Глава XVII. Долгий путь домой
1
Так началось путешествие, которое, по моим оптимистическим расчетам, должно было продлиться день-другой, а в действительности заняло, насколько мы могли судить, около шестидесяти дней. Это составило два долгих месяца; временами впечатления были захватывающими, временами вселяли ужас, но по большей части наш полет отличало выматывающее душу однообразие.
И потому я не стану затягивать свое повествование рассказом о нашей повседневной жизни на борту, а отмечу лишь те происшествия, которые нас более всего увлекли, более всего запомнились.
Оглядываясь назад, я вспоминаю наш полет со смешанными чувствами. Конечно, никто не рискнул бы назвать его приятным ни в каком отношении, но и у него обнаруживались свои притягательные стороны.
Начать с того, что мы с Амелией остались вдвоем в обстановке, обеспечивающей уединение, близкое общение и относительную безопасность, пусть даже эта обстановка и была самой что ни на есть необычной. Считаю неуместным описывать здесь то, что происходило между нами, — даже в эти нескромные новые времена не могу и не хочу нарушить обязательства, которые мы приняли на себя, — скажу лишь, что постепенно мы узнали друг друга так полно, как раньше не могли себе и представить.
Продолжительность путешествия оказала благотворное влияние и на наши взгляды. Без всякого преувеличения, пребывание на Марсе наложило на нас свою печать; даже я, вовлеченный в дела марсиан несравненно меньше Амелии, ощущал уколы совести, пока снаряд уносил нас все дальше от раздираемого мятежом города. Но по мере того, как дни шли за днями и Земля становилась все ближе, уколы эти слабели. И хотя нас по-прежнему окружали марсианские изделия, хотя мы питались марсианской пищей и дышали марсианским воздухом, к нам вернулось чувство единой цели. Вторжение, задуманное чудовищами, представляло собой слишком реальную угрозу; если мы не сумеем ее отвратить, то потеряем право называться людьми.
Однако мой рассказ о нашем фантастическом путешествии сквозь космическую пустоту опять обгоняет естественный ход событий. Я уже упоминал, что отдельные эпизоды полета были захватывающе интересны, а другие нагоняли страх. Одно из первых неизгладимых впечатлений поджидало нас сразу после того, как мы высвободились из противоперегрузочных камер и снаряд оказался всецело в нашем распоряжении.
2
Когда мне удалось вывести Амелию из обморочного состояния и удостовериться, что трудные минуты запуска не причинили ни ей, ни мне серьезного вреда, я первым делом бросился к пульту управления, чтобы увидеть, куда мы летим. Мощь выстрела была такова, что я всерьез опасался, не врежемся ли мы в земную твердь буквально в следующую минуту!
Вспомнив, чему меня учили мои провожатые, и повернув выключатель, ведающий освещением главной панели, я, к своему разочарованию, не увидел на ней ничего, кроме нескольких бледных пятнышек света. Позже я сообразил, что это звезды. А тогда я возился с ручками и кнопками в течение двух-трех минут, но добился лишь того, что слегка увеличил яркость изображения, и переключил свое внимание на один из меньших экранов — тот, который воспроизводил вид за кормой.
Здесь изображение было яснее; по экрану плыли картины мира, который мы только что покинули. И оказалось, что Марс еще совсем недалеко: он заполнял весь экран калейдоскопом света и тени, желтых, красных и бурых точек и полос. Когда мои глаза приспособились к масштабам зрелища, я вдруг обнаружил, что узнаю отдельные черты марсианского пейзажа, и прежде всего самую выдающуюся из них — исполинский вулкан, торчащий на теле пустыни, словно злокачественный нарыв. А над вершиной вулкана клубилось огромное белое облако; сперва я принял его за извержение и только потом догадался, что это всего-навсего водяные пары, вышвырнувшие нас из пушечного жерла в космос.
Покинутый нами город увидеть не удалось — он лежал, наверное, как раз под белым облаком, — да и вообще, если говорить откровенно, узнал я с полной определенностью не так уж много. Отчетливо различались каналы или, по крайней мере, полосы красной растительности, прижившейся вдоль каналов.
Я не отрываясь разглядывал эту картину, постепенно отдавая себе отчет, что, невзирая на сказочную мощь снежной пушки, мы улетели совсем недалеко и набрали не такую уж большую скорость. А если еще точнее, то единственно заметным для нас движением было движение самого изображения, медленно вращающегося на экране.
От созерцания панелей меня оторвала Амелия, которая крикнула:
— Эдуард, не хочешь ли перекусить?
Я отвернулся от пульта со словами:
— Да, охотно, я проголо…
Фраза так и осталась неоконченной: Амелии нигде не было видно.
— Я здесь, внизу, Эдуард.
Я посмотрел вниз, на изогнутый пол кабины, но, разумеется, никакой Амелии там не обнаружил. Потом я услышал ее смех и поднял глаза на звук. Амелия стояла… вниз головой на потолке!
— Что ты там делаешь? — воскликнул я, совершенно обескураженный. — Ты свалишься и расшибешься!
— Глупости! Я в полной безопасности. Слезай ко мне, сам убедишься.
В доказательство своей правоты она легонько подпрыгнула… и опустилась, не потеряв равновесия, обратно на потолок.
— Как я могу слезть к тебе, если ты находишься надо мной? — тупо спросил я.
— Не я над тобой, а ты надо мной, — возразила она. И, окончательно сбив меня с толку, зашагала по потолку, затем вниз по изгибу стены — и вскоре очутилась подле меня. — Пошли вместе, я покажу тебе, как это делается.
