисеринки пота, волосы небрежно стянуты на затылке, взгляд усталый, но невероятно живой, руки покрыты загаром, – и я вдруг подумал, что не так уж и страшно умереть сейчас, унося в вечность образ Энеи, запечатленный в душе.

Еще две плазменные боеголовки заставили корабль содрогнуться. Потом еще четыре.

– Держатся, – произнес помощник капитана. – Все поля держатся.

– Лхомо и Рауль правы, Энея. – Дорже Пхамо царственно выступила вперед. – Ты убегала от Империи много лет. Пора дать им отпор… Всем нам давно пора дать им отпор.

Не веря своим глазам, я пристально смотрел на старуху. Ее окружала аура… нет, не то слово, слишком уж мистическое… словом, от нее исходило ощущение яркого цвета – темно-карминного, такого же сильного и насыщенного, как и она сама. А потом я вдруг понял, что вижу ауру… нет, не ауру, цвет каждого: яркую синеву отваги Лхомо, золото уверенности Хета Мастина, фиолетовое мерцание потрясения полковника Кассада… Может, это последствие того, что я понял язык живых? А может, и перенапряжение зрительных нервов от сияния плазменных взрывов. Я знаю, что этих цветов на самом деле нет, что это мой разум проводит аналогии, наделяя мое близорукое восприятие личности зрительными образами.

А цвета, окружавшие Энею, не только охватывали весь спектр, но и выходили за его пределы – ее сияние словно наполнило весь корабль и было таким же ослепительно ярким, как сияние плазменных взрывов снаружи.

– Нет, мэм, – мягко, почтительно возразил Джорже Пхамо отец де Сойя. – Лхомо и Рауль не правы. Вопреки всему нашему гневу и желанию дать отпор, права Энея. Лхомо еще может познать – если останется в живых – то, что все мы познаем, если останемся в живых. После причастия Энеи боль, которую мы причиняем другим, становится нашей болью. В буквальном смысле. Физически. Пока чужая боль не станет твоей, ты не постигнешь язык живых.

Дорже Пхамо посмотрела сверху вниз на низенького священника.

– Я знаю, что это правда, христианин. Но это не значит, что мы не можем дать отпор, когда другие причиняют боль нам. – Она обвела рукой медленно проясняющееся силовое поле, звездную россыпь боевых кораблей и тлеющие угли. – Империя… этот молох… уничтожает великое творение человеческих рук. Мы обязаны остановить их!

– Не сейчас, – ответил отец де Сойя. – Это не наш бой. Верьте Энее.

В круг ступил великан сержант Грегориус.

– Каждая клеточка моего тела, каждое мгновение моей выучки, каждый шрам, полученный за годы боев, – все во мне буквально вопит, что надо сразиться с ними немедленно, – пророкотал он. – Но я всегда верил своему капитану. Теперь я верю своему духовнику. И если он говорит, что мы должны верить молодой даме, – значит, мы должны ей верить.

Хет Мастин поднял ладонь, и воцарилось молчание.

– Ваш спор – пустая трата времени. Как сказала вам Та-Кто-Учит, «Иггдрасиль» не вооружен, наша единственная защита – эрги. Но они не способны перевести двигатель в режим С-плюс, поддерживая столь мощный энергетический щит. Фактически у нас нет тяги… Мы дрейфуем всего в нескольких световых минутах от исходного пункта. А пять «архангелов» изменили курс и идут наперехват. – Тамплиер обвел всех взглядом. – Прошу всех, кроме преподобной Той-Кто-Учит и ее друга Рауля, покинуть мостик и подождать внизу.

Все молча ушли с мостика. Рахиль, оглянувшись, посмотрела наверх. Я проследил ее взгляд. Полковник Кассад стоял рядом со Шрайком. Хоть он и был высок, но казался карликом по сравнению с трехметровой скульптурой из хромированных шипов и клинков. Вглядываясь друг в друга с расстояния вытянутой руки, оба хранили полнейшую неподвижность.

Я опустил глаза к голограммам. Светлячки имперских кораблей быстро приближались.

– Возьми меня за руку, Рауль, – попросила Энея. – Звезды, – шепнула она. – Смотри на звезды. И слушай их.

Корабль-дерево «Иггдрасиль» висел на низкой орбите около оранжево-красной планеты с белыми полярными шапками, древними вулканами и речной долиной, протянувшейся на пять тысяч километров, как шрам от аппендицита.

– Это Марс, – сказала Энея. – Полковник Кассад покинет нас здесь.

Полковник уже стоял на мостике, он спустился сразу после квантового прыжка. Вряд ли найдутся слова или образы, адекватно передающие то, что произошло: еще мгновение назад корабль был в системе Биосферы, медленно двигаясь по инерции с умолкшими двигателями, в окружении атакующих «архангелов», и вдруг мы уже около мертвой планеты в системе Старой Земли.

– Как ты это сделала? – спросил я Энею. Я не сомневался, что это она.

– Я научилась слушать музыку сфер. После этого остается только сделать шаг.

Я по-прежнему держал ее за руку и не собирался отпускать, пока она не объяснит все нормальным языком.

– Место можно понять, Рауль, – сказала она, зная, что в этот момент нас слушают многие. – Это – как услышать его музыку. У каждой планеты – своя партитура. У каждой звездной системы – своя соната. У каждого конкретного места своя, и только своя, чистая нота.

– Нуль-транспортировка без портала? – Я все не выпускал ее руки.

– Квантовый скачок в прямом смысле слова. Туннелирование в макровселенной подобно тому, как электрон туннелирует в бесконечно малой области. Шаг через Связующую Бездну.

Я покачал головой.

– Энергия. Откуда берется энергия, детка? Из ничего приходит ничто.

– Но из всего приходит все.

– Что это значит, Энея?

Она отняла руку и погладила меня по щеке.

– Помнишь наш давний-давний разговор о ньютоновской физике любви?

– Любовь – эмоция, детка. Не форма энергии.

– И то, и другое, Рауль. Правда. И единственный ключ к величайшим запасам энергии Вселенной.

– Ты говоришь о религии?

– Нет, я говорю о вспыхивающих квазарах, об укрощенных пульсарах, о взрывающихся ядрах галактик. Я говорю о великом инженерном проекте двух с половиной миллиарднолетней давности, который только-только начинает реализовываться.

Я смотрел на нее в полном ошалении.

– Об этом после, любимый, – покачала она головой. – А сейчас просто пойми, что телепортация возможна и без портала. Настоящих порталов не было никогда… никогда никакие волшебные двери не открывали дорогу в иные миры… только извращенный Техно-Центром второй величайший дар Бездны.

Я чуть было не спросил, какой величайший дар Бездны считать первым. Видимо, язык мертвых… точнее, голос моей матери. Но спросил я совсем о другом.

– Так вот, значит, как ты с Рахиль и Тео путешествовала с планеты на планету без потерь в объективном времени?

– Да.

– И так же отправила корабль Консула с Тянь-Шаня на Биосферу без двигателя Хоукинга?

– Да.

Я собирался сказать: «И ушла на ту неведомую планету, где встретила своего любовника, вышла замуж и родила?» – но не смог.

– Это Марс, – нарушила молчание Энея. – Полковник Кассад покинет нас здесь.

Высокий воин встал рядом с ней. Рахиль подошла поближе, поднялась на цыпочки и поцеловала его.

– Когда-нибудь тебя будут звать Монета, – нежно сказал Кассад. – И мы будем любить друг друга.

