Не знаю, долго ли я лежал в параличе, но, наверное, не менее двух-трех часов. Толком не помню почти ничего: невыносимые физические страдания переплелись с муками полнейшей беспомощности. Довольно было представить себе хотя бы на минуту вероятную судьбу Амелии, чтобы ввергнуть мою душу в пучину бессильной ярости.

Лишь одно воспоминание остается ясным и незатуманенным: прямо у меня перед глазами оказался труп. Я сперва его не заметил, столь необузданными, всезаслоняющими были терзавшие меня мысли; однако позже он будто занял все мое поле зрения. В паутине исковерканного металла запуталось мертвое чудовище. Оно погибло при взрыве, сокрушившем экипаж, и та часть тела, какую я мог видеть, превратилась в безобразную кровавую массу. Мне удалось разглядеть также кончики двух-трех щупалец, сплетенных смертью.

Глухая ненависть и отвращение не помешали мне испытать удовлетворение при мысли, что существа, столь могущественные и жестокие, сами тоже смертны.

Наконец, я почувствовал, что в мое тело возвращается жизнь: стало покалывать пальцы рук, затем пальцы ног. Вскоре боль охватила руки и ноги целиком, и я обнаружил, что опять способен контролировать свои мышцы. Попытался пошевелить головой и, хотя она тут же пошла кругом, понял, что могу слегка приподнять ее.

Как только стало возможно двинуть рукой, я дотронулся до шеи и ощупал рану. Она была длинной и рваной, но кровь уже свернулась. По всей вероятности, дело обошлось поверхностным повреждением, иначе я умер бы за считанные секунды.

После нескольких безуспешных попыток я ухитрился сесть, потом с грехом пополам поднялся на ноги и, превозмогая головокружение, огляделся.

На всей улице я был единственным живым существом. На мостовой вокруг меня лежало до десятка марсиан; я не осматривал их всех, но те, кого я осмотрел, вне всякого сомнения, были мертвы. Через улицу, на другой ее стороне, стоял разбитый экипаж со своим бездыханным хозяином. А в трех-четырех ярдах от меня валялось то, что отозвалось в душе острой болью, — ридикюль Амелии.

С тяжелым сердцем я подошел поближе, поднял его и заглянул внутрь. Я ощутил укол совести, словно исподтишка выведывал у Амелии ее секреты, но в ридикюле было сложено все имущество, каким мы располагали, и мне было вовсе не безразлично, сохранилось ли оно в целости. Видимо, в ридикюле никто ничего не трогал, и я быстро закрыл его — слишком многое там напоминало мне об утраченной любви.

Гибель чудовища все еще занимала меня, невзирая на страх и ненависть к нему. Почти помимо воли я приблизился к исковерканному экипажу, держа ридикюль в руке, и остановился в каких-нибудь пяти-шести футах от ужасных останков, помимо своей воли зачарованный отвратительным зрелищем.

Потом я отступил на шаг-другой, не узнав, в сущности, ничего нового; но что-то удерживало меня здесь, какое-то смутное чувство, что я проглядел нечто важное. Я перевел взгляд с погибшего чудовища на искалеченный экипаж, в котором оно сидело. До сих пор я полагал само собой разумеющимся, что это один из экипажей, вторгшихся в город. Но теперь, присмотревшись, вспомнил о патрульном экипаже, перевернувшемся при взрыве, и вдруг понял, что это он и есть!

В то же мгновение, словно по наитию, я в полной море уяснил себе смысл того, что водители всех городских экипажей всегда оставались безвестными невидимками… и отшатнулся от обломков, полный изумления и ужаса, испуганный, пожалуй, как никогда в жизни.

Через несколько минут, когда я, еще не придя в себя, брел по улицам, впереди неожиданно появился новый экипаж. Водитель, вероятно, заметил меня, потому что сразу затормозил. Я увидел, что это городской экипаж грузового типа и что в кузов набилось не меньше двух, а то и трех десятков марсиан.

Я уставился на кабину управления, стараясь не думать о существе, укрывшемся за темным овальным стеклом. Из металлической решетки прозвучал резкий, дребезжащий голос. Я не шелохнулся, хотя в душе был недалек от паники: я и представления не имел, как поступить, что меня ожидает. Голос прозвучал снова, как мне показалось, сердито и повелительно.