Она взяла меня за руку, и мне оставалось лишь следовать за ней. Сначала я ступал с предельной осторожностью, напрягая мышцы, чтобы не упасть, но — странное дело — наклон пола не увеличивался, а когда немного погодя я оглянулся на пульт управления, то к величайшему своему удивлению увидел, что он теперь свисает со стены. А мы продолжали идти и вскоре пришли к тому месту, где хранились запасы пищи и откуда Амелия окликнула меня в первый раз. Я поискал глазами пульт — сейчас он, если зрение меня не обманывало, находился на потолке над нашими головами.
За время нашего путешествия мы постепенно привыкли к этому эффекту, возникающему благодаря вращению снаряда вокруг своей оси, но в тот день ощущение было для нас внове. Мы уже настолько приноровились к малой силе тяжести на Марсе, что и в снаряде восприняли ее как нечто само собою разумеющееся; между тем снаряд для того и раскрутили вокруг оси, чтобы ее имитировать. (В дальнейшем я доискался, как увеличить скорость вращения, чтобы подготовить организм к более сильному притяжению Земли.)
Прошло несколько дней, прежде чем «хождение по стенам» утратило для нас новизну. Да и форма кабины управления была чревата занятными сюрпризами. Достаточно было передвинуться по изогнутому полу (или потолку) в направлении носа снаряда, чтобы тем самым приблизиться к оси вращения и почувствовать, как сила тяжести уменьшается. Мы с Амелией нередко развлекались тем, что использовали эту странность для своеобразной гимнастики: подойдя к самой оси нашей кабины и оттолкнувшись, можно было проплыть по воздуху изрядное количество ярдов, прежде чем мягко опустишься на пол.
В общем-то, первые два часа после запуска выдались довольно спокойными, и мы отведали марсианской пищи, пребывая в блаженном неведении о том, что нас ждет.
3
Когда я вернулся к пульту, то сразу же заметил, что на экране заднего вида показался горизонт Марса. Для меня это стало первым прямым доказательством того, что планета удаляется от нас… точнее, что мы удаляемся от планеты. Обращенная вперед панель по-прежнему воспроизводила лишь тусклую россыпь звезд. Я, конечно же, ожидал, что впереди вот-вот появятся очертания нашего родного мира. Правда, наставники-марсиане предупреждали меня, что хотя выстрел и направит снаряд к Земле, но увижу ее я отнюдь не сразу, так что на этот счет можно было пока не тревожиться. И тем не менее не странно ли, что Земля совсем не появляется на переднем экране, не лежит у нас прямо по курсу?
Поскольку на борту не существовало ни дня ни ночи, я решил установить собственное корабельное время и вытащил из кармана часы, которые, к счастью, все еще шли. Насколько я мог судить, снежная пушка выстрелила в самый разгар марсианского дня, и с тех пор мы летели примерно два часа. Соответственно я поставил свои часы на два часа пополудни, и с этого мгновения они стали корабельным хронометром.
Затем, убедившись, что Амелия занялась ревизией продовольственных запасов, я решил обследовать остальные отсеки снаряда. Тут-то мне и пришлось совершить открытие, что мы на борту не одни…
Я двигался по коридору, прорезающему корпус во всю его длину, когда наткнулся на люк, ведущий в отсек для перевозки рабов. Я было совсем уже собрался пройти мимо — и вдруг буквально окаменел от ужаса. Люк оказался запечатанным! Его грубо заварили по окружности, чтобы дверь не открывалась ни изнутри, ни снаружи. Я прижался к ней ухом, прислушался — и не уловил ровным счетом ничего; если внутри и сидел кто-то, то он или они не выдали себя ни малейшим шумом. Чуть позже я, правда, услышал легчайший шорох, чье-то шевеление, но это могла оказаться Амелия, перебирающая припасы в переднем отсеке.
Я простоял возле люка довольно долго, исполненный нерешительности и дурных предчувствий. У меня не было никаких доказательств, что там, за люком, есть кто-либо… Но, с другой стороны: зачем его запечатали, если еще сутки назад и я и другие проходили здесь беспрепятственно?
Неужели на борту рядом с нами — рабы, которым суждено стать жертвами чудовищ?
Но если так, что же, кто же находится в главном, кормовом отсеке?..
Охваченный страшными подозрениями, я бросился к люку, через который мы попадали к местам хранения подготовленных для нашествия машин. И этот люк также оказался запечатанным! Я замер перед ним, прислушиваясь к ударам собственного сердца. Не в пример первому люку этот был снабжен окошечком со скользящей металлической задвижкой наподобие тех, какие устраиваются на дверях тюремных камер. Я стал отводить ее в сторону, медленно-медленно, опасаясь, что она заскрежещет и привлечет ко мне внимание. В конце концов мне удалось отодвинуть ее настолько, чтобы, прильнув глазом к образовавшейся щели, заглянуть в глубь полуосвещенного отсека. И действительность подтвердила самые худшие мои опасения: там, в каком-нибудь десятке футов от люка, сплющенным тюком распласталось чудовище. Оно лежало рядом со своим защитным коконом, очевидно, выпав из него после запуска.
Я мгновенно отскочил в страхе, что меня заметят. В тесноте коридора я задыхался от безысходного отчаяния, бурно жестикулировал и безмолвно проклинал все на свете, боясь признаться даже самому себе в истинном трагизме своего открытия.
