Не странно ли, фантастика в фантастике? Роман, продлевающий миры Уэллса? Двойное Зазеркалье воображения, которое, однако, не только не удаляет нас от реальности, а, наоборот, укрупняет кое-какие существенные ее черты?

Таков роман К. Приста «Машина пространства».

Перед нами первый перевод Приста, поэтому уместно сказать несколько слов об авторе. Он англичанин, родился в 1944 году. Его литературный дебют состоялся в 1970 году, но ни у читателей, ни у критиков энтузиазма не вызвал; роман «Индоктринированный» представлял собой формалистический изыск в области композиции и стиля, который мог скорее усыпить, чем увлечь кого бы то ни было. Подобные произведения были весьма характерны для возникшей в те годы «новой волны» англо-американской фантастики, внешне внушительной, шумной, бурливой, но вскоре опавшей и вынесшей на берег не так уж много ценного.

Отход Приста от «новой волны» стал очевиден уже в новом его романе «Фуга для Сумеречного острова», который был издан в 1972 году. Изобразив развал и гибель общественной структуры Англии, Прист заявил о себе как социальный фантаст. Но критика тут же отметила, что роман не вполне оригинален, слишком ощутимо влияние классика английской фантастики Джона Уиндема. А любая вторичность, как известно, почти автоматически отбрасывает произведение на литературную периферию.

Подлинный успех Присту принес третий его роман «Опрокинутый мир», вышедший в 1974 году. Это безусловно талантливое и оригинальное произведение сразу выдвинуло молодого писателя в первый ряд англо-американской фантастики. Пересказ «Опрокинутою мира», заняв много места, все равно, естественно, не заменил бы оригинала. Поэтому лишь упомянем, что созвучием темы, сюжетной отточенностью, научной проработкой обоснования, насыщенностью содержания и гуманистической направленностью идеи этот роман, пожалуй, более всего соразмерен известному у нас «Концу вечности» А. Азимова.

Кристофер Прист и далее с завидной периодичностью продолжает выпускать по роману каждые два года. Сейчас это профессиональный писатель, который одновременно читает курс фантастики в Лондонском университете (фантастика ныне преподается не менее чем в тысяче университетов и колледжей США, Англии, Канады).

Даже беглое описание творческой биографии Кристофера Приста позволяет заметить, что для него характерен непрерывный поиск, что каждое новое его произведение существенно отличается от предыдущего. Датированный 1976 годом роман «Машина пространства» углубляет эту линию творчества молодого английского фантаста.

Осуществлен дерзкий, неожиданный и для писателя очень рискованный замысел. Ведь любая попытка совместить тобой выдуманный мир с мирами, которые создало воображение такого классика, как Уэллс, неизбежно оборачивается соревнованием талантов.

Правда, и сама литература не чурается проб, сходных с попыткой Кристофера Приста. Речь, понятно, идет не о тех случаях, когда поденщики, в угоду рынку, перехватывая полюбившиеся читателю сюжеты и образы, начинают кропать книжечки, допустим, о «новых похождениях Шерлока Холмса». Такое бывало, но это факт торгашеской морали, а не литературы. Упомяну о другом. В советской фантастике, например, есть повесть о том, как в дни нашествия уэллсовских марсиан некий офицер английской армии предал человечество и стал служить инопланетным агрессорам. Таково сюжетное содержание повести Л. Лагина «Майор Велл Эндрю». Это тоже своеобразная достройка уэллсовской фантастики, дополняющий ее эпизод, который советский писатель удачно насытил жгучим, политически современным осмыслением психологии архипредательства.

Значит, можно!

Но у Лагина это именно небольшая, без покушения на оригинал достройка. Прист же сливает воедино сюжет «Машины времени» с сюжетом «Борьбы миров» и на этой основе возводит самостоятельное здание, которое, хотя и выдержано в стиле уэллсовской архитектуры, но тем не менее остается пристовским. Смысл?

«Восхитительный образчик литературной ностальгии» — так отозвалась о «Машине пространства» лондонская «Санди таймс». Итак, если верить рецензенту, пером автора водила тоска по прошлому. Она подвигла его на огромную и рискованную работу пересотворения миров уэллсовской фантастики.

