Выиграв в Лотерею и кое-как осознав, что атаназия — вот она, рядом, только руку протяни, я тут же попытался представить себе, как она выглядит, эта клиника на Коллаго. В моем воображении рисовался сверкающий небоскреб из стекла и стали, битком набитый ультрасовременной медицинской техникой, а также врачи и сестры, целеустремленно циркулирующие по ослепительно чистым коридорам. А рядом, в ландшафтных садах, отдыхают новодельные бессмертные, некоторые из них в креслах-каталках, с пледами, накинутыми на ноги, и подушками под головами, при каждом из кресел — безупречно вышколенный санитар, катающий своего подопечного по дорожкам среди клумб и цветников. Здесь же должен быть и спортивный зал для тренировки обновленных мускулов, а может быть, и университет, чтобы делиться с обычными людьми новообретенной мудростью.

Фотографии из лотерейного буклета не имели с нафантазированной мною картиной ровно ничего общего. Мне претили и эти натужно улыбающиеся физиономии, и неестественно яркие краски, да, в общем, и все эти бесстыдные старания всучить мне то, что я и так уже по глупости купил. В буклете клиника выглядела как нечто среднее между фермой, куда приезжают пообщаться с природой горожане, и горнолыжным курортом, с особым упором на активный отдых и столь же активное общение клиентов.

Однако Архипелаг не преминул преподнести мне очередной сюрприз, причем скорее приятный. Буклет врал, но врал исключительно тем же способом, каким врут все подобные буклеты. Все изображенное на снимках существовало и в действительности — хотя лица тут были другие и улыбок как-то поменьше, — но картина в целом оказалась существенно иной. Фотография для буклета делается так, что позволяет клиенту дополнять изображенное на ней плодами собственных фантазий и желаний. К примеру, я считал самоочевидным, что клиника расположена где-то в сельской глуши, хотя в действительности она располагалась прямо на краю Коллаго-Тауна, а ложное впечатление было создано посредством искусного выбора точки съемки. Еще я думал, что сады, аккуратные домики и антисептические коридоры — это все, что там есть: ни на одном из снимков не присутствовал главный административный корпус. Это огромное, нелепое нагромождение грязно-бурого кирпича тучей нависало над маленькими, тактично удаленными друг от друга деревянными шале. Позднее оказалось, что это чудище давно уже выпотрошено, полностью перестроено и оборудовано новейшей медицинской техникой, но при первом взгляде на этот старинный особняк у меня мороз пробежал по коже: зловещий, как стенания ветра над поросшей вереском пустошью, он словно пришел из какой-нибудь старой романтической мелодрамы.

Прямо у сходней нас встретил новехонький микроавтобус, заботливо присланный клиникой. Пока водитель заталкивал вещи в багажник, некая юная особа во все той же красной униформе переписывала наши имена и фамилии. Как я и предполагал, пятеро счастливчиков с нашего парохода и в мыслях не имели, что я такой же, как они. Все время, пока автобус ехал по кривым, то вверх, то вниз ныряющим улицам Коллаго-Тауна, мы с Сери ощущали на себе такое плотное, почти осязаемое отторжение, что уже сами себе начинали казаться незваными гостями на чужом, сугубо приватном празднике.

Затем мы въехали на территорию клиники и впервые ее увидели. Наряду со всеми нелепостями внешнего облика меня поразило, насколько она мала.

— И это что, все? — спросил я потихоньку у Сери.

— А что бы ты хотел увидеть? Целый город?

— Нет, но уж слишком она крошечная. Ничего удивительного, что они берут так мало пациентов.

— Размеры — это ерунда, все дело в производстве препаратов, очень уж оно сложное.

— А если даже и так, где у них компьютер? Где они хранят истории болезни?

— Насколько я знаю, все это здесь есть.

— Но сам уже объем канцелярской работы…

Несерьезные, конечно же, придирки, но за долгие недели самокопания я привык во всем сомневаться. Из тех довольно скромных зданий, которые я здесь увидел, Лотерея Коллаго никак не смогла бы развернуть свою глобальную деятельность, значит, должны быть и другие. Да и билеты нужно где-то печатать, а риск мошенничества так велик, что Лотерея вряд ли решилась передоверить эту работу субподрядчику.