Спустя некоторое время я вновь набрался храбрости, вернулся к смотровой щели и стал разглядывать чудовище внимательнее. Оно лежало ко мне боком, но так, что я видел большую часть его, с позволения сказать, лица. Меня оно вовсе не замечало; присмотревшись, я понял, что с той секунды, когда я впервые взглянул на него, оно не шевельнулось. И тут я вспомнил слова моих провожатых: ведь они говорили, что в полете чудовища подвергают себя действию снотворного.
Щупальца чудовища были сложены, и, хотя оно не смыкало глаз, на глазные яблоки приспустились дряблые белые веки. Во сне оно ни на йоту не утратило своей чудовищности, зато стало уязвимым. Нет, я не испытывал сейчас такой же необоримой ярости, как в том памятном бою, но нисколько не сомневался: окажись дверь открытой, я бы опять мог убить это существо без тени сожаления.
Убедившись, что чудовище не проснется, я отвел задвижку до предела и осмотрел отсек из конца в конец, насколько позволяло поле зрения. Чуть подальше от меня лежали еще три чудовища, все без сознания. Не исключено, что там же, только еще глубже, укрывалось и пятое, просто мне не удалось его разглядеть: отсек был слишком напичкан самым разнообразным оборудованием.
Итак, нам оказалось не суждено стать похитителями, укравшими снаряд из-под носа хозяев. Мы очутились в пилотской рубке корабля, возглавляющего вторжение чудовищ на Землю!
Уж не это ли пытались втолковать нам марсиане в черном перед тем, как мы поднялись сюда? Не это ли хотела скрыть и скрыла от нас Эдвина?
4
Я решил не сообщать о своем открытии Амелии, памятуя о том, как близко к сердцу принимает она дела марсиан. Узнай она, что на борту чудовища, ей без сомнения сразу пришло бы в голову, что они, скорее всего, взяли с собой и обреченных на смерть рабов, и это могло бы сделаться единственной ее заботой. Меня такое положение вещей, каюсь, не особенно удручало; конечно, неприятно было сознавать, что за металлической переборкой позади нашей кабины заточены мужчины и женщины, которые, когда пробьет час, будут принесены в жертву чудовищам, однако подобная мысль все же не отвлекала меня от неотложных задач.
От Амелии не укрылся мой растерянный вид, и она заметила что-то по этому поводу, однако мне удалось утаить от нее все увиденное. Спал я в ту ночь беспокойно, а один раз, когда очнулся, мне даже почудилось, будто из соседнего отсека доносится тихое заунывное пение.
На следующий день — второй для нас день в космосе — произошло событие, которое сразу свело на нет мои усилия сохранить тайну. Затем последовали происшествия, которые показали, что это просто невозможно.
А случилось вот что.
Я колдовал над панелью, воспроизводившей вид перед носом снаряда, силясь постичь действие устройства, каковое, если мне правильно перевели, наводило нас на «цель». Мне удалось обнаружить, что, если нажать определенные кнопки, на изображение накладывается подсвеченная решетка. Это безусловно отвечало понятию о прицеливании, тем более что в центре решетки светился круг с двумя перекрещивающимися прямыми. Впрочем, кроме самого факта, что на панели появляется решетка и круг, я не понял ровным счетом ничего.
Тогда я переключил свое внимание на экран заднего вида. За время нашего сна панорама Марса претерпела известные изменения. Теперь красноватая планета отдалилась от нас в достаточной мере, чтобы экран вместил ее почти целиком в виде диска, который по-прежнему, из-за вращения снаряда, представал перед нами медленно поворачивающимся вокруг своей оси. Мы смотрели на освещенную сторону планеты — что само по себе вселяло бодрость, ибо путь от Марса к Земле лежит в сторону Солнца, — и картина на экране грубо напоминала Луну, какой мы привыкли видеть ее с Земли за день-два до полнолуния. Само собой разумеется, планета вращалась и вокруг собственной оси, и примерно в середине утра на экране возник исполинский конус вулкана.
И вдруг, когда по моим часам дело близилось к полудню, над вершиной вулкана вспухло огромное белое облако.
Я подозвал Амелию к пульту управления и показал ей, что творится на планете. Она долго смотрела на экран, не произнося ни слова, потом прошептала:
— Эдуард, по-моему, они запустили второй снаряд.
— Я молча кивнул — она лишь подтвердила терзавшие меня опасения.
До самого вечера мы следили за экраном заднего вида почти неотрывно. Облако медленно плыло над поверхностью планеты. Запущенного в полдень снаряда, естественно, разглядеть не удалось, но нам обоим было ясно: в межпланетном пространстве мы уже не одиноки.
На третий день нам вдогонку послали еще один снаряд, и Амелия сказала:
— Значит, нашествие началось, и мы — часть его…
— Нет, что ты! — ответил я, отчаянно цепляясь за спасительную ложь. — У нас все равно есть в запасе двадцать четыре часа на то, чтобы предупредить правительства Земли.
Но на четвертый день в космос вслед за нами взвился четвертый снаряд, и, как три предыдущих, его выпустили почти ровно в полдень по корабельному времени. И тут Амелия доказала мне, что умеет мыслить логически неопровержимо:
— Они придерживаются строгой системы, и начало этой системе положили мы. Эдуард, я продолжаю утверждать, что мы — часть нашествия.
В общем, моя тайна более не могла оставаться тайной. Я повел Амелию по коридору в сторону кормы и продемонстрировал окошечко со скользящей задвижкой. Чудовища так и не пошевелились, погруженные в мирную дрему на все время полета до Земли. Амелия подошла к окошку и долго молчала.