Действительно, в западном искусстве сейчас ощутимо направление «ретро». Этот «возврат к прошлому» заметен также в стиле одежды, мебели, архитектуры. И если бы роман Приста был только талантливым выражением «ретро» в фантастике, то и тогда он заслуживал бы внимания как своеобразная художественная призма, через которую можно вглядеться в это сложное и неоднозначное явление культурной жизни. Но хотя формальные признаки «ретро» в романе наличествуют, он все же интересен не как образец социально-психологического феномена «тоски по прошлому». Иное, думается, подвигло писателя на эту работу.

Дли начала попробуем вглядеться в самих себя. Кто из нас, особенно в детстве, буйно не пересотворял реалии мира, одновременно достраивая и развивая сюжеты любимых книг? Чье воображение не проигрывало те или иные сцены, не вводило туда новые ситуации, не перемещало героев из одного художественного пространства-времени в другое? Кто помнит эти увлекательные игры фантазии, в ком они не угасли с возрастом, тот легко узнает в романе Приста свое, родное, хорошо знакомое. И отыщет чисто художественный исток его замысла. В этом смысле Прист просто-напросто талантливо закрепил на бумаге ту скрытую игру элементами воображаемых миров, без которой наше сознание уподобилось бы мертвенно отражающему зеркалу.

Итак, странное двойное Зазеркалье Приста, его фантастика в фантастике — самая обычная, если вдуматься, хорошо знакомая нам вещь, хотя об этой творческой особенности сознания мы порой как-то забываем. Возможно потому, что действие кажется сопряженным исключительно с логикой и расчетом, волей и знанием, а подспудная игра воображения часто представляется, чем-то пассивным и личным, меж тем как в действительности именно эта моделирующая возможные ситуации, поступки, решения деятельность сознания (и подсознания!) стоит у истока любого действия, о чем нам неоднократно напоминали многие, включая Ленина, мыслители. Вот почему, в частности, дорог и ценен любой удачный эксперимент, который раздвигает пределы человеческой фантазии. И средства литературы тут играют далеко не последнюю роль.

Но, разумеется, эксперимент эксперименту рознь. На год раньше «Машины пространства» появился роман американского писателя Филиппа Фармера «Вторая записная книжка Филеаса Фогга». Внешне Фармер проделал почти ту же операцию, что и Прист. Достроил, развил, переиначил сюжет жюль-верновского «Вокруг света в 80 дней», ввел в повествование других героев великого фантаста и, опираясь на эту основу, изобразил описанные Жюлем Верном события… как историю схватки за обладание миром враждующих агентов двух звездных цивилизаций! Мало того, в соавторы этой ахинеи Фармер ловко зачислил самого Жюля Верна, который якобы о чем-то догадывался, но, опасаясь истины, лишь рассеял в своих произведениях кое-какие, понятные только вдумчивому человеку намеки. Словом, он, Фармер, лишь выявил в сочинениях Жюля Верна потайное дно… Ну, а дальше уже нетрудно снять маску с благородного капитана Немо, этого в действительности агента инопланетян, который, попиратствовав в море, позже стал — кем бы вы думали? — боссом преступного мира, заклятым врагом Шерлока Холмса, профессором Мориарти.

Вернемся, однако, к Присту. Предельно уважительное отношение к творческому наследию писателя — далеко не главное, что решительно отличает его роман от фармеровской поделки. Верно, Прист не грешит против духа Уэллса, а стилистика уэллсовских произведений воспроизведена им настолько достоверно, что даже прямая трансплантация отдельных эпизодов «Борьбы миров» в «Машину пространства» не выглядит нарочитой и неуместной. (Может быть, эта имитация «литературы прошлого» и побудила рецензента английской газеты счесть роман Приста восхитительным образцом литературной ностальгии?) Однако самая искусная стилизация сродни попытке покрасоваться в чужом костюме. Насмешек не оберешься, если сам не вышел ростом и статью! А Уэллс высок и как художник, и как мыслитель. И если кто-то задумал не просто поиграть в забавную и непритязательную литературную игру с переодеванием, то уж будь любезен…

Вряд ли Прист хотел объявить себя духовным наследником Уэллса — этому противоречит линия его собственного творчества, да и сам роман не дает оснований так думать. Тем более, что стать преемником классика, воспроизводя его манеру, невозможно; требуется как раз обратное — оригинальность. Пристом, на мой взгляд, руководило другое.