Я хотел было спросить об этом Сери, но вдруг прямо кожей почувствовал, что лучше попридержать язык. Автобус был совсем крошечный, все мы ехали в нем чуть ли не сидя на коленях друг у друга. Молодая особа в красной униформе стояла впереди, рядом с водителем, и не выказывала к нам особого интереса, однако она вполне могла бы меня услышать, заговори я нормальным голосом.

Автобус подъехал к мрачному особняку с дальней стороны, за которой, как оказалось, не было больше никаких строений, только сад, уходивший куда-то вдаль и плавно сливавшийся с окружающей природой.

После тесного автобуса было приятно размять занемевшие ноги. Войдя в здание, мы миновали пустынный, с голыми стенами холл и оказались в просторном приемном покое. В отличие от всех остальных я сам нес свой багаж, состоявший, собственно говоря, из одного-единственного саквояжа. Пятеро счастливчиков совсем притихли — вещь небывалая. Судя по всему, они испытывали благоговейный трепет перед самим уже фактом, что преступили порог того самого здания, где им даруют вечную жизнь. Мы с Сери держались от них чуть поодаль, поближе к двери.

Особа, встречавшая нас в порту, направилась прямо к конторке и встала за ней.

— Для начала мне нужно проверить ваши личности, — сказала она официальным голосом. — Каждый из вас получил в местном агентстве Лотереи карточку со своим личным кодом. Сейчас вы сдадите эти карточки мне, и я распределю вас по коттеджам. Там вы встретитесь со своими личными консультантами.

Началась суета, все новоприбывшие оставили свои карточки в багаже и теперь торопились их извлечь. Мне было странно, почему девица не сказала это нам еще в автобусе, а еще меня поразило, до чего же у нее скучное, кислое как уксус лицо.

Воспользовавшись удачным моментом, я подошел к конторке первым. Моя карточка лежала в одном из боковых отделений саквояжа, я вынул ее, протянул девице и отрекомендовался:

— Питер Синклер.

Девица молча вычеркнула мое имя из составленного в автобусе списка и набрала на компьютерной клавиатуре кодовый номер с моей карточки, после чего, как можно было понять, на стоящем перед ней мониторе появилась какая-то надпись. На конторке лежало несколько металлических браслетов; девица пропустила один из них через продолговатое углубление — ввела, надо думать, магнитную кодировку — и протянула его мне.

— Мистер Синклер, наденьте это на правое запястье. Вам предоставлен коттедж номер двадцать четыре, кто-нибудь из служителей поможет вам его найти. Процедуры начнутся завтра утром.

— Завтра? — удивился я. — Но я еще, в общем-то, не совсем решил. В смысле, принимать их или не принимать.

Девица вскинула на меня глаза, но выражение ее лица не изменилось.

— Вы прочитали то, что написано в нашей брошюре?

— Да, но я все еще не совсем уверен. Мне хотелось бы узнать обо всем этом побольше.

— У вас будет возможность побеседовать со своим личным консультантом. Многие люди сначала нервничают, в этом нет ничего необычного.

— Вы только не подумайте, что я… — Я остро ощущал, что стоящая за моей спиной Сери прислушивается к разговору. — Мне просто хотелось задать несколько вопросов.

— Ваш консультант все вам расскажет и объяснит.

Я взял браслет; моя антипатия к этой девице нарастала и едва не выплескивалась наружу. С момента выигрыша я словно попал в колеса какой-то машины: мое плавание, прибытие на Коллаго, присланный клиникой микроавтобус — все это неотвратимо влекло меня к атаназии, влекло, и слушать не желая о моих сомнениях. Мне все еще недоставало сил, чтобы вырваться, отвергнуть свой шанс на вечную жизнь. Я испытывал иррациональный страх перед этим консультантом, который придет на рассвете, произнесет несколько успокоительных банальностей и погонит меня к операционному столу, под нож, чтобы спасти мою жизнь, хочу я того или нет.

Начали подходить остальные, каждый с карточкой в руке.

— А что, если я приму решение против? — спросил я, стараясь не смотреть ей в глаза. — Если я все-таки передумаю… это ничему не будет противоречить?

— Вы свободны от каких-либо обязательств, мистер Синклер. Ваш приезд сюда не означает, что вы на что-то согласились. До тех пор, пока мы не возьмем с вас расписку о согласии на проведение процедур, вы можете покинуть клинику в любой удобный для вас момент.