— Когда мы прибудем на Землю, — сказала она наконец, — нам придется действовать быстро, очень быстро. Надо будет выбраться из снаряда, не теряя ни секунды.
— Если только мы не сумеем уничтожить их в полете, — добавил я.
— А разве есть такая возможность?
— Пытаюсь сообразить. Пролезть в главный отсек мы не можем. — Я показал ей заваренные края люка. — Ну а если придумать какой-нибудь способ перекрыть поступающий сюда воздух?
— Или отравить этот воздух ядом…
Я ухватился за такое решение, что называется, обеими руками: с каждым часом я все более и более страшился того, что чудовища способны натворить на Земле. Нет, им положительно нельзя позволить воплотить в жизнь свои дьявольские замыслы! У меня не было ни малейшего представления о схеме циркуляции воздуха внутри снаряда, но по мере того, как мое знакомство с приборами управления углублялось, росла и моя уверенность в себе, и я рассчитывал, что как-нибудь справлюсь с этой задачей.
О рабах, запертых в среднем отсеке, я по-прежнему ничего не говорил — теперь-то я не сомневался, что их на борту немало, — но я оказался несправедлив к Амелии: она реагировала на горькую правду иначе, чем я предполагал. В тот же вечер она спросила:
— А где марсианские рабы, Эдуард? — Вопрос был поставлен с беспощадной прямотой, и я просто не знал, что и сказать. — Они в отсеке за нами?
— Да, — только и мог ответить я. — Но этот отсек запечатан наглухо.
— Так что у нас нет никакого способа освободить их?
— Я по крайней мере такого способа не знаю.
После этого разговора мы оба замолчали надолго: трудно было даже подумать об ужасной судьбе, которая ожидала несчастных. Через некоторое время, улучив минуту, когда я мог распоряжаться собой, я вновь пробрался к люку, ведущему в средний отсек, и вновь осмотрел его в надежде, что как-нибудь сумею распечатать шов, но — увы! С тех пор, насколько я помню, ни Амелия, ни я ни разу не возвращались к вопросу о рабах. Что до меня, я был ей за это весьма признателен.
5
На пятый день с Марса запустили пятый снаряд. К этому времени планета на экране заднего вида уже значительно отдалилась, но разглядеть облако белого пара все равно не составляло труда.
На шестой день мне удалось установить, какие из связанных с экранами ручек позволяют растягивать и укрупнять изображение. И когда наступил полдень, мы довольно четко увидели запуск нового цилиндра.
Прошло еще четыре дня, и каждый день могучая снежная пушка производила один выстрел. Но на одиннадцатый день вулкан пересек видимый диск Марса, а белое облако над вершиной не появилось. Мы ждали до тех пор, пока вулкан не исчез за линией, отделяющей день от ночи, но по нашим наблюдениям запуск в тот день так и не состоялся.
Не состоялся он и на следующий день. И как выяснилось, после десятого снаряда выстрелы прекратились совсем. Памятуя о сотнях блистающих цилиндров, сложенных у подножия горы, мы никак не могли поверить, что чудовища отказались от своих планов и отправили к цели всего-навсего десяток снарядов. Однако дело обстояло именно так: дни шли за днями, мы не прекращали наблюдений за красной планетой, но ни разу не видели, чтобы гигантская пушка выстрелила снова.
Конечно же, мы немало спорили о том, что случилось на Марсе и почему. Я выдвинул теорию, что именно таков и был первоначальный замысел: авангард из десяти снарядов вторгнется на Землю и захватит определенный плацдарм. — ведь для этого в распоряжении нападающих будет арсенал, насчитывающий не менее пятидесяти боевых машин. Поэтому я настаивал на продолжении наблюдений, ибо за авангардом непременно последуют новые снаряды.
Амелия придерживалась иного мнения. Она расценивала прекращение запусков как свидетельство победы восстания: марсианский народ, утверждала она, прорвал оборонительные рубежи чудовищ и взял контроль над пушками в свои руки.
Так или иначе, мы не располагали никакими доказательствами в пользу любой гипотезы, кроме того, что видели собственными глазами. А глаза подтверждали, что нашествие чудовищ на Землю кончилось на десятом снаряде, по крайней мере на ближайшее время. Мы находились в пути уже много дней, и Марс постепенно превратился в маленькую сверкающую точку, отдаленную от нас на миллионы миль. И то, что происходит там, интересовало нас все меньше, поскольку на переднем экране мы теперь отчетливо видели, как навстречу нам движется наш родной мир — крошечный светлый полумесяц, упоительно безмятежный и неописуемо дорогой.
6
С течением времени я все лучше разбирался в приборах на пульте, и мало-помалу ко мне пришло чувство, что я понимаю назначение большинства из них. Я даже начал постигать смысл устройства, которое марсиане коротко называли «цель», и осознал, что оно, по-видимому, и есть самое важное из всех.
Устройство это надлежало использовать в момент, когда следишь за Землей на переднем экране. Амелия первой обнаружила наш родной мир — резко очерченную точку света ближе к краю панели. Надо ли говорить, сколь привлекательным показалось это зрелище нам обоим, а уверенность в том, что каждый день приближает нас к дому на тысячи миль, стала для нас источником все возрастающего волнения. Но день ото дня изображение нашего мира смещалось к самой рамке экрана, пока до нас не дошло, что еще день-другой — и оно исчезнет совсем. Я перетрогал, кажется, все ручки и кнопки на пульте — но без толку.