Вот что в книге «Записки старого петербуржца» сказал о влиянии Уэллса на свое поколение один из старейших советских писателей Лев Успенский:

«Как передать всю силу воздействия, оказанного Уэллсом на мое формирование как человека: наверное, не одно мое?

Порой я думаю: в Аду двух мировых войн, в Чистилище великих социальных битв эпохи, в двусмысленном Раю его научного и технического прогресса, иной раз напоминающего катастрофу, многие из нас… задохнулись бы, растерялись, сошли бы с рельсов, если бы не этот Поводырь по непредставимому.

…Он не объяснял нам мира — он приготовил нас к его невообразимости. Его Кейворы и Гриффины расчищали далеко впереди путь в наше сознание самым сумасшедшим гипотезам Планка и Бора, Дирака и Гейзенберга.

Его Спящий уже в десятых годах заставил нас сделать выбор: за „людей в черном и синем“ против Острога и его цветных карателей… Его алои и морлоки раскрыли нам бездну, зияющую в конце этого пути человечества, и доктор Моро предупредил о том, что будет происходить в отлично оборудованных медицинских „ревирах“ Бухенвальда и Дахау.

Что спорить: о том же во всеоружии точных данных науки об обществе говорили нам иные, в сто раз более авторитетные учителя. Но они обращались прежде всего к нашему Разуму, а он… приходил к нам как Художник. Именно поэтому он и смог стать Вергилием для многих смущенных дантиков того огромного Ада, который назывался „началом века“.

Поводырем по непредставимому Уэллс стал на рубеже XX века. Отгремели десятилетия — и какие! Явись теперь на Землю уэллсовские марсиане, — их бы со всей фантастической для того времени сверхтехникой истребления прихлопнули как мух. Однако достоинства произведений великого фантаста таковы, что новые поколения читателей продолжают находить в них свое, нужное, крайне необходимое и на излете XX века. Уэллс сказал о времени такое, что делает его книги и сейчас старым, но грозным оружием борьбы за человечность. А что, если им распорядиться по-новому? Разрыв примерно в три четверти века все же не шутка. Многое, что и для зоркого глаза Уэллса едва брезжило на горизонте, теперь надвинулось, укрупнилось. Что, если попытаться охватить эту панораму двойным зрением, взглянуть на нее одновременно глазами Уэллса и глазами нашего современника?

В этом, на мой взгляд, смысл труда Приста.»

Вглядимся пристальней. Изобразив своих марсиан носителями мощного, но предельно безжалостного, холодного, сеющего смерть интеллекта, Уэллс вступил в спор с присущей буржуазному мышлению XIX века идеей, согласно которой прогресс знаний, прогресс интеллекта автоматически вел за собой рост социального благоденствия, нравственности и свободы. Ярким выразителем этой идеи был видный английский историк Бокль, чей блестящий труд «История цивилизации в Англии» оказал серьезное влияние на умы современников. В частности, Бокль доказывал, что рост знаний, накопление «умственного материала» культуры ведет к изъятию войн из человеческого обихода. Роман Уэллса «Борьба миров» стал ответом художника и мыслителя на эту благодушную иллюзию. Впервые литература столь зримо и веско показала возможную бесчеловечность могучего интеллекта, очертила ту пропасть, к которой близится раскочегаренный капитализмом научно-технический прогресс.