Тут только я сообразил, что кое-кто из сидящих в кузове, свесившись через борт, тянет ко мне руки. Значит, от меня ждут, что я присоединюсь ко всей группе; я подошел к грузовику и был без промедления взят на борт.

Как только я, по-прежнему сжимая в руке ридикюль очутился в открытом кузове, экипаж тронулся дальше.

Мое окровавленное лицо сразу же привлекло к себе общее внимание. Несколько марсиан поспешили обратиться ко мне с вопросами и, несомненно, ждали от меня какого-либо ответа. На мгновение я снова впал в панику, опасаясь, что мне наконец придется сознаться в инопланетном происхождении…

Но в ту же секунду меня посетило счастливое озарение. Я приоткрыл рот, издал сдавленный хрип и показал на свою раненую шею. Марсиане заговорили опять, но я лишь смотрел на них без всякого выражения и знай себе хрипел в надежде внушить, что полностью лишился дара речи.

Нежелательного внимания хватило еще на десять-пятнадцать секунд, а затем соседи утратили ко мне интерес. Вскоре водитель заметил целую группу уцелевших и вновь остановил экипаж. К нам на борт поднялось еще трое мужчин и одна женщина. Очевидно, им посчастливилось избегнуть лап захватчиков, поскольку раненых среди них не оказалось.

Экипаж продолжал рыскать по улицам; время от времени водитель испускал сквозь решетку неприятный протяжный клич. Я находил утешение в том, что попал в компанию пусть марсианских, но все-таки человекообразных существ, хотя мне так и не удалось выкинуть из головы страшную мысль, что у рычагов управления экипажем притаилось чудовище.

Неспешная поездка по городу затянулась еще часа на два, и народу в кузове постепенно все прибавлялось. Время от времени мы встречали и другие экипажи, выполняющие аналогичную миссию, и на этом основании я сделал вывод, что нашествие позади. Отыскав в задней части кузова свободный уголок, я опустился на пол, держа на руках ридикюль Амелии, будто ребенка.

Меня мучили сомнения: было ли то, чему мы стали свидетелями, нашествием в полном смысле слова? Агрессор немедля убрался, оставив город в дыму и развалинах, и все происшедшее скорее напоминало какую-то стычку местного значения или карательную экспедицию. Мне вспомнились выстрелы снежной пушки; а что, если снаряды были выпущены по городам врага? В таком случае мы с Амелией ввалились на сцену в пьесе, где для нас не было ролей, и если не мы оба, то по крайней мере она пала невинной жертвой чужих страстей…

Я тут же отогнал от себя эти думы: невыносимо было и представить себе Амелию во власти чудовищ.

Однако чуть позже меня осенила другая догадка, доставившая мне, признаться, несколько неприятных минут. Не ошибся ли я, предполагая, что враг убрался восвояси? А что, если наш экипаж ведет один из победителей?

Какое-то время я взвешивал в уме такую возможность, потом вспомнил, как разглядывал мертвое чудовище. Уж оно-то бесспорно выступало на стороне защитников города, да и те марсиане, среди которых я находился сейчас, отнюдь не выказывали такого же страха, как их товарищи в минуты боя. Возможно ли, чтобы отвратительные чудовища захватили власть повсюду, в каждом городе Марса?

Впрочем, размышлять об этом мне было уже недосуг: кузов наполнился, и грузовик двинулся размеренным ходом на окраину города. Нас высадили возле большого здания и ввели внутрь. Рабы приготовили пищу, и я вместе с другими подкрепился тем, что поставили передо мной. Позже нас перегнали в один из немногих сохранившихся домов-спален и распределили по гамакам. Я провел ночь, стиснутый со всех сторон: меня поместили в один гамак с четырьмя марсианами мужского пола.

Последовал долгий промежуток времени (настолько тягостный, что я насилу заставляю себя писать о нем), когда меня причислили к одной из рабочих команд, призванных восстанавливать поврежденные улицы и дома. Дела было невпроворот, а население еще поредело, и конца дням, которые я вынужденно проводил подобным образом, в обозримом будущем не предвиделось.

О побеге нечего было и думать. Чудовища стерегли нас денно и нощно; мнимые городские свободы, которые позволили нам с Амелией безмятежно наблюдать за местной жизнью, отошли в область предания. Населенной оставалась теперь лишь крошечная часть территории города, и эту часть не только патрулировали экипажи, но и охраняли наблюдательные башни — все, что не погибли в схватке. Наверху башен также засели чудовища, по-видимому, способные часами торчать в задранных к небу кабинах, сохраняя полную неподвижность.