– Да. – Рахиль отступила.

Энея взяла полковника за руку. Он так и не расстался со своим древним скафандром, винтовка уютно лежала на сгибе его локтя. С легкой усмешкой полковник взглянул на верхнюю палубу, где по-прежнему стоял Шрайк, залитый кровавым светом Марса.

– Рауль, – спросила Энея, – идешь?

Я взял ее за другую руку.

Ветер швырял песок в глаза, дышать было нечем. Энея сунула мне осмотическую маску, и я торопливо натянул ее.

Мы стояли посреди красного песка и красных скал, под низким, хмурым розовым небом, на дне сухого речного русла со скалистыми берегами. Полковник натянул капюшон полевой формы, и в наушниках сквозь треск помех зашелестел голос:

– Здесь я и начинал. Лагерь для перемещенных в Катарсисе, километров пятьсот в том направлении. – Он махнул рукой в сторону крохотного солнца, висевшего над самыми верхушками скал. Массивный боевой скафандр придавал полковнику зловещий вид, тяжелая штурмовая винтовка казалась на здешних равнинах вполне уместной и нисколько не архаичной. Кассад обернулся к Энее: – Что я должен сделать, женщина?

– Империя временно отступила с Марса и из системы Старой Земли, – решительно, быстро и уверенно проговорила Энея, – из-за палестинских повстанцев и выхода Марсианской Боевой Машины в космос. Тут нет никаких стратегических объектов, ради которых стоило бы цепляться за Марс, когда у них такая нехватка ресурсов.

Кассад кивнул.

– Но они вернутся, – продолжила Энея. – С войсками. Не только для того, чтобы усмирить Марс, но чтобы захватить всю систему. – Она помолчала, обводя взглядом окрестности. Я заметил темные человеческие фигуры, приближавшиеся к нам по усеянной валунами пустыне. В руках у них было оружие. – Вы не должны допустить их в систему, полковник. Делайте все, что сочтете нужным… жертвуйте всеми, кем придется… но не допускайте их в систему Старой Земли в ближайшие пять стандартных лет.

Еще ни разу мне не доводилось слышать, чтобы моя любимая проявляла такую безжалостность и непреклонность.

– Пять стандартных лет, – повторил полковник Кассад, криво усмехнувшись под визором капюшона. – Нет проблем. Вот если бы пять марсианских лет, мне бы пришлось помучиться.

Энея улыбнулась. Фигуры приближались сквозь кипящую песчаную бурю.

– Вы должны возглавить марсианское движение сопротивления, – очень серьезно сказала она. – Любым способом.

– Слушаюсь, – так же серьезно и решительно ответил полковник.

– Объедините разрозненные воюющие племена и фракции.

– Слушаюсь.

– Образуйте более прочный альянс с астронавтами Марсианской Боевой Машины.

Кассад кивнул. Фигуры виднелись уже в какой-то сотне метров от нас.

– Защитите Старую Землю, – с нажимом проговорила Энея. – Дайте имперским войскам отпор любой ценой.

Я недоуменно уставился на нее. Полковник, казалось, тоже был удивлен.

– Систему Старой Земли, – уточнил он.

– Старую Землю, Федман, – покачала головой Энея. – Не подпускайте Имперский Флот. У вас в распоряжении около года, чтобы взять под контроль всю систему. Желаю удачи.

Они обменялись рукопожатием.

– Ваша матушка была чудесной, отважной женщиной, – сказал полковник. – Я ценил ее дружбу.

– А она ценила вашу.

Темные фигуры подходили все ближе и ближе, прячась за валунами и дюнами. Полковник Кассад зашагал им навстречу, высоко подняв правую руку, не выпуская винтовки.

Энея взяла меня за руку.

– Холодно, Рауль?

Да. Холодно. Вспышка света – как безболезненный взрыв в голове, и вот мы снова стоим на мостике «Иггдрасиля». При нашем появлении все испуганно отступили – не так-то просто искоренить страх перед магией. За ветвями и куполом силового поля холодно алел Марс.

– Какой курс, преподобная Та-Кто-Учит? – спросил Хет Мастин.

– Туда, где видно звезды.

29

«Иггдрасиль» продолжал путь. Древо Боли – так назвал его капитан, тамплиер, Истинный Глас Древа Хет Мастин. И я не мог возразить. Каждый скачок отнимал у моей Энеи, моей любимой, моей несчастной, измученной Энеи все больше энергии, и каждое расставание наполняло опустошающийся резервуар энергии горем, обращая его в сосуд скорби. И все это время Шрайк бесполезно, одиноко стоял на верхней площадке, как чудовищный бушприт обреченного корабля, как черный ангел смерти на верхушке безрадостной рождественской елки.

Оставив полковника Кассада на Марсе, корабль-дерево совершил скачок на орбиту Мауи-Обетованной. Охваченная мятежами планета бунтовала в самом сердце Империи, и я ожидал увидеть полчища боевых кораблей, но те несколько часов, что мы провели там, нас так никто и не атаковал.

– Одно из преимуществ нападения армады на Биосферу, – с горькой иронией заметила Энея. – Они оголили все внутренние системы.

Шагнув на Мауи-Обетованную, Энея взяла за руку Тео. И вновь я сопровождал мою любимую и ее подругу.

На миг все вокруг залило ослепительно белое сияние. Я моргнул, а когда открыл глаза, мы уже стояли на плавучем острове – теплый тропический ветер наполняет деревья-паруса, сверху – синее-синее небо, внизу – синее-синее море. Впереди, позади, справа и слева – дрейфуют острова, их сопровождают всадники на дельфинах, оставляя пенные кильватерные следы.

На верхней площадке были люди, но наше чудесное появление не напугало их, а лишь заинтриговало. Тео обняла высокого блондина и его темноволосую жену, которые вышли приветствовать нас.

– Энея, Рауль, – торжественно произнесла она, – имею честь представить вам Мерри и Денеб Аспик-Коро.

– Мерри? – переспросил я, пожимая его сильную руку.

Он улыбнулся:

– От того самого Мерри Аспика меня отделяют десять поколений. Но зато я прямой потомок. А Денеб – прямой потомок нашей прославленной Сири. – Он положил ладонь на плечо Энее. – Ты вернулась, как и обещала. И привела нашего самого отважного бойца.

– Да, – кивнула Энея. – Вы должны беречь ее. В ближайшие месяцы вам следует избегать стычек с имперскими войсками.

Денеб Аспик-Коро рассмеялась:

– Пока что мы попросту удираем. Трижды мы пытались уничтожить нефтяную платформу на Трех Течениях, и трижды они налетали на нас как ястребы. Теперь мы надеемся только добраться до Экваториального Архипелага и скрыться среди мигрирующих островов, чтобы со временем перегруппироваться на подводной базе в Лат-Зеро.

– Берегите ее, чего бы вам это ни стоило, – повторила Энея и повернулась к Тео: – Мне будет очень тебя не хватать, друг мой.

Тео Бернар и без того с трудом сдерживала слезы, а при этих словах разрыдалась и с каким-то отчаянием обняла Энею.

– Все это время… было славно, – проговорила она, отстраняясь. – Молюсь за твой успех. И молюсь за твой провал… ради твоего же блага.

Энея покачала головой.

– Молись за наш успех. – Она прощально махнула рукой, и мы спустились на нижнюю площадку.