Первые читатели Уэллса еще могли сказать: «Ну, это только фантазия!» После 1914 года отношение к ней стало уже иным. А вторая мировая война явила человечеству лик высоко-технизированного фашизма. В нем читатели тотчас узнали уэллсовских марсиан! Призывая Уэллса использовать свой немалый авторитет для ускорения открытия второго фронта, Лев Успенский в своем письме из осажденного Ленинграда прямо сослался на этот образ, ставший жуткой реальностью на земле России и в небе Англии. Ту же параллель много лет спустя провел в своей повести Л. Лагин.

На исходе девятнадцатого столетия Уэллс проницательно диагностировал зародыш раковой опухоли грядущего. Новый исторический опыт мог расширить и углубить художественный диагноз явления; эту задачу и поставил перед собой Прист. Вот почему он взял в руки уэллсовский скальпель анализа, — чтобы вскрыть ход развития антигуманного интеллекта марсиан, условия, которые его породили и довели до крайней точки падения. Ибо сам образ марсиан оказался удивительно емким, сильным и долговечным потому, что за ним стояла правда века.

Научная и философская первопричинность «явления марсианства» вскрыта Пристом, на мой взгляд, недостаточно глубоко. Если в романах Уэллса фабула неотделима от мысли, как плоть от крови, и сама эта мысль всегда весома, то Приста слишком увлекает авантюрное действие, что оборачивается ущербом для глубины и масштаба идеи. Тем не менее роман «Машина пространства» знакомит нас не только с интересным художником, но и с активным писателем-гуманистом, чье мастерство несомненно. С одной стороны, мы все видим зрением Уэллса, а с другой — зрением нашего современника, так же, как и Уэллс, болеющего за судьбу человечества. Совмещение обнаруживается даже в мелочах. Облик Марса, к примеру, вроде бы, тот, уэллсовский. И тут же герою открывается грандиозный вулкан Никс Олимпика, ставший известным лишь после межпланетных полетов наших дней. Так все время на мир уэллсовских представлений наслаивается мир пристовской фантастики, а за тем и другим просвечивает реальность последней четверти XX века, чем достигается редкая и удачная художественная стереоскопия.

Ненависть писателя к марсианству как к концентрату интеллектуального антигуманизма заражает. А разве это не одно из главных предназначений искусства? Эту задачу Прист выполнил с блеском. Нельзя не обратить внимания и на публицистический монолог философа, самого Уэллса, который введен в роман уже как литературный персонаж. Такое введение представляется оправданным. Не только потому, что философское «я» Уэллса весьма ощутимо и в «Машине времени», и в «Борьбе миров». Гораздо важнее, что в жизни Уэллс был активным борцом за человечность, социальную справедливость и подлинный прогресс. Что ж, лучший литературный памятник такому человеку — это именно образ ученого и философа, который своими руками создает оружие против марсиан и бесстрашно атакует этот символ зла.

«Мы живем на заре нового, двадцатого века, и этому веку суждено стать свидетелем неисчислимых перемен, — говорит пристовский Уэллс. — И все эти перемены будут происходить на фоне новой великой битвы — битвы между достижениями науки и совестью. Марсиане вели такую битву и потерпели поражение, нам на Земле предстоит ныне вступить в нее!..»

Совесть без разума бессильна, разум без совести — ужасен. Конечно, обозначенная Уэллсом и Пристом проблема — лишь частное производное общего процесса иногда катастрофической ломки вековых общественных отношений в эпоху великих, грозных, очистительных бурь социальных и научно-технических революций. Но частное не тождественно мелкому. Разве усопли технократические иллюзии благодетельного, вне всяких моралей, автономного устройства общества, научно-технического прогресса? Случайно ли фашизм объявил совесть — нравственный регулятор поведения личности, ненужной мерой? А что можно сказать о физиках, которые восхваляют «гуманизм» нейтронной бомбы, о деятелях военно-промышленного комплекса, которые ради миллиардных прибылей гнут человечество к пропасти ядерного безумия? Они что, сплошь интеллектуальные тупицы? Право, можно подумать, что такие люди держат у себя в душе образ уэллсовских марсиан и втайне поклоняются ему как идеалу.

Подлинная литература обостряет духовную зоркость. Это можно сказать о произведениях Уэллса, то же отнести к роману Приста.