В город пригнали большое число рабов, которым, естественно, поручали самые обременительные и удручающие задания. Но и на мою долю выпало немало тяжкой работы.

В определенном смысле я даже радовался тому, что труд поглощает все мои силы: это помогало мне не думать слишком уж неотступно об участи Амелии. Я поневоле желал ей смерти — настолько невыносимо было думать об опасностях, которым она подвергалась, если оставалась живой во власти этих кошмарных существ. Вместе с тем я не разрешал себе ни на минуту поверить в то, что она умерла. Она должна была выжить, — ведь она была опорой и оправданием моего собственного существования. Амелия занимала мои думы, какие бы события ни разворачивались вокруг, а по ночам я лежал без сна, осыпая себя упреками и отыскивая за собой неисчислимые вины. Я так любил ее, так страдал, что буквально не проходило ночи, когда бы я не рыдал в своем гамаке.

Слабым утешением было сознавать, что марсиане терпят равные со мной лишения; не утешало меня и то, что я наконец понял причину их вечной скорби.

Вскоре я потерял счет дням, и все-таки ручаюсь: минуло не менее шести земных месяцев, прежде чем в моих обстоятельствах произошла драматическая перемена. Но однажды без всякого предупреждения меня и еще десяток мужчин и женщин вдруг отделили от остальных и погнали из города. Нас по обыкновению сопровождал управляемый чудовищем экипаж.

Поначалу я думал, что нас гонят в одну из промышленных зон, однако, покинув защитный купол, мы вскоре направились на юг и перешли по мосту через канал. Спустя некоторое время впереди замаячило задранное вверх дуло снежной пушки.

Очевидно, она избежала повреждений в день вооруженного столкновения — или ее успели основательно починить, — только вокруг пушки кипела такая же напряженная работа, как и тогда, когда мы с Амелией разглядывали ее в первый раз. Сердце у меня оборвалось: мне отнюдь не улыбалась перспектива гнуть спину в разреженной атмосфере вне города. И хотя я не был единственным, кто тяжело дышал на марше, однако урожденные марсиане могли все же, по-видимому, приноровиться к труду на вольном воздухе лучше меня. Даже ридикюль Амелии, который я таскал за собой повсюду, здесь стал для меня тяжкой обузой.

Нас подогнали вплотную к другим работающим, то есть к самому пушечному жерлу. К этой минуте я оказался на грани обморока — так трудно было дышать. Когда мы наконец остановились, я убедился, что не одинок в своих муках: все, не сговариваясь, бессильно опустились на грунт. Я поступил так же, пытаясь унять бешеные удары сердца.

Я до такой степени был поглощен своими невзгодами, что совершенно не приглядывался к окружающему. В сознании запечатлелось лишь огромное черное жерло, зияющее в каких-нибудь двадцати ярдах, да обступившая нас толпа рабов. Больше я ничего не видел и не слышал.

А между тем неподалеку остановились два горожанина и принялись рассматривать нас с известным любопытством. Осознав это, я в свою очередь ответил им пристальным взглядом и понял, что они во многих отношениях отличаются от всех, кого мне довелось встречать на этой планете. Во-первых, они держались на редкость авторитетно, а во-вторых, резко выделялись среди остальных необычной одеждой — черными туниками, скроенными почти на военный манер.

Вероятно, мой испытующий взгляд привлек ко мне излишнее внимание — оба марсианина без промедления приблизились ко мне и что-то сказали. Продолжая разыгрывать роль немого, я в ответ тупо вытаращил глаза. Большим терпением они не отличались: один тут же протянул руку и рывком поднял меня на ноги. Затем меня оттолкнули в сторону, где особняком стояли трое рабов. Подойдя к основной массе рабочих, обладатели черных туник вытащили из толпы молодую рабыню и заставили ее присоединиться к нашей группе.

С нарастающим беспокойством я отметил, что наша пятерка стала центром всеобщего внимания. Многие марсиане так и сверлили нас глазами, но едва двое в черном вновь приблизились к нам, остальные мигом отвернулись, предоставив нас нашей собственной судьбе, какова бы она ни была.