Воздух был напоен одуряющим соленым запахом моря. Солнце сияло так неистово, что больно было смотреть. Сквозь прозрачную как стекло воду виднелись спины дельфинов. Как бы мне хотелось остаться здесь навсегда…

– Пора. – Энея взяла меня за руку.

Когда мы уже выходили из поля Мауи-Обетованной, на радаре появился факельщик, но мы игнорировали его. Энея стояла на мостике и глядела на звезды. Я тихонько подошел к ней.

– Ты слышишь их? – шепнула она.

– Звезды, что ли?

– Планеты. Людей на планетах. Их тайны и мечты. Биение множества сердец.

Я покачал головой:

– Когда я не сосредоточен на чем-нибудь другом, меня преследуют голоса и видения. Иные времена. Мой отец, он вместе с братьями охотится в пустошах. Отец Главк, сброшенный Радамантой Немез в бездонную шахту.

– Ты уже знаешь? – посмотрела на меня Энея.

– Да. Ужасно. Он не мог видеть, кто на него напал. Падение… тьма… холод… мгновение боли… смерть. Он отказался принять крестоформ. Вот почему Церковь сослала его на Седьмую Дракона… в ледяное изгнание.

– Да. За последние пять лет я много раз видела его последние минуты. Но у отца Главка есть и другие воспоминания, Рауль. Теплые, прекрасные воспоминания… Полные света. Надеюсь, ты отыщешь их.

– Только мне хочется, чтобы голоса умолкли, – честно признался я. – Это… – Я обвел рукой корабль, пассажиров, Хета Мастина, стоявшего на капитанском мостике. – Все это слишком важно.

– Все слишком важно, – улыбнулась Энея. – Тяжкая проблема, а? – Она вновь взглянула на звезды. – Нет, Рауль, прежде чем сделать шаг, ты должен научиться слышать не только слова мертвых… не только слова живых. Ты должен услышать… суть вещей.

Чуть помедлив, я продолжил:

…Сотни тысяч раз
В часы отлива обнажалось дно.
А тварь все ждет. Но ей не суждено,
Дождавшись срока, обрести покой…

– …пусть мир она изучит колдовской, – с улыбкой подхватила Энея:

Каков он есть, пускай познает ход,
Светил небесных и движенье вод,
Познает смысл вещей и хоть чуть-чуть
Субстанций, звуков, форм постигнет суть —
Но не умрет…

Она снова улыбнулась.

– Интересно, как там дядюшка Мартин? Убивает время в холодном сне? Гоняет туда-сюда своих разнесчастных андроидов? Все еще трудится над неоконченными «Песнями»? Знаешь, я еще ни разу не видела дядю Мартина в своих видениях.

– Он умирает, – буднично сказал я.

Энея ошарашенно заморгала.

– Он пришел ко мне… я видел его… сегодня утром. Он сегодня разморозился в последний раз, он сам это сказал своим андроидам. Жизнь в нем поддерживает специальная аппаратура. Действие поульсенизации прекратилось окончательно. Он… – Я осекся.

– Скажи мне, – попросила Энея.

– Он не умрет, пока тебя не увидит. Но он очень плох.

– Странно. – Энея отвела глаза. – Мама с дядей Мартином грызлись все паломничество. Порой они готовы были поубивать друг друга. А перед ее смертью он уже был ее лучшим другом. Теперь… – Ее голос прервался.

– Ты просто должна выжить, детка, – сказал я каким-то чужим голосом. – Останься в живых и вернись повидаться со стариком. Ты обязана ему хотя бы этим.

– Возьми меня за руку, Рауль.

Корабль телепортировался сквозь свет.

Близ Тау Кита-Центра нас тотчас же обстреляли – не только корабли Имперского Флота, но и факельщики повстанцев, сражавшихся за отделение планеты от господствующей Церкви. Силовое поле вспыхнуло, как сверхновая.

Энея протянула руки мне и Тромо Трочи из Дхому.

– Ну, уж сквозь это-то тебе не телепортироваться, – сказал я.

– Никто не телепортируется сквозь что-то, Рауль. – Она сжала наши ладони, и вот мы уже в прежней столице покойной и неоплаканной Гегемонии.

Тромо Трочи никогда не бывал на ТКЦ – точнее, он вообще никогда не бывал нигде за пределами Тянь-Шаня, – но его как торговца не могли оставить равнодушными рассказы о некогда процветавшей столице.

– Жаль, что мне нечего продать, – сказал Тромо. – Да на такой планете я б за полгода выстроил коммерческую империю.

Энея спокойно извлекла из рюкзака внушительный золотой слиток.

– Это вам для начала. Но не забывайте о своем истинном долге.

Коротышка поклонился, прижимая слиток к груди:

– Никогда не забуду, Та-Кто-Учит. Зря я, что ли, мучился, постигая язык мертвых?

– Просто берегите себя ближайшие несколько месяцев, – сказала Энея. – А потом, уверена, вы сможете позволить себе отправиться на любую планету, куда ни пожелаете.

– Я бы отправился туда же, куда и вы. – Первый раз на моей памяти он проявил свои чувства. – За это я отдал бы все свое богатство – прошлое, будущее, любое, какое можно придумать.

Я изумленно уставился на него. И тут у меня впервые зародилось подозрение, что, возможно, – да нет, точно! – многие апостолы Энеи не только преклоняются перед ней, но и чуточку в нее влюблены… Да, не каждый день услышишь подобное из уст коммерсанта!

Энея пожала ему руку:

– Берегите себя!

Когда мы вернулись, «Иггдрасиль» продолжали обстреливать. Его продолжали обстреливать до тех пор, пока Энея не перенесла нас из системы Тау Кита-Центра.

Город-планета Лузус ничуть не изменился: все те же ряды небоскребов-Ульев, поднимающихся над крытыми серыми металлическими каньонами. На Лузусе мы оставили Джорджа Цзаронга и Джигме Норбу. Коренастый, мускулистый Джордж (он плакал, обнимая Энею) вполне мог сойти за лузианина, но тощий и долговязый Джигме будет выделяться даже в огромных толпах Улья. Впрочем, на Лузусе гости с других планет не редкость, и хорошим мастерам тут нетрудно устроиться, были б деньги. Увы, Лузус – одна из немногих планет Священной Империи, вернувшихся к универсальным кредитным карточкам, а кредитных карточек у Энеи не было.

Однако буквально через несколько минут после того, как мы вышли из пустынных коридоров Трущобного Улья, к нам приблизились семеро в красных одеждах. Я шагнул вперед, заслонив собой Энею. Но незнакомцы и не думали нападать. Они опустились на колени прямо на грязный пол, склонили головы и тихо запели:

БЛАГОСЛОВЕННА БУДЬ
БЛАГОСЛОВЕННА БУДЬ ДАРИТЕЛЬНИЦА
НАШЕГО СПАСЕНИЯ
БЛАГОСЛОВЕННА БУДЬ ДЛАНЬ
НАШЕГО ИСКУПЛЕНИЯ
БЛАГОСЛОВЕННА БУДЬ ДИТЯ
НАШЕГО ПРИМИРЕНИЯ
БЛАГОСЛОВЕННА БУДЬ.

– Культ Шрайка, – тупо произнес я. – А я думал, их всех истребили во время Падения.

– Мы предпочитаем, чтобы нас называли Церковью Последнего Искупления, – сказал старший, поднимаясь с колен и почтительно глядя на Энею. – И – нет… нас не истребили, как вы изволили выразиться… нас загнали в подполье. Приветствую тебя, Дочь Света. Приветствую тебя, Невеста нашего Создания.