Тогда, в озарении отчаяния, Амелия предложила мне включить световую решетку, которая накладывается поверх изображения. Едва я послушался ее совета, как заметил позади первой решетки вторую, как бы призрачную. Не в пример первой центральный круг с перекрестьем у этой второй решетки был установлен на звездочке нашего мира. Такая раздвоенность производила жуткое впечатление: казалось, устройство обладает собственным разумом.
Как только на экране появилась вторая решетка, под изображением вспыхнуло несколько огоньков. Разумеется, значение этих огоньков осталось нам неизвестным, но уже одно то, что мои действия вызвали на пульте ответную реакцию, было весьма примечательным.
— По-моему, — предположила Амелия, — это значит, что надо выправить курс снаряда.
— Но с Марса его нацеливали с большой точностью, — возразил я.
— Пусть так. И все же мне сдается, что мы отклонились от курса к Земле.
Мы еще немного поспорили, но в конце концов я был вынужден сказать себе, что пробил час проявить свою доблесть в качестве пилота. Заручившись моральной поддержкой Амелии, я расположился перед главной рукоятью управления, сжал ее в ладонях и слегка качнул в сторону.
Это возымело сразу несколько последствий.
Во-первых, раздался страшный шум, и по всему корпусу снаряда прокатилась дрожь. Во-вторых, и Амелию, и меня швырнуло на пол. И в довершение наших бед все, что не было жестко закреплено, взлетело в воздух и закружилось по кабине.
Когда мы пришли в себя, то обнаружили, что мой эксперимент отнюдь не произвел желаемого эффекта. Земля исчезла с экрана совсем! Решив исправить свою ошибку без промедления, я качнул рукоять в противоположном направлении, предварительно удостоверившись, что мы оба крепко держимся на ногах. На сей раз снаряд резко дернулся в другую сторону; шума и дребезга от разлетевшихся вещей снова было хоть отбавляй, но мне удалось вернуть Землю на край экрана.
Потребовалось еще несколько коррекций, прежде чем я сумел совместить изображение Земли с маленьким кругом в центре главной решетки. Как только я добился своего, огоньки дружно погасли и тем самым дали мне понять, что наш снаряд опять вышел на расчетный курс — прямо к Земле. Правда, вскоре я заметил, что снаряд так и норовит уклониться от правильного пути, и коррекции пришлось повторять ежедневно.
Методом проб и ошибок я выяснил наконец, для чего служит система решеток и как ею пользоваться. Основная, более яркая решетка обозначала реальное направление полета, в то время как более темная, подвижная, — намеченную цель. Эта вторая решетка была словно приклеена к изображению Земли, избавляя нас от последних сомнений относительно планов, вынашиваемых чудовищами.
Но даже такие «развлечения», как коррекции, были в нашей космической жизни скорее исключением, нежели правилом. Дни текли скучно и монотонно, и мы вынужденно придерживались определенного распорядка. Спали мы долго, сколько могли, каждую трапезу превращали в священнодействие. Упражняли мышцы, бесконечно обходя кабину по кругу, а когда наступала пора дежурить у пульта управления, уделяли этому куда больше старания и времени, чем было действительно необходимо.
Иногда мы раздражались по пустякам, между нами вспыхивали ссоры, и мы, надувшись, расходились по разным углам кабины. Именно в минуту такой размолвки я вновь задумался над тем, как покончить с незваными пассажирами главного отсека. Конечно, перекрыть поступление воздуха в отсек — это самый логичный способ умертвить их; за неимением веществ, заведомо ядовитых для чудовищ, вполне можно было бы обойтись удушением. Обуреваемый этой мыслью, я однажды провел большую часть дня, обследуя различные встроенные в корпус механизмы. Я узнал многое о том, как действуют жизненно важные узлы снаряда, — например, установил местонахождение псевдофотографических инструментов, передающих изображения на обзорные экраны, выяснил, что положение снаряда в пространстве изменяется с помощью пара, выделяемого центральным корабельным источником тепла и подводимого к внешнему корпусу по сложной системе труб, — но решения волнующей меня проблемы так и не нашел.
Насколько мне удалось понять, воздух во внутренние помещения снаряда поступал из одного резервуара, который обслуживал все отсеки сразу. Другими словами, удушить чудовищ мы могли, но при этом задохнулись бы сами.
7
Чем ближе мы подлетали к Земле, тем чаще приходилось прибегать к коррекциям курса. Дважды, а потом и трижды в день я вглядывался в передний экран и подправлял движение снаряда с тем, чтобы совместить решетки. Земля на экране с каждым днем увеличивалась в размерах и светилась все ярче, и мы с Амелией подолгу молча стояли перед ним, созерцая родную планету. Она сияла ослепительно-белым и голубым и была непередаваемо прекрасна. Иногда подле нее мы видели и Луну; как и Земля, Луна выглядела тонким изящным полумесяцем.
Казалось бы, подобное зрелище должно было только радовать нас, но, стоя рядом с Амелией и глядя на это средоточие космической красоты, я ощущал в душе лишь невыразимую печаль. А когда мне приходилось корректировать курс, чтобы точнее привести снаряд к цели, меня терзали приступы вины и стыда.
Сперва я и сам затруднялся объяснить свои чувства, а потому ничего не говорил Амелии. Но дни шли своим чередом, Земля становилась ближе с каждым мгновением; я разобрался в своих опасениях и в конце концов собрался с духом и рассказал о них своей неразлучной спутнице. Оказалось, что и ее обуревают сходные чувства.
— Через день-два, — заявил я, — мы совершим посадку на Земле. Я твердо намерен направить снаряд в глубочайшую океанскую впадину и покончить с ним раз и навсегда.