— Прекрасно, — сказал я; престарелые оптимисты успели выстроиться за мною в очередь. — Но тут еще вот какой момент: я приехал сюда со своей хорошей знакомой. Мне хочется, чтобы она остановилась в том же коттедже.

Глаза девицы скользнули по Сери и вернулись ко мне.

— А она понимает, что процедура положена вам одному?

Сери резко, с шумом выдохнула.

— Она же все-таки не ребенок, — заметил я примирительным тоном.

— Я буду снаружи, — сказала Сери и вышла.

— Мы стремимся не оставлять ни малейшей возможности для неверного понимания, — сказала девица. — Сегодня поступайте как хотите, но уже завтра ей придется подыскивать себе жилье в городе. Вы проведете в этом коттедже только одну или две ночи.

— А мне больше и не надо, — сказал я и тут же вспомнил о «Маллигейне».

Скорее всего, он уже отплыл или отплывет с минуты на минуту. А жаль. Я резко повернулся и пошел искать Сери.

Весь следующий час Сери меня успокаивала, а потом мы с ней поселились в двадцать четвертом коттедже. Вечером, прежде чем лечь спать, мы решили прогуляться по саду. Окна центрального корпуса все еще горели, но большая часть коттеджей уже погрузилась во мрак. Мы дошли до главных ворот и увидели там двух охранников с овчарками.

— Ну чистый концлагерь, — поморщился я, поворачивая назад. — Только колючки и не хватает да еще этих, вышек. Может, стоит им посоветовать?

— Я и думать не могла, что тут все так устроено, — сказала Сери.

— Я живо помню свои детские впечатления от больницы. Врачи и тогда мне не нравились, они смотрели на меня как на бездушный предмет, какое-то тело с болячками и симптомами. Вот и здесь то же самое, а этот браслет, он вообще меня бесит.

— А где он у тебя?

— Снял пока. — Чем дальше утопавшая в цветах дорожка уводила нас от центрального корпуса, тем плотнее сгущалась тьма, и вскоре наши глаза почти перестали что-либо различать. Справа смутно проглядывало нечто вроде площадки; мы осторожно сели и поняли, что это аккуратно подстриженный газон. — Сбегу я отсюда, прямо с утра и сбегу. Ты поймешь, если я так сделаю?

Сери молчала, но это молчание продлилось не более двух-трех секунд.

— Я все еще продолжаю считать, что ты не должен останавливаться на полпути.

— Несмотря на весь этот кошмар?

— Не забывай, что по сути это просто больница, а у тех, кто работает в подобных учреждениях, всегда мозги немного повернуты.

— Вот это-то меня и отвращает. А еще я все время чувствую, что явился сюда за чем-то таким, что совершенно мне не нужно. Словно как если бы я сам ни с того ни с сего попросил, чтобы мне сделали операцию на сердце или что еще в этом роде. Я хотел бы получить от кого-нибудь внятное объяснение, зачем мне это все.

Сери промолчала.

— А вот ты сама, ты согласилась бы на эти процедуры?

— У нас принципиально разное положение. Ты выиграл в Лотерею, а я нет.

— Ты просто уходишь от ответа, — вскинулся я. — Я искренне жалею, что купил тогда этот чертов билет. Здешнее заведение, оно все какое-то сомнительное, я это кожей чувствую.

— А мне вот кажется, что тебе выпал шанс на нечто такое, что имеют очень немногие люди, а хотели бы получить почти все. Ты не должен отказываться, если не имеешь к тому весомейших оснований. Без процедур ты умрешь, а с процедурами нет, неужели этот довод не кажется тебе серьезным?

— Все мы когда-нибудь умрем, — отмахнулся я, — хоть и с процедурами, хоть и без. Все, что они мне дадут, это небольшая отсрочка.

— Пока еще никто не умирал.

— Ты вполне уверена?

— Не то чтобы вполне, но агентство получает ежегодные отчеты обо всех прошлых пациентах. Отчеты датируются со дня учреждения Лотереи, и никто из них не исчезает, только прибавляются. На Мьюриси тоже есть выигравшие. Приходя на обследование, они всегда говорят, что чувствуют себя великолепно.

— Обследование? — насторожился я. — А это еще зачем?

Я видел, что голова Сери повернута в мою сторону, но не мог различить выражения ее лица.