Энея раздраженно покачала головой:

– Ничья я не невеста, епископ Дерейн. Этих двоих, пришедших со мной, я вверяю вашей защите на ближайшие десять месяцев.

Епископ в красном склонил лысую голову.

– Как и сказано в пророчествах, Дочь Света.

– Да не в пророчествах, – поправила Энея, – в обетованиях.

Обернувшись, она в последний раз обняла Джорджа и Джигме.

– Мы еще увидимся, учитель? – спросил Джигме.

– Этого я обещать не могу. Но обещаю, что, если это будет в моей власти, я дам о себе знать.

Сырыми коридорами мы вернулись в пустой зал Трущобного Улья, чтобы никто не увидел нашего чудесного возвращения и в плодородную почву Культа Шрайка не упало новое зерно.

На Цингао-Чишуан Панне мы попрощались с далай-ламой и его братом Лобсангом Самтеном. Лобсанг плакал, первосвященник – нет.

– Местный диалект китайского просто ужасен, – пожаловался далай-лама.

– Они поймут вас, Ваше Святейшество, – сказала Энея. – И услышат.

– Но мой учитель – вы! – чуть ли не с гневом бросил парнишка. – Как я смогу учить их без вашей помощи?

– Я помогу. Постараюсь помочь. А остальное – ваша работа. И их.

– Но нам можно причастить их? – спросил Лобсанг.

– Если они сами попросят. – Энея обернулась к далай-ламе: – Вы благословите меня, Ваше Святейшество?

– Это я должен просить о благословении, учитель, – улыбнулся мальчик.

– Пожалуйста, – попросила Энея, и снова я услышал в ее голосе безмерную усталость.

Далай-лама склонил голову, прикрыл глаза и произнес:

– Это из «Кунту Сангпо», что открылось в видении моему тертону в его предыдущем воплощении…

Необыкновенно всякое проявление мира,
как в сансаре, так и в нирване,
И все происходит из Одного-Единого.
Но два есть пути и два у путей завершенья.
Невежество – первому имя,
Познанье – имя второму.
Стремясь по второму пути,
следуя Кунту Сангпо,
существа, обреченные кругу реинкарнаций
во тьме Чертогов Первичных
Пространств Пустоты,
обретут просветленье и совершенство,
каждый достигнет природы Будды.

Основа Всего невыразима словами.
Спонтанность безгранична.
В Основе Всего – Едином —
нет ни конца, ни начала,
в Основе Всего
нет сансары и нет нирваны,
но лишь осознав сущность Основы Всего,
достигнешь природы Будды.
Сансара – удел тех, кто пошел
по пути Невежества.
Пусть же все существа трех царств,
что обладают разумом и жаждут познания,
прозревают для Знания Невыразимой Основы.

Энея поклонилась далай-ламе:

– Чертог Первичных Пространств Пустоты… – тихо повторила она. – Насколько элегантнее моей неуклюжей «Связующей Бездны». Благодарю вас, Ваше Святейшество.

– Благодарю вас, учитель, – в свою очередь поклонился далай-лама. – Да будет ваша смерть более быстрой и менее мучительной, чем мы оба предполагаем.

Мы с Энеей вернулись на корабль-дерево.

– О чем он говорил?! – Я схватил ее за плечи. – Какая такая смерть? Что значит «более быстрой и менее мучительной»?! Что, черт возьми, все это значит?! Ты что, хочешь, чтоб тебя распяли?! Ты что, вознамерилась играть эту треклятую роль мессии всерьез и до конца?! Скажи мне, Энея! – И тут до меня дошло, что я изо всех сил трясу ее за плечи. И я бессильно уронил руки.

Энея обняла меня.

– Просто оставайся со мной, Рауль. Оставайся со мной, пока сможешь.

– Останусь! – Я похлопал ее по спине. – Клянусь, я останусь.

На Фудзи мы распрощались с Кенширо Эндо и Харуюки Отаки. На Денебе III – с Катериной, десятилетней девочкой, которую, казалось, совсем не пугает перспектива остаться в полном одиночестве на чужой планете. На Седьмой Дракона, мире замерзшего воздуха и жутких снежных призраков, мире, где были убиты отец Главк и наши друзья чичатуки, вызвался остаться задумчивый Римси Кийпу. На Неверморе мы расстались еще с одним незнакомым мне человеком – кротким пожилым джентльменом, похожим на доброго младшего брата Мартина Силена. На Рощу Богов, где десять стандартных лет назад А.Беттик лишился руки, вместе со мной и Энеей телепортировались два тамплиера из помощников Хета Мастина. На Хевроне, очищенном от иудейских поселенцев и освоенном колонистами-христианами, остались эмпаты сенешаи ЛЛееоонн и ООээалл. Мы простились с ними на закате, в пустыне. Скалы еще хранили дневное тепло.

На Парвати неунывающие сестры Куку и Кай Сэ рыдали, обнимая нас на прощание. На Асквите осталась семейная пара с пятью золотоволосыми детишками. Над белой кипенью облаков и синевой океанов Безбрежного Моря Энея спросила сержанта Грегориуса, не хочет ли он примкнуть к восставшим и продолжить ее дело.

– И бросить капитана? – спросил гигант, явно ошарашенный подобным предположением.

– Нет больше никакого капитана, сержант, дорогой мой друг, – выступил вперед де Сойя. – Есть только священник без Церкви. Мне кажется, что по отдельности мы можем принести гораздо больше пользы, чем вместе. Я прав, мадемуазель Энея?

Она кивнула.

– Я надеялась, что на Безбрежном Море останется Лхомо. Контрабандисты, бунтовщики и охотники на левиафанов уважают силу. Но тут придется нелегко – бунт в самом разгаре, а Империя пленных не берет.

– Да супротив такой опасности я ничего не имею! – воскликнул Грегориус. – Я охотно помру истинной смертью сто раз за правое дело.

– Знаю, сержант, – отозвалась Энея.

Грегориус посмотрел на своего бывшего командира, потом – снова на Энею.

– Девушка, я знаю, что вам не по вкусу вещать будущее, хоть мы и знаем, что вы туда поглядываете от случая к случаю. Но скажите-ка мне… есть ли шанс нам с капитаном встретиться снова?

– Да. И с другими, кого вы считали погибшими… к примеру, с капралом Ки.

– Тогда я пошел. Будь по-вашему. Хоть я больше и не в гвардии, но привычку к послушанию в меня вколотили крепко.

– Сейчас от тебя требуется не просто послушание, – поправил его отец де Сойя. – Это – нечто более прочное и глубокое.

Сержант Грегориус на мгновение задумался.

– Есть! – откозырял он и быстро отвернулся. Потом, овладев собой, протянул руку Энее: – Пойдемте, девушка.

Мы оставили его на заброшенной платформе где-то в районе Южного побережья, но Энея сказала, что подлодки подойдут туда в ближайшие сутки.

Над Мадре-де-Диос вперед вышел отец де Сойя. Энея движением ладони остановила его.

– Уверен, это моя планета, – сказал священник. – Здесь я родился. Здесь мой приход. Мне всегда казалось, что здесь я и умру.

– Может, и так, – согласилась Энея, – но вы мне нужны в более трудном месте и для более опасной работы, Федерико.

– Где? – Он вопросительно-печально посмотрел на нее.

– На Пасеме. Там – наша последняя остановка.

– Погоди-ка, детка, – подступил я поближе. – Это я пойду с тобой на Пасем, раз уж ты так упорно хочешь туда пойти. Ты сама сказала, что я могу остаться с тобой.