— Если ты так решил, не стану тебе мешать.
— Мы не вправе допустить этих выродков в наш мир, — продолжал я. — Не можем взять на себя такую ответственность. Если хоть один человек, мужчина или женщина, умрет по вине чудовищ, ни ты, ни я никогда не сможем смотреть друг другу в глаза.
— Но если, — подхватила Амелия, — мы удерем отсюда без промедления и успеем предупредить власти…
— Мы не можем так рисковать. Мы ведь не знаем даже, как выбраться из снаряда, а если чудовища сделают это раньше нас, значит, мы опоздали. Дорогая, надо взглянуть правде в лицо: мы с тобой должны приготовиться к тому, чтобы принести себя в жертву.
Пока мы беседовали, я включил устройство, выводящее на экран обе решетки. Вторая решетка, та, что показывала намеченную на Марсе цель, лежала над Северной Европой. Точнее установить курс не удавалось: эта часть земного шара пряталась под облаками. В Англии выдался очередной пасмурный день; по всей вероятности, шел дождь.
— Неужели ничего нельзя сделать? — спросила Амелия.
Я мрачно уставился на экран.
— Мы не вольны в своих действиях. Поскольку мы просто подменили пилотов, которые составляли экипаж этого снаряда, мы не можем сделать ни единого шага сверх того, что сделали бы они. Значит, мы своими руками приведем снаряд к месту, заранее выбранному чудовищами. Следуя разработанному ими плану, мы доставим их в точности туда, где лежит центр решетки. У нас остался только один выбор: подчиниться этому плану или воспрепятствовать ему. Можно позволить снаряду миновать Землю совсем, а можно приземлить его в таком месте, где чудовища не сумеют принести вреда.
— Ты говорил о том, что направишь снаряд в океан. Это было серьезно?
— Это одна из немногих оставшихся нам возможностей. Хотя мы с тобой несомненно погибнем, но и чудовищам наверняка не спастись.
— Я вовсе не хочу умирать, — сказала Амелия, прижавшись ко мне.
— Я тоже. Но имеем ли мы право напустить чудовищ на землян?
Вопрос был мучительный, и никто из нас не мог дать на него точного ответа. Мы неотрывно смотрели на изображение Земли на экране еще минут десять-пятнадцать, затем перешли к трапезе. Но и позже нас так и тянуло к экранам; ответственность, наложенная на нас обстоятельствами, давила нас нечеловеческой тяжестью.
На Земле облака сместились к востоку, и мы увидели контур Британских островов в окружении синего моря. Центр решетки приходился точно на Англию.
Амелия произнесла сдавленным голосом:
— Эдуард, у нас величайшая в мире армия. Неужели наши военные не совладают с этой угрозой?
— Чудовища застанут их врасплох. Ответственность лежит на нас с тобой, Амелия, и нам от нее не уйти. Я готов умереть во имя спасения нашей планеты. Могу ли я просить тебя о том же?
В ожидании ответа я был преисполнен самого высокого волнения и трепета. Но тут Амелия бросила взгляд на экран заднего вида; сейчас он не светился и все же настойчиво напоминал нам о девяти снарядах, летящих вслед.
— А что, разве напыщенная героика спасет мир и от них тоже? — осведомилась она.
8
И мне оставалось лишь продолжать корректировать наш курс, не позволяя главной решетке сползти в сторону от зеленых островов, которые мы столь горячо любили.
Вечером мы совсем уже собрались отправиться на покой, когда из врезанной в стену металлической сетки донесся звук, который я надеялся никогда больше не слышать: лающий, скрежещущий голос чудовищ. Каждому из нас не раз доводилось встречаться с выражением «кровь стынет в жилах»; в тот миг я понял, что эти затертые слова совершенно точны.
Я тут же вылез из гамака и поспешил по коридору к запечатанной двери отсека, где находились чудовища. Едва отведя стальную задвижку, я убедился, что проклятые монстры пришли в сознание. Два из них прямо передо мной неуклюже ползали на своих щупальцах. Мне доставило удовольствие видеть, что увеличенная сила тяжести (а я еще в середине полета повысил скорость вращения снаряда вокруг оси, чтобы заранее приноровиться к земному притяжению) сделала их неловкими и неповоротливыми. В обстоятельствах, когда все рисовалось в черном свете, это была, пожалуй, многообещающая примета: если нам хоть чуть-чуть повезет, то для наших противников дополнительный вес на Земле станет серьезным неудобством.
Амелия пошла следом за мной и, как только я отодвинулся, заняла место у крохотного оконца. Вгляделась, вздрогнула, затем отстранилась.
— Неужели нет никакого способа уничтожить эту пакость? — воскликнула она.
Я ответил ей взглядом; надеюсь, выражение моего лица ярче любых заверений свидетельствовало, каким же несчастным я себя чувствовал.
— Вероятно, нет, — отозвался я наконец.
Когда мы вернулись в свой отсек, то оказалось, что одно из чудовищ, а может, и не одно, еще не оставило попыток связаться с нами. Резкие оклики эхом отражались от металлических стен.
— Как по-твоему, чего они хотят? — спросила Амелия.
— Откуда мне знать?
— А если мы должны выполнить какое-то приказание?
— Бояться их, во всяком случае, нечего, — рассудил я. — Им до нас не добраться — точно так же, как и нам до них.