Прозвучал приказ, и рабы покорно побрели прочь от своих товарищей. Я последовал за ними, все еще силясь ничем не проявить своего отличия от марсиан. Нас подвели к машине, которая сперва показалась мне экипажем исполинских размеров. Впрочем, при ближайшем рассмотрении выяснилось, что это не одна, а две машины, соединенные воедино.

Обе машины имели цилиндрическую форму. Большая из них представляла собой самое причудливое устройство из всех, какие мне только довелось видеть на Марсе. Длина ее достигала, пожалуй, футов шестидесяти, диаметр — примерно двадцати футов, вернее, он нигде не превышал двадцати футов, вписываясь в цилиндр такого диаметра. У основания машины во множестве располагались пучки механических ног, но в целом ее поверхность была гладкой, если не считать нескольких пробитых в корпусе отверстий, из которых временами сочилась вода. От дальнего конца машины отходила гибкая труба, которая бежала по пустыне вплоть до берега канала, кое-где образуя кольца и петли.

Меньшую из двух машин описать гораздо легче: любой землянин опознал бы ее без труда. Мне она показалась такой знакомой, что сердце вновь неистово запрыгало в груди: это был снаряд, предназначенный для стрельбы! Гладкий цилиндр с одной стороны заканчивался коническим, заостренным носом. Сходство с артиллерийским снарядом было поразительным — с той только разницей, что на Земле никогда не изготавливали снарядов такого калибра. Из конца в конец марсианский снаряд тянулся не менее чем на пятьдесят футов при неизменном диаметре порядка двадцати футов.

Внешнюю поверхность снаряда отполировали с такой тщательностью, что ее блеск в ярком солнечном свете резал глаза. Ровность поверхности нарушалась лишь в одном месте — на тупом заднем конце снаряда. Здесь располагались четыре выступа; когда мы подошли поближе, я понял, что это четыре тепловых генератора, таких же, какие чудовища применяли в бою. Генераторы были размещены симметрично: один в центре, три других — равносторонним треугольником вокруг центрального.

Двое в черных туниках подогнали нас к люку, прорезанному в носовой части корпуса снаряда. Тут я замер в нерешительности: до меня наконец дошло, что нас заставляют забраться внутрь. Рабы тоже замялись, и марсиане угрожающе подняли электрические бичи. Не успели мы и глазом моргнуть, как ток поразил одного из рабов в плечо и тот, взвыв от боли, повалился навзничь.

Два его товарища тотчас склонились над пострадавшим, кое-как поставили его на ноги, и мы, не теряя более ни секунды, поспешили по наклонному металлическому трапу в чрево снаряда.

Так начался мой полет в небесах Марса.

На борту снаряда собралось семь человеческих существ: я, четверо рабов и двое марсиан в черной форме, руководившие полетом.

Внутри снаряд был разделен на три отсека. В носовой части располагалась небольшая кабина, где в течение рейса находились два пилота. Сразу за ней, отделенный от пилотов металлической переборкой, помещался второй отсек — именно сюда препроводили рабов и меня. Сзади отсек перегораживала толстая стальная стена, полностью отделяющая главную, кормовую часть снаряда от остальных помещений. Именно там, на корме, скрывались ненавистные чудовища и их смертоубийственные машины. Но это я обнаружил позже — в свой черед объясню, каким образом, — а пока попытаюсь описать тот отсек, где очутился я сам.

По чистой случайности я оказался последним среди тех, кого загнали на борт, и потому мне пришлось встать вплотную к переборке. Два пилота выкрикивали какие-то инструкции тем, кто остался снаружи, это продолжалось добрых пять минут, и у меня хватило времени на то, чтобы осмотреться как следует.

Наш отсек был, в сущности, почти голым. Некрашеные металлические стены в соответствии с формой снаряда изгибались по кругу, так что пол, на котором мы стояли, постепенно сливался с потолком. Сверху вниз — надеюсь, я объясняю понятно — свешивались пять трубчатых камер, на вид сделанных из какой-то прозрачной ткани. А у стены, отделяющей наш отсек от кормового, высилось нечто, поначалу принятое мною не то за большой шкаф, не то за изолированную каютку с плотно прикрытой двустворчатой дверью. Мне бросилось в глаза, что рабы норовят держаться от нее подальше, и я, хоть и не имел понятия, что там за дверью, последовал их примеру.