– Да. – Энея коснулась прохладными пальцами моего запястья. – Но я бы хотела, чтобы, когда придет время, отец де Сойя отправился вместе с нами.

Отец-иезуит покорно склонил голову, хоть и выглядел несколько расстроенным. Очевидно, в Обществе Иисуса дисциплина похлеще, чем в швейцарской гвардии.

В результате на Мадре-де-Диос вызвались остаться специалист по бамбуку Войтек Майер и его невеста Вики Грозельш.

На Фрихольме мы расстались с Янушем Куртыкой. На Кастропе-Рексель, недавно терраформованном Священной Империей, – с отставным солдатом Джигме Тарингом. Ему досталась задача отыскать местных повстанцев. Над Бережливостью, под обстрелом Флота, превратившим силовое поле в свето-музыкальное шоу, вперед вышла Хелен Дин О’Брайан. На Эсперансе мы оставили бывшего градоначальника Йо-куня Чарльза Чи-кьяп Кэмпо. На Лугу, стоя по горлышко в желтом разнотравье, покрывшем всю планету, мы долго махали вслед Ишеру Перпету, одному из самых яростных и непокорных, мятежнику, которого отец де Сойя спас с каторжной галеры. На Кум-Рияде новые поселенцы поспешно рушили мечети. Туда мы телепортировались в самый глухой час ночи вместе с Мервином Мухаммедом Али, беженцем с этой планеты, и Перри Самдап, давней моей знакомой по Тянь-Шаню.

Над Возрождением-Малым, когда на нас неслось целое полчище местных боевых кораблей, готовых разнести «Иггдрасиль» на атомы, вперед шагнул бледный молчаливый Хоган Жабер.

– Я был шпионом, – сказал он, обращаясь к Энее, но глядя на отца де Сойю. – Я продал свою верность за деньги, чтобы когда-нибудь вернуться на эту планету и возродить утраченное могущество нашего рода. Я предал своего капитана и продал собственную душу.

– Сын мой, – тихо ответил отец де Сойя, – ты уже давно искупил эти грехи… если это грехи. Ты прощен и твоим капитаном, и, что куда важнее, Богом. Ты никому не причинил зла.

Жабер задумчиво кивнул:

– Голоса, которые я слышу с тех пор, как выпил того вина… – Голос его прервался. – Я знаю многих людей на этой планете. Я хочу вернуться домой и начать новую жизнь.

– Да. – Энея протянула ему руку.

На Витус-Грей-Балиане Б мы с Энеей и Дорже Пхамо перенеслись в пустыню, вдали от реки, возделанных полей и разноцветных домиков, где добрые люди выходили меня и помогли сбежать от Радаманты Немез. Здесь были лишь скалы да потрескавшаяся от зноя земля. С запада, где кроваво алел закат, надвигалась пылевая буря. Совсем как на Марсе, только воздух более теплый и плотный. И еще здесь пахло смертью и пороховой гарью.

Нас мгновенно окружили странные, укутанные до самых глаз люди. В руках у них были иглометы и адские хлысты. И снова я шагнул вперед, чтобы загородить Энею от опасности.

– Погодите! – крикнул знакомый голос, и один солдат съехал по склону красной дюны. – Подождите! – снова крикнула она и размотала башлык.

– Дем Лоа! – Я бросился к маленькой женщине в громоздкой боевой амуниции. По ее щекам, оставляя грязные дорожки, бежали слезы.

– Ты привел ее, – сказала моя спасительница. – Как и обещал.

Я познакомил ее с Энеей и Дорже Пхамо, чувствуя, что от радости поглупел. Дем Лоа и Энея мгновение разглядывали друг друга, а потом обнялись.

– А где Дем Риа? – спросил я, окинув взглядом темные силуэты, маячившие в алых сумерках. – И Алем Микайл Дем Алем? И ваши дети, Бин и Сес Амбре?

– Мертвы. Все мертвы, кроме Сес Амбре. А она пропала без вести после последней атаки с базы в Бомбасино, – проговорила Дем Лоа. Я молча смотрел на нее, не в силах ничего сказать. – Бин Риа Дем Лоа Алем умер от болезни, остальные погибли в войне с Империей.

– В войне с Империей… – тупо повторил я. – Дай-то Бог, чтобы не я послужил ее причиной…

– Нет, Рауль Эндимион, – подняла ладонь Дем Лоа. – Не ты. Те из нас, кто дорожит обычаями Спектральной Спирали Амуа, отвергли крестоформ… Это и послужило причиной. Когда ты был здесь, восстание уже началось. Потом, позже, нам даже показалось, что мы победили. Трусы на базе в Бомбасино просили мира, они игнорировали приказы командования и заключили с нами договор. И тогда прибыли корабли Имперского Флота. Они разбомбили собственную базу… А потом – наши селения. С тех пор здесь идет война. Когда они приземлились и попытались оккупировать планету, мы убили многих. Они прислали новые войска.

– Дем Лоа… Я… мне так жаль.

Она кивнула, положив ладонь мне на грудь, и лицо ее осветилось улыбкой. Дем Лоа снова посмотрела на Энею.

– Ты та, кого он все время звал в бреду. Ты та, кого он любит. Любишь ли ты его, дитя?

– Люблю, – ответила Энея.

– Хорошо. Было бы очень грустно, если б женщина, о которой человек, будучи при смерти, говорит с такой любовью, не отвечала ему взаимностью. – Дем Лоа перевела взгляд на Громомечущую Мать-свинью, царственную и безмолвную. – Вы священница?

– Не священница, – поправила Дорже Пхамо, – а настоятельница монастыря Самден-гомпа.

– Вы правили монахами? – улыбнулась Дем Лоа. – Мужчинами?

– Я… э-э-э… наставляла их.

– Ну, это почти то же самое. – Дем Лоа рассмеялась. – Что ж, добро пожаловать, Дорже Пхамо. – Она обернулась к Энее: – А ты останешься с нами, дитя? Или только коснешься нас и продолжишь путь, как гласят пророчества?

– Я должна идти дальше, – сказала Энея. – Но я бы хотела оставить здесь Дорже Пхамо – вашу союзницу и нашу… посланницу.

Дем Лоа кивнула.

– Здесь сейчас опасно.

Дорже Пхамо улыбнулась, глядя на нее с высоты собственного роста. Сила этих двух женщин окружала их почти ощутимым энергетическим полем.

– Хорошо. – Дем Лоа обняла меня на прощание. – Будь добр к своей любимой, Рауль Эндимион. Будь добр к ней в часы, отпущенные вам циклами жизни и хаоса.

– Буду.

– Спасибо, что пришла, дитя, – обернулась Дем Лоа к Энее. – Мы этого хотели. Мы на это надеялись.

Они снова обнялись. Я вдруг смутился, словно привел Энею домой, чтобы познакомить с мамой или бабушкой.

Дорже Пхамо в прощальном благословении возложила ладони на наши головы.

– Кале-пе-а, – сказала она Энее.

Мы шагнули в сумрак пылевой бури и перенеслись сквозь вспышку белого света. В тишине, на мостике «Иггдрасиля», я спросил Энею:

– Что она тебе сказала?

– Кале-пе-а, – повторила моя любимая. – Древнее тибетское напутствие, когда караван идет на самые высокие вершины. Оно означает «Ступай медленно, если хочешь вернуться».