Но, несмотря на любые доводы разума, слышать беспрерывный омерзительный скрежет не доставляло удовольствия, и, когда спустя четверть часа все стихло, мы оба вздохнули с облегчением, снова залезли в гамак и через несколько минут заснули. Правда, по истечении некоторого времени — взглянув на стрелки, я установил, что прошло четыре с половиной часа, — чудовища разбудили нас новой волной истошных криков. Мы лежали не шевелясь, от всей души надеясь, что крики прекратятся сами собой, но на сей раз нас хватило ненадолго, через пять минут наше терпение истощилось: ни Амелия, ни я выносить эту какофонию больше не могли.
Я выбрался из гамака и подошел к пульту управления. Земля приблизилась настолько, что ее очертания заняли весь передний экран. Я проверил совмещение решеток и сразу же обратил внимание, что дело неладно. Пока мы спали, снаряд вновь отклонился от курса: призрачная решетка по-прежнему стояла над Британскими островами, однако верхняя, основная, сместилась далеко к востоку — это значило, что, если не принять мер, приземление произойдет где-то в Балтийском море.
Я подозвал Амелию и указал на прибор.
— Ты сумеешь это выправить? — спросила она.
— Полагаю, что сумею.
А чудовища знай себе продолжали свои хриплые выкрики.
Мы, как уже вошло у нас в привычку, прочно уперлись в пол, и я качнул рукоять в сторону. По моим расчетам, достаточно было самой небольшой коррекции, но, невзирая на все усилия, мы по-прежнему отклонялись от цели на сотни миль. За считанные секунды, пока наши взоры были устремлены на экран, подсвеченная решетка ощутимо съехала к востоку.
Тогда-то Амелия и заметила, что на пульте вспыхнул зеленый огонек, который до сих пор ни разу не загорался. И зажегся он возле ручки, какой я еще не трогал: возле той, которая, как мне помнилось, высвобождала заряды зеленого пламени из носовой части снаряда.
Чутье подсказало мне, что наше путешествие подходит к концу, и я без долгих размышлений нажал на заветную ручку. Реакция на это простое действие оказалась столь резкой и внезапной, что нас обоих оторвало от пульта и бросило вперед. Амелия упала навзничь, а я беспомощно распластался поперек нее. Все вещи, да и остатки пищи, какие нашлись в отсеке, взмыли в воздух и беспорядочно закружились над нашими головами.
Я не очень пострадал, зато Амелия ударилась головой о металлический выступ, и по лицу у нее ручьем текла кровь. Чувства почти изменили ей, она жестоко страдала, и я склонился над ней в нескрываемой тревоге. Она сжимала голову в ладонях и все-таки нашла в себе силы, чтобы вытянуть руку и бессильно оттолкнуть меня.
— Я… мне… со мной все в порядке, Эдуард, — прошептала она. — Пожалуйста… Мне нехорошо. Оставь меня. Ничего страшного не случилось…
— Дорогая, позволь мне взглянуть, что с тобой!
Она плотно сомкнула глаза и смертельно побледнела, но продолжала твердить, что рана не опасна.
— Тебе надо быть у приборов, — повторяла она.
Я колебался, но она опять, оттолкнула меня, и я нехотя возвратился к пульту. Категорически утверждаю, что не терял сознания ни на мгновение, однако наша цель — Земля — теперь казалась гораздо ближе. Между тем центр основной решетки вновь сдвинулся и сейчас находился где-то в Северном море, что могло означать только одно: зеленая вспышка изменила наш курс, и весьма ощутимо. Тем не менее смещение снаряда к востоку не прекратилось.
Я вновь поспешил к Амелии и помог ей подняться на ноги. Она немного пришла в себя, хотя кровотечение продолжалось.
— Мой ридикюль, — попросила она. — Там салфетки…
Я осмотрелся, но ридикюля нигде не было. Очевидно, при первом же толчке он отлетел в сторону и лежит себе в какой-нибудь щели. Краешком глаза я видел, что зеленый огонек на пульте не гаснет; меня не покидала уверенность, что решетка неумолимо сдвигается к востоку и мое присутствие у рычагов управления необходимо.
— Я поищу сама, — предложила Амелия.
Она пробовала остановить кровь, прикрывая рану рукавом туники. Ее шаги были нетвердыми, речь невнятной. Моя тревога за нее чуть не переросла в отчаяние, и вдруг я понял, что надо сделать.
— Нет, нет, — твердо заявил я. — Немедленно отправляйся в противоперегрузочную камеру, иначе тебя просто убьет. Мы приземляемся с минуты на минуту!
Я взял ее за руку и слегка подтолкнул к прозрачному кокону, которым мы не пользовались на протяжении всего полета, а потом снял с себя форменную тунику и отдал Амелии на повязки. Она прижала черную тряпку к лицу и ступила в камеру; ткань сомкнулась. Не долго думая я тоже залез в свой кокон и, едва положив пальцы на подведенные сюда рычаги, сразу же ощутил, как охватывают меня его гибкие складки. Одного взгляда в сторону Амелии было достаточно, чтобы удостовериться, что она устроена надежно, — и тогда я надавил на ручку с зеленым набалдашником.
Складки ткани не могли скрыть от меня, что изображение на экране бесследно исчезло за вспышкой зеленого огня; я позволил огню полыхать секунд пять, затем отпустил ручку. Изображение прояснилось, и стало заметно, что решетка снова переместилась на запад. Сейчас она висела прямо над Англией — мы шли точно по курсу.
И все-таки снаряд продолжало сносить к востоку — на моих глазах решетки опять отделились друг от друга. Силуэт Британских островов скрывался за пологом ночи, и я представил себе, что в эту самую минуту мои соотечественники любуются закатом, не ведая, какая напасть готова обрушиться на их головы под покровом ночной темноты.