— Это сугубо по желанию. Каждый пациент имеет право на регулярную проверку здоровья.

— Так значит, они даже не уверены в результативности своих процедур!

— Врачи уверены на сто процентов, а вот с пациентами бывает разное. Мне кажется, что эти обследования — нечто вроде психологической поддержки. Лотерея хочет показать этим людям, что не бросила их на произвол судьбы.

— Они излечивают все, кроме ипохондрии, — сказал я, вспомнив свою знакомую, ставшую врачом. Она смеялась, что добрая половина ее пациентов приходят на прием просто так, за компанию со своими друзьями. Нездоровье становится у них привычкой.

— Решать будешь ты, Питер, и никто тебе в этом не поможет. — Сери взяла меня за руку. — На твоем месте я бы тоже, наверное, сомневалась. Но мне не хотелось бы пожалеть впоследствии, что упустила такой шанс.

— Как-то это все не совсем реально, — пожаловался я. — Смерть никогда меня не волновала, скорее всего, потому, что мне никогда не доводилось смотреть ей в глаза. А как другие люди, они тоже так себя чувствуют?

— Не знаю.

Сери отвернулась, теперь она смотрела на темные, едва прорисованные силуэты деревьев.

— Ну да, мне прекрасно известно, что когда-нибудь я умру, но я не могу в это поверить, разве что на сугубо логическом уровне. Из-за того, что я жив сейчас, мне кажется, что так будет продолжаться вечно. Я ощущаю в себе вроде как жизненную силу, нечто, способное отвратить смерть.

— Весьма распространенная иллюзия.

— Я понимаю, что мое ощущение безосновательно, — продолжил я, — но это ничуть ему не мешает.

— А твои родители, они живы?

— Отец жив. Мать недавно умерла. А что?

— Да в общем-то это не важно. Продолжай.

— Пару лет назад я сел писать автобиографию. Тогда я и сам не понимал, зачем мне это нужно. У меня был переломный период, нечто вроде кризиса личности. Приступив к работе, я тут же начал обнаруживать новые для себя обстоятельства, в частности тот факт, что памяти свойственна логическая непрерывность. Именно он стал одной из главнейших причин того, что я продолжал писать. Я могу себя вспомнить, значит, я существую. Просыпаясь по утрам, я первым делом возвращался мыслями к тому, что я делал перед тем, как лечь в постель. Если обнаруживалась непрерывность, значит, я все еще существовал. Мне представляется, что такая же связь есть и в обратном направлении… что впереди есть отрезок времени, доступный моему предвидению. Это нечто вроде симметрии, равновесия. Я обнаружил, что память есть своего рода сверхъестественная сила, поддерживающая меня из прошлого, а потому должна существовать аналогичная сила, простирающаяся в будущее. Человеческий разум, сознание находятся в центре. Я знаю, что пока существует одна из этих сил, будет существовать и другая. Пока я могу вспоминать, я определен.

— Однако, — сказала Сери, — когда ты умрешь, а в конце концов так оно и будет… когда это случится, твоя личность исчезнет. Умирая, ты утратишь свою память вместе со всем остальным.

— Так это же просто потеря сознания. Она меня не пугает, потому что я никогда ее не почувствую, не узнаю о ней.

— Иначе говоря, ты считаешь, что у тебя нет души.

— Я не хочу углубляться в столь сложную проблему, а просто пытаюсь объяснить тебе, что я чувствую. Я знаю, что когда-нибудь умру, но отсюда отнюдь не следует, что я в это верю. Курс атаназии призван исцелить меня от того, чего у меня, как мне кажется, нет и быть не может. От смертности.

— Будь у тебя рак, ты бы говорил иначе.

— К счастью, у меня его нет. Я знаю, что могу им заболеть, но в глубине души не верю, что такое может случиться. Так что и это меня не пугает.

— А меня пугает.

— Что тебя пугает? Рак?

— Я боюсь смерти. Я не хочу умирать.

Сери сидела, понурив голову, ее голос упал почти до шепота.

— Так это потому ты здесь, со мной? Из-за страха?

— Я просто хочу точно знать, что это возможно. Я хочу быть с тобой, когда это произойдет. Хочу убедиться, что ты будешь жить вечно. Страстно хочу. Ты спрашивал, как бы я поступила, выиграй я приз… Так вот, я бы согласилась на процедуры, не мучаясь сомнениями и не задавая никаких вопросов. Ты говоришь, что никогда не смотрел в лицо смерти, а вот я с ней знакома, и очень близко.