И так – на сотне планет; на каждой – лишь несколько минут, и каждое прощание – по-своему грустное и трогательное. Трудно сказать, сколько дней и ночей длилось наше с Энеей последнее путешествие – для меня оно слилось в сплошную череду телепортаций. Ослепительная вспышка – и корабль-дерево переносится на новое место. А когда уже не было сил двигаться дальше, корабль дрейфовал несколько часов в пустоте космоса, и тогда эрги отдыхали, а люди спали – или пытались спать.

Я запомнил только три таких привала, значит, наше путешествие длилось только три дня и три ночи. Впрочем, возможно, оно длилось и неделю, а может, и больше, просто спали мы только три раза. Но я помню, что мы с Энеей почти не спали и любили друг друга так нежно, словно каждое объятие могло оказаться последним.

Именно во время одной из этих недолгих передышек я шепнул:

– Зачем ты это делаешь, детка? Не для того же, чтобы все стали вроде Бродяг и ловили крыльями солнечный ветер. В смысле… это все здорово… но я-то люблю планеты. Люблю почву под ногами. Люблю быть просто… просто человеком… Быть мужчиной.

Энея усмехнулась и провела рукой по моей щеке. Я помню, что все это было в полумраке, но все равно я видел бисеринки пота в ложбинке между ее грудей.

– Знаешь, я тоже люблю, когда ты просто мужчина, милый.

– Я хотел сказать…

– Я знаю, что ты хотел сказать, – прошептала Энея. – Мне тоже нравятся планеты. И мне нравится быть человеком… просто быть женщиной. То, что я должна сделать… это вовсе не ради какой-то там утопической эволюции, превращения людей в Бродяг-«ангелов» или эмпатов-сенешаи.

– А ради чего? – Я вдыхал аромат ее волос.

– Просто ради права на выбор, – очень тихо сказала она. – Ради самой элементарной возможности и дальше быть человеком, какой бы смысл ни вкладывал в это слово тот, кто совершает выбор.

– Выбрать снова? – спросил я.

– Да. Даже если выбрать снова означает выбрать то, что у тебя уже есть. Даже если это означает выбрать Империю, крестоформ и союз с Центром.

Я ничего не понял, но в тот момент меня куда больше интересовала сама Энея, нежели полнота понимания.

– Рауль… – помолчав, сказала Энея. – Я тоже люблю почву под ногами, шелест ветра в траве. Сделаешь для меня кое-что?

– Что угодно! – опрометчиво пообещал я.

– Если я умру первой, – прошептала она, – ты принесешь мой пепел на Старую Землю и развеешь его там, где мы с тобой были счастливы вместе.

Если бы мне вонзили нож в сердце, мне б и то не было так больно.

– Ты же сказала, что я могу остаться с тобой, – наконец выговорил я, и в моем голосе были гнев и растерянность. – Что я могу следовать за тобой повсюду.

– Это правда, любимый. Но если я умру первой, ты сделаешь это ради меня? Подождешь несколько лет, а потом развеешь мой пепел по ветру на Старой Земле, там, где мы были счастливы?

Мне хотелось стиснуть ее до боли, до крика, чтобы она взяла свою просьбу назад. Но я этого не сделал.

– Как, черт возьми, я, по-твоему, доберусь до Старой Земли? – прошипел я. – Она ж в Малом Магеллановом Облаке! Верно? В шестидесяти тысячах световых лет отсюда, так?

– Да, – коротко сказала Энея.

– Ну и? Ты что, собираешься снова открыть порталы, чтобы я мог туда добраться?

– Нет. Порталы закрыты навсегда.

– Тогда как же, черт побери, по-твоему, я должен… – Я прикрыл глаза. – Энея, не проси меня об этом.

– Я уже попросила, любимый.

– Лучше попроси меня умереть.

– Нет. Я прошу тебя жить. Ради меня.

– Дерьмо!

– Это значит да, Рауль?

– Это значит «дерьмо». Ненавижу мучеников. Ненавижу предопределение. Ненавижу истории любви с печальным концом.

– И я тоже. Значит, договорились?

Я фыркнул.

– А где на Старой Земле мы с тобой были счастливы вместе? – наконец спросил я. – Ты, наверное, имеешь в виду Талиесин-Уэст, потому что в других местах мы вместе не были?

– Придет время – узнаешь, – прошептала она. – А сейчас – давай спать.

– Не хочу я спать, – грубо заявил я.

Она обвила меня руками. В невесомости Звездного Древа спать вместе было восхитительно. Но еще восхитительнее была тесная кровать в нашей каютке при слабой гравитации «Иггдрасиля». Я не мог себе представить, что когда-нибудь смогу заснуть, не слыша рядом ее дыхания.

– Значит, развеять твой пепел по ветру, да? – наконец не выдержал я.

– Угу, – пробормотала она сквозь сон.

– Детка, дорогая, любимая… Ты просто патологическая стервочка.

– Угу… – все так же сквозь сон пробормотала она. – Но я твоя патологическая стервочка.

Вот так мы и заснули.

В последний день Энея телепортировала нас в звездную систему красного карлика класса М3. Около него на близкой орбите вращалась планета земного типа.

– Нет, – сказала Рахиль, когда мы – все, кто остался, – собрались на капитанском мостике. Триста человек – один за другим – покинули нас, апостолы Энеи рассеялись среди планет Священной Империи как бутылки, брошенные в великий океан, но бутылки без записок. И теперь остался отец де Сойя, а еще Рахиль, Энея, капитан Хет Мастин, А.Беттик, несколько клонов экипажа, эрги и я. И Шрайк, безмолвный и неподвижный, на верхней палубе.

– Нет, – повторила Рахиль, – я передумала. Я хочу пойти с тобой.

Энея стояла скрестив руки. Все это долгое утро сплошных телепортаций и прощаний она была как-то особенно спокойна.

– Воля твоя, – негромко сказала она. – Ты знаешь, Рахиль, я от тебя ничего требовать не стану.

– Будь ты проклята, – нежно произнесла Рахиль.

– Да, – согласилась Энея.

Рахиль стиснула кулаки.

– Да кончится когда-нибудь это дерьмо?!

– Ты о чем?

– Сама знаешь, о чем! Мой отец… моя мама… твоя мама… их жизни были полны этого. Моя жизнь… которую я живу уже второй раз… вечная борьба с невидимым врагом. Бегство, и еще бегство, и ожидание, и еще ожидание. Взад-вперед сквозь время, будто какая-то проклятая, потерявшая управление юла… О черт!

Энея ждала.

– Одна только просьба. – Рахиль посмотрела на меня. – Рауль, ты только не обижайся. Ты пришелся мне очень по душе. Но можно, Энея перенесет меня на Мир Барнарда одна?

– Я не против. – Я вопросительно глянул на Энею.

Рахиль вздохнула:

– Снова на эту планету… кукурузные поля, долгие закаты, крошечные города, а там – большие белые дома с большими, широкими галереями. Это наводило на меня тоску еще в восемь лет.

– В восемь лет ты все это любила, – спокойно сказала Энея.

– Ага. Любила. – Рахиль пожала руку священнику, потом Хету Мастину, потом мне.

Вспомнив вдруг самые непонятные стихи из «Песней» старого поэта, вспомнив, как я смеялся над ними у костра вместе с бабушкой, когда она заставляла меня повторять их строчка за строчкой, вновь удивившись – неужели люди и вправду говорят друг другу такие вещи, я сказал ей:

– Счастливо, аллигатор.