Пользуясь тем, что противоперегрузочные камеры до поры гарантируют нам безопасность, я решил снова включить двигатель и заранее компенсировать беспрерывный дрейф. На этот раз я не гасил зеленое пламя секунд пятнадцать и, когда экран прояснился, увидел, что преуспел в своих намерениях: центр подсвеченной решетки сдвинулся куда-то в Атлантику, на несколько сотен миль западнее крайней точки Корнуолла. Впрочем, времени на такого рода наблюдения у меня оставалось в обрез: через какие-нибудь две-три минуты Британия должна была утонуть во тьме без остатка.
Я высвободился из объятий своего кокона и, подойдя к Амелии, спросил:
— Как ты себя чувствуешь?
Она попыталась сделать шажок, чтобы разорвать узы стесняющей ее ткани, но я удержал ее.
— Сейчас я поищу твой ридикюль. Тебе хоть немного лучше?
Амелия ответила кивком. Кровотечение прекратилось, но выглядела она ужасно: пропитанные кровью волосы спутались и прилипли к ране, лицо и грудь покрывали багровые потеки.
В поисках ридикюля я торопливо обшарил весь отсек. В конце концов я обнаружил пропажу — ридикюль застрял чуть выше пульта управления — и вручил ее хозяйке. Высунув руку из кокона, Амелия переворошила все внутри, пока не отыскала несколько клочков белого полотна, аккуратно свернутых вместе. Один из них она тут же прижала к ране — полотно было гигроскопично, — а другим вытерла кровь со лба и щек. Мне оставалось только диву даваться, почему она раньше не упоминала про столь ценную принадлежность, как эти салфетки.
— Сейчас мне станет легче, Эдуард, — невнятно произнесла она из-под складок камеры. — Это простой порез. Прошу тебя — сосредоточься на том, как бы посадить эту убийственную машину.
Я не сводил с нее глаз — и вдруг понял, что она плачет. Эти слезы заставили меня с особой остротой почувствовать, что наше путешествие слишком затянулось и что Амелия не меньше моего мечтает о том счастливом мгновении, когда мы покинем эту кабину.
Я вернулся в свою противоперегрузочную камеру и сжал в ладони ручку, управляющую зеленым огнем.
9
Британские острова скрылись на ночной стороне планеты, и теперь у меня не было других ориентиров, кроме двух решеток. Пока они накладывались одна на другую, можно было не беспокоиться за точность курса. Надо сказать, что совмещать решетки оказалось сложнее, чем думалось поначалу: скорость бокового дрейфа возрастала с каждой минутой. Задача осложнялась и тем, что, едва я включал двигатель, экран застилало ослепляющим зеленым огнем. И только тогда, когда двигатель умолкал, я получал возможность разобраться, к чему привели мои неумелые потуги.
Я придерживался тактики проб и ошибок: сперва взглянуть на панель и установить, сильно ли мы отклонились на восток, затем на какое-то время включить тормозной механизм. Выключить двигатель, снова взглянуть на панель и произвести новую оценку скорости дрейфа. Иногда мне удавалось избежать ошибки, но чаще я тормозил либо слишком сильно, либо слишком слабо.
С каждым разом продолжительность торможения росла, и я взял за правило отмерять время, медленно считая про себя. Вскоре каждая тормозная вспышка — я догадался, что ее интенсивность можно повышать и снижать, нажимая на ручку то сильнее, то слабее, — стала затягиваться до счета сто, а то и дольше. Нервы были напряжены до предела, от меня требовалась полная сосредоточенность; к тому же включение двигателя сопровождалось невыносимыми физическими перегрузками. Температура в отсеке быстро повышалась. И хотя воздух, поступающий в защитные камеры, оставался прохладным, охватывающая тело ткань нагревалась, и с каждой минутой все более ощутимо.
В промежутках от торможения до торможения, когда коконы чуть-чуть разжимали свою мертвую хватку, мы с Амелией ухитрились обменяться двумя-тремя словами. Она сказала, что кровотечение приостановилось, но по-прежнему мучают головная боль, слабость и тошнота.
Вскоре решетки стали смещаться с такой скоростью, что я уже не смел отвлечься ни на миг. Стоило мне выключить двигатель на долю секунды — и они тут же буквально отскакивали друг от друга; я отвел ручку от себя до предела и навалился на нее что было сил.
Включенный на предельную мощность тормозной двигатель ревел с такой яростью, что казалось: сам снаряд неминуемо развалится на куски. Корпус трясся и грохотал, а снизу, там, где подошвы касались металлического пола, их жгло невыносимым жаром. Противоперегрузочные камеры стиснули нас так крепко, что мы едва могли дышать. Ни за какие блага я не сумел бы пошевелить даже самым крошечным мускулом и только диву давался, как выдерживает все это Амелия. Исполинская мощь двигателя отзывалась во мне так, словно мы таранили стену; несмотря на цепкие объятия камеры, инерция безжалостно тащила меня вперед. Грохот, жара, перегрузки сводили с ума — и этот кошмар все длился, длился, пока снаряд ослепительной зеленой кометой пронзал ночное небо Англии.
Конец пути, когда он настал, был внезапным и сокрушительным. Раздался невообразимой силы взрыв на меня обрушился оглушительный удар, снаряд содрогнулся. И в наступившей вдруг тишине мы вывалились из опавших защитных камер в обжигающе знойную кабину управления.
Мы прибыли домой, но состояние наше, мягко говоря, оставляло желать лучшего.