— А как это вышло? — спросил я.

— Давняя история. — Сери подвинулась ко мне, и я обнял ее за плечи. — Думаю, мне не стоило так долго и так остро ее помнить. Все началось, когда я еще даже не ходила в школу. Моя мать была прикована к постели, она умирала, и это продолжалось десять лет. Все говорили, что болезнь неизлечима, но и она знала, и мы все знали, что, если бы Лотерея ее приняла, она бы осталась жить.

Мне вспомнилась горная деревушка, окаменяющий пруд и жар, с которым Сери отстаивала законное право Лотереи отказывать больным. Это какой же у нее в голове сумбур.

— Я завербовалась в Лотерею, соблазнившись слухами, что каждый ее сотрудник, отработавший сколько-то там лет, получает право на бесплатную атаназию. Это оказалось враньем, но уйти я уже не смогла. Все эти счастливчики, которые приходят в агентство… я их ненавижу и все равно стремлюсь быть рядом с ними. Меня опьяняет сознание, что эти люди никогда не умрут, никогда не заболеют. Ты знаешь, что это такое — настоящая боль, настоящее страдание? Я смотрела, как умирает мама, ни на секунду не забывая, что существует нечто, способное ее спасти! Каждый месяц мой отец шел к какому-нибудь киоску и покупал лотерейные билеты. Сотни билетов, на все свои деньги. И каждый его грош доставался этой фирме. А препараты, которые могли бы спасти мою маму, доставались людям вроде тебя или вроде Манкиновы, людям, которым это не слишком-то и нужно.

Я отодвинулся от Сери и начал машинально выщипывать из земли травинки. А ведь и правда, что у меня в жизни болело? Запущенный зуб, сломанная в детстве рука, подвернутая нога, нарывающий палец — вряд ли такое знакомство с болью можно было назвать серьезным. Я никогда о ней не задумывался, как не задумывался и о смерти: и та и другая были для меня сухими, абстрактными понятиями.

Если я не смог оценить по достоинству предложенные мне процедуры, то лишь потому, что плохо понимал, от чего они должны меня спасти.

Моя жизнь казалась мне долгой и безмятежной, потому что я не знал ее другой. Но безупречное здоровье было обманом, отклонением от нормы. Доказательством тому сотни и тысячи житейских разговоров, которые я слышал всю свою жизнь, обрывки чьих-то диалогов, невольно подслушанные мною в магазинах, автобусах и ресторанах: чаще всего люди говорили о бедах и болезнях, своих или своих близких. В Джетре рядом с моим домом был небольшой магазинчик, некоторое время я заходил туда за фруктами, но потом перестал, потому что хозяин магазина был очень участливый и посетители охотно изливали ему свою душу, так что, стоя в очереди, я неизбежно знакомился со скорбными подробностями чужих, непонятных жизней. Операция, инсульт, нежданная смерть…

Я отпрянул от всего этого, словно боясь заразиться.

— Так что же, ты считаешь, я должен делать? — спросил я в конце концов.

— Я все еще думаю, что ты должен идти до конца. Разве это не очевидно?

— Далеко не очевидно. Ты противоречишь сама себе. Все, что ты говоришь, еще больше меня запутывает.

Сери молчала, опустив голову, и я вдруг осознал, что мы с ней удаляемся друг от друга. Впрочем, мы и прежде не были особенно близки, если не считать преходящих близостей секса. Я все время ощущал, что оказался в ее жизни по чистой случайности, так же как и она в моей. Пока что наши жизни идут параллельно, но со временем они неизбежно разойдутся. Сперва я считал, что нас разведет атаназия, но вполне возможно, что для этого хватит и чего-то значительно меньшего. Она пойдет своим путем, я — своим.

— Холодно что-то, — пожаловалась Сери.

С моря дул ветер, да и климат на Коллаго был далеко не тропический. Коллаго располагался на той же широте, что и Джетра, только в другом полушарии. Сейчас здесь только-только начиналось лето, в то время как там, у нас, это были первые недели осени.

— Ты так и не объяснила свою точку зрения, — напомнил я Сери.

— А это что, так уж обязательно?