Она как-то странно на меня посмотрела, и в зеленых глазах сверкнуло отражение нависшей над нами планеты.

– Пока, крокодил.

Она взяла Энею за руки, и они исчезли. Просто взяли – и исчезли. Никакой ослепительной вспышки. Просто в одно мгновение… там, где они стояли, – пустота.

Энея вернулась через пять минут. Хет Мастин вышел из круга управления, сунув руки в рукава балахона.

– Слушаю, Та-Кто-Учит.

– В систему Пасема, пожалуйста, Истинный Глас Древа Хет Мастин.

Тамплиер не шелохнулся.

– Вы знаете, дорогой друг и учитель, что к данному моменту Империя уже собрала в системе половину своего боевого Флота.

Энея обвела взглядом все дерево, прислушалась к ласковому шелесту листвы, посмотрела вниз. В километре под нами мерцали выхлопы двигателей, которые медленно выводили нас из гравитационного поля планеты. Кораблей Флота тут не было, и нас никто не преследовал.

– Эрги смогут удерживать поля, пока мы не приблизимся к Пасему? – спросила Энея.

Капитан развел руками:

– Сомнительно. Они сильно истощены. Эти атаки вытянули из них почти…

– Знаю, – сказала Энея. – Мне очень жаль. Нам надо только продержаться в системе минуту или две. Возможно, если вы сейчас разгонитесь и будете готовы к скоростному маневру на полной тяге, то, когда мы появимся в системе Пасема, корабль успеет телепортироваться раньше, чем сдадут поля.

– Попытаемся, – кивнул Хет Мастин. – Но будьте готовы перенестись на планету мгновенно. Когда мы окажемся в системе Пасема, жизнь дерева будет измеряться секундами.

– Сначала мы должны отослать корабль Консула. Мы должны сделать это здесь и сейчас. Еще несколько минут, Хет Мастин.

Покорно склонив голову, тамплиер вернулся к управлению.

– Нет-нет! – в ужасе закричал я, когда она обернулась ко мне. – Я не полечу в корабле на Гиперион.

Энея удивленно на меня посмотрела:

– Неужели ты думаешь, я прогоню тебя после того, как сказала, что ты можешь меня сопровождать?

Я скрестил руки на груди:

– Мы побывали почти на всех планетах Империи и Окраин… кроме Гипериона. Что бы ты ни задумала, я никогда не поверю, что ты обошла вниманием нашу родную планету.

– Не обошла, – кивнула Энея. – Но телепортироваться туда я не намерена.

Я вообще перестал что-либо понимать.

– А.Беттик, – позвала Энея, – корабль, должно быть, готов к вылету. Ты захватил мое письмо к дяде Мартину?

– Да, мадемуазель Энея. – Андроид не выказал ни малейшей радости. Впрочем, огорчения тоже.

– Пожалуйста, передай ему, что я его люблю.

– Погодите, погодите, – вмешался я. – А.Беттик твой… твой посланец… на Гиперионе?

Энея потерла щеку. Я вдруг понял, что она измотана куда сильнее, чем кажется, но бережет остатки сил для чего-то очень важного, что вот-вот должно произойти.

– Мой посланец? – переспросила она. – То есть как Рахиль, Тео, Дорже Пхамо, Джордж и Джигме?

– Ага, – кивнул я. – И еще сотни три человек.

– Нет. А.Беттик не будет моим посланцем на Гиперионе. То есть будет, но в другом смысле. И потом, корабль Консула оборудован двигателями Хоукинга. Он будет добираться до Гипериона несколько месяцев… слишком долго.

– Тогда кто же твой посланец на Гиперионе? – спросил я, не сомневаясь, что посланец на Гиперионе определенно есть.

– Не догадываешься? – улыбнулась Энея. – Дорогой дядюшка Мартин. Поэт и критик – вновь участник бесконечного шахматного турнира с Центром.

– Но ведь остальные… они ж все причастились, а… – Я осекся.

– Да, – кивнула Энея. – Когда я еще была совсем маленькая. Дядя Мартин понял. Он выпил вино. Ему адаптироваться было нетрудно… Он – поэт, он веками слушал голоса живых и мертвых. Именно так он и написал свои «Песни». Именно поэтому он считал Шрайка своей музой.

– Тогда почему А.Беттик летит туда на корабле? Только чтобы передать твое письмо?

– Не только. Если все сработает, сам увидишь. – Энея обняла андроида, а он неловко похлопал ее по спине.

А потом с А.Беттиком прощался я.

– Мне будет тебя недоставать, – неловко сказал я.

Андроид одно долгое мгновение смотрел на меня, затем кивнул и направился к ожидавшему кораблю.

– А.Беттик! – позвал я, когда он уже стоял у самого люка.

Обернувшись, андроид остановился. Я помчался на нижнюю палубу, схватил кожаный тубус и бегом вернулся наверх.

– Возьмешь это?

– Ковер-самолет, – кивнул А.Беттик. – Да, конечно, месье Эндимион. Я буду счастлив сохранить его до нашей встречи.

– А если мы больше не увидимся… – Я замолчал. Я чуть было не сказал: «Передай его Мартину Силену», но я же знал, что старый поэт при смерти. – Если нам больше не придется свидеться, А.Беттик, пожалуйста, сохрани этот ковер в память о нашем путешествии. И о нашей дружбе.

А.Беттик еще одно долгое мгновение смотрел на меня, потом еще раз кивнул и вошел в корабль Консула. Я почти ожидал, что Корабль выдаст прощальную тираду, обрушив на меня массу никому не нужной информации, – но нет, он просто обменялся данными с эргами дерева, беззвучно взмыл на магнитной подушке и медленно удалился на безопасное расстояние для разгона. Как же мне хотелось оказаться вместе с Энеей на корабле Консула, выспаться на просторной кровати в носовом отсеке, а потом слушать рояль и плавать при полной невесомости в бассейне над балконом…

– Пора, – сказала Энея Хету Мастину. – Будьте добры подготовить эргов к тому, что нас ждет.

– Как пожелаете, преподобная Та-Кто-Учит, – кивнул Истинный Глас Древа.

– И еще, Хет Мастин…

Тамплиер обернулся, ожидая новых указаний.

– Спасибо, Хет Мастин, – сказала Энея. – От имени всех, кто был с нами в этом странствии, от имени всех, кто будет рассказывать о нашем странствии детям, спасибо вам, Хет Мастин.

Поклонившись, тамплиер вернулся к управлению.

– Полную тягу до ноль девяносто двух. Подготовиться к противоракетным маневрам. Подготовиться к входу в систему Пасема, – скомандовал он.

Отец де Сойя протянул левую руку Энее, а правой осенил нас всех крестным знамением.

– In nomine Patris et Filii et Spiritus Sancti.

– Аминь, – сказал я, взяв Энею за руку.

– Аминь, – повторила Энея.

30

Они атаковали нас меньше чем через две секунды после телепортации – факельщики и «архангелы» обрушили на нас огонь и устремились на Древо, как радужные акулы, некогда кружившие около меня на Безбрежном Море.

– Идите! – прокричал сквозь грохот атаки Истинный Глас Древа Хет Мастин. – Эрги гибнут! Силовое поле продержится считанные секунды. Идите! И да поможет вам Мюир. Идите!

Энея взяла за руки меня и отца де Сойю. У нее было ровно две секунды, чтобы разглядеть желтую звезду в центре системы и маленькую звездочку самого Пасема, но этого оказалось достаточно. Держась за руки, мы телепортировались сквозь свет и звук, сквозь огненное безумие обстрела, сквозь бурлящее защитное поле, как грешные души, вырвавшиеся из адского озера пламени.