Носовая кабина была совсем небольшой, даже просто тесной, но меня поразила не теснота, а количество размещенного здесь научного оборудования. Разобраться во всем этом арсенале мне было, естественно, не по силам, но нашелся там и инструмент, назначение которого не требовало разъяснений.

Упомянутый инструмент представлял собой обширную стеклянную панель, установленную прямо перед местами пилотов. Каким-то образом панель освещалась изнутри, и на ней появлялись изображения, как если бы несколько волшебных фонарей введи в действие одновременно. Не удивительно, что картины, запечатленные на панели, сразу же приковали к себе мое внимание.

Самая большая из них показывала панораму впереди; точнее, в тот момент, когда я впервые увидел панель, большой экран целиком занимала машина, присоединенная к носу снаряда. Рядом располагались картины, показывающие, что происходит по сторонам снаряда и позади него. Был экран, изображающий тот самый отсек, где находились мы, и я различил свою собственную фигурку, притулившуюся к переборке. Секунду-другую я махал себе рукой, наслаждаясь новизной ощущения. Последний из экранов показывал, по моему предположению, внутренний вид главного отсека, но здесь изображение оставалось затемненным, и я не разобрал никаких деталей.

Другие инструменты не вызвали у меня такого глубокого интереса; самые крупные были сосредоточены перед двумя гибкими, прозрачными трубчатыми камерами, свешивающимися с потолка кабины точно так же, как в нашем отсеке.

Наконец пилоты у люка отдали все инструкции и отступили на шаг. Один из них принялся вращать колесо с рукоятью, и дверца люка медленно поползла вверх, пока не сомкнулась с корпусом снаряда. Когда это произошло, мы оказались отрезаны от единственного источника дневного света, и включилось искусственное освещение. Двое в черном более не удостаивали нас вниманием, занявшись своими приборами.

Я посмотрел на своих товарищей по несчастью. Девушка и один из мужчин сидели на корточках на полу; второй говорил о чем-то тихо и увещевающе с тем, кого хлестнули бичом. Бедняга был в самом плачевном состоянии: его неудержимо трясло, и он совершенно не владел своим лицом — глаза заволокло, из уголка рта капала слюна.

Обратив снова свой взгляд к экранам, я заметил, что теперь, с включением искусственных огней, стал виден и главный отсек. Здесь, по первому впечатлению в немыслимой тесноте, лежали чудовища. Я насчитал их по крайней мере пять, и каждое уже заползло в кокон из прозрачной ткани — такой же, как у пилотов и у нас, только больше размером. В подвешенном состоянии эти кошмарные создания представляли собой зрелище слегка комичное, но от того не менее гадкое.

На других экранах я наблюдал за тем, что творится вокруг снаряда; с закрытием люка работа отнюдь не прекратилась. Сотни две, если не три марсиан, по большей части рабы, оттаскивали прочь тяжелое снаряжение, которое ранее располагалось вблизи пушечного жерла.

Минуты тянулись нескончаемой чередой — внутри снаряда не происходило ничего нового. Пилоты в кабине управления увлеченно проверяли приборы. И вдруг, неожиданно для меня, пол под ногами покачнулся, и, глядя на экраны, я понял, что мы медленно движемся назад. Экран, который воссоздавал вид позади снаряда, подсказал мне, что нас медленно толкают по наклонной плоскости вверх, все ближе и ближе к дулу снежной пушки.

Этой операцией управлял, по-видимому, тот многоногий экипаж, который был присоединен к носу снаряда. Как только корпус снаряда вошел в пушечное жерло, я обратил внимание одновременно на два обстоятельства. Во-первых, температура в отсеке сразу же снизилась, словно металл, из которого отлили пушку, был искусственно охлажден, а теперь высасывал тепло из снаряда; во-вторых, направленный вперед экран показал, что экипаж, контролирующий наше движение, извергает мощные фонтаны воды. Приспособление, разбрызгивающее воду, вращалось вокруг оси экипажа, а следом за ним крутились и водяные струи. Это я разглядел, пока снаряд входил в жерло, однако спустя считанные секунды мы продвинулись так глубоко, что контролирующий экипаж и сам достиг края ствола и окончательно заслонил от нас дневной свет.

Теперь, хотя внутри ствола там и сям горели электрические светильники, экраны почти погасли. За металлическими стенками снаряда чуть слышно шипела бьющая струями вода.