— Это помогло бы мне принять решение, вот и все.

На обратном пути к нашему коттеджу Сери держала меня под руку. Решение так и не было принято, а принимать его надо было срочно, причем мне, мне самому, безо всякой помощи со стороны. Обращаясь за ответом к Сери, я пытался спрятаться от неопределенностей своего разума.

Войдя в коттедж, я сразу вспомнил тот деревенский домик в горах Мьюриси; и здесь и там нас, вошедших с холода, обдало уютным теплом. Сери тут же улеглась на одну из двух нешироких кроватей и начала читать какой-то валявшийся рядом журнал, я же прошел в другой конец комнаты, оборудованный на манер рабочего кабинета. Здесь имелись письменный стол и стул современной и очень приличной работы, а также корзинка для мусора, пишущая машинка, стопка писчей бумаги и уйма разнообразных ручек и карандашей. Я всегда питал слабость к приспособлениям для письма и хорошей бумаге, а потому сел за стол и начал пробовать машинку. Она была значительно лучше по конструкции и массивнее, чем портативка, на которой я печатал свою биографию, и подобно тому, как иногда, сидя за рулем незнакомого автомобиля, ты чувствуешь, что мог бы вести его очень быстро и без малейшей опасности, так и сейчас мне казалось, что за этим столом сочинение лилось бы из меня, как из птицы песня.

— Слушай, — повернулся я к Сери, — ты не знаешь, зачем здесь все это хозяйство?

— Читай буклет, там все написано, — огрызнулась она, не поднимая глаз от журнала.

— Я тебя что, отвлекаю от важного занятия?

— А ты не мог бы на какое-то время заткнуться? Я хочу от тебя отдохнуть.

Я полез в саквояж, достал проклятый буклет, бегло его пролистал; по пути мой глаз зацепился за фотографию точно такого же, как мой, коттеджа, залитого светом и совсем пустого. Там не было ни сандалий, небрежно сброшенных на половик, ни одежды на спинках кроватей, ни пустых пивных банок, рядком выстроившихся на полке, ни теней на ослепительно белых стенах.

Подпись под фотографией гласила: «Каждый из коттеджей снабжен современными письменными принадлежностями, которые помогут вам написать свою автобиографию, что является одним из ответственнейших элементов нашего эксклюзивного курса процедур».

Само собой, тут имелся в виду тот самый вопросник, о котором говорила мне Сери. Они хотят, чтобы я описал себя во всех подробностях, рассказал историю своей жизни, что позволит им позднее воссоздать меня в соответствии с написанными мною словами. Никто в этой клинике не знал, да и не мог знать, что я давно уже выполнил эту работу.

Я подумал о людях, приплывших вместе со мною на корабле, как сидит сейчас каждый из них за столом вроде этого, сидит и вспоминает свою жизнь. Ну и что же найдет он в ней такого, что бы стоило рассказать?

Ну почему я не умею думать о других людях без этого гнусного высокомерия? А я-то сам, что я нашел в себе такого, о чем бы стоило рассказать? Перенося свою жизнь на бумагу, я со стыдом замечал, насколько она заурядна, насколько бедна существенными событиями.

А не это ли было истинной причиной, почему я так много напридумывал? Не может ли статься, что дело совсем не в какой-то там метафорической истине, а в самом элементарном самообмане, стремлении показать себя лучше, чем я есть?

Я взглянул на кровать, на голову Сери, склоненную над журналом. Светлые, с золотистым оттенком волосы свешивались ей на лицо, частично его скрывая. Итак, я до смерти ей надоел, она захотела от меня отдохнуть. Я не интересуюсь никем и ничем, кроме собственной персоны, я все время копаюсь в себе, задаю бесконечные вопросы. Моя внутренняя жизнь постоянно лезет наружу, а бедная Сери должна была это терпеть. Я слишком уж засиделся в своем внутреннем мире, я тоже от него устал и очень хотел со всем этим покончить.

Я разделся и лег на вторую кровать, полностью игнорируя игнорировавшую меня Сери. Некоторое время спустя она потушила свет и забралась под одеяло. Я лежал, слушал мирные звуки ее дыхания и мало-помалу погрузился в сон.

Посреди ночи Сери перебралась на мою кровать. Она обнимала меня, целовала в лицо, и в шею, и в ухо, в конце концов я проснулся и мы занялись любовью.