Сияние померкло и сменилось обычным светом дня. В Ватикане было пасмурно, зябко – почти как зимой, – и на булыжные мостовые сеялся мелкий холодный дождь. В тот день Энея надела легкую бежевую блузку, коричневый кожаный жилет и непривычно официальные черные брюки. Волосы она аккуратно уложила на затылке и прихватила черепаховыми гребнями. Лицо – чистое, свежее, юное, а глаза – такие усталые в эти последние дни – теперь сияющие и спокойные. Не разнимая рук, мы стояли и смотрели на улицы, на дома, на людей…

Мы были в самом конце аллеи, выходившей на широкий бульвар. На тротуарах оживленно – неспешно шагают мужчины и женщины в строгих черных костюмах, священники, сестры, детишки, вереницей спешащие за двумя монахинями, и всюду – куда ни глянь – красные и черные зонты, а по мостовой бесшумно скользят приземистые черные автомобили, и сквозь залитые дождем стекла можно разглядеть пассажиров – епископов, архиепископов. Нас, казалось, никто не замечает.

Энея посмотрела на облака:

– «Иггдрасиль» телепортировался из системы. Вы почувствовали?

Прикрыв глаза, я сосредоточился на призрачном потоке голосов и образов, которые теперь всегда были где-то под самой поверхностью «здесь и сейчас», и обнаружил… отсутствие. А потом пришло видение пламени, охватившего ветви Древа.

– Поля сдали перед самой телепортацией, – сказал я. – А как они телепортировались без тебя, Энея? – Стоило только сформулировать вопрос, и ответ пришел сам. – Шрайк.

– Да. – Энея все держала меня за руку. Холодный дождь лил с неба, собирался ручейками, журчал в сточных решетках и трубах. – Шрайк перенесет «Иггдрасиль» и Истинный Глас Древа сквозь пространство и время. Навстречу неизбежности.

У меня в памяти всплыли строки «Песней». Паломники видят пылающее Древо незадолго до таинственного исчезновения Хета Мастина, когда плывут на ветровозе по Травяному морю. А через несколько дней тамплиер столь же таинственно появляется в Долине Гробниц Времени и вскоре умирает от ран; он – единственный из семи паломников, кто не рассказал свою историю. И ни полковник Кассад, ни консул Гегемонии, ни Сол – отец Рахили, ни Ламия Брон – мать Энеи, ни Мартин Силен, ни отец Хойт – нынешний Папа, так и не смогли найти объяснения этим событиям. Сам я в детстве воспринимал все как миф. Поэму о странниках. О том, как они вновь и вновь сомневались в необходимости всех своих бед и мучений для того лишь, чтобы снова взвалить на плечи тяжкое бремя. Как часто – осознал я лишь теперь, в свои тридцать лет, – как часто случается такое с каждым из нас.

– Видите ту церковь, на другой стороне улицы? – спросил отец де Сойя.

Мне пришлось потрясти головой, чтобы избавиться от шепота голосов и вернуться в «сейчас».

– Ага, – сказал я, отирая со лба дождевые капли. – Это что, собор Святого Петра?

– Нет, – покачал головой священник. – Это приходская церковь Святой Анны, а вход в Ватикан рядом – ворота Святой Анны. А главный вход на площадь Святого Петра – там, вниз по бульвару, за колоннадами.

– А мы идем на площадь Святого Петра? – спросил я Энею. – В Ватикан?

– Попробуем, если удастся.

Мы зашагали по тротуару – самая обыкновенная пара, мужчина и молодая женщина, прогуливающиеся в холодный, дождливый день в обществе священника. На той стороне улицы стояло внушительное здание без окон – казармы швейцарской гвардии. Сами гвардейцы, словно сошедшие с картины эпохи Возрождения – в коротких черных плащах, в камзолах с белыми гофрированными воротниками, в черно-оранжевых полосатых чулках, с острыми пиками в руках, – стояли у входа в Ватикан. Полицейские в устрашающей черной броне контролировали все блокпосты и летали над городом в черных скиммерах.

Все подступы к площади Святого Петра были перекрыты. Гвардейцы дотошно проверяли пропуска и микропроцессорные удостоверения.

– Здесь нам не пройти, – сказал отец де Сойя. Уже почти стемнело, и на капители колоннады Бернини вспыхнули прожекторы, выхватывая из мрака статуи святых. Священник указал на два окна, светившихся над колоннадой, справа от фасада Святого Петра, увенчанного статуями Христа, Иоанна Крестителя и апостолов. – Вон там папские покои.

– На расстоянии выстрела, – заметил я. Впрочем, у меня и в мыслях не было устраивать покушение на понтифика.

– Силовое поле десятого класса, – покачал головой отец де Сойя и огляделся. Большинство прохожих благополучно миновали заставы и прошли на площадь Святого Петра. Мы стали слишком заметны на опустевшей улице. – Если мы сейчас ничего не предпримем, нас попросят предъявить документы.

– А что, здесь такое в порядке вещей? – спросила Энея.

– Нет. Возможно, это из-за вашего послания, но скорее всего – обычные меры по случаю папской мессы. Колокола, которые мы слышали, приглашают к вечерней мессе, ее служит Папа.

– Откуда вы знаете? – изумился я. Неужели можно так много узнать всего лишь из колокольного звона?

– Но сегодня Великий четверг, – в свою очередь удивился де Сойя, только непонятно чему: то ли тому, что мы не знаем таких элементарных вещей, то ли тому, что сам только что об этом вспомнил. – Сейчас Страстная Неделя, – продолжил он негромко, словно размышляя вслух. – Всю эту неделю Его Святейшество исполняет служение Папы и приходского священника. Сегодня… да, сегодня вечером… ну конечно, на этой мессе… он проводит омовение ног – двенадцать священников символизируют двенадцать апостолов, Иисус омыл им ноги перед Тайной Вечерей. Раньше церемония всегда проводилась в приходе Папы – в Латеранской базилике, за стенами Ватикана, но с тех пор, как Ватикан перебросили на Пасем, она проводится в соборе Святого Петра. В эпоху Хиджры Латеранскую базилику оставили на Старой Земле, она сильно пострадала в войнах Семи Наций в двадцать первом столетии и… – Де Сойя оборвал себя на полуслове. Такая словоохотливость вообще ему не свойственна – наверное, тоже нервничает. Лицо его приобрело отсутствующее выражение, как бывает при легких эпилептических припадках или в состоянии глубокой задумчивости.

Мы с Энеей ждали. Я с некоторым беспокойством поглядывал на полицейский патруль, неумолимо приближавшийся к нам по бульвару.

– Я знаю, как нам попасть в Ватикан! – воскликнул отец де Сойя, сворачивая в переулок.

– Отлично! – Энея поспешила за ним.

И тут отец-иезуит резко остановился.

– Внутрь-то мы пройдем. Но я понятия не имею, как мы оттуда выйдем.

– Пожалуйста, проведите нас внутрь, – попросила Энея.

В трех кварталах от Ватикана стояла полуразрушенная каменная часовня без окон, с массивной стальной дверью. На длинной цепи висел небольшой замок. Вывеска гласила:

ЭКСКУРСИИ КАЖДУЮ

ВТОРУЮ И ЧЕТВЕРТУЮ

СУББОТУ

Назад: 24

Дальше: 31