Температура в отсеке продолжала падать. Вскоре меня охватил такой же холод, как в ту ночь, которую мы с Амелией провели в пустыне, и, не притерпись я к этому мерзлому, чуждому миру, я подумал бы, что неминуемо окоченею. У меня даже начали стучать зубы, когда из решетки в кабине управления послышался звук, которого я инстинктивно научился бояться, — резкий, лающий голос чудовищ. И тут же один из пилотов потянул на себя какую-то ручку, и в отсеке моментально пахнуло теплом.

Нашему спуску по стволу снежной пушки, казалось, не будет конца. Если в первые минуты двое в кабине были заняты напряженной работой, то теперь и у них не осталось никакого занятия, кроме как ждать завершения операции. Я коротал время, разглядывая на экране чудовищ в главном отсеке; то из них, что, если верить экрану, разместилось ближе других ко мне, казалось, смотрит прямо на меня своими безжизненными, лишенными всякого выражения глазами.

Когда спуск наконец завершился, это произошло самым обыденным образом. Мы попросту достигли дна ствола — там уже была наморожена толстая ледяная подушка, преградившая нам дальнейший путь, — и остановились, выжидая, чтобы контролирующий экипаж покончил со своей задачей и перестал набрызгивать воду. Судя по экрану заднего вида, снаряд повис всего в нескольких дюймах под толщей льда.

Остальная часть операции прошла гладко и, считая с этого момента, очень быстро. Контролирующий экипаж отделился от снаряда и пошел обратно вверх по стволу. Избавившись от своей многотонной ноши, хитроумный механизм развил гораздо более высокую скорость и спустя две-три минуты выбрался из жерла наружу.

На переднем экране теперь виднелся ствол во всю его длину, вплоть до крошечного светлого пятнышка в самом конце. Изнутри весь ствол был покрыт равномерным толстым слоем льда.

Из решетки вновь раздался хриплый лай чудовищ, и четверка рабов — моих товарищей по несчастью — встрепенулась, готовая к повиновению. Они поспешили к гибким камерам, подхватив раненого под руки. В кабине двое пилотов также забрались в камеры, подвешенные перед пультом управления, и мне стало ясно, чего от меня ждут.

Окинув отсек беглым взглядом, я облюбовал прозрачную камеру, расположенную удобнее других, — из нее можно было продолжать наблюдение за кабиной, — только этой камерой, как на грех, уже завладел один из рабов. Не желая терять выгодный наблюдательный пункт, я дернул его за плечо и сердито замахал руками. Раб привычно съежился от страха и без задержки отодвинулся к другой камере.

Подхватив ридикюль Амелии, я залез внутрь сквозь разрез в ткани, невольно задавая себе вопрос: что-то еще уготовила мне судьба? Ткань камеры свисала вокруг меня свободными складками, как занавесь. Откуда-то сверху поступал свежий воздух, и, хотя движения были очень стеснены, вытерпеть эту стесненность оказалось вполне возможным.

Камера ограничивала мое поле зрения, и все же три экрана оставались по-прежнему на виду: те, что смотрели вперед и назад по оси снаряда, и один из боковых. Этот последний сейчас, разумеется, был затемнен — он и не мог показать ничего, кроме стенок ствола.

Внезапно снаряд начал сильно вибрировать, и в тот же миг я почувствовал, что меня запрокидывает назад. Естественно, я сделал попытку отступить на шаг, чтобы сохранить равновесие, однако прозрачная ткань спеленала меня, как младенца. Только теперь я отчасти постиг назначение прозрачных камер: по мере того как дуло задиралось вверх, ткань обволакивала меня и служила мне опорой. И чем круче поднимался ствол, тем плотнее становился окруживший меня кокон, а когда наклон достиг максимума, я вообще потерял способность шевелиться. Я почти лежал, большую часть моего веса приняла на себя камера: мои ноги все еще касались пола носками, однако пушка отклонилась от горизонтали на добрых сорок пять градусов.

Едва снаряд перестал накреняться, как экран заднего вида озарился ослепительной вспышкой и я ощутил мощный толчок. Огромная, неотвратимая тяжесть навалилась мне на плечи, и обволакивающая меня ткань натянулась еще более. Но, несмотря на это, ускорение мяло и давило меня своей исполинской рукой.

После первого толчка давление оставалось единственным ощутимым свидетельством нашего движения, поскольку лед в стволе был уложен с величайшей тщательностью и отполирован как зеркало. На экране заднего вида кромешную тьму прорезали четыре ослепительно-белых луча; впереди пятнышко дневного света, обозначающее жерло пушки, приближалось с каждым мгновением. Поначалу его приближение было почти незаметным, но уже через несколько секунд оно рванулось нам навстречу со все возрастающей скоростью.

И вдруг мы вылетели из дула, и давление ускорения вмиг пропало, а по трем экранам, за которыми я мог наблюдать, побежали яркие картины. На заднем экране я какое-то время еще различал снежную пушку, стремительно уменьшающуюся в размерах; из ее дула извергалось огромное облако пара. На боковом экране бешено мелькали в беспрерывном кружении суша и небо, а передний не показывал ничего, кроме густой синевы.

Вообразив, что теперь можно без риска для жизни покинуть защитный кокон, я попытался выбраться из него, но обнаружил, что по-прежнему связан по рукам и ногам. Перед глазами у меня все завертелось, я испытал жестокое головокружение, словно падал с большой высоты, и, наконец, испил полной мерой ужас полнейшей беспомощности; я воистину был заперт в этом снаряде, как в тюрьме, и обречен кувыркаться в небесах, не способный даже пошевелиться.

Я смежил веки и сделал глубокий вдох. Воздух, поступающий в камеру, был прохладен и свеж, и это укрепляло меня в мысли, что смерть мне еще не грозит.

Потом я вдохнул второй раз, и третий, принуждая себя успокоиться.

В конце концов я набрался мужества и вновь открыл глаза. Насколько мне удалось заметить, внутри снаряда ничто не изменилось. Только изображения на всех трех экранах стали одинаковыми — все три воспроизводили лишь синеву неба; правда, на заднем экране виднелись еще и какие-то предметы, летящие вслед за снарядом. Сперва я не понимал, что бы это могло быть, но затем, присмотревшись, узнал в них генераторы тепла, которые плавили и испаряли лед в пушечном стволе. Теперь их без сожаления отправили за борт; значит, решил я, они нам больше не понадобятся.

Еще через десять-пятнадцать секунд стало очевидно, что снаряд медленно вращается вокруг своей оси: на боковом экране вдруг показался горизонт, повернулся и уплыл в сторону. Вскоре весь экран заполнили виды планеты, снятые сверху, однако мы шли на такой высоте, что разобрать подробности было почти невозможно. У меня создалось впечатление, что мы летим над безводным горным районом, где не так давно разразилась война: ландшафт уродовали огромные кратеры. А чуть позже, как только снаряд сделал еще четверть оборота, на экран вернулось синее небо.

Затем горизонт появился на переднем экране, и я сделал вывод, что снаряд набрал предельную высоту. Видимо, мы перешли в горизонтальный полет, хотя вращение вокруг оси продолжалось, о чем свидетельствовал тот факт, что изображение на экране утомительно кружилось. Но, должно быть, пилоты, управляющие снарядом, знали способ остановить эту карусель: до моего слуха донеслось резкое, многократно повторенное шипение, и мало-помалу горизонт выровнялся.

Признаться, я уже пришел к заключению, что раз мы в небесах, толчков больше не предвидится; поэтому, когда минут пять спустя раздался громкий взрыв и по всем экранам пробежала яркая зеленая вспышка, я встревожился не на шутку. Вспышка была мгновенной, но за ней немного погодя последовала вторая. Наглядевшись на похожие вспышки в те часы, что предшествовали нашествию, я было испугался, что мы попали под обстрел врага, но внутри снаряда от взрыва к взрыву сохранялось полное спокойствие.

Частота взрывов нарастала, пока они не загремели буквально ежесекундно, совершенно оглушив меня. Затем на время все смолкло, и я не мог не заметить, что траектория полета круто пошла вниз. На мгновение передо мной на переднем экране мелькнул силуэт огромного города, потом сполохи зеленого огня снова заплясали вокруг снаряда, теперь уже без перерывов, и все померкло в их ореоле. В разгар слепящего сияния, шума и рева я вдруг почувствовал, как меня все туже обхватывает прозрачная ткань… Последним моим ощущением было невыносимо резкое торможение, за которым последовал страшный